Алексей МАНАЕВ. ТРАГЕДИЯ ДУШИ ИЛИ РОК ТАЛАНТА?. Ольга Берггольц и её бессмертные строки

 

Алексей МАНАЕВ

ТРАГЕДИЯ ДУШИ ИЛИ РОК ТАЛАНТА?

Ольга Берггольц и её бессмертные строки

 

Она была влюблена в трагедию. Она отстаивала право художника не только воспевать и славить, не только призывать к новым высотам, но и обращать внимание на те стороны жизни человека, государства, общества, которые нуждаются в иных красках, в иной тональности, в ином творческом инструментарии. Отстаивала и в беседах с собратьями по перу, и с официальных трибун. На одном из художественных советов, состоявшемся в 1957 году, говорила: «Никак не могу понять, с каких пор слово трагедия стало ругательством! Скажем, трагедия в стихах «Верность» обсуждалась, и была сделана такая резолюция: очень хорошо, просим сделать трагедию повеселее и нельзя ли, чтобы в третьем акте были танцы. Я сказала, что сделать трагедию повеселее невозможно, а тем более с танцами, эта задача не под силу даже Шекспиру. Эту боязнь слова «трагедия» считаю просто пережитком. Ещё Горький говорил: «наша трагедийная прекрасная эпоха»».

Веду речь о поэтессе Ольге Берггольц, которой в минувшем мае исполнилось 110 лет со дня рождения. Отстаивая право на трагедию художника вообще, она одновременно отстаивала своё право на этот в те поры не очень «фотогигиеничный» (если и бывает трагедия, то только оптимистическая) жанр, расширяющий горизонты творчества и художественные способы познания мира. Отстаивала, может быть, ещё даже не догадываясь, что самая трагическая история ею уже написана – это вся её жизнь. «Я хочу быть в мире со своей страной… Видит бог, как я пыталась быть с ней в мире» – делилась она откровениями в дневнике.

Но устойчивого мира ни с собой, ни со страной (точнее сказать, с партией, с государством) так и не было достигнуто. Ещё одна цитата из дневника, сделанная в 1947 году: «Сижу и думаю над моей жизнью, и все более странной, мучительно-странной кажется мне она. В сущности, она катастрофична…». Это ли не трагедия?

Утверждение может показаться неуместным: как-никак лауреат Сталинской премии (1951 год, за поэму «Первороссийск»), удостоенный к тому же двух высших наград – орденов Ленина и Трудового Красного Знамени. Какие могут быть стенания по поводу катастрофичности жизни?

Перед тем, как взяться за эту тему, достал книги Берггольц из личной библиотеки. Странным образом они оказались по соседству с поэтическими сборниками её первого мужа – Бориса Корнилова. Насколько же близкими были их судьбы, судьбы многих молодых авторов из творческого стана. Революционная стихия подняла их на вершины бушующих волн преобразования, завораживала новыми далями, новыми безбрежными горизонтами, каждая звезда, казалось, вот она. Стоит только протянуть руку, и она твоя. Как не подчиниться этому ощущению, не поддаться его пьянящему обаянию, какому-то гипнотическому притяжению?

Тем более что в детстве (да и в юности) родительской лаской Ольга была явно обделена. Родилась она в 1910 году в Санкт-Петербурге через шесть месяцев после свадьбы родителей. Отец, студент-медик Фёдор Христофорович Берггольц, у которого были немецкие корни, оказался кавалером порядочным, женившись на забеременевшей от него Марии Тимофеевны Грустилиной – девице из самой обыкновенной семьи рязанского происхождения. Он вынужден был даже перевестись из Тарту в Санкт-Петербургскую военно-медицинскую академию. И тут-то началась та самая качка, которая, по меткому выражению Бориса Корнилова, «бесчинствует на земле», в быту. Отец вскоре вернулся в Тартуский университет, а мать, которую свекровь, женщина властная, невзлюбила с первого дня, вынуждена была уехать в Новгородскую область, чтобы преподавать на курсах кройки и вышивки. Вернулась только тогда, когда забеременела во второй раз. В 1912 году у Ольги появилась сестра Мария, Муся, как её называла будущая поэтесса. А вскоре грянула первая мировая война, за ней – революция, гражданская война. Фёдор Христофорович мотался по фронтам начальником санитарного поезда. Увидел семью только в 1921 году в Угличе, куда мать с детьми перебралась по настоянию свекрови, которая потребовала искать себе и детям пропитание. В тот же год вернулись в город на Неве. Там тоже был не мёд.

Но очень рано приласкала, согревая впечатлительную душу, поэзия. Стихи рождались как бы сами собой, и это их порой неурочное рождение становилось праздником. Поэтический дар подвергала огранке на филологическом факультете Ленинградского университета, много публиковалась, участвовала в работе литературного объединения «Смена»… Правда, уже тогда подали голос перипетии судьбы: в 1928 году, тоже очень рано, вышла замуж за Бориса Корнилова, родила дочь Ирину. Брак продлился недолго: Корнилов считал себя не обременённым семейными узами и избегал малейшей заботы о молодой семье. Ольга выходит замуж за однокурсника Николая Молчанова, во второй раз (в 1932 году) становится матерью.

Материнская счастье было недолгим: сначала умирает десятимесячная младшая дочь, Майя. Ольга считает эту потерю в какой-то степени карой за богемную жизнь, за то, что до поры до времени мимолётные увлечения, капризы, желания были для неё более значимыми, чем близкие люди. Она будто была опьянена успехами. Литературным – познакомилась с Максимом Горьким и Самуилом Маршаком, другими видными поэтами и писателями. И амурным – собираясь замуж за Молчанова, имела много обожателей и откликалась на их ухаживания. Об одном из них, Леониде Авербахе, входившем в руководство РАППом и являвшемся родственником Генриха Ягоды, восторженно писала будущему мужу в Казахстан, где тот работалв газете «Советская степь»: «Он сразу проявил максимум заинтересованности во мне. Мы с ним сразу подружились. Ходили, разговаривали, ужинали в «Европейской» и т.д. Что это за человек – наш Князь!». И далее: «Князь, Князь!». Увлечения «князем» Молчанов, любивший Берггольц до самоотречения, заметил, но виду не подал – ни тогда, ни много позже.

А в творчестве и она, и прежний муж Борис Корнилов оставались воздушными гимнастами, акробатами, увлечёнными стихами больше, чем, может быть, той жизнью, которую они выражают и отражают.

Бригада нас встретит работой,

И ты улыбнёшься друзьям,

С которыми труд и забота

И встречный, и жизнь пополам.

За Нарвскою заставою

В громах, в огнях,

Страна встаёт со славою

На встречу дня.

Это Борис Корнилов, «Песня о встречном».

А это Ольга Берггольц:

Прекрасна жизнь.

И мир ничуть не страшен.

И, если надо, только вновь и вновь,

Мы отдадим всю молодость за нашу

Республику, работу и любовь.

Стихи приходили и уходили волна за волной к читателю, который уже привык к их звенящей молодости, к их юному задору, к их безбрежному оптимизму. Праздник жизни продолжался. И тут гранитной скалой из воды, сопровождаемой бурунами, вырос1936 год. Как наваждение. Как вопль. Как Мефистофель. Он вырастал из пучины времени медленно, неповоротливо, угрожающе, наводя ужас арестами, исключениями из парии, поисками врагов народа, которые начались много раньше.

Она ещё упирается. Она ещё борется, она ещё убеждает себя в том, что это какая-то случайность. Но, когда умирает старшая дочь, Ирина, когда учащаются припадки эпилепсии у больного мужа, сил сопротивляться злу не осталось, или почти не осталось. Она начала искать спасение в вине. А новая беда все ближе, ближе, ближе… В марте 1937 года арестовали её поклонника Леонида Авербаха. Ольга проходила по этому делу в качестве свидетеля. Вроде бы пронесло. В середине 1938 года все обвинения были сняты, однако её исключили из партии, профсоюза и Союза писателей, обвинили в бытовом разложении. После очередного допроса, беременная, попала в больницу и там потеряла ребёнка. Пришлось работать учительницей в школе. 14 декабря её, опять беременную, снова арестовали, предъявив обвинение в том, что «входила в террористическую группу, готовившую покушения на руководителей ВКП(б) и Советского правительства (т. Жданова и т. Ворошилова)». На этот раз выпустят только 3 июля 1939 года. Но – выпустят! Версий – почему выпустили – не одна. В некоторых исследованиях утверждается, что помог секретарь Союза писателей СССР Александр Фадеев. Иногда высказывается мысль, будто ей необычайно повезло: новый нарком НКВД Лаврентий Берия, сменивший Николая Ежова, проводил чистку органов, поэтому часть дел пересматривали, часть просто зарыли, часть попытались расследовать объективно.

Хочется верить и в ту, и в другую, и – не верится. Потому что Берггольц доставили в дом предварительного заключения (в просторечии на Шпалерку) в Ленинграде не ради праздного любопытства и увеличения количества выявленных для отчёта врагов народа. На неё дали показания некоторые соратники по перу, которых поэтесса причисляла к друзьям семьи. В их числе писатель Леонид Дьяконов, прообраз одного из героев ранней повести «Журналисты». В свою очередь донос на Дьяконова состряпал Андрей Алдан-Семенов, председатель Кировского (ныне Вятского) отделения Союза писателей СССР, сам не избежавший двенадцатилетнего лагерного срока. На допросах, под влиянием, конечно, «особых методов», Дьяконов стал утверждать, что он – давний враг советской власти – создал террористическую группу,членом которой назвал и Ольгу Берггольц.

Читаешь эти утверждения и невольно думаешь о том, что, если кто больше всего и помог в её освобождении, то в первую очередь она сама. Её, в отличие от коллег, сломить не удалось. Уместно привести выдержки из очерка Дмитрия Филиппова «Ольга Берггольц, голос блокадного Ленинграда», опубликованного в майском номере журнала «Наш современник» за этот год. «Вот протокол первого допроса. Короткий, лаконичный, ничего не объясняющий. Только время вызывает оторопь: три часа!

«Вопрос. Вы арестованы за контрреволюционную деятельность. Признаете себя виновной в этом?

Ответ. Нет. Виновной себя в контрреволюционной деятельности я не признаю. Никогда и ни с кем я работы против советской власти не вела.

Вопрос. Следствие не рекомендует вам прибегать к методам упорства, предлагаем говоритьправду о своей антисоветской работе.

Ответ. Я говорю только правду.

Записано с моих слов правильно. Протокол мною прочитан. О.Берггольц.

Допросил Иван Кудрявцев».

Обозначено и время: с 21.30 до 00.30.

И далее. «Она провела в тюрьме 197 дней. Во время этого срока неоднократно подвергалась психологическому и физическому воздействию. Говоря проще, её били, на неё кричали, не давали спать. В тюрьме она потеряла ребёнка. Выкидыш произошёл на 6-м (5,5) месяце беременности. Ей больше не суждено будет родить. Каждый раз на том же сроке беременности организм, запомнив этот точный срок, будет отторгать дитя.

«Следователь. Подумайте хорошо. Вы ещё можете спасти ребёнка. Только нужно назвать имена сообщников.

– Нет, гражданин следователь. Я ребёнка не сохраню. ( И в это время кровь как хлынет…) Немедленно отправьте меня в больницу!».

Подводя итог этой тюремной эпопее, Ольга Фёдоровна напишет в дневнике: вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули её обратно и говорят: «Живи».

Но эти слова будут выдавлены из себя позднее. А тогда… Тогда она знала, что оставлена друзьями. Знала, единственный, кто не предаст её, будет муж Николай Молчанов, который на предложение отказаться от жены или положить на стол комсомольский билет, молча расстался с билетом. Тогда она знала, что всё, что с ней случилось, случилось не по щучьему велению, а по воле государственных – правоохранительных! – органов.

Знала и пыталась оправдать всех причастных к глумлению над ней тем, что «во все века были и есть нравственно несовершенные люди». Государство она выводила за скобки. Ольге Фёдоровне, идеалисту, максималисту, романтику очень не хотелось остаться без мечты – без страны солнца. Поклоннице светловской «Гренады» не хотелось оставлять революционного коня и спускаться на грешную землю без манящего ароматом героики «яблочка-песни в зубах». Не хотелось ещё и потому, что, отказавшись от юношеских идеалов, она тем самым перечеркнула бы весь свой поэтический опыт, которым дорожила. И она… вступила в партию.

Трудно сказать, чем закончилась бы борьба Берггольц с собой и с обстоятельствами, если бы не Великая Отечественная война. После фашистского нашествия все оказались по одну сторону баррикад: Берггольц, народ, партия, государство. Последовало немедленное:

Мы предчувствовали полыханье

Этого трагического дня.

Он пришёл. Вот жизнь моя, дыханье,

Родина! Возьми их у меня!

Я и в этот день не позабыла

Горьких лет гонения и зла.

Но в слепящей вспышке поняла:

Это не со мной – с Тобою было…

Написано 23 июня 1941 года с эпиграфом. «Двадцать третье июня 1941 года. Объявлена всеобщая мобилизация». Ольга Фёдоровна посчитала и себя мобилизованной и призванной. Строка «Это не со мной, с Тобою было», воспринимается опять-таки не как поэтическая метафора, а как жизненная позиция: довоенное лихо, которое довелось испытать, было направлено не на неё персонально – на страну, на Родину, на Отечество! А за Отечество надо бороться! Юношеский максимализм и здесь просматривается наиболее отчётливо. Она осознанно переводит стрелку со своей персоны на всю страну, и оттого боль становится ещё острее. Но Берггольц считает, то что было со страной, эпизод хоть и болезненный, но случайный, преходящий.

Она могла вместе с Анной Ахматовой – предлагали – на правительственном самолёте эвакуироваться в тыл, она могла несчётное количество раз оказаться в Москве или в других более тёплых и более сытых городах и весях. Не эвакуировалась. В Москву слетала только раз – в марте 1942 года по делам, и через неделю вернулась в осаждённый, голодный, холодный, изнемогающий от непосильной нечеловеческой ноши Ленинград, где суточные 125 граммов хлеба были и не хлебом вовсе, а его «символом». Писала другу сердца Макогоненко, ставшему впоследствии третьим мужем: «Знаешь, свет, тепло, ванна, харчи – все это отлично. Но как объяснить тебе, что это ещё вовсе не жизнь – это СУММА удобств. Существовать, конечно, можно, но ЖИТЬ – нельзя. И нельзя жить именно после ленинградского быта, который есть бытие, обнажённое, грозное, почти освобождённое от разной шелухи».

Сейчас часто цитируют блокадный дневник Тани Савичевой. Но и поэтическое, и прозаическое творчество Ольги Берггольц тоже блокадный дневник, читая который не можешь не чувствовать сердца. Вот картинка из поэмы «Твой путь». Блокадник, изнемогая, пошёл на реку за водой, был сбит невесть откуда взявшимся потоком и вмёрз в лёд.

А люди утром прорубь продолбили

Невдалеке и длинною чредой

К его прозрачной ледяной могиле

До марта приходили за водой.

Тому, кому пришлось когда-нибудь

Ходить сюда, – не говори: «Забудь».

Я знаю все. Я тоже там была,

Я ту же воду жгучую брала…

Или вот эти:

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,

Где смерть, как тень, ходила по пятам,

Такими мы счастливыми бывали,

Такой свободой бурною дышали,

Что внуки позавидовали б нам.

Выраженное в стихах, оголённое как электрический провод чувство гражданственности неизбывно. Почти ежедневно опухшая, изнеможённая Берггольц, работая в радиокомитете, выступала по радио. Её грассирующий голос воспринимался не как голос ангела из преисподней, а как колокольное эхо, вселявшее веру в Победу.

Впрочем, «колокольное эхо» – сравнение ущербное Она не любила громких речей и громких заявлений. Она как бы сливалась со слушателями и говорила с ними не откуда-то сверху, с некой высоты, а как равный с равными, из толпы. Эта манера наряду с проникновенностью каждой строки приносила свои плоды. 22 февраля 1942 года в 195-м выпуске «Радиохроники» она впервые прочитала поэму «Февральский дневник», получившую всенародное признание. В мае 1942 года занесла в дневник: «Три раза выступала с «Февральским дневником», потрясающий успех, даже смущающий меня».Тексты стихов люди готовы были менять даже на свой паек. Не случайно писатель Даниил Гранин окрестил Ольгу Фёдоровну не иначе, как «символ блокады».

Но вот окончилась война, ожидание привала оказалось иллюзорным: привала не случилось. Мирная жизнь, о которой так мечтала, за которую сражалась, принесла новые проблемы. Внешне все вроде бы было пристойно. Публикации, премии, велеречивые обращения. Но вскоре выяснилось, что гражданский и литературный авторитет, завоёванный Ольгой Фёдоровной в блокадном Ленинграде, ничего не значат. Ей начали пенять на увлечение темой страдания, трагедийностью блокадных событий.

«Разведение мостов» определило, пожалуй, постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград», принятое 14 августа 1946 года, а затем так называемое «ленинградское дело». В них непосредственно Берггольц не фигурирует, но они направлены против её друзей, против памяти о блокаде. Был закрыт музей обороны и блокады Ленинграда, из магазинов незаметно начинают исчезать её книги. Отказ заклеймить Ахматову, которую считала своим учителем, обернулся удалением из правления Ленинградского отделения Союза писателей.

Ольга Фёдоровна не сдавалась. Она писала, но книги, даже воспоминания «Дневные звезды», благожелательно встреченные и критикой и общественностью, не вызывали ощущения наполненности жизни. Берггольц, хрупкая с виду женщина, дралась на литературном ринге так, что многих оппонентов с первых минут отправляла в безоговорочный нокаут. На литературных форумах отстаивала главный принцип подлинности искусства – литературное мастерство. Выступая в Центральном доме литераторов в 1956 году, заявила о необходимости отменить постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», и реабилитации Зощенко и Ахматовой. Её не трогали, как символ блокады, но ей не доверяли.

Берггольц чувствовала это. Недоверие непобуждало к творчеству. Почва уходила из-под ног. Опереться было не на кого. А «опора» на вино, к которой прибегала все чаще и чаще, была заведомо ущербной. Она осталась без семьи: детей не было, мать и отец умерли, второй муж, Николай Молчанов, скончался ещё в 1942 году, а третий, Георгий Макогоненко, ушёл к другой женщине. Отношения с сестрой Марией разладились. Берггольц фактически оказалась без друзей, которыми особенно дорожила. А главное, она осталась без Веры. А это значит, что оказалась без Будущего.

Таков трагический финал её жизни. Что к нему привело: особенности бескомпромиссного, склонного к идеализации характера? Особенности жизни страны, в которой басовитый партийный глас зачастую подавлял все остальные голоса? А может извечный принцип, выраженный в древней народной мудрости: «Нет пророка в своём отечестве»? Может, всё объясняют строки Лермонтова: «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!» – в которых, как мне кажется, начертана судьба каждого человека-творца, наделённого талантом? Сделав небольшие экскурсы в биографию поэтессы, предлагаю каждому читателю самому ответить на эти извечные вопросы и непременно вспомнить бессмертные, выгравированные на граните строки Ольги Берггольц из её знаменитой эпитафии «Пискарёвский мемориал»:

…Они защищали тебя, Ленинград.

Колыбель революции.

Их имён благородных мы здесь перечислить не сможем.

Так их много под вечной охраной гранита,

Но знай, внимающий этим камням,

НИКТО НЕ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО.

Поэтесса Ольга Берггольц, став символом непобеждённого Ленинграда (прав Евтушенко: поэт в России больше, чем поэт. Если – поэт!), буквально впрыснула в сердце и душу каждого из нас эти бессмертные слова. С ними и живём – сегодня, завтра, всегда!