Ярослав КАУРОВ. РАССКАЗЫ О «СКОРОЙ». Главы из книги «Величальная… Нижнему Новгороду»

 

Ярослав КАУРОВ

РАССКАЗЫ О «СКОРОЙ»

Главы из книги «Величальная… Нижнему Новгороду»

 

С 1990 года в течение 7 лет мне довелось работать на Нижегородской подстанции Скорой медицинской помощи. Наша подстанция занимала дореволюционной постройки дом, не ремонтировавшийся, кажется, как раз со времен царя Гороха. Говорят, он был когда-то «публичным домом». Комнат для врачей было две: одна для мужчин, другая для женщин. На втором этаже был туалет. Когда я уже ушел с этой работы, унитаз провалился на первый этаж в диспетчерскую (хорошо, что без «седока»). Спали мы на жестких топчанах, обитых клеенкой, как бомжи. Ели то, что приносили с собой. Атмосфера напоминала пьесу Горького «На дне». Между вызовами я научился спать в любое время суток, хоть полчаса, хоть 10 минут. Как-то старый врач сказал мне запомнившуюся фразу: «Работать на «скорой» можно. Главное втянуться». На следующей неделе он умер. Вообще за семь лет моей работы на станции умерло 7 врачей. Так родились «Рассказы о «скорой».

 

Работа для меня была не только источником средств существования. Калейдоскоп страшных и комических случаев опьянял сознание. Это был неиссякаемый родник наблюдений за человеческой природой.

Напротив Оперного театра я увидел стоящий трамвай и рядом небольшую толпу зевак. Машина остановилась.

Сначала я заметил, что к толпе подошла женщина и тут же упала, как будто у нее подкосились ноги. Рядом на низеньком чугунном заборчике сидело несколько женщин с лицами больных стенокардией людей. Подскочив к упавшей женщине, я даже не успел ни о чем спросить.

– Не мне! Ему помогите! – прошептала женщина.

Только тут я заметил худого человека на коротких ножках, бегающего вокруг трамвая.

Рука женщины показала куда-то вниз, и я увидел, что рядом с рельсами стоят ботинки. Они стояли рядышком, как тапочки возле кровати. Я пригляделся, в ботинках были ноги.

Трамвай отрезал мужчине ноги и сейчас он в эректильной фазе шока бегал вокруг трамвая на костях кровавых обрубков.

Пока его ловили, укладывали вырывающегося на носилки, тащили в машину его ноги, я набрал в шприц наркотики, точно зная, что за них придется долго отчитываться. Наложили жгуты. До института травматологии и ортопедии было пять минут езды. Сосуды ног настолько спазмировались от шока, что кровь почти не текла. Существовала маленькая надежда, что ноги пришьют, но сам случай надолго кровавой занозой засел в душу.

За что? За простую неосторожность? Если это чисто материалистические причины, то отчего такая изощренность? Если это дьявол, то как Бог это попустил? Может быть это наказание Господне? Но как же, значит, велик был грех?

 

***

Вечером еще раз довелось приехать к институту травматологии – я привез совершенно пьяного высокого старика с абсолютно лысой головой.

У него в драке с сыном была сломана рука, но держался он молодцевато и вызывающе.

– Не бойся, доктор! – в сотый раз уговаривал он.

При выходе из машины скорой помощи я, чтобы закрыть дверь, на секунду отпустил старика. Этой секунды пациенту хватило, чтобы упасть. Но упасть не просто так. Вы видели когда-нибудь, как бьет кнут? От толстой части кнута идет все убыстряющаяся волна и находящийся в самом тонком конечном месте свинцовый шарик достигает невероятной скорости. Он ударяет о препятствие максимально резко и раскатисто.

Вот так упал старик. Сначала земли коснулись его колени, затем туловище и наконец об асфальт крякнула лысая голова. Мне запомнился этот почти звонкий звук удара черепа об асфальт. Я даже присел на ступеньку машины.

«Ну все! – пронеслось в голове. – Убился! Бедный старик. Как же я его отпустил? Как же я его отпустил? Проклятая рухлядь эта машина».

А старик заворочался, встал на четвереньки и на карачках, но все еще гордо, начал шествие к дверям больницы. Обернувшись, он махнул мне рукой.

– Ну чё ты, доктор? Не бойся, пошли. Не бойся, доктор!

Я потрусил за ним, поднял с колен и, обнявшись как друзья-собутыльники, мы вошли в здание.

Рулетка, сплошная рулетка… Поистине Бог бережет пьяных и влюбленных.

 

***

Я сдал больного. Осведомился о состоянии предыдущего пациента с дорожного происшествия – тот был на операционном столе.

И тут ко мне пристали санитарки: «Доктор, заберите от нас терапевтического больного. Думали, обморожение, а у него только общее переохлаждение. Надо в 38-ю больницу отвезти. Перевозку вызвали, а ее уже четыре часа нет. Ну, пожалуйста! Мы его помыли. А перевозку мы отменим».

Пришлось согласиться.

Через минуту вывели человека. Ну чистый буддийский монах! Глазки-щелочки, лицо круглое, голова бритая с несколькими порезами.

– Он мордой вниз в свеженьком снегу спал, – объяснили санитарки. – Ночью-то заморозки были.

Одна из них в перчатках как-то особенно торжественно подала пострадавшему тяжелое зимнее пальто.

«В крапинку, как дорогой английский твид», – еще подумал я.

Мы вышли на улицу, и тут я увидел, что крапинки ползают.

Все пальто бомжа было во вшах. Такого количества видеть еще не приходилось. Я сел в машину рядом с водителем, спиной чувствуя шевеление в салоне. Домчали клиента в единый миг.

А после на подстанции со скоростью ракеты распространился слух: «Шестая машина вшивая, на ней не ездить!».

Однако кому-то ехать все-таки пришлось – на дезинсекцию не было времени. И, по правилам рулетки, кто-то получил вшей.

Порою у меня были такие приступы жалости к этим нищим несчастным людям, что все мысли в голове мешались. Я прекрасно осознавал, что в 99% своих бед люди виноваты сами, что они глупы, жадны, злобны, но это не умаляло их горя. Чаще это происходило ночью, в каком-то полусне. Просыпался я в темноте на подушке, мокрой и холодной, как кочка на болоте. Фонарь тускло освещал комнату, тикал будильник, и наяву в этой одинокой мгле все казалось безысходным. Но наступал новый день, и утро дарило уверенность. Вместе с солнечными лучами все заливала надежда на цепочку конкретных выполнимых дел, каждое из которых доставит кому-то радость.

 

***

В Верхних Печорах – микрорайоне на окраине города, дома – однояйцовые близнецы, представляли собой хребты каньонов, а в самих каньонах свирепствовали ветра и население очень напоминало индейцев. На лавочках сидели старые скво, знающие все обо всех, под их присмотром и присмотром тысяч окон, слепо взирающих на двор, играли детишки, добрая половина которых дала бы фору вождю краснокожих из рассказа О´Генри. Мужчины-метисы спивались, а женщины этой резервации надрывались, ведя нищенское хозяйство.

Этот повод для вызова звучал привычно – стенокардия, однако далеко не все поводы оправдывались.

Меня встретила коренастая, очень уверенная в себе женщина. Она подвела меня к двери туалета.

– Заперся и шесть часов уже не отпирает. Я уж к соседке бегала по надобности. Я его воспитываю, воспитываю. Он у меня по одной половице ходит. Муж-то. Если выпить – так иногда, а чтобы пить – так ни-ни. А тут стучу, стучу. Может, ему плохо там. Я уж и вызвала. Да постеснялась сказать-то. Говорю – сердце болит.

Пинком я высадил дверь сортира. Картина, представшая перед нами, была не из приятных. Невысокий крепкий мужчина лет за пятьдесят сидел на унитазе, на шею его был накинут брючный ремень, прикрепленный к бачку. Ремень не был затягивающейся петлей, он охватывал короткую шею только спереди, однако этого вполне хватило. Лицо удавленника было сине-черным, уже наступило трупное окоченение.

Картина была совершенно ясной – волевая воспитательница ни на секунду не оставляла в своей заботе работягу-мужа. Я ясно представил, в каком состоянии находился мужчина перед моментом самоубийства.

В дверь просунулась голова женщины. Я заметил, как она изменилась в лице.

– Вовочка, милый! Как же это? Господи! Я же за ним так ходила! Обстиран, обглажен. На диете все время. Все ему! Все для него!

Вызвал милицию, долго ждал, еще дольше объяснялся.

 

***

К вечеру снова случилось поехать в Печоры. Случай был еще трагичнее.

Молодая красивая женщина выбросилась с балкона квартиры на седьмом этаже девятиэтажного дома. Я знал ее, это была преподавательница медицинского института – блондинка с роскошными длинными волосами, тонкими чертами лица, умница, кандидат наук.

То, что я увидел, приехав, было просто ужасно. Во дворе дома под окнами лежал обезображенный скальпированный труп.

Как рассказали очевидцы, выбросившаяся женщина зацепилась волосами за перила балкона пятого этажа, провисела, жутко крича, минуту, пока не сорвалась кожа с головы, и упала на асфальт.

В ее квартире нашли предсмертную записку – несчастная покончила с собой из-за любви к проректору, который не хотел разводиться с женой и принадлежать ей полностью.

Что это было – безумие? До чего может довести человека неосуществимое желание. Или все-таки кто-то незримый шепчет на ухо, подталкивает к перилам совершенно здорового, адаптированного к жизни человека. Вновь вспомнились изгоняемые знакомым священником демоны перед иконами. Как бились, кричали мужскими голосами молоденькие одержимые девушки, как пена шла изо рта. Сами они невидимы, но плоды их зримы. А для врача и ощутимы. Особенно когда без надежды нащупываешь пульс на сонной артерии самоубийцы.

 

***

Когда мы ехали назад, напротив больницы Семашко нас остановила милиция.

Оказалось, что два угонщика, приставив к голове водителя пистолет, хотели выехать за город. Судьба владельца машины была, конечно, предрешена.

– Я ее только что купил. Новенькая была «Волга», – объяснял частник, зажимая рукой сломанные ребра, – а тут они. Попросили подвезти. Наставили пистолет и приказали катить в Зеленый город. Наглые такие. Насмехаются, угрожают, хамят. Ну и не выдержал я. Думаю, черт с ней с «Волгой». Разогнался, что есть мочи, и их стороной в бетонный столб въехал. Машина почти надвое сложилась. А я не жалею.

Пришлось оказывать помощь угонщикам. Один из них плакал, как ребенок.

– Ох, как больно. Как больно! – повторял он.

У него был открытый перелом бедра. Из рваной раны торчала бедренная кость. Этот человек только что готовился убить другого человека и издевался над ним, а теперь выл шакалом и плакал, как невинный младенец. И какое отвращение к нему я ни испытывал, пришлось накладывать шину, туго бинтовать и везти пострадавшего в ГИТО.

 

***

Центральная улица города – Большая Покровка, полированные стекла витрин, за ними бижутерия по фантастическим ценам. Как напоминает мне она те стеклянные бусы, за которые туземцы продавали англичанам свои земли. Стеклянные бусы и огненная вода.

В старинном, видимо перестроенном особняке на лестничной площадке есть каменная полка. На ней поселился бомж.

Жильцы соболезнуют, подкармливают его, но жизни нет никакой, пахнет ужасно. Они сгрудились, как овечки, в основном пенсионеры.

– Доктор, помогите. Может, вы можете что-нибудь сделать?

Я осматриваю пациента. У него нет одной ноги, он изможден. Долго недоедал. Но соматически он практически здоров. В больницу его везти не с чем.

– Вас в больницу не примут. Если даже я привезу вас туда, как вы будете добираться обратно? – объясняю я.

– А вот это? – демонстрирует он мне обрубок ноги.

Культя натерта, в старых мозолях, запах жуткий, но ни существенного воспаления, ни ран нет.

– Ну не возьмут вас в стационар. Только обругают.

– Но это же нонсенс, – тихо говорит бомж.

С мольбой на меня смотрят жильцы. Но и им тоже приходится объяснять «политику партии».

– Ну что же, спасибо, доктор. Конечно, на улицу мы его не выгоним, – смиряются они.

Я оставляю ему все деньги, которые есть в карманах. Он удивленно смотрит на меня. Ну не могу я ему ничем помочь. И сколько раз так было…

 

***

Кто такой врач? Судя по романам, это – интеллектуал. В дорогом костюме он входит в особняк или замок. Ведет долгие разговоры с хозяином – седым благородным старцем, сидящим в глубоком кресле у камина. Дает ему простые советы, прописывает сложные лекарства. Он знает все семейные тайны, с детства лечил дочь хозяина, а теперь следит, как развивается плод в ее чреве. Его мнением интересовались даже при выборе жениха для нее. Он прописывает успокоительные капли для пожилой истеричной тетушки. Словом, он знает о членах благородного семейства больше, чем они сами знают о себе. Во всех романах главными действующими лицами являются помещик, врач и священник.

Времена изменились. Теперь врач – это представитель обслуживающего персонала. Если это светило, то он владелец конвейера, на котором неизвестные ему богатенькие пациенты испытывают на себе все прелести беспощадного прокрустова ложа. Им вставляют ширпотребовские челюсти, глаза, сердечные клапаны, суставы и члены. Обыкновенный же врач – это чиновник, постоянно заполняющий бумаги и назначающий лечение строго в соответствии с последними инструкциями. В нашей благословенной стране такой чиновник еще и нищий, бесправный и за это презираемый поденщик. Люди не понимают, что, принижая врача, они принижают, прежде всего, ценность собственной жизни. Проще говоря, их шкура уже ничего не стоит. И все же, как бы ни был унижен, сведен до состояния прислуги врач, в его образе остается что-то загадочное, притягивающее и пугающее. Ведь все-таки он держит в своих руках вашу жизнь.

 

***

Работа врача скорой помощи изобилует невероятными случаями. Этот вызов поступил поздним вечером. На Ильинской улице стоял домик. Я и раньше обращал на него внимание. В три окошечка с резными наличниками в центре города он стоял как-то одиноко. Как можно было сохранять независимость, будучи зажатым другими домами, непонятно, однако именно так и было. Я постучал в старинную филенчатую дверь. За дверью зазвучали детские голоса. Дверь открылась, и мальчик пригласил меня внутрь. Пройдя темным коридором, мы через обитую дерматином дверь вошли в комнату, освещенную мягким электрическим светом, и я попал в сказку.

Сначала ощутил себя Алисой, съевшей пирожок, а потом понял, что мальчик, тянувший меня за рукав, достаточно стар. Резная старинная мебель находилась где-то у ног, так она была мала. Портреты и фотографии висели низко и над ними, несмотря на низкий потолок, оставалось непривычно много места. В комнате находились еще люди, и только через несколько мгновений пришло понимание, что они лилипуты. Красиво, несовременно одетые девочки-дамы, пожилой лилипут с неправильными, несимметричными чертами лица в красной бабочке и безукоризненном черном костюме. Повыше других был малый в клетчатой ковбойской рубашке, но и его рост не превышал 140 сантиметров.

Привыкнув к их высоким голосам, я уяснил, что заболела их родственница и что она на мезонине. Узкая лесенка привела в совсем уж крошечную комнатушку. Двускатный, неровно оштукатуренный потолок напоминал о том, что находишься под самой крышей. Справа был письменный столик с массивными круглыми резными ножками, крытый зеленым сукном, над ним висели старинные фотографии в черных рамках и несколько миниатюр. У окна стоял шкафчик с книгами, с толстыми гранеными стеклами, обрамленными медным узорным переплетом. Ближе к лестнице, по которой мы поднялись, на кожаном диване с высокой спинкой лежала женщина. Женщина была крошечной, но прекрасной. Золотые волосы ниспадали локонами на кожу необыкновенной розоватой белизны, правильное, хотя и немного кукольное лицо с ярко алыми губами, которых не касалась помада. Голубые глаза были полны слез. Казалось, только слезы на этом лице были крупными. Крупными и блестящими, как топазовые бусы. Я присел на стульчик. Успокаивая и гладя ее фарфоровую ручку, начал осмотр, одновременно спрашивая ее о начале болезни. Ее тело оказалось горячим, нежно-влажным, как у больного ребенка. Живот напряженным и остро болезненным в области левого яичника.

Для врача картина казалась достаточно ясной. Хотя окончательно диагноз можно было поставить только во время операции: я приобрел уже некоторый опыт, вместе с ним выработал и странное чутье, характерное только для врачей скорой помощи. Через их руки проходит такое количество больных, что диагноз часто неосознанно ставится с порога по позе больного, по выражению его лица, глаз, по запаху, атмосфере, царящей в комнате. Я предположил перекрут кисты яичника. Поняв, в чем дело, я взял больную на руки и понес в машину. Ни в какие двери в этом доме носилки все равно бы не прошли, не говоря уже о лестнице. Девочка-женщина громко и часто по-детски стонала. Я нес ее бережно, как собственного ребенка.

В роддоме напротив Дворца культуры им. Ленина я сдал ее дежурному врачу, но вместо того, чтобы прозваниваться и брать следующий вызов, задержался, волнуясь и ожидая результатов осмотра хирурга. Вышел озабоченный врач: необходимо провести ревизию брюшной полости, надо начинать операцию, анестезиолог неопытная, молоденькая. Как давать наркоз лилипутам – не очень понятно. И тут я вспомнил своего знакомого детского анестезиолога Болоничева по кличке Баллон. Благо он жил неподалеку. Это был великолепный специалист и добрый человек, хотя кличку свою он получил за тесную дружбу с зеленым змием. Впрочем, встретить непьющего анестезиолога никому еще не удавалось. Почти бегом я кинулся к машине. Только бы Баллон не дежурил.

Все прошло гладко. «Но ты мне будешь должен!» – деловито пробурчал вытащенный из постели толстый Баллон. Козе было понятно, что речь идет не о деньгах. К сожалению, пришлось уехать до начала операции, но на следующее утро, сдав смену, я на такси приехал в роддом.

Операция прошла успешно, некоторое время больная отходила от наркоза, и все это время я не покидал палаты. В состоянии полузабытья она была так нежна и мила, что душа ее, легкая, как розовый дымок, просвечивала сквозь кожу.

 

***

Вновь потянулись рабочие дни. Набережная Федоровского, девятиэтажный дом, дверь открыла полноватая женщина. Почему-то я сразу понял, что хозяйка квартиры от невероятной усталости выглядит старше своего возраста. Глубокие морщины покрывали еще не старое, приятное лицо.

– У дочери поднялось давление. Ужасно болит голова, – сказала женщина.

Я прошел за ней в комнату. На диване лежала дочь с полным и на первый взгляд капризным лицом. Я поставил чемодан с лекарствами, вынул тонометр, подошел к дивану. Сначала мне показалось, что на пол свешивается одеяло, но потом, приглядевшись, я понял, что это живот. Девушка лежала у самой стены, диван был полутораспальный и все же ее живот, коричневый от пролежней, свешивался почти до пола.

– У моей девочки гормональные нарушения, она весит более двухсот килограммов, уже несколько лет не встает. Вы не сможете своей манжеткой померить ей давление, у нас свой тонометр, – бесстрастно сказала женщина и протянула футляр.

Я с трудом охватил манжеткой необъятную руку девушки. Теперь я понял, что выражалось на ее лице: это был страх, застывший ужас загнанного животного и боль. Она была замурована в собственном теле, без возможности встать, без надежды просто прогуляться, и ее плоть уже разлагалась. Понятна стала и бесконечная усталость на лице матери.

Давление было 190 на 120, я сделал укол, развернулся, еще раз с тяжелым бессильным сочувствием посмотрел на двух обреченных и закрыл за собой дверь.

В голове засела мысль: «За что? За какие грехи?».

 

***

Недалеко от площади Горького в хрущевской пятиэтажке я долго нажимал кнопку звонка стандартной квартиры на третьем этаже. Казалось, что за дверью я слышал тихие шаги. Кто-то подошел к двери по ту сторону и, притаившись, ждал в нерешительности: открывать или нет.

– Скорую помощь вызывали? – уже в третий раз громко повторил я.

Наконец, замок скрипнул и в открывшейся двери показался необыкновенно робкий человек.

– Здравствуйте, – очень четко сказал хозяин квартиры, повернулся и засеменил внутрь. – Обязательно снимите обувь. Обувь надо снимать. Полы должны быть чистые.

Я прошел за человеком. Короткий коридор со входом в совмещенный санузел, поворот налево, прямо кухня, направо гостиная, на противоположной стене дверь в еще одну комнату поменьше, все окна на одну сторону – типичное расположение. Обстановка неплохая, если стоять лицом к окну слева – сервант, справа – диван, в середине – круглый стол, накрытый тканой скатертью, все чистенько.

Человек повернулся ко мне, я бегло отметил странность его лица. Хотел поставить дюралевый чемодан на стол.

– Нельзя! – вскрикнул хозяин. – Скатерть пачкать и мять нельзя.

– На что жалуетесь? – неприязненно спросил я, видя, что в квартире никого больше нет.

– Голова болит сильно, – и хозяин взялся за голову.

– Простите, ваше имя-отчество? – спросил я вежливо, но холодно.

– Алеша, – неожиданно ответил немолодой пациент.

Только тут меня осенило, ведь у больного не слишком явные, но все же отчетливые черты страдающего болезнью Дауна. Плосковатый затылок, круглые глаза, отечное лицо с коротким носом. Ну конечно, вот почему мужчина называет себя Алеша.

– Мы можем присесть?

– Да, только потом поставьте стул на то же место.

Я померил давление – 170 на 95.

– Вам нужно сделать укол.

– Да, – покорно согласился больной.

Я посмотрел, куда бы можно было пристроить чемодан, чтобы достать лекарство и шприц, и выбрал сервант.

– Нет! – испуганно крикнул Алеша. – Нельзя! Можно поцарапать!

Я долго выбирал место. Нельзя же рыться в чемодане, когда он стоит на полу. Сошлись на стуле. Я наполнил шприц.

– Ложитесь, – указал я Алеше на диван.

– Нельзя, – покачал головой старый мальчик, – нельзя ложиться, нельзя мять покрывало.

– Почему нельзя?

– Мама расстроится и будет меня ругать. Нельзя.

Как я ни уговаривал его, Алеша стоял на своем. Пришлось делать укол стоя. Пока ждали эффекта, Алеша даже не присел.

«Боже мой, – думал я. – Насколько он запуган, мало того, что у него болезнь Дауна, он еще и аутичен – все в себе. И какой серый, бледный цвет лица»

– Ты когда гуляешь? – спросил я.

– Никогда.

– То есть как никогда?

– Я простужаюсь – мама расстраивается. Я никогда не гуляю.

– А что же ты делаешь, все дни дома валяешься?

– Я не валяюсь. Нельзя мять покрывало.

– Что же ты делаешь днем?

– Стою.

– Просто стоишь?

– Да.

– Но это же скучно!

– Можно стоять у окна, только не трогать занавесок.

– А где родители?

– Работают. Все очень дорого. Надо работать.

– А зачем стоять, можно за столом сидеть.

– Стулья должны стоять правильно. Лучше не сидеть.

Во время разговора Алеша присматривался к фарфоровой статуэтке на серванте. Когда я пытался поставить туда чемодан, то подвинул ее. На серванте был тонкий слой пыли и место, где стояла статуэтка, было более темным. Алеша бережно, словно ювелир, подвинул статуэтку на место.

– Так ты весь день, пока нет родителей, стоишь посреди комнаты?

– Да.

Я невольно передернул плечами.

Давление пришло к норме, я распрощался. Долго еще меня преследовала уверенность, такая же непоколебимая, как то, что где-то стоят Тауэр, Эйфелева башня и Кремль. Мне чудилось, что, пока я днем обедаю, обслуживаю вызовы, сплю, на третьем этаже пятиэтажного дома, в полутемной квартире стоит столбиком посреди комнаты дауненок Алеша, так нежно и глубоко любящий своих родителей и так безжалостно напуганный ими. Дети с болезнью Дауна бывают разные, но очень часто они нежны и добры так, как не умеют быть добрыми многие здоровые люди. Может, в этом их талант? В любви и преданности своим родителям. И живут они недолго, точно соизмеряя свой короткий, почти собачий век с жизнью хозяев – родителей.

 

***

В этот же день меня поразил еще один вызов. В старом деревянном доме на улице Карла Маркса, построенном по проекту, столь любимому молодой советской властью – по проекту барака, – я вошел в небольшую комнату. То есть комната была стандартная, но казалось, что это конура. На могучем пне, на таких раньше рубили головы, а сейчас коровьи туши на рынках, сидел человек более чем двухметрового роста. Он заполнял собой всю комнату. Из мебели в ней еще были столовый стол, казавшийся журнальным, и груда матрасов на полу у стены. Большой человек тяжело дышал.

– Что-то, доктор, опять сердце у меня барахлит, – пророкотал гигант.

Выяснилось, что даже после двадцати лет, имея рост 1 метр 98 сантиметров, Евгений Сергеевич не прекратил расти. Сначала играл в баскетбол, но двигался медленно. Потом начались переломы, и сдало сердце. Глубокий инвалид, он остался один, почти не выходил из дома.

Я сделал инъекцию сульфокамфокаина. Мы обсудили дальнейшее лечение. И с тяжестью на сердце я оставил пациента. Тот даже вышел на порог проводить. В стандартном дверном проеме гигант выглядел как задавленная кариатида.

Я размышлял над еще одной загадкой генетики. Великаны. Они имели разную природу. Часть из них были совершенно здоровы, часть – неизлечимо больны. Врач не мог не видеть в этом отголоски смешения двух рас, может быть, даже двух видов. Снова крутилось колесо генетической рулетки, снова «случайно» шарик попадал в углубление «случайного» номера.

 

***

Врачи несут ответственность за все. Государства вздумали воевать. Врачи латают, чинят, зашивают солдатиков, в которых играют государственные мужи.

Люди отравляют воздух, реки, землю, оставляя отбросы рядом со своим домом. Поступают так, как не способно поступать ни одно животное. Врачи борются с нарастающими аллергиями, раком, отравлениями.

Воровство разоряет страну – медики подбирают и увозят голодных и бездомных. «Скорая помощь» – это СКОРАЯ ПОМОЩЬ: так ее воспринимают люди. Во всем.

– Доктор, мой муж пьет.

– Доктор, мой муж изменяет.

– Доктор, меня уволили с работы.

– Жена побила.

– Я хочу есть.

– Мне негде жить. Вы давали клятву Гиппократа. Неужели вы бросите меня на улице?

«Скорая помощь» – это калейдоскоп.

Свадьбы и похороны, дни рождения и поминки, рождения и смерти, драки и примирения… Отравления, пожары, катастрофы.

На свадьбах – битые, на похоронах – инфаркты и инсульты. На днях рождения и поминках и везде пьяные, пьяные, пьяные…

А часто – уже холодные трупы. И резаные, стреляные, битые, раздавленные, как на линии фронта. Через меня льются реки крови и боли. Тысячи анекдотических совпадений и нелепых случайностей.

 

***

Напротив Нижегородского универсама, недалеко от перекрестка стоял маленький деревянный домик. Переступив его порог, я попал в сказку.

Тут нужно сделать отступление. Раннее советское время отличалось особенно ожесточенной уравниловкой. Выделяться было нельзя. Человека в шляпе могли побить просто ни за что. Тем более опасным было, если вдруг кто-то отличался талантом и образованностью.

У многих все-таки после работы и очередей за едой оставалось свободное время. И тут возникала страшная проблема – как это свободное время убить. Всерьез образовываться – опасно. Заметут. Даже те, кто собирал книги, редко их вдумчиво читал. Это была коллекция, разрешенная материальная ценность. Пить вредно. И стали образовываться беззубые общества по интересам. Чем анекдотичнее был предмет собирательства, тем он больше поощрялся государством. Коллекционера какой-нибудь дури могли даже в качестве поощрения способа убийства времени показать по телевизору. Собирали все: пробки, этикетки от спичечных коробков, сами спичечные коробки, дешевые марки, монетки, значки, ракушки, гальку. По квартирам дятлами стучали чеканщики (верхом смелости и таланта считалось выдавить на тонком медном листе полуголую бабу), дымили специальные выжигательные аппараты и пели лобзики. Русский народ расслаблялся. Мне самому дядя Коля смастерил выжигательный аппарат, и я творил шедевры изначально чисто зековского искусства. А как расцвело общество собаководов! Это была мафия. К ней примыкали и большие начальники, и их жены, и действительно богатые воры и воришки, спекулянты и спекулянтишки. Все разговоры сводились тут к тому, кого с кем нужно «вязать». Собиратели антиквариата стояли особняком. За их квартирками неусыпно следили органы. Сколько позже – уже в девяностые годы – на вызовах я видел залежей макраме, оригами, вырезанных из бумаги салфеточек, вышивок, домов, церквей, городов из спичек.

В дом подобного фанатика-стахановца я и попал однажды. Он вырезал лобзиком. Домики и церкви, дворцы и пагоды, панно и безделушки, мебель, люстры и бра – все было из ювелирно вырезанной фанеры. Красота необыкновенная, хозяин действительно обладал тонким вкусом и потрясающей работоспособностью. Сам он выглядел сморщенным, перекошенным на одну сторону от лобзика, довольно несчастным старичком.

– Сладу с ним нет, – шептала добрая старушка – его жена. – Все пилит и пилит. Все пилит и пилит. Без удержу.

Старичок виновато кивал головой.

– Ему ведь ничего не надо. Фанерки ему бесплатно в универсаме дают от ящиков. А лобзики он до последнего кусочка привык использовать, – причитала бабуся.

Старичок гордо показал самодельные лобзики со все уменьшающимся расстоянием для полотна. Больших хлопот на вызове не предвиделось, и я даже согласился выпить чая, завороженно любуясь на окружение.

К несчастью, такие левши не оставляли после себя ничего. Их нерадивые наследники с легким сердцем отправляли все «нажитое непосильным трудом» на помойку. Прошел год, и, проезжая мимо этого домика на машине «Скорой помощи», я увидел терема и церкви, дворцы и пагоды, панно и безделушки, мебель и люстры на помойке рядом с домом. Так я узнал, что старик умер. Я даже остановился посмотреть, нельзя ли что-то спасти из этой несравненной красоты. Но все экспонаты были так аккуратно искорежены, так фанатично разломаны, так варварски втоптаны в грязь, что спасти не удалось ни одного завитка.

 

***

Зима. Пурга. Ночь. Мы едем на вызов в пригородный поселок. Я простужен. Знаете, так, на грани. Отлежаться бы под одеялом, попить тепленького молочка – и все пройдет. Но я на смене. Вызов оказывается в группу многоэтажных домов, стоящих обособленно от поселка. Машина застревает. Толкаю. Господи, сколько же раз я толкал этот старый «Рафик». В осеннюю распутицу, в зимние заносы, в грязные оттепели, в весеннюю слякоть. Иногда мне кажется, что машина ездила на мне чаще, чем я на ней. Но тут она встала окончательно.

– Не поеду дальше! – блажит шофер. – Застрянем, всю ночь будем сидеть, замерзнем, как полярники. Только три снежных бабы найдут.

Шоферы на «скорой» – отдельная песня. Не каждого попросишь взяться за носилки. Часто на выезды приходится отправляться без санитарки. Только врач и шофер. И тут на кого нарвешься.

– Ты, доктор, пойми, – говорил мне один, – шофер отвечает за жизнь пациента. Вот возьмусь я после носилок за баранку, а ручки-то дрожат. Вот и получится аварийная ситуация! Шофер – работник квалифицированный.

– А я? – спросил я удивленно.

– А ты как хочешь, – последовал ответ.

В этот раз шофер был прав. Если бы мы завязли, за нами могли бы приехать только утречком.

– Пошли, – сказал я санитарке.

– Ни за что! – последовал ответ.

– Но вызов-то надо обслужить.

– Я вам не Павка Корчагин, – последовал ответ.

А я – Павка, понял я. Застегнулся, взял драный дюралевый чемоданчик с лекарствами и пошел в пургу.

Идти было километра два. Когда дошел до группы девятиэтажных домов, напоминал Деда Мороза. Сначала тыкался по подъездам. Наконец, поднялся на лифте, нажал звонок квартиры.

Открыла высокая, красивая, гневная женщина.

– Где вы шляетесь? Я жду вас два часа.

– Дороги замело.

– Это меня не касается!

– Где больной?

– Проходите! Не капайте на ковер! С вас течет!

На диване лежал крупный, импозантный, достаточно молодой мужчина. Он крепко и сладко спал.

– Так он же спит.

– Конечно! Ждал вас, ждал и заснул! А до этого чувствовал себя плохо. Его даже тошнило.

– Но сейчас-то ему хорошо, – посмотрел я на улыбающегося во сне мужика.

– Нечего разговаривать! Проведите осмотр. Померяйте давление. Может, ему с сердцем плохо.

Взяв тонометр, я нерешительно подошел к спящему и взял его за плечо.

Мужчина без паузы покрыл меня отборным матом, повернулся на другой бок и снова захрапел.

Я собрал вещи, оделся и направился к выходу.

– Какая черствость! Я буду жаловаться! Я весь Минздрав на ноги подыму! – неслось мне вслед.

Пневмонию я все-таки схватил. И долго, с удовольствием валялся дома.

 

***

На задворках Ильинской улицы есть группа старинных разваливающихся в отсутствии хозяев деревянных купеческих домов. Вот в таком доме и встретила меня избитая, еще не старая изможденная женщина. Ее избил сын. Травмы были не тяжелые, но многочисленные и нанесенные с каким-то особым родственным садизмом. Я промыл ранки, кое-где перевязал, обработал йодом. Стал успокаивать. И тут вернулся сыночек. Он стал орать на мать и требовать, чтобы я убирался. Ему не терпелось продолжить начатое. И тут у меня на глаза пала красная пелена.

Я очень долго занимался рукопашным боем и как одной рукой удавить человека – знаю очень хорошо. Рука моя сама потянулась к его горлу, пальцы сомкнулись и стали автоматически медленно сжиматься. Он захрипел и осел на диванчик. И тут я понял, что сейчас на глазах у матери я убью сына. Женщина стояла бледная, онемевшая от ужаса. Каких усилий мне стоило разжать руку! Ярость сжимала ее с тяжестью асфальтового катка. Но все-таки руку я разжал. Парень упал на диван, хрипло хватая ртом воздух. Я сказал ему несколько слов, точно зная, что они не подействуют.

Когда я отъезжал, он уже очухался и побежал за машиной.

– Я тебя найду! Я тебе отомщу! – визжал он.

 

***

Недалеко от моего дома, на высокой горке над слиянием Оки и Волги стоит гостиница «Нижегородская». Красивейшее место. Вот туда-то меня и вызвали. В номере меня встретили человек десять «джентльменов кавказкой национальности». Проводили в комнатку рядом и заблокировали дверь. В комнате меня ждал человек паханского вида. Он засучил рукав: «Видишь, дарагой! Дароги, да? Памагай, да? Прадай наркотик!». Все вены были в маленьких крапинках уколов. Я понял, что, не отобрав наркотики, меня не выпустят. В душе возникло какое-то равнодушие. Все равно не отдам. Не потому, что берегу государственное добро, не потому, что неизвестно, как наркотики списывать, и все это грозит разборками с милицией. А потому, что не люблю, когда на меня давят. Не терплю хамства. И с детства ненавижу блатных. Хотя и среди них встречались приличные люди.

– Нет наркотиков. Я линейная бригада, нам не дают. Поезжайте на Дьяконова. Там наркодиспансер. Снимут абстиненцию.

– Давай наркотик, дарагой! Богом клянусь, надо!

Я клялся, он божился – и так три часа.

Наблюдая мою мрачную физиономию и, видимо понимая, что если начнут, то придется убить, драться со мной не стали.

Я стал уходить.

– Падвези хоть до Дьяконова, – начал он.

– Я точного адреса не знаю. А таксисты знают.

Я повернулся, взял чемодан с наркотиком и ушел.

 

***

Дверь квартиры в новом девятиэтажном доме открыла пожилая женщина.

– Проходите.

Мы вошли в небогато обставленную комнату.

– У мужа сильно болит голова. Помогите, доктор.

На диване сидел седой мужчина небольшого роста. У него было интеллигентное лицо с высоким лбом и гладкой кожей, глаза затуманивала боль. Правая рука сгибалась как-то неестественно.

– Ложный сустав? – спросил я.

– Да с сорок четвертого года.

Он оперся на руку и предплечье, висящее только на мышцах и коже, ушло далеко в сторону.

– Сильная головная боль, редко такое бывает.

Я измерил давление, оно оказалось нормальным. Осмотр тоже ничего не дал.

– Просто спазм сосудов, такое бывает. Сейчас сделаю укольчик, – сказал я.

Пока я ждал, что лекарство подействует, начался разговор.

– Вы воевали?

– Да, под Ленинградом в блокаду.

– Один мой больной рассказывал, что там ели людей.

– Да. Одна женщина даже накормила солдат своей дочерью. Кажется, ее расстреляли. Но в основном ели убитых.

Я уже слышал эту историю от другого ветерана.

– А немцы были храбрыми солдатами?

– Конечно.

– Расскажите что-нибудь, что случилось с вами.

И он рассказал. Как-то в рукопашном бою он столкнулся сразу с тремя немцами.

– Мы стояли близко лицом к лицу. Один скосил взгляд в сторону, оглядываясь, и в этот момент я отбил его штык и воткнул свой трехгранный ему в грудь. Подскочил другой. Я ударил его в лицо прикладом. Третий, увидев это, стал убегать. Его я застрелил. Потом за это меня наградили… Еще в войну я был снайпером. Как-то произошел случай, в котором я сам был виноват. Лейтенант спросил: «Попадешь в птицу на дереве?». Амбразура была с железным щитком. Я высунул винтовку, выстрелил и конечно попал. Повернул голову к нему – смотри. И тут же немецкая пуля оцарапала мне висок. Я рассердился. Видел, где вспышка, и выстрелил туда. Не знаю точно, но, наверное, попал, потому что немцы тоже разозлились. Только мы вышли из дота, как в него угодил фашистский снаряд.

Я смотрю на этого маленького человека. Как он мог ходить в рукопашную? Но такому лицу невозможно не поверить.

– Доктор, – просит он меня в конце, – не могли бы вы положить меня в больницу?

– Простите, но скорая помощь может госпитализировать только экстренных больных. Я могу отвезти вас в больницу, но там абсолютно точно не примут, и придется везти вас обратно. Направить в нее в плановом порядке может только участковый врач, – отвечаю я, хотя знаю, что и он вряд ли поможет. Мест в больнице нет.

Человек прошел через страх и смерть, чтобы сохранить нашу страну. И теперь никому не нужен.

 

***

Работая в 90-ых на «Скорой помощи», я насмотрелся таких контрастных жизненных случаев, что это никогда не изгладится из памяти. Я вовсе не хочу пугать никого, но создается такое впечатление, что люди живут с закрытыми глазами, даже не подозревая, что происходит рядом – в соседних домах, да и в собственных подъездах.

Жизнь – это самое хрупкое из того, что досталось человеку. И мало того, что ее можно потерять, еще более непредсказуемо, какая жизнь может вам достаться. Вот какой случай я перескажу со слов моего коллеги – старого опытного доктора. Несмотря на пожилой возраст он в прекрасной форме. Ходит на лыжах. Прямая внушительная осанка. Спокойный, приятный голос. Когда-то он был начальником станции, но потом ему так надоела бумажная волокита, что он бросил ее и стал врачом выездной бригады. С ним очень приятно работать – спокойно. Все самые простые вещи он делает обстоятельно, аккуратно, как будто с удовольствием. Никогда в жизни не курил, а теперь позволяет себе папиросу в день – и тоже медленно, прочувствованно, под неспешный разговор. Но в этот раз он был как-то удивленно взволнован.

– Приняли вызов, – начал рассказывать он, – 18 лет. Женщина. Приезжаю – меня подводят к детской кроватке. Ну вот, думаю, опять диспетчер перепутал. Однако вижу – действительно женщина. У нее огромная голова, сантиметров 35-40 и точно такое же туловище. Ей 18 лет, маленькие женские формы, а ручки и ножки с палец, – он показывает палец своей крупной руки. – Она умеет говорить. Она говорит: «Больно». У нее носом идет кровь. Попробовали померить давление – но как тут померить?! Гидроцефалия. Я сделал все, что мог, – он разводит своими сильными руками.

 

***                                                         

В этот день было много вызовов к пьяницам. А этот вызов гласил, что нашему следующему пациенту 4 года, но я все равно сомневался. Мой санитар устало сказал: «Ну, хотя бы здесь отдохнем». «Могут быть родственники» – мрачно сказал я, и не ошибся.

Выйдя из машины, мы долго плутали по заснеженному темному двору со множеством черных от времени построек. Строение, на котором красовался нужный нам номер, никак не могло относиться к жилищу средней полосы России. Скорее это было тропическое бунгало. Из-за калитки на нас кинулась большая овчарка.

По-моему, у больных, имеющих собак, есть маленькая радость через своего пса высказать приехавшему врачу все, что думает хозяин об этой гуманной профессии. Овчарка долго лаяла, наконец из дома в грязном ватнике вышел, качаясь, хозяин, оттащил собаку и дал нам войти. Я многозначительно посмотрел на санитара.

Войдя в дом, мы осмотрелись. Холодной русской зимой попасть в такую обстановку? Она не вязалась ни с какими представлениями о Нижнем Новгороде. В комнате стояла ярко-красная лакированная мебель: круглый стол, стулья необычной формы. Но на всем следы неопрятности и грязи. У широкого окна висели две огромные высокие клетки. В каждой по яркому попугаю величиной чуть меньше петуха. Они пронзительно кричали, свистели и щелкали. Я подумал, что попал в дом южноамериканского пирата. Хозяин, естественно, пьяный, имел седые, крашенные в рыжий цвет, длинные, почти до плеч, волосы и лицо старого актера. Вся его речь была непрерывным прославлением себя: он очень богатый человек, он делает ключи на рынке. Я могу прийти к нему на рынок в любое время, когда захочу выпить, и он поставит мне бутылку. Он нежно любит внука и неустанно заботится о нем.

В этот момент куча грязного тряпья на трех составленных вместе красных стульях зашевелилась и из нее показалось чумазое детское личико. Проснувшись, мальчик сразу заплакал. Сначала я не понял из рассказа старика, чьей женой является мать ребенка – самого рассказчика или его сына. Затем понял, что его самого. Что ей 18 лет. Она очень худая и все время меняет воздыхателей.

– Ножки болят, – плакал мальчик.

Он явно недоедал, голые грязные ножки напоминали макаронинки. Мальчик все время плакал и ужасно пугался криков попугая и лая овчарки. Его била дрожь. Меня поразило, что его связная речь была пересыпана отборной нецензурной бранью, но детский голосок произносил ее также невинно, как обычные слова.

Оказалось, что второй взрослый сын старика поднял мальчика за ноги и некоторое время тряс в воздухе. Я осмотрел ребенка: никаких повреждений не было. Но как оставить его здесь?

– Собирайтесь, – сказал я хозяину.

Мы начали одевать мальчика. Он снова вздрагивал и плакал при каждом крике попугая. Тут встала новая проблема: у ребенка, кроме колготок и рубашонки, не было одежды. В конце концов, мы закутали его в одеяло и понесли в машину.

Сонная врачиха приемного покоя детской больницы долго не могла понять, что с ребенком. Потом, уяснив, она сказала мне все: и что больница не богадельня, и что мест мало, и что это не ее работа. Говорила она все это, уже оформляя историю болезни мальчика.

– Конечно возьмем, – закончила она свою речь.

– Что мне ему поставить в направлении? – робко спросил я.

– А что хотите.

Когда я вышел из больницы, старик ждал меня у порога.

– Шеф, отвези домой. Я человек богатый, много заплачу, – прицепился он.

– Сам доедешь, – сказал я и захлопнул дверцу машины.

 

***

Я открываю дверь и вхожу в квартиру. Меня встречают две доброжелательные полные женщины. Помогают снять пальто и приглашают в комнату. Я вхожу.

Посредине комнаты с поднятой для удара толстой ручкой от лопаты стоит дюжий мужчина лет сорока.

– Здравствуйте. На что жалуетесь? – спрашиваю я.

– Вон там, за шкафом, рогатый экстрасенс сидит.

– За шкафом? Ай-яй-яй… Ну, давайте сюда палочку.

– Ты чё, доктор, издеваешься? Как ты его видеть можешь? Он сейчас спрятался, – и мужик грозно надвигается на меня.

Палку он отдает. Я не зря рукопашным боем всю жизнь занимаюсь. Я пихаю его на кровать. Он тяжело плюхается.

– Сколько дней пьете?

– Я вообще не пью.

– А экстрасенс как выглядит?

– Рогатый, с хвостом, вон выглядывает.

– Ну, так сколько времени он пьет? – обращаюсь я к родственникам.

– Что вы, доктор, когда-то давно он выпивал, а последнее время ни-ни.

– Ни-ни… – качаю я головой. – Пойдемте-ка в другую комнату.

Мы выходим, я сажусь и заполняю карту вызова.

Женщина наклоняется ко мне и доверительно сообщает:

– Вы знаете, доктор, он пьет. Целый месяц пьет – и куда только лезет?

– Что же вы не сказали, что пьет?

– Он обижается…

– А почему же вы сразу не вызвали психиатрическую бригаду? В карте повод вызова – повышенное артериальное давление.

– А у него часто давление повышается!

Когда я рассказываю случай шоферу, он сокрушенно качает головой и говорит:

– Да-да. Весь такой белый, белый и горячий.

 

***

Другой случай. Уличный вызов. Повод – без сознания – умирает. Адрес не ясен, где-то на откосе возле трамплина. Мы долго ищем, наконец сторож какого-то предприятия проводит нас на откос. Мы с медсестрой отправляемся к двум фигурам. Женщина лежит на траве, свободно раскинувшись. Юбка на ней расстегнута и высоко задрана, мужчина, раскачиваясь, встает мне навстречу.

– Доктор, вы должны госпитализировать больную. Она при смерти. Я ее реанимирую.

– Ага, реанимировал, значит, – я смотрю на позу женщины.

Оба клиента сильно пьяны. Начинаю измерять давление женщине.

– Что вы тут возитесь?! Немедленно госпитализируйте ее! – заплетающимся языком говорит мужчина. Он срывается на крик.

Давление у женщины совершенно нормальное, никакой угрозы для ее жизни и здоровья нет.

– Не стыдно вызывать по такому поводу? – спрашиваю я.

Мужчина принимается ругать меня, проявляя отменное знание всех тонких нюансов родного языка. Он наступает на меня, размахивая руками. Происходит разговор, который вряд ли можно назвать беседой врача и пациента.

– Все, ты мне надоел, я тебя в милицию сдам! – заявляю я.

Медсестра идет вызывать милицию. Я остаюсь с моими подопечными. Какое-то время мужчина тихо разговаривает с женщиной, затем встает и объявляет: «Все, пошли домой!».

– Ну уж нет, – говорю я. – Будем ждать милицию.

Он пытается уйти, я аккуратно подножками, подсечками валю его на землю. Это повторяется много раз. За живописной картиной издали наблюдают сторожа. В последний раз мужчине удается схватить меня за халат. Если я опять его повалю, он порвет халат, а на станции это большой дефицит. Я останавливаюсь. Мы смотрим друг другу в глаза, и я соображаю, что делать. В это время один из сторожей все же подходит к нам. Он просто и доходчиво объясняет мужчине, что с ним будет, если тот не перестанет хулиганить. Мой подопечный отпускает халат и садится на траву.

Снова полилась ругань. Потом, видя, что это не действует, он принимается просить:

– Отпусти, доктор. Я тебе заплачу.

– Нет, ждем милицию, – отвечаю я.

Ждем. Милиции нет и нет. Мой клиент опять переходит на ругань.

– Фашист! Мент поганый в белом халате!

Я стою молча. Откос треугольником выдается к реке. Обойти меня мужчина не может. Он возобновляет разговор с женщиной, и они начинают ссориться.

– Пошел ты! – говорит она ему.

– Ах, я пошел?! А я о тебе еще заботился! – он разбегается и прыгает под откос.

Я бегу за ним и вижу, что он на пузе, как лягушка, сползает по траве.

«Нет, – думаю я. – Так я тебя не отпущу!».

Я сбегаю другой стороной по крутой асфальтовой дорожке. Встаю на дорожке, а напротив лежит, распластавшись на животе, он.

В это время, наконец, приезжает милиция. Они героически задерживают лежащего на пузе пьяницу.

– Я сломал позвоночник, – заявляет он, – не могу двигаться.

– Доктор, везите его в больницу, – обращается ко мне милиционер.

– Да он совершенно здоров!

– Говорит, что встать не может.

Наконец, мы решаем, что в больницу пьяницу повезет милиция, а я поеду следом на своей машине.

Торжественный эскорт направляется в травмпункт. Тут происходит заминка.

У милицейской машины заело заднюю дверцу. Выгрузить пациента нельзя. С большим трудом вынимаем его через переднюю. Оглядевшись на воздухе, он с удовольствием растягивается на асфальте. Он высокий – выше меня на полголовы – и упитанный. Его тело занимает весь проход.

– Опять милиция кого-то изувечила, – сокрушаются проходящие мимо старушки.

Я восхищаюсь выдержкой милиционеров. Подходит врач травмпункта. Никаких переломов, конечно, нет, но тут из поликлиники выбегает какая-то женщина в белом халате – оказывается, тоже врач.

– Что вы смотрите? У него же зрачки узкие! Это отравление.

– Доктор, вы когда-нибудь видели узкий зрачок? – начинаю я.

Но травматолог уже пишет направление.

– В терапию, – говорит он.

Теперь мы грузим пациента на свои носилки. И теперь впереди едет «Скорая помощь», а уже за ней милиция. Врачи терапевтического приемного покоя осматривают «больного» прямо в машине.

– Этого мы уже знаем: его не в первый раз доставляют. Ничего у него нет.

Наконец, все диагнозы сняты.

– Ну что, иди к милиции, – говорю я пьянице.

Он, как ни в чем не бывало, поднимается и идет.

– Дорогие мои, – обращаюсь я к милиционерам, – проследите за ним!

– Мы постараемся, – отвечают милиционеры, улыбаясь и поигрывая дубинками.

 

***

Этого кадра я встретил еще раз. Повод вызова был – «упал с крыши».

Крыша оказалась козырьком над входной дверью. Подойдя к группе зевак, я обнаружил своего давнего знакомого распростертым на траве в характерной позе мученика.

– Здра-а-авствуйте! – нараспев проговорил я.

«Тяжело упавший» скосил на меня глаз и явно признал. Только что находившийся при смерти, он подскочил и стал улепетывать с такой скоростью, что обогнал бы любого чемпиона.

– Вот это «Скорая помощь»! – крякнул с интересом наблюдавший за этим седобородый дед.

– Иногда можем! – отозвался я.

 

***

Иногда вызовы были просто страшными. Рядом с площадью Сенной стоял крошечный неприметный домик размером с баню. С трудом его обнаружив, я из ледяного предбанника шагнул в низкую дверь. Ни отопления, ни электричества, кошмарная буржуйка едва освещала коморку 2 на 3 метра, единственную комнатку бревенчатой хибарки. Весь пол в грязнущих тряпках и одеялах. Из них на свет карманного фонарика выползают пять маленьких почти чёрных детей. У них полная семья, есть мама и папа – парочка алкоголиков бомжового типа. Кто муж, кто жена – понять сложно, голоса у обоих хриплые. Они перебиваются случайными заработками и все время пьяны. На улице мороз. Где органы опеки? Знают ли они вообще о существовании подобной норы?

 

***

В 90-е годы приезжая на «Скорой» на вызовы, я постоянно попадал в разные миры. На Черниговской в Нижнем Новгороде было отдельное зазеркалье. В дореволюционные времена улица была оживленнейшей, а потом стала иллюстрацией к «Сталкеру». На ней до сих пор стоит роскошное здание Ромодановского вокзала (бывший вокзал Нижнего Новгорода, просуществовавший до 1974 года. Начало возведения – 1900 год), с которого отправлялись поезда в Казань, тут стояли мельницы Башкировых, одна из первых электростанций находилась именно здесь. Похожее на дворец здание электростанции я обнаружил, гуляя по заброшенной набережной. Поначалу подумал, что открыл чью-то усадьбу. Настолько величественны были фасады и стрельчатые окна. И только попав в своеобразные цеха с бездонными штольнями циклопических подвалов, понял, что сооружение техническое.

Напротив ярмарки высились особняки и доходные дома, которыми гордился бы и Петербург. А у нас все в запустении, в разрухе. Сколько тут было купеческой торговой жизни, сколько сделок! По Волге сновали красивые лодки, перевозя именитых хлеботорговцев, неуклюже двигались тяжелые баржи, горделиво хлопали огромными колесами пароходы.

Пришли другие времена, особняки поделили между собой другие, река обмелела, технические здания сбросили с себя украшения и стали типовыми свинарниками для машин. Пока мельницу не закрыли, вокруг нее селились алкоголики-грузчики. Их было много. Это были династии физически сильных алкашей, сбившихся в неуправляемую стаю. Хотя периодически за драки они сидели.

Ходить вечерами по этому району не рекомендовалось.

Но прошли годы, закрылась и мельница. И в притонах доживали окончательно спившиеся огрызки социальных потрясений. В такие вот хоромы я и попал однажды.

Встретили меня два скукоженных «синяка». Потом я понял, что это отец и сын. Маленькие такие, сине-малиновые, передвигавшиеся с трудом. Из их сбивчивого рассказа я понял, что у них вчера было много гостей, а одна из них осталась и не уходит. Я прошел в маленькую, затхлую комнатенку. На засаленном диване лежала совершенно голая женщина с красивым стройным фигуристым телом и симпатичным, но опухшим лицом. Ее глаза были закрыты. Женщина находилась в забытьи.

– Где ее одежда?

– Нету.

– Пропили что ли?

– Ну, доктор, какой же ты тупой, не было одежды, так она и пришла. Голой.

– По улице.

– Ну, тупой. Да! По улице! Откуда же она зашла-то к нам. Не из туалета же?

Я осмотрел женщину, прослушал сердце. Давление, пульс в норме, дыхание без хрипов. Тоны сердца ритмичные, без патологических шумов. Болезненности, напряжения в животе нет. Но женщина без сознания. Привести ее в чувства не представлялось возможным.

– И давно она так лежит?

– Пришла да легла.

Я не понадеялся на свою квалификацию и вышел к машине, чтобы вызвать кардиологов. Собственно я не знал, кого вызывать, такое я видел впервые. И, кстати, больше не видел. Все специализированные бригады оказались на вызове, и я решил госпитализировать ее в пятую больницу сам.

Отнесли мы ее в машину на старом одеяле. В пятой больнице докторицы покачали головами, но больную приняли.

После смены я созвонился с приемным покоем.

– Ну как там моя крестница?

– Доктор, вы должны нам тапочки.

– Почему?

– Больная ваша очухалась, встала, надела больничные тапочки и ушла.

– Как ушла, голой?

– Нет, доктор, в наших тапочках, а сверху натурально – голой.

До сих пор мне иногда кажется, что где-то по квартирам Нижнего Новгорода ходит красивая голая женщина и дарит людям счастье. Может быть, это заплутавшая греческая богиня?

 

***

Вдоль улицы Родионова тянется красный девятиэтажный дом-стена. В него нас и вызвали. Роскошная четырехкомнатная квартира заставлена немецкой мебелью, но какой… резьба настолько глубокая, что фигуры рыцарей и прекрасных дам, оленей и собак почти полностью отделены от деревянной основы. Они крупные, где-то в полметра высотой каждая. Это уже не барельеф, а горельеф. Фигуры сражающихся рыцарей стилизованы под средневековье, с крупными круглыми головами в шлемах, дамы с несколько рахитичными лицами, с выпуклыми большими лбами. Все благородного темно-коричневого цвета с ненавязчивой полировкой. И такими шкафами уставлены все стены. Но главное – то, что находится в шкафах. За теми участками, которые застеклены, видны сотни крупных и маленьких, раззолоченных и скромных фарфоровых статуэток. Тут и глазурь, и бисквит, но в основном глазурь. Пастушок и пастушка, роскошная дама и кавалер, кареты с вереницами изящных лошадей, запряженных цугом, оттоманки с возлежащими на них красавицами, охотники в характерных шляпах с загнутыми полями и перышками, фарфоровые часы. Только наглядевшись на это, я обратил внимание на хозяина. А хозяин был примечательный. К нему меня проводила тихая женщина. То ли уборщица, то ли жена.

Он лежал на роскошной кровати, тоже резной. Редко я встречал такие волосатые тела. Небольшого роста, крепкий, лицо восточного типа. Прежде всего он поинтересовался, как мне его коллекция. Я выразил восхищение. Затем он пожаловался на головную боль. Я начал мерить давление, но встретил затруднения – манжетка запуталась в волосах плеча. Давление оказалось большим. Сделал укол. Стал ждать эффекта, разговорились. Он поведал, что является большим чином то ли КГБ, то ли МВД. Некоторое время жил в Германии. Коллекция оттуда. Со мной он вел себя начальственно, но вежливо, и поняв, что у меня есть начальные познания в области произведений искусства, пустился описывать тонкости различных способов изготовления фарфора.

Но меня поразило, с какой грубостью и даже, я бы сказал, садизмом, он относится к женщине. Я понял, что это его жена. Приглядевшись к ней, я заметил, что она красива, но бледна как смерть и насмерть запугана. Последний скандал возник из-за неправильно поставленной статуэтки. От собственного ора у него подскочило давление.

И мне стала понятна обстановка в доме. Детей у них нет или они далеко. Он все время требует соблюдения чистоты и патологической аккуратности. Привык давать волю своему гневу, и от этого у него гипертония. Она почти не выходит из дома и бесконечно убирается, стирает пыль, заботится о коллекции.

Красивая женщина живет во дворце. Но она жена дракона. Как же она должна ненавидеть весь этот фарфор! Мне стал глубоко противен этот КГБист-бобуин. Захотелось выкрасть женщину и отпустить как птичку на свободу. Но не все мечты можно воплотить. Когда я уходил из дворца, коллекция меня уже не восхищала.

 

***

Еще только один раз я увидел в своей жизни роскошь фарфорового рая. Это было в высоком сером доброжелательно раскинувшемся доме напротив кукольного театра на Покровке. В небольшой квартирке жили маленькие хорошенькие мать и уже не очень молодая дочь. Мать – пенсионерка, дочь – портниха. Но что за обстановка… На легких, сделанных на заказ стеклянных полках-витринах множество статуэток и безделушек из фарфора.

– Они нас выживают, – мило улыбнулась дочка.

Повод для вызова был пустяшный, и мы разговорились.

– Вот, сама сделала ремонт в квартире и купила статуэтку, потом парную к ней, потом еще – и понеслось. Моим клиенткам, конечно, нравится смотреть на них, но это уже какая-то болезнь. С каждой выручки покупаю новую, – и она опять нежно и стеснительно улыбнулась.

Статуэтки были невеликой цены, но подобраны с таким вкусом, такой любовью. Я с неохотой покидал фарфоровый рай.

 

***

Есть в Нижнем Новгороде завораживающие своей красотой места. За трамплином, за Печерским монастырем под крутым откосом стоит Высоковская церковь. Ее не закрывали даже в самые лютые советские годы. И к ней сочились ручейками и собирались в тайные лесные речки птичьи стайки богомольных старушек. Еще занимаясь в мединституте, студентом, я отмечал их. Жили они в параллельном мире. Всегда чистенькие, суетливые, в платочках, всегда одетые бедно, но аккуратно, иногда в характерных, может быть даже дореволюционных кацавейках. Особенно запомнились коротенькие теплые курточки-кацавейки из черного плюша, местами они были вытерты до шелковистой черной основы, но выглядели царственно и очень парадно. Эта уходящая культура завораживала, давала способность видеть, что жить можно не так, как все.

Все эти старушки высаживались из автобуса и начинали долгий путь вниз по крутому откосу, по узеньким скользившим вдоль него асфальтированным тропинкам, кое-где переходящим в цементные лесенки.

Вид оттуда открывался головокружительный. В этом месте Волга особенно широка и царственна. Мимо вас проплывает море-океан. Но видно и ощутимо всем телом, как он движется, течет, живет. А за ним, за море-океаном, простирается Россия. Впечатление, как будто вся. Безмерные рощи, поля и леса переходят в туманную голубую дымку и сливаются с небом. А прямо под вами церковь. Старинная, как корабль, выплывшая из вечности и туда же стремящаяся.

Нас вызвали, не объяснив толком, куда. Я оставил машину и пошел с чемоданчиком вниз по асфальтированным тропинкам. Иногда их крутизна превышала 45%. Огромный город тут же, как по волшебству, скрылся за гребнем откоса. Я очутился в загадочной стране благоухающих трав и раскрытого, как объятья, близкого, как любимая женщина, неба, за которым простирались заволжские дали.

Я плутал долго и нашел ее не скоро. Не старая еще женщина в платочке лежала лицом вниз и, как будто простершись перед колокольней церкви, молилась. Но в позе не было успокоения, она была какая-то изломанная и трагичная. У женщины не только не было пульса, уже наступило трупное окоченение. Рядом стояло несколько старушек и женщин помоложе с сочувствующими лицами. Тем из них, кто направлялся вверх, я поручил сообщить моему шоферу, чтобы он связался с милицией. Я, по инструкции, остался ждать оперативников у тела покойной. Не мог же я ее бросить. Была середина дня.

В моей жизни редко бывали такие длинные дни. Сердобольные женщины постепенно разошлись, и я остался наедине с покойной и, как ни странно, со всем миром, жившим своей жизнью у меня под ногами. Дурманили запахи цикория, полыни и зверобоя, слепило солнце, выдавали трели, достойные Паганини, очумевшие цикады. По Волге неспешно плыли баржи и пароходы. Ее гладь искрилась, как чешуя царь-рыбы. За Волгой двигались крошечные машинки, людей было не различить.

И надо всем этим нависла смерть. Смерть неизвестной женщины, уткнувшейся в асфальт. Мне почему-то казалось, что она не была счастлива, много работала и сострадала людям. Тело ее было худо и напряжено. Может быть, я слишком много встречал таких женщин на вызовах, и у меня выработался стереотип. Но ведь вы их тоже встречали. В любой коммуналке, в любом подъезде есть такая молчаливая, худая, не старая, но бледная женщина, которую можно назвать даже красивой, но которую никто не замечает. Муж у нее или пьет, или его вовсе нет. Она заботится о матери. Работает на какой-то простой работе: на заводе, санитаркой, уборщицей. Она худа и жилиста. Дети-сорванцы или в армии, или в тюрьме, главное – им все время надо помогать. На нее никто не обращает внимание. Но только до определенного момента. До горя. Если кто-то поранился, заболел, умер, сошел с ума, она внезапно появляется, помогает, отдает последнее и уходит, исчезает, растворяется в потоке людей.

Я сидел над Волгой у самого края неба. День катился своим чередом. Постепенно оттенки небес менялись. Солнце перед закатом стало необыкновенно теплым и ласковым, как будто прощаясь с зеленой землей. Из белого оно стало золотым, как обручальное кольцо. Потом начало набираться краснотой. Ко мне никто не шел. Я был один наедине с этими метаморфозами и с душой усопшей, тело которой напоминало сейчас куклу. Сломанную и заброшенную куклу.

Милиционеров не было. Наступил час багряного величественного заката. По небу пошли волны расплавленного золота, чередующегося с кровавым оттенком раскаленного железа. Руда-кровь разливалась бурлящим морем. Все эти оттенки отражались в реке. Постепенно в пламя стали стекать воды синевы. Небо претерпело всё остывание, все оттенки сиреневого и лилового, скатившиеся в черноту.

Чернота пришла быстро. Сначала я видел огоньки окон, но они быстро погасли. Может быть, что-то случилось с моим восприятием времени. Я очутился в полной тишине и пустоте. Мрак был непроницаем, и только ветер говорил мне о том, что я вишу над бездной. В двух шагах от меня лежал труп. Темнота была совершенной. Я мог пощупать ее упругий бархат. В голову невольно полезли мысли о покойниках, собственной смерти. Так продолжалось необыкновенно долго.

Ожидание стало бесконечным. Вдруг я услышал чьи-то отдаленные шаги. Невольно подумалось: за мной идут или за ней? Люди? Преступники? Ангелы? Черти?

Возникли два огонька. Огоньки приближались. Ну точно, демоны. Идут двое. Фонарики приблизились, меня осветили.

– Вы доктор?

Неужели не понятно. Кто в белом халате может стоять в полной темноте над трупом?

– Нет, апостол Петр.

– Лейтенант Петрова. Где труп?

– У вас под ногами.

– Ну ладно, с вас показания мы снимем позже. Вы можете идти к машине.

– Не могу. У меня фонаря нет.

– Ах, извините. Еременко, проводите доктора.

И мы пошли вверх по серпантину. Поднимались из ночи, одиночества и смерти в город.

За эту половину суток я прожил полную, единственную в своем роде жизнь. И такое никогда не повторится.

 

***

«Скорая помощь» обязана дежурить на массовых мероприятиях. Я такие дежурства любил. Сидишь, смотришь представление, а смена идет. Сколько я повидал водных и спортивных праздников. Были и демонстрации и праздники 9 Мая.

Так и в этот раз. Только что прошел парад, солдатики как заводные промаршировали перед возбужденной публикой. Это было время, когда демократы только-только начали на государственном уровне прививать ненависть ко всему русскому и советскому. Много еще было людей старой формации, коммунистической закалки, но они как бы стеснялись этого. Перекрашивались, но вяло, предавали, но нехотя.

Я сидел в высокой машине с огромным ветровым стеклом и, как с балкона, взирал на толпы народа. Неожиданно к карете скорой помощи подбежал запыхавшийся полковник.

– Доктор… Пойдемте скорей! – он был бледен, речь спутанная.

Я вышел из машины и последовал за ним. Мы прошествовали к черной «Волге» с тонированными стеклами. Ее окружали полковники. Никогда не видел столько испуганных белых потных лиц над такими погонами. Все рослые, с прекрасной выправкой и дрожащие, как осиновые листья.

– Доктор, загляните в машину посмотрите чтой-то с ним? – наперебой стали мне опасливо шептать.

Из машины раздавалось хриплое мычание, в котором угадывались матерные слова. Угадывались скорее по армейской интонации. Я открыл дверцу и заглянул. На заднем сидении лежал и гневно вращал выкаченными глазами генерал. Он был жирным и необыкновенно красномордым. Одна щека неестественно парусила. Ругань не прекращалась.

– И давно это он у вас так? – спросил я у полковников.

– Минут 40-45.

– И что же вы ему не помогли. У него, по-видимому, инсульт.

– Не считали возможным, так сказать, вторгаться, – невнятно сформулировал один.

Я померил артериальное давление. Оно оказалось за 200.

– Немедленно нужно госпитализировать, – сообщил я, сделав инъекцию.

– Как вы думаете, доктор, это серьезно?

– Весьма. Зря вы так долго тянули. Вы что не слышали, как он невнятно матюкается?

– Собственно, он часто таким был. А каков прогноз?

– Все может закончиться печально.

Лица у некоторых испуганных полковников затуманились, и я понял, что у наиболее умных начался расчет кадровых перестановок.

Я представил себе, как карьеристы, словно испуганное стадо овец, сгрудившись, слушали мат и боялись подойти к машине, в которой помирал краснорожий генерал. А может, и не хотели. Чужая душа – потемки. Я отвез его в госпиталь, за мной шествовал на черных «Волгах» полковничий кортеж.

Вернувшись на площадь Минина, мы обнаружили, что она опустела.

По улице Минина мы возвращались на станцию. Посреди улицы шел пожилой, но необыкновенно красивый русской удалой красотой седоусый человек в солдатской форме, с иконостасом орденов и медалей на груди и большим красным флагом на плече. Он не чеканил шаг, но шел подтянуто, бодро, по-строевому. Это был победитель и последний защитник бедной преданной и великой России.

 

***

Над полуразрушенной Башкировской мельницей на склоне стоит церковь. Вокруг нее сохранилось несколько старинных, но крепких каменных домов. В один из них меня и вызвали. Место на склоне интересное. Сейчас оно разрушается, а в моем детстве я застал тут множество запутанных улочек, спускающихся к реке. Мне они напоминали улицы средневековых торговых приморских городов, неважно, европейских или восточных. К сожалению, все эти романтические красоты поглотила Лета. В Нижнем вообще отличаются крайней неблагодарностью к предкам и собственной истории. А пробираясь по переулкам и закоулкам всех этих двориков и тупичков, я мальчишкой оказывался то в диккенсовских трущобах Лондона, то в гриновских, пропитанных солнцем и свежим ветром Лиссе и Зурбагане. Ощущение сказки не покидало меня. Но в этот раз сказка оказалась страшной.

У моей пациентки ничего не болело. Это была симпатичная робкая немолодая женщина, что называется «из простых». Бледновата только. Я померил давление, низковато. Предложил ей просто выпить кофе. Она выпила. Разговорились. Она сообщила, что год назад она закодировалась от алкоголизма. Ровно на год. Ничего не принимала, ничего не подшивала, ничего не колола, а просто психологически под легким гипнозом закодировалась. Год не принимала спиртного ни капли, а ровно через год собрались ее подружки, как это ни юмористично звучит, отпраздновать ее трезвость, и она позволила себе выпить рюмочку. На следующее утро почувствовала слабость.

– Я думала, ведь год прошел, – оправдывалась она.

Мы подождали. Артериальное давление падало.

– Ох, зря я выпила… – все время повторяла женщина.

Я начал делать уколы. Сульфокамфокаин. Эффекта нет. Кордиамин. Эффекта нет. Кофеин. Эффекта нет. Гормоны. Никаких признаков внутреннего кровотечения, пульс не нарастает. Никаких болей. Сердцебиение ритмичное, только несколько урежено. Давление уже 70/40 и снижается дальше. Мезатон. Эффекта нет.

– Ох, зря я выпила… – повторяла женщина.

Я вызвал реаниматоров и, дождавшись их, уехал на другой вызов. Когда я встретил их на станции, они сообщили мне страшную вещь. Они повторили все то же, что и я. Давление прогрессивно снижалось, и больная умерла.

На вскрытии никакой патологии не обнаружилось. Это еще один страшный пример могущества нашей психики. Убежденный человек может сам себя убить, даже не шевельнув пальцем, без каких-то видимых причин.

 

***

Большая Покровка, дом на пересечении с улицей Добролюбова. На нижнем этаже всегда были роскошные рестораны с меняющимися названиями, а на самом верху коммунальная квартира с добрым десятком комнат, выходящих в один коридор. Поставки тараканов обеспечивает ресторан, клопов, вшей и блох выращивают сами. Запах жуткий, перегар с мочой, толпы насекомых пересекают коридор с уверенностью хозяев, невольно уступаешь им дорогу. И в одной из комнат с мамочкой-алкоголичкой живет несколько истощенная симпатичная девушка. У нее болит животик. Осматриваю ее, видимо воспаление яичников, легкая болезненность в их проекции, ничего острого. Советую обратиться к гинекологу. Она только машет рукой. Обойдусь. Одевается и идет гулять. Я смотрю ей вслед. Вот такие иногда молодые и симпатичные юноши и девушки надевают веселые цветные курточки, выходят из домов-притонов и сливаются с толпой. Они прижимаются к вам в транспорте, и вы не предполагаете, что под их курточками путешествуют клопы и тараканы, блохи и вши, в их телах бушует бытовой сифилис и туберкулез, а в верхних слоях кожи поселился чесоточный зудень, мечтающий познакомиться с вами поближе.

 

***

А сколько я, благодаря «скорой помощи», посетил воровских притонов. Помню дореволюционный деревянный дом между площадью Свободы и Сенной. Большая, обставленная полинялой пыльной мебелью квартира. Характерная для старых, годами не мытых тюремных тел невыносимая вонь. На огромной, роскошной кровати – старик. Его дряблое голое тело вмещает все произведения Третьяковки. Каких только сюжетов на нем не выколото. И этот дурно пахнущий пенек обложен пятью молоденькими тринадцатилетними, пятнадцатилетними голыми девчонками. Они, то ли обколотые, то ли запуганные, относятся к нему с необыкновенной нежностью. Гладят его, целуют. Ему плохо с сердцем. Перенапрягся бедняга. Борюсь с желанием накачать ему побольше воздуха в вену и сделать воздушную эмболию.

Чтобы прервать это милое времяпрепровождение, настаиваю на госпитализации в пятую больницу. Запугиваю. Пугается легко.

Я просто восхищаюсь, с какой нежной заботой воры, убийцы, насильники и прочая мразь заботятся о своем драгоценном здоровье. Маленький прыщик вызывает у них беспокойство, испуг, они несутся к врачу и озабоченно обсуждают тонкости патогенеза и лечения заболевания. Увожу паханчика, его сопровождают два мордоворота.

 

***

На Ильинке два старых аккуратных татуированных вора вежливо проводят меня в теплую, как баня, комнату. На смятой постели возлежит почти голая женщина. Лицо ее помято и немолодо. Но тело… Мерлин Монро в русском варианте, только несколько более крепкая. Никакие уголки плоти не скрываются. Тонкая талия и тяжелая высокая грудь, белоснежные круглые бедра. Жалобы чисто гинекологические. «Скорая помощь» не нужна. Она не скрывает, что за квалифицированное лечение готова заплатить любовью прямо тут же. Воры в принципе не возражают. Они очень дорожат своей постоянной возлюбленной. Для ее здоровья готовы на все. Указывают, что могут сделать мне протекцию в воровской среде. Звучат какие-то громкие воровские клички. Мне кажется, что я выпал в очередную другую реальность. Объясняю, что я не специалист. Женщина сожалеет и намекает, что может полюбить меня просто по дружбе. Я отказываюсь. Раскланиваюсь. И два вежливых вора провожают меня до двери, элегантно подавая пальто.

 

***

Но на «Скорой» бывали и забавные случаи, которые превращались в анекдоты.

Ночной вызов. В машину садятся, клюющие носом, водитель, врач и санитар. Едут, дремлют. На светофоре машина останавливается. Врач открывает дверь, выбрасывает бычок, закрывает дверь. Спящий в салоне санитар просыпается. Ага, хлопнула дверь – приехали. Берет ящик с лекарствами, выходит из машины, закрывает дверь. В кабине решают, что он тоже бычок выбросил, и не оборачиваются. Машина уезжает. Санитар оглядывается, он один на перекрестке, в одном халатике, вокруг медленно падает снежок. Врач с водителем приезжают на вызов, выходят – санитара нет, лекарств нет. Точно помнят, что садились в машину втроем. Помощь больному оказывать нечем. С час разбирались, наконец, проехали тем же маршрутом обратно. Все это время санитар тихо скулил у светофора на луну.

 

***

Зима. Вызов гласил – первые роды. Заспанные врач, медсестра и водитель подъехали к дому. На пороге их встречали родственники. «Ну что же вы! Выводите!» – нетерпеливо проговорил врач. Через пять минут вывели закутанную как мумия роженицу в пуховом сером платке. Привезли в роддом. Раскутали. Старик…

Повод вызова перепутали. Старику было плохо. Родственники подумали, что его хотят госпитализировать, и закутали во что попало. Действительно, роды у старика были первые.

 

***

А эту историю рассказала мне одна докторица. Дело в том, что наша подстанция обслуживала загородный поселок Зеленый город. Место довольно глухое, особенно зимой. История короткая, но яркая. Вот как она звучала в ее устах: «Мы с Палычем едем по Зеленому городу. Вызов уличный. Кому-то плохо, кому – непонятно. Сугробы высокие. Никого нет. Фонари – редкость. Никто не встречает. Я примерно поняла, где пациент. Вышла в том месте и иду вдоль дороги. Вдруг вижу, кто-то в сугробе сидит. Я ему: «Эй!». Он молчит. Темень, только снег светится. Подхожу к нему. Тряхнула за плечо, а у него голова упала и по дороге покатилась. Я села с ним рядом в снег. И писаю, и писаю! И писаю, и писаю!».

 

***

Была глубокая безлунная ночь. Сугробы в полтора человеческих роста вздымались вдоль заснеженной дороги. Мы героически пробивались через них. Нас никто не встречал, и в полной темноте мы долго искали нужный дом. Наконец нашли. На стук нам открыл озлобленный дед.

– Вас ждать – окочуришься! Семь раз помереть можно! Вот так вызовешь и сдохнешь от инфаркта! А еще СКОРАЯ!

– Кто больной-то? – спросил я, не ввязываясь в споры.

– Вон старуха моя!

Я подошел к сидящей на постели запуганной маленькой старушке.

– На что жалуетесь?

– Ни на что, – прошептала она.

Я померил артериальное давление, посчитал пульс, послушал сердце и легкие. Все нормально.

– В чем же дело? – повернулся я к нервному старику.

– Вы что не видите? – вызверился дед. – Она вся трясется! Десять лет уже трясется! Врачи ничего сделать не могут! Эскулапы!

И тут до меня дошло. У бабушки болезнь Паркинсона. Постоянный тремор рук, ног. Хроническое заболевание, длящееся десятилетиями. Очень характерно для стариков. Как же достало это деда, если он вызвал «скорую» ночью. Сочувственно посмотрев на него, я вышел. Вслед мне неслись ругательства.

 

***

Я вхожу в грязную однокомнатную квартиру. Обстановка аскетичная. Даже чемодан с медикаментами некуда поставить. В одном углу комнаты где-то под сотню пустых бутылок из-под водки и пива, в другом на полу засаленный ватный матрас. На матрасе сидит полуголая потрепанная молодая женщина с белым лицом и огромными мешками под глазами.

– Присаживайтесь, доктор, – интеллигентно и как-то даже аристократично приглашает она, изящно указывая на место рядом с собой.

 

***

А вот новогодняя сказка. Привозят в стационар бомжиху – грязную такую, мокрую.

– Ты кто такая? – спрашивают.

– Снегурочка.

– А что же ты такая мокрая и грязная?

– Я таю!