Павел КРЕНЁВ. ДОБРЫЕ ЛЮДИ, или Как я поступал в Суворовское училище. Рассказы

 

Павел КРЕНЁВ

ДОБРЫЕ ЛЮДИ, или

Как я поступал в Суворовское училище

Рассказы

 

ЗА ФОРЕЛЬЮ

 

Монотонный и резкий гул заполнил всё вокруг. Старый шестисильный лодочный стационарный мотор жмёт на все свои хилые обороты и стучит с надрывным, но ровным напрягом. Из стоящего торчком глушителя выхлопывается дым, и набегающий сзади порывистый ветерок уносит его вперёд, стелет перед лодкой. Тяжёлый, набрякший от многократной просмолки карбас ме­дленно идёт вдоль берега. Мимо проплывают огромные, всосанные в песок валуны, на которых белеют пятна ча­ек; громоздятся холмы, поросшие густым лиственным ле­сом, вылизанным и придавленным к земле холодными морскими ветрами. Сейчас карбас огибает высокую гору, на которой стоит маяк.

Костя, плотный пятнадцатилетний парнишка, сидит на передней банке и, задирая голову так, что кепчонка его чудом держится на затылке, смотрит, как через рав­ные промежутки на самой макушке маяка вспыхивает маленький бледный огонёк.

– Шесть! – кричит он радостно Мишке.

А у того уши забиты грохотом мотора. Мишка при­мостился у самого глушителя. Выхлопной дым летит к нему в рот и ноздри, он морщится и озабоченно посма­тривает на движок, трогает крышку цилиндра: не пере­грелась ли?

– Чего-о? – затыкая уши и щурясь, горланит Миш­ка.

– Через шесть секунд, говорю, вспыхивает!

– А-а-а, – понимающе трясёт Мишка головой, ниче­го, конечно, не разобрав в крике напарника, а так, что­бы не приставал со всякой чепухой.

Они едут на форель. Едут далеко. За тридцать ки­лометров от посёлка, на знаменитую Усть-Яреньгу. Фо­рель водится и в окрестных речках, и Мишка с Костей бывали и там, но что они по сравнению со знаменитой Усть-Яреньгой, бурной таежной Усть-Яреньгой, впадающей в море, где на перекатах ловит беспо­мощных мальков хищная рыба-кумжа, куда из моря идёт на нерест семга. Только там, в круговерти быстрой ре­ки, рыбак может испытать себя, сдать экзамен на право ловить форель. И Костя, и Мишка раньше уже приез­жали сюда с отцами, но это было давно, лет пять назад, и тогда они почти ничего не поймали, а лишь прыгали вокруг родителей, дрожа от восторга...

Вот и Банный наволок – гряда высыпанных в море огромных валунов, словно стояла когда-то на берегу вы­соченная гранитная башня, а потом упала далеко в мо­ре и разбилась на куски. Здесь живут тюлени и нерпы. Вот и сейчас они, завидев людей в море, нехотя сполза­ют в воду с нагретых камней.

Мишка заводит нос карбаса в море и, старательно держа лодку подальше от камней, огибает наволок. Он знает: огромные валунищи рассыпаны и на глубине, и их острые вершины едва скрывает вода. За Банным на­волоком открылась Семужья бухта, а на берегу – старый рыбный склад с провалившейся крышей. Склад стоит в устье реки.

На море в это время отлив, и карбас, прежде чем достичь береговой кромки, застревает на каменистой от­мели. Приятели отгибают голенища отцовских сапог и протаскивают лодку между камнями. Косте уже совсем не терпится. Он сопит и с подвыванием, нервно подпрыгивая, словно его тело пронизывает некий зуд, помогает Мишке выгрузить и перенести в склад вещи, поставить карбас на рейд. Потом Костя лихорадочно, путаясь и проклиная неизвестно кого, разматывает лесу, привязы­вает к длинному сухому удилищу и, укалываясь и злясь при этом, насаживает червяков на большой форелевый крючок.

– Ты чего это? Совсем обалдел? – наблюдая за его суетой и хохоча, спрашивает Мишка.

Но Костя уже бежит к Усть-Яреньге и, смешно скрю­чившись, подкрадывается из-за брёвен к воде. Затем, осторожно и нелепо пятясь, делает заброс в плавное течение. Поплавок потихоньку уплывает за кромку берега, в морскую воду. Ми­шка у склада сидит от хохота на корточках, потом пада­ет на четвереньки и, задирая на Костю голову, сквозь смех кричит:

– Ну какая!.. Ну какая рыба в море, да на солнце клюнет! Дохлая разве!

Но Костя молча грозит Мишке кулаком и делает за­брос за забросом.

Мишка тоже готовит снасть и, сунув в карманы бан­ку с червями, забросив за плечи рюкзак, идёт по про­топтанной многими поколениями рыбаков тропинке к ста­рым сенокосным лугам, туда, где Усть-Яреньга в тени высоких трав и кустов делает крутые буйные повороты, чередующиеся с глубокими тихими тёмными омутами.

За Мишкой бежит Костя.

Ах, форель! Золотая форель! Огненно-быстрая, в тёмно-коричневых радужных пятнышках, скользкая осторожная хищная рыба – маленький лосось. Уметь ловить её – значит быть настоящим рыбаком. Как молния бросается она на приманку, если рыбак смог перехитрить ловкую рыбёшку, если он её достоин. Но когда с ней состязается новичок или небрежный рыбак, труд его напрасен.

Солнце уже уронило в небо последние лучи с верху­шек самых высоких деревьев, когда Костя и Мишка ото­рвались от форели и пошли, почти побежали на берег. Их рыбалка не прошла напрасно, рюкзаки были увеси­сты, и в спину каждого ударяли упругие хвосты ещё не уснувших рыб. У старого склада они разожгли костер и сварили уху из форели с перцем и с картошкой, при­хваченной с собой из дома. И долго потом в тёмное небо августовской ночи вместе со струйками искр летели их громкие, восторженные мальчишечьи голоса.

С раннего утра Костя и Мишка вновь были на реке и опять с дрожью в руках смотрели на поплавки, стара­ясь не пропустить момента, когда бегущий по бурунам поплавок резко прыгнет вниз. А поплавки прыгали всё чаще и чаще, и ребятам, захваченным азартом хорошей рыбалки, совсем не хотелось возвращаться домой. Но над каждым из них, как дамоклов меч, висел неукоснитель­ный материнский наказ: вернуться домой сегодня к ве­черу. Поэтому, когда солнце стало приближаться к зе­ниту, они обречённо поняли: пора собираться.

После долгой возни у мотора, безуспешного ковыря­ния в свечах, трубках, магнето, карбюраторе, проклятий в адрес «старой посудины» движок, в силу только ему ведомых процессов и тайн изношенного устройства, на­конец обнадёживающе стрельнул несколькими дробными тактами и вот он уже сгоняет чаек с ближних валунов громким и весёлым треском. Карбас уверенно и ходко движется теперь в обратном направлении. На море стоит почти полный штиль. Ветерок, дувший с утра от берега, к полудню со­всем зачах и словно уснул в подогретом воздухе. Костя опять сидит на передней банке и, завернув края поли­этиленового мешка, в котором лежит форель, заворо­жённо и с умилением на неё смотрит. Столько дома те­перь будет рассказов, преувеличенно похвальных оха­ний матерей («вырастила кормильца»), отчаянной зависти сверстников! Оправдала Усть-Яреньга мальчишечьи мечты.

Мишка регулировал трубку водовыбрасывателя, когда услышал сквозь гул глушителя Костин крик. Тот с вы­пученными глазами показывал пятерней на море, куда-то вдаль. Мишка посмотрел туда и ничего не разглядел. «Опять с дурью какой-то лезет», – подумалось весело, но встре­воженные глаза приятеля заставили его ещё раз глянуть на море. То, что он увидел, обдало ознобом, про­сквозившим всё тело.

Линия моря на горизонте лома­лась, над ней вырастали длинные, тёмные, изломанные фигуры, словно там, вдали, от иссушающего зноя играл мираж. Но то был не мираж и не зной. И Мишка, и Ко­стя – поморские мальчишки – с ужасом поняли: на них с моря идёт шквалистый ветер, этот «мираж» – первый его признак.

Костя, не зная, что делать, растерянно за­суетившись, стал натягивать фуфайку, а Мишка часто и глубоко засопел и уставился в мотор, потом дожал ры­чажок газа до самого нижнего притыка, что отец разре­шал делать только в исключительных случаях: от ускоренных тактов быстрее изнашиваются кольца у поршня. Двигатель загудел про­тяжно и надрывно, как загнанное животное, но обороты заметно прибавились и карбас пошёл ходче.

«Только бы успеть завернуть за Вороний мыс!» – ду­мает Мишка.

А кругом голубой бездыханный штиль, прозрачный воздух медленно покачивает своё ленивое прогретое тело на водной глади. Ничего ещё не кричит, не сигналит о приближающемся шторме. Ничего, кроме миража и чёр­ной тучи, которая уже начинает вылезать из-за горизон­та. Приятели сидят обречённо нахохлившиеся, тревожно посматривая в морской краешек, который темнеет на глазах.

И вот оттуда, из этого чернеющего далека, как пер­вый вестник нападения, словно первая стрела, пущенная самой сильной рукой, море прорезала острая тёмно-синяя полоса ряби. Идет морской шквал!

Только бы успеть за Вороний мыс!

Через несколько минут «стрелы» пошли уже стаями. Мишка, вдруг сообразив, круче повернул нос лодки в море: надо держать подальше от берега, здесь мелко, ка­менисто, на волне тут разобьёт. Надо на глубину.

Боковой ветер стал налетать порывами, постепенно набирая мощь, раздувая гигантские мехи. Пошла первая зыбкая неровная волна, вся в густой тёмной ряби, слов­но крокодилья спина.

Костю, бледного, вконец растерян­ного, стало на носовой банке плюхать и покачивать, он пересел прямо на днище и взялся за борта обеими ру­ками. У Мишки в голове колотилась мысль-вопрос: стоит ли ему приставать к берегу? Ведь ещё вполне можно успеть. Но, как назло, здесь сплошные каменные гряды. Карбас негде спрятать, разобьёт в щепки. А до бе­рега, чтоб лодку вытянуть из воды, не добраться. Мелко. Нет, на­до за Вороний мыс. Там глубина и бухты удобные. Ско­рее туда!

Но карбас плетётся черепашьим ходом, и уже подсту­пают волны, нагулявшие на просторе силу, бьют в борт, в провалах между ними валы закрывают берег. Мишке страшно, но он замечает, что Костя совсем сдрейфил: схватился мёртвой хваткой за ручку пустой бензиновой канистры и сидит на днище, скрючившись.

«Сообра­жает, за что держаться надо», – зло думает Мишка.

Пустой бак – проверенное спасательное средство и он криком и знаками подзывает Костю к себе. Тот кое-как подползает, смотрит остолбенело.

 – Приготовь черпак лучше, балбес, готовься воду вы­качивать! – кричит Мишка, срываясь на визг.

И Костя послушно шарит и под брезентом находит черпак. Но, взяв его как-то рассеянно, машинально, из второй руки он не выпускает бачка.

«Совсем скис…» – дума­ет, глядя на него, Мишка, но ему сейчас не до Кости.

Началось то, чего Мишка боялся больше всего: пошли валы с «барашками» – пенными шапками на гребнях волн. «Барашки» – это гибель для любой лодки, ес­ли подставишь под них борт. Они не качают, они захле­стывают и топят. И Мишка весь превратился во внимание. Как только сбоку вдали появляется белый гребень, он резко тя­нет руль назад, и карбас встречает коварную волну но­сом. На эти галсы уходит время, и карбас вроде и не движется вперёд, а только крутится. Когда лодку под­брасывает, вдали уже виден маяк: там Вороний мыс. Зна­чит, всё же движется.

Мишку страшит мотор. Как молитву он шепчет: «Ну, давай, развалюшечка, потяни ещё чуток!». Мишка знает, что движок сразу заглохнет, если на магнето по­падет вода. А брызги всё летят в лодку от «барашков», и магнето, кажется, торчит и выступает из мотора прямо под брызги...

Мишка пытается закрыть мотор собой, но тогда он не успевает следить за волнами. Один раз плес­нуло чересчур сильно, и его окатило всего: гребень возник перед самым бортом, но двигатель чудом не заглох, только зашипел.

«Остановится – пропали!» – понимает Мишка. В такой шторм в открытом море не спастись. Сейчас сильно бы помог Костя, но он сидит оцепенелый, бледный, ничего, видно, не соображает. И Мишка один, с огромным трудом, неимоверно ругаясь, балансируя и постоянно дергая руль туда-сюда, напяливает-таки край брезента на мотор.

Так проходит, наверное, много времени, но Мишка ничего не замечает, кроме волн и «барашков», которые надо встречать носом карбаса. Но вот по курсу уже видны гряды белых россыпей волн. Это Вороний мыс. Его надо обходить стороной, потому что напрямик че­рез эти белые волны не прорваться, и Мишка идёт на ветер...

Когда казалось, что главные трудности остались по­зади, когда обошли уже Вороний, откуда-то сзади, из-за кормы, из морской глуби, внезапно вывернулась ладонь гребня, нависла на мгновение над карбасом и как будто шлепнула по мотору и по мальчишкам всей пятернёй. Мотор заглох, и ста­ло до ужаса тихо.

Мишка, не раздумывая, что надо де­лать, перемахнул через движок и бросился к веслам. Отбросив отяжелевшего Костю от сиденья, чтоб не ме­шал, он быстро вставил весла в уключины и стал разво­рачивать нос опять на ветер. Но карбас почти не двигал­ся.

Сил у Мишки явно не хватало. На его глазах власт­но и как-то хладнокровно подошла огромная волна с ба­рашком наверху, безжалостно перелезла через борт и за­лила всё, что лежало на дне. Карбас стал громоздким, словно налился свинцом, и сов­сем перестал подчиняться.

«Все, следующая волна будет последней…» – мелькнуло у него в голове, и он что было силы тряхнул Костю за плечи:

– Помогай! Потонем!

Тот не сопротивлялся и равнодушно сидел прямо в воде. Мишка развернул его за волосы и влепил такую за­трещину, что Костя откинулся набок и сразу же очнулся:

– Ты чего, сдурел?

– Хватай весло! Потонем ведь!

Скрипя уключинами, корчась и охая от усилий, они всё же под самый очередной гребень развернули карбас против ветра и держали так долго, пока ветер и волны гнали их к берегу. Метрах в семидесяти от него, там, где начинаются россыпи, их подхватил огромный вал и, держа на своём высоченном, кипящем хребте, добросил почти до самого берега.

Потом, подождав короткой пере­дышки между волнами, они кое-как развернули лодку носом к берегу и наконец уткнулись в прибрежные кам­ни. Но пока выскакивали, выбрасывали принадлежности для вытаскивания лодки на сушу, её всё же сместило не­много назад и накатная волна залила карбас до бортов. Он осел на морское дно и крепко за него зацепился всем тяжёлым корпусом.

Теперь начиналась работа, требующая затраты ещё больших сил. Необходимо было поднять перегруженный мокрой поклажей и забортной водой карбас из морского плена на берег.

Мишка понял, что с этой задачей им не справиться, если хоть маленько не передохнуть. Лодку всё равно уже не унесёт, она стоит вся в воде, и прибойный ветер и волна прижимают её к берегу. Приказал Косте:

– Садись, перекурим!

Сам сел прямо на мокрый скользкий валун. Костя тоже.

Какое-то время они, усталые, поникшие, молча глядели, как разбитые в каменьях волны переваливают через верх старого карбаса, гуляют над ним, не замечая никаких преград, а потом тяжело плюхают о камни, сгрудившиеся на берегу, шипят, словно погибающие змеи, и теряют свою недюжинную силу.

Видеть свой карбас погружённым в морскую воду мальчишкам ещё не приходилось: на любого помора такое зрелище нагоняло жуть. Что-то с этой жутью надо было делать, как-то её прекратить, и Мишка с Костей, посидев на каменьях совсем немного, молча решительно поднялись. Нельзя же долго глядеть на то, как гибнет родная посудина.

За считанные минуты они заострили топором и вколоти­ли в берег прочный короткий кол, уперев его в лежащее поперек тяжёлое, всосанное в мокрый песок бревно, надели на кол захваченную из дома полую чурку с намотанной на неё прочной капроновой верёвкой с петлёй на конце, и вот уже Мишка бежит к карбасу, на ходу разматывая верёвку-шейму, привязывает её к карбасному кольцу и кричит:

 – Готовь жердину, карбас потянем!

Жердинка быстро находится тут же, на песке и Костя вправляет её конец в петлю, что торчит из намотанной верёвки, потом медленно, с напрягом, с постепенным ускорением, начинает ходить вокруг полой чурки. Верёвка натягивается, сбрасывая налипшие водоросли, Костя наклоняется вперёд, упирается скользящими по сырости сапогами о камни и бревна и что есть моченьки толкает грудью и руками упругую жердину.

Карбас, уже всосанный в песок, не хочет никак шевелиться и поначалу почти не двигается.

Но вот упрямая сила всё же на чуточку, на несколько сантиметров двигает его вперёд. Карбас, вылезая из глубины, вздымает сначала один борт, потом другой.

А Мишка в это время рыщет в поисках катков. Нашёл один, подбежал, сунул в воду под киль. Карбас подмял его под себя, и, пока полз по нему, Миш­ка принёс второй каток...

Когда над волнами, над водой явственно оголились оба борта, когда нос лодки вылез на берег, мальчишки с двух её сторон поставили подпорки из валяющихся на берегу обрезков бревнышек, отчего карбас перестал переваливаться с боку на бок, и черпаком-плицей попеременно выкачали забортную воду…

 

Ветер всё не унимается, свищет и лютует на просто­ре. Волны, раскрывая белые пасти, набрасываются на прибрежные камни, словно норовят их сожрать.

Мишка и Костя, понурые, сидят на бревне рядом с вытащен­ным на берег карбасом. Продрогшие, со стучащими зу­бами, они страшно довольны: карбас и мотор оста­лись целы, отец и мать не очень сильно будут их ру­гать.

Над ними на высоченной горе через равные проме­жутки – через шесть секунд – вспыхивает маяк.

Море, вылизывая гальку, выбрасывает на берег золотистых в пятнышках рыбок – пойманную ими форель.

   

ДОБРЫЕ ЛЮДИ, или

Как я поступал в Суворовское училище

 

Когда я учился в начальных классах, мама мне высказывала:

– Ну чего из тебя может вырасти путного? Ты даже коня запрячь не можешь. Вдруг отец заболеет, как сено из леса вывозить будем? Как в колхозе будешь работать?

Это были серьезные вопросы. Все же я был из сыновей старший, а значит после отца второй мужик в доме.

Отец, мама, бабушка Агафья, да и все старшее семейство наше непременно стремилось, чтобы я – старший сын – закрепился бы в доме, вырос хозяином. Бабушкины товарки – соседка деинка Павла, Фекла Александровна, родня – бабушка Сусанья и другие, вечно пьющие в нашем доме чай, всегда понукали моих сестер Лиду и Машу:

– Вы-то, клетны пахалки, разбежитесь по другим домам. А ты-то Паша – домашний якорек. Тебе в этом доме жить.

Начать запрягать коня – было непросто. Во-первых, я еще довольно хлипкий, мал ростом, силенок маловато. Да и суедельное это оказалось занятие – лошадь снарядить как положено.

Частенько я бывал на конюшне. Особенно полезно было заскочить туда перед уроками: мужики да бабы выводят лошадей, таскают упряжь, разбирают сани. С утра лучше – народ на работу попадает – кто в лес, кто по дрова. Подсматривал я кто как запрягает.

Теорию я выучил: сначала узду надо надеть со всеми ремнями, потом хомут со шлеей кверху ногами напялить, затем седелко под шлею на спину положить, а затем коня надо подвести к саням, ровно поставить между оглоблями, а затем уже поочередно поднимать оглобли, закреплять их и дугу гужами, крепить седелко, натягивать чересседельник, пристегивать вожжи…

Запрягая лошаденок, закрепляя упряжь, мужики незлобно покрикивали на них и вполне дружелюбно матюгались. Все эти повадки я крепко-накрепко запомнил и даже заучил все слова. Хотя слова эти использовать мне тогда не пришлось, потому что мама моя – деревенская учительница – надрала бы мою задницу со страшной силой. Это обстоятельство надо было учитывать. Хотя местные лошадки, знавшие все матюги не меньше, чем я, воспринимали их очень даже благодушно, как милые и важные слова деревенского обихода. Этот язык был им, лошадям, привычен и понятен.

Не знаю сожалеть об этом или нет, но мамино стремление научить меня управлять лошадьми и работать в колхозе «около дома» натолкнулось на непредвиденное для нее и для меня обстоятельство.

Все дело в моей первой учительнице Евдокии Николаевне Поповой.

Она была старой девой, и у нее не было своих детей. Может быть, поэтому она и любила меня. За что не знаю. Может быть за то, что я хорошо на уроках пения пел песню «Орленок, орленок взлети выше солнца», участвовал в самодеятельности и ходил на руках, потому что на ногах мне было ходить скучно. Еще я вполне сносно учился.

Однажды Евдокия Николаевна совершила провокационное действие, которое перевернуло мою безвекторную жизнь, и повело ее в строго определенном направлении. Она рассказала мне о своем племяннике Володе.

Как-то после уроков она подозвала меня и показала фотографию своего племянника. В жизни я не видел такого красивого парнишку.

На меня с фотографии смотрел белокурый мальчик с нахальными глазами, одетый в военную форму. Форма была черная, пуговицы крупные и блестящие, воротник стоячкой с золотистыми позументами, погоны ярко-красные.

– Это кто? – спросил я дрогнувшим голосом.

– Мой племянник Вовочка.

И Евдокия Николаевна рассказала о своем брате – полковнике, о его сыне Володе – воспитаннике Московского суворовского военного училища. Поведала о том, какой он прилежный суворовец, любит военную службу и занимается боксом.

Ну, всё. Это был финал моих мечтаний о вольготной жизни в колхозе рядом с родителями, о том, как проворно я буду запрягать-распрягать лошадей и летать на санях и телегах. Я быстро позабыл даже любимого тяжеловоза Орлика, легко таскавшего непомерно огромные возы сена с дальних суземов.

Всенепременно я возмечтал быть суворовцем, носить красивую военную форму и заниматься боксом.

К воплощению в жизнь своей мечты я стремился решительно и твердо.

Во-первых, в библиотеке была прочитана вся литература, в которой хотя бы краешком затрагивалась жизнь суворовцев, и библиотекарь Римма Филипповна, когда я появлялся в библиотеке, готова была залезть на верхнюю полку, провалиться под пол, исчезнуть.

– Паша, больше у нас ничего нету о суворовцах, я все перерыла, – причитала она, и очки у нее на глазах потели, щеки меняли цвет с зеленого на красный и обратно.

Во-вторых, я изучил все воинские звания и легко мог отличить погоны ефрейтора от генерал-полковника.

В-третьих, от меня шарахались молодые мужики, недавно вернувшиеся с военной службы. Я требовал от них, чтобы они научили меня приемам бокса и боевой борьбы. Я был уверен, что в Советской Армии всему этому учат каждого солдата. Оказалось, что это не совсем так …

Бравый, красивый, статный и вообще здоровенный парень Толя Полотухин служивший в каких-то там спецчастях, покорявший местных девчонок рассказами о своих боевых подвигах, когда я ему сильно надоел, честно признался мне, что ни одного боевого приема не знает.

– Самое главное в бою – это первым рвануться в атаку из окопа и последним его покинуть, – объяснил он мне свою тактику и стратегию. – А драться на войне не надо. Надо сидеть в окопе и не высовываться. Это главный боевой прием. А то ведь и убить могут.

«Ничего себе воины, – думал я. – Как же они страну собираются защищать?».

Боксом я занимался сам. Старший мой приятель Николай Ершов, спортсмен-разрядник по конькобежному спорту, привез из Северодвинска по моей просьбе боксерские перчатки и я колотил ими все, что попадало под руку: стены, столбы, забор, теленка Федота и своих сестер Лиду и Машу. С последними получилась промашка: Федот меня едва не забодал – крепкий оказался вредитель, кое-как я успел заскочить на крыльцо. А сестры сразу объединились и долго гоняли меня, боксера, по огороду. Потом отняли перчатки и настучали меня ими по всем моим местам. Особенно досталось голове.

Отец и мать долго противились моей мечте. Они всерьез считали, что я, как старший сын, должен быть всегда рядом с ними, охранять их будущую старость, вести хозяйство, держать дом.

– Не надо никуда уезжать, – наставляла мама. – Видишь, в деревне все лучше и лучше жизнь налаживается. А скоро Никита Сергеевич Хрущев коммунизм построит. Вот уж тогда и совсем благодать наступит. Ждать-то совсем уж мало осталось. Сиди дома, Паша.

Но я надоел и родителям. В конце концов, отец во время поездки в Архангельск зашел в наш Приморский военкомат и привез оттуда правила поступления в Суворовское военное училище

Это была весна, и я учился в четвертом классе. Отцу сказали, что можно поступать после четвертого или после пятого класса. Но в этом году я уже опоздал, потому что еще зимой надо было пройти медкомиссию. Теперь время прошло, документы уже не собрать. В общем, надо поступать на следующий год.

Вы бы знали, как я провел этот год. Учиться я старался, спортом  занимался, родителей и учителей прилежно слушался, с сестрами дрался гораздо реже. В общем, во всех отношениях был положительным кандидатом для поступления в военное училище.

В пятом классе зимой я прошел в Архангельске военную медицинскую проверку и был признан годным к учебе в военном училище. К лету стал ждать вызова для сдачи экзаменов в Ленинградское суворовское училище – именно оно оказалось тем, куда могли поступать жители нашего региона.

Но вызов не пришел, а пришло разъяснение, что теперь в суворовское училище можно поступить только после восьмого класса.

Все переносилось еще на несколько лет.

Рвение в любом деле не может быть постоянным. Особенно в таком занудном, как учёба. Где-то в шестом классе окончательно иссякли старые запасы каких-то знаний, почерпнутых из дошкольной жизни и из постоянного общения со старшей сестрой. Дело в том, что старшая сестра Лида училась на два года старше меня, и мой первый класс и ее третий, а потом мой второй и ее четвертый были в одном помещении и велись одной учительницей – Евдокией Николаевной. Меня крепко сбило с толку, что уже с пяти лет я бегло читал, понимал какую-то арифметику – этому учила меня моя сестра. Будущий педагог, она училась сама и учила меня. Ей это было интересно. А я все быстро схватывал. Первые три класса я фактически не учился, а только присутствовал на уроках – я все знал. Но в пятом-шестом классах начались проблемы: пошли новые, серьезные науки – физика, геометрия, химия. Лида мне уже не помогала, так как она год не училась – занималась младшим братом Сашей, который крепко болел.

И у меня начались сбои – в шестом классе пошли трояки, а то и что похуже.

Но самым главным препятствием в учебе была неизбывная страсть, которую не смог я преодолеть и поныне – это охота и рыбалка.

Конечно, основную прививку этой любви сделал мне отец.

Он был прекрасный стрелок. Со своей видавшей виды малокалиберной винтовкой он творил форменные чудеса. На моих глазах «снимал» рябчиков, тетеревов и глухарей, практически с любого расстояния.

В моменты привалов в лесу, я всегда клянчил: «Пап, ну дай стрельнуть». Процедура была одна и та же: отец доставал спичечный коробок, говорил мне: поставь вон на тот пенек. Потом доставал из кармана пачку патронов, выковыривал оттуда пульку, клал ее в патронник, щелкал затвором.

– Ну, давай, охотник хренов, целься.

Я целился долго, задерживая дыхание. Потом после выстрела дышал часто и глубоко.

Когда промахивался, отец весело ворчал:

– Вот птичка-то и улетела. Без еды семью оставишь.

Мама, часто бывавшая в наших походах, тоже очень любила стрелять. Она стреляла хорошо, и когда коробок падал, всегда шумно радовалась.

Итоги стрельбы папа подводил наглядным примером. Он вставал во весь рост, и «с руки» сбивал коробок с первого раза.

– Куда еще попасть? – спрашивал он нас с блестящими глазами, в которых искрился азарт.

– Вон в ту шишку, – кричал я и показывал на вершину самой высокой елки, где на самой высокой ветке болталась от ветерка еловая шишка.

Шлеп – и шишка разлетелась в клочья.

Моему и маминому восторгу не было предела.

Если бы в войну отцу довелось быть не морским сигнальщиком, а снайпером, он бы, наверное, намолотил самое большое количество фрицев и стал бы Героем Советского Союза.

Он мне рано подарил ружье 32-го калибра (самый маленький калибр) и учил меня стрелять конкретно. В нашем море полно морских уток: аулеек, морской чернети, гаг, а также перелетных гусей. Отец и я стаскивали в воду с берега наш карбас, папа заводил шестисильный мотор «топногу», садился за руль, а я занимал место в самом носу, держа на коленях ружье. Никогда не забуду отцовскую науку: он филигранно выставлял мне мишени – вел лодку как бы мимо утиного стада, не пугая птицу, а затем, зайдя с ветра, шел на уток. Птица всегда взлетает на ветер, поэтому уткам приходилось взлетать прямо на нашу дорку. Я стрелял, стоя в носу качающегося на волнах моторного карбаса. Условия были тяжелые, но вскоре я привык и стал попадать чаще. А со временем отец стал разрешать мне стрелять из своей двустволки…

Но уж совсем сбивали меня с толку и отрывали от учебы глухариные и тетеревиные тока. Брат ты мой! Что за счастье, что за азарт глядеть как чуфыкают, подпрыгивают и дерутся рядом с шалашом-караулкой краснобровые петухи-тетерева, как бродят они в размытом воздухе утренней зари по выталинам болот, распушив белые хвосты в обрамлении лирообразных перьев.

А как поют на толстых сосновых да еловых сучьях упоенные весенней страстью громадные глухари, вытянувшие шеи навстречу занимающемуся дню…

Марево болот, звон капели в лесу, песни вернувшихся птиц, посиделки у костра, чаек на чаге да с шанежками – мне кажется, уже тогда я реально стал понимать глубину красоты северной природы.

Охота не давала мне покоя. Я поневоле был растворен в ней больше, чем в скучных уроках.

Дошло до того, что даже во время выпускных экзаменов за восьмой класс я опаздывал на эти самые экзамены из-за того, что все ночи проводил на токах. Сдавал экзамены полусонный и неподготовленный. Как я их сдал – до сих пор не пойму.

Может быть, меня пожалели учителя – ведь мне предстояло поступать в Суворовское училище.

Конечно, за последний год я подтянулся в учебе: восьмой класс закончил без троек. Все я осознавал, что конкурс в суворовское училище большой – это не в ПТУ поступать. Но говоря честно, я изрядно трусил и не очень-то верил в свои силы. К тому же я знал, что одним из вступительных экзаменов будет английский язык. А его в последние два года у нас вообще не было – учительница Александра Алексеевна ушла в декрет и до сих пор не вернулась.

Пытался я изучать сам этот проклятый иностранный язык, но ничего из этого не вышло. Сразу и безоговорочно я запутался в этих суффиксах, дифтонгах, транскрипциях. К тому же, представьте, ни одного человека в целой деревне не нашлось мало-мальски разбирающегося в английском. Если бы нашелся такой, я бы с него не слез!

Я и хотел и побаивался времени отъезда в Ленинград. Толком подготовиться к экзаменам не удалось – все делалось вперемешку с рыбалкой, домашними делами. Тем не менее, я всей душой хотел быть суворовцем и надежды на то, что поступлю, не терял.

И вот он настал – день отъезда. Из Архангельска до Соловков и обратно еженедельно курсировал теплоход «Мудьюг». Он развозил по деревням и забирал в город деревенских пассажиров. Пристаней в деревнях не было, теплоход вставал напротив деревни на рейд, и дорки, и весельные карбасы устремились к нему наперегонки. Это, если не было шторма. Случалась непогода и теплоход, уныло гудя, проходил мимо деревни, сверкая над хмурым морем разноцветными огоньками.

И день моего отъезда настал. Из военкомата письмом оповестили: сбор всех кандидатов тогда-то, там-то. Просили не опаздывать. Все поедут единой командой на поезде Архангельск – Ленинград. Отход поезда тогда-то.

Теплоход должен был прийти к деревне часов в восемь вечера. Деревенские, кто хотел уезжать, время от времени выскакивали на берег, не показалась ли из-за дальнего мыса белая светящаяся точка.

Мои скромные вещички были собраны в чемоданчике, отец подготовил дорку – все было, казалось бы, в ажуре. Мама напекла пирогов-подорожников …

Но с середины дня пошел восточный ветерок, который дует с моря. Народ встревожился. Меня пришли провожать школьные товарищи – Ленька Петров и Колька Майзеров. Мы зашли в пустовавшую на тот момент рыбацкую тонскую избушку Турку, что была на берегу посреди деревни, болтали и ждали у моря погоды.

Потом мы вспомнили железный обычай: «погоду надо править», кто-то из нас сбегал и принес бутылку портвейна. И я впервые в жизни выпил вина. Выпил как взрослый, потому что проводы, потому что погоду надо править, потому что так положено.

Но погода не направилась. Около восьми часов вечера бушевал настоящий шторм, и теплоход «Мудьюг», даже не привернув к деревне, прошел мимо, блестя своими далекими огоньками и несколько раз густо прогудев в знак искреннего сожаления.

У меня сложилась критическая ситуация: я опаздывал. В доме нервничали все. Столько времени мечтал, а тут…

Как всегда выручил отец. К нему на рыбзавод на другой день приплыл за рыбой какой-то сумасшедший МРС – малый рыболовный сейнер. Разудалый капитан этого суденышка вместе со своей ненормальной командой в штормовую погоду погрузили в трюм бочки с рыбой. Команда, как положено, гульнула на берегу и отправилась в ночь в обратное плавание в город Архангельск.

Я, естественно, оказался на борту этого славного бесстрашного сейнера.

Сейнер действительно оказался малым сейнером. Маленький его корпус болтало на волнах как пушинку. Шторм делал с ним все, что хотел. Раньше мне казалось, что я уже не страдаю морской болезнью, так как в шторма попадал регулярно. Но в ту ночь меня вывернуло наизнанку. Честно говоря, та ночь была и в самом деле довольно тяжелой и довольно страшной. Я в таких штормах еще не бывал.

Но бесстрашное суденышко, невесть откуда взявшееся на мою удачу, все чапало и чапало и утром причапало-таки в Архангельск.

Пока шли по Двине, от моря до города удалось хоть немного вздремнуть.

Из порта сразу рванул в военкомат. Но там развели руками: опоздал, парень, твой поезд ушел.

Я загрустил. Положение хоть реви. Сижу в коридоре на стульчике, не знаю, что делать.

И надо же! По коридору идет майор, который приветлив был ко мне, когда я приезжал зимой на медицинскую комиссию. Я его еще на рыбалку к нам в деревню приглашал.

Он меня узнал!

– Ну что, суворовец! Чего грустный такой?

Уже со слезами, искренними слезами я сбивчиво рассказал о своей беде.

– Эх ты, времени у меня нет совсем, дела, – он махнул рукой, – ладно с делами! Пойдем ко мне, подумаем.

Он привёл меня в свой кабинетик, стал снимать трубки, что-то выяснять. Потом сложил на столе руки, помолчал.

– Да, команда твоя вся уехала. Там сбор по времени. Позже отправлять нельзя.

Он стал думать. Стал опять куда-то звонить.

– Во сколько последний рейс?

После всех разговоров, он сказал:

– Есть вариант. Улететь самолетом. Прилетишь раньше всех, эти-то больше суток поедут на поезде. Но, – голос его споткнулся, – на самолет надо доплачивать.

И он стал объяснять мне, что я еду по воинскому требованию, мою поездку оплачивает Министерство обороны, но платят только за поезд. Если самолетом, то разницу надо оплачивать самому.

– У тебя деньги есть? – спросил майор прямо.

– Есть.

– Сколько?

– Пять рублей.

Лицо у майора вытянулось, глаза округлились.

– И это все деньги, которые родители тебе дали на дорогу?

– Да, все, – сказал я честно, – откуда у моих родителей деньги? Нас пятеро детей.      

Майор опять помолчал, глядя куда-то в окно, в какую-то даль. Потом он улыбнулся мне той улыбкой, которую я не забыл до сих пор. Светлой улыбкой.

– Ладно, – хлопнул он по столу ладонью, – кто тебе сейчас поможет, если я не помогу. Я ведь тоже из деревни. Был таким же, как ты упорным. Поехали в аэропорт!

И он повез меня в аэропорт Талаги и посадил на самолет, оплатив мой билет. А на прощанье сказал:

– Двигай, парень, по жизни, буду рад, если у тебя все получится.

Потом, уже суворовцем, я приезжал к нему, в его кабинет. Он и в самом деле искренне за меня радовался. Я хотел вернуть ему деньги за самолет, но он их не взял.

Я вспоминаю его, и уважаю, как родного отца. Хотя не помню ни имени его, ни фамилии.

В аэропорту Пулково, тогда еще находившемся в другом месте, меня, естественно, никто не ждал и не встречал. Я, деревенский мальчик, впервые оказался в столь огромном аэропорту со множеством зданий, людей, ярких огней, в мире неведомых доселе звуков. Все люди жили своей жизнью, никому до меня не было дела. Со своим чемоданчиком я долго бродил, не зная, на что садиться, чтобы доехать до Суворовского училища.

Поначалу я не понял, что аэропорт – это еще не Ленинград, что город находится в другом месте.

Выйдя из здания аэропорта, я сидел на чемоданчике и смотрел, как люди садятся на какие-то автобусы, и куда-то уезжают.

Ко мне подошел здоровенный дядька.

– Тебе куда, парень?

– Мне в Ленинградское суворовское военное училище, – доложил я по всей форме.

Мужик почесал затылок.

– А это где? Адрес знаешь?

– Улица Садовая, дом двадцать шесть.

– Ну, так бы и сказал. Поехали, довезу.

Я уже тронулся за ним, когда он обернулся и строго спросил:

– Деньги есть?

- Знамо дело, есть, – вполне важно ответил я. Вопрос правильный, без денег кто же повезет.

Здоровенный мужик оказался водителем грузовика. Он потом объяснил, что привез какой-то товар, а пустому обратно – какой резон ехать? Тоже надо подзаработать.

И это было понятно. Мужику надо семью кормить. Вот он и зарабатывает.

Я сидел рядом с водителем на пассажирском месте. Странно было ехать: грузовик почти не трясло. У нас в деревне грузовики крепко трясет. Я сказал об этом водителю.

Тот расхохотался так, что я забоялся, вдруг он баранку выпустит из рук.

– Так мы же по асфальту едем, а не по проселку. Ты сам-то откуда попадаешь?

И я рассказал ему о своей деревне. Мужик заинтересовался и стал выспрашивать о родителях, о том, как я учился, о семье. Особенно ему понравилось, что у нас хорошая рыбалка.

– Эх, сейчас бы на рыбалочку, с костерком, да с ушкой. – Он отрывал руки от руля, всплескивал ими, хлопал в ладоши. Мне было маленько страшновато, таких фокусов за рулём я еще не видал.

– А у меня вот дочка… – Мужик расплылся в улыбке во все свое широкое лицо. – В школу собирается. Школьница уже … Растет человек. – Он опять всплеснул руками:

– Вот ее бы замуж потом хорошо отдать, хорошего человека бы ей найти.

Он резко ко мне повернулся, серьезно и внимательно на меня глянул.

– Вот ты бы взял мою дочку замуж, а, взял бы?

Я сконфузился. Такие вопросы решать еще не приходилось.

– Может, она сама за меня не пойдет. Она, может, красивая, а я – ничего особенного, сами видите.

– Ничего, не робей, брат. Ты же офицер. За офицера – любая девка рада.

Так мы и доехали.

– Вот оно твое училище, получай, – весело пробасил водитель.

Вопросительно и сосредоточенно на меня посмотрел.

– Дорога дальняя. Сколько бы мне с тебя денег взять? – Он махнул рукой: – Ладно, рубля два – и хватит. Со взрослого больше бы взял. – Давай два рубля.

Я протянул ему свою единственную пятерку. Мужик полез за сдачей, отсчитал три рубля, протянул мне и стал рассуждать:

– Ну, а не поступишь, если на обратную дорогу у тебя деньги-то есть? Да и покушать в дороге надо, то, се.

– Сдача же осталась. Как-нибудь доеду.

Мужика аж передернуло всего. Он вытаращил на меня не только круглые свои глаза, но и всю физиономию:

– Это что, все твои деньги?

Он ошалело забрал у меня три рубля, протянул мне обратно мою пятерку и прогудел то ли возмущенно, то ли восхищенно:

– Это как же родители мальчишку в дальний город отправляют с такими грошами… К чужим людям! Так же погибнуть в дороге можно. – Он замахал на меня рукой: – Иди, парень, с Богом. Иди с Богом!

Я уже перешел Садовую, а он с другой стороны от Гостиного двора прокричал мне в окно:

– Дочку мою встретишь, женись на ней. Не пожалеешь.

Я не знал, что сказать, только прокричал в ответ, превозмогая трамвайный шум:

– Спа-си-бо! – и помахал ему рукой.

Майор оказался прав: я приехал самый первый! На КПП училища дежурный старший лейтенант долго читал мое предписание, таращился на меня и размышлял:

– Что мне с тобой делать-то? Никого еще нет, все прибывают завтра. Казармы закрыты, команд никаких. Откуда ты ранний такой выискался?

Он дал мне подушку, одеяло и уложил меня на топчане в комнате для приема посетителей. Я заснул как убитый. День был тяжелый.

А потом сразу же начались отбои, подъемы, зарядки, строй и смех счастливчиков и слезы первых кандидатов, проваливших первые вступительные экзамены.

Так получилось, что я едва не грохнулся даже не на экзамене, а на медицинской комиссии. Для меня это было странно, так как я прошел уже несколько медкомиссий, и нигде не было вопросов. Врачи суворовского училища пришли в недоумение от несоответствия моего возраста, роста и силовых показателей, которые я продемонстрировал. Кистевой силомер на той и другой руке чуть не зашкалил, я крепко рванул от пола какую-то цепь и сделал еще что-то сильное. Врачи сказали: что показатели взрослого мужчины, а не пятнадцатилетнего мальчика. И они даже думали меня на всякий случай отправить обратно – вдруг я какой-нибудь ненормальный экземпляр.

По результатам медкомиссии был консилиум, меня на него вызвали и долго пытали: откуда в таком хилом тельце такая силушка?

Там я и рассказал честно, что в деревне труд тяжелый, без силы – никуда, что я и бочки с рыбой катал и грузил, и мешки с мукой носил и стога метал… Комиссия качала головой и цокала языком; решила, пока меня не выгонять и подождать, как я сдам экзамены. Чего же выгонять, если я и так на чем-нибудь могу провалиться.

Конкурс был около пяти человек на место.

Я глядел на гладких мальчиков, приехавших из разных мест, на генеральские и полковничьи машины, их привозившие, и думал о себе все более грустно: куда же ты, деревенщина, со свиным рылом да в калашный ряд.

Первым экзаменом была физподготовка. Это испытание было несложным – я подтянулся на перекладине и пробежал стометровку лучше, чем требовалось. В школе у нас это было поставлено хорошо. Турник стоял прямо на входе в школу, и я с него не слезал.

Очень серьезными были остальные экзамены – русский язык, математика и английский язык.

Конечно, бесконечная благодарность нашему директору школы – Тихоненко Вангелине Викторовне, которая одновременно вела русский и литературу. Она ставила мне ужасные оценки, а за четверти ставила пятерки. Она меня воспитывала. Как она знала свой предмет! Как она мордовала нас, деревенских оболтусов. Однажды мое сочинение она отправила в районную газету. И там его опубликовали. Я купался в славе. Это была первая моя публикация.

Экзамен по русскому языку я сдал на пятерку. И это, конечно, решило все! Отсеялось сразу же около половины абитуриентов. Тех, кто сдал на пятерку, было всего несколько человек, и на меня офицеры, внимательно следившие за ходом экзаменов, стали уже благосклонно посматривать.

Математики я боялся страшно. Она всегда мне тяжело давалась, в школе еле-еле сдал на четверку.

Рассадили по столам. Написали на доске два варианта задач. Мне достался второй, три задачи.

Одну из них я кое-как решил. Но одной недостаточно – это двойка. Сидел-сидел, ничего не высидел. На мое счастье соседом оказался Женька Гаврилов – круглый отличник по математике. Он свои задачи решил минут за пятнадцать. Сидел, скучал. Я жалобно на него посмотрел… Женька сосредоточился, минут пять покорпел, и придвинул мне листочек со второй решенной задачей.

– Дальше сам решишь, не маленький, – сказал он мне и пошел сдавать свои наработки.

Я остался корпеть над третьей задачей, но так ее и не одолел.

В результате мне поставили четыре и сказали, что третью задачу я решал в правильном направлении, и выразили сожаление, что не завершил работу. А так бы пять поставили. А как тут завершить, если математика меня всю жизнь клинит.

В результате перед последним экзаменом – перед английским – отсеялось очень много ребят, и конкурса уже почти не было. Но я люто боялся этого экзамена, так как по-английски вообще ничего не знал.

На экзамене, в самом деле, произошел цирк.

Члены комиссии долго, с нескрываемым удивлением, внимательно слушали мои «бе» и «ме», задавали какие-то дополнительные вопросы. Переговаривались, опять смотрели на оценки, уже мною полученные, вглядывались в меня.

– Послушайте, молодой человек, – сказала, наконец, председатель комиссии. – Вы же нас ставите в дурацкое положение. Ведь мы же даже единицу вам поставить не можем. Вы же не тяните даже на единицу.

Я только расстроено хлопал глазами.

– А с другой стороны, у вас хорошие оценки. Конкурса уже нет, вы уже, можно сказать, поступили. Может быть, вы нам объясните, в чем дело? Вы не способны к языкам? В школе вы как учились? У вас что, двойки были по английскому языку?

Я чуть не разревелся.

– Да у нас вообще уроков по английскому языку в школе не было.

И тут я рассказал и про учительницу в декрете и про то, что самостоятельно хотел изучить, но самостоятельно не получается. И в деревне никто языка не знает.

Комиссия облегченно вздохнула. Комиссии стало весело.

Но все они просто захохотали, когда спросили меня: «А как переводится хау ду ю ду?», и услышали мой ответ.

А я сказал почти уверено:

– В этой английской фразе явно выговаривалось что-то про еду.

– Ну, почти правильно, – сказали они весело и поставили мне тройку. Только попросили хорошо заниматься. Но предупредили: если за первую и вторую четверть оценки по английскому будут плохие, они будут ставить вопрос об отчислении.

Так я поступил в суворовское училище.

Но комиссию я не подвел: закончил училище, получив диплом военного переводчика.

Теперь прошло много лет с тех пор.

Но, странное дело, лишь недавно я обратил внимание на то, что тогда я прошел через целую цепь вроде бы случайных событий, каждое из которых напрочь разрушало бы путь поступления в суворовское училище, если бы это событие не совершилось.

Согласитесь: случайно ли то, что у первой моей учительницы оказался племянник суворовец, и она показала мне его фотографию?

Да, случайность.

Случайно ли то, что директор школы Тихоненко Вангелина Викторовна привила мне любовь к русскому языку и литературе, и научила меня писать грамотно? Ведь полученная в результате пятерка очень сильно мне помогла.

Да, это тоже случайность.

Случайно ли то, что тогда в шторм пришел за рыбой сумасшедший МРС и забрал меня, и я уехал, что называется на падающем флажке? Ведь такие суденышки в шторма за грузом никогда не ходят.

Да, это большая случайность.

Случайно ли то, что не успев на поезд, я встретил в коридоре военкомата того майора, который и не должен был там быть из-за обилия других дел. И майор сам отложил свои дела, и отвез меня в аэропорт, оплатив мой проезд. Он ведь ничего этого не обязан был делать.

Да, и это чистая случайность.

Случайно ли то, что меня в аэропорту, потерявшегося мальчишку, забрал и отвез к училищу на каком-то грузовике какой-то не знающий меня человек и тоже не взял с меня никаких денег?

Конечно случайность.

Случайно ли то, что на экзамене по математике со мной рядом оказался уникальный отличник Женя Гаврилов, который сам взялся решить и решил для меня трудную задачу, без которой я, конечно бы, точно не прошел конкурс.

Безусловно – случайность.

Не случайно ли то, что меня на всякий случай не выперли из-за глупых медицинских показателей на медкомиссии, или то, что комиссия на экзамене по английскому языку меня просто пожалела? Могла бы ведь отнестись формально, и тогда бы все… Чего им каждого жалеть?

Меня будто кто-то твердо и уверенно взял за руку и привел из деревни в Ленинградское суворовское военное училище.

Теперь я знаю, Кто это сделал, и я Ему благодарен за все. И нет у Него случайностей, а есть Божий промысел.

Наверное, с годами становишься сентиментальным. То шершавыми, то шелковистыми прикосновениями трогает сердце то, что раньше пролетало мимо него, а если и трогало, в нем не поселялось.

К сожалению, Евдокию Николаевну Попову уже больше не встречу: ушла она от нас недавно. Слава Богу – успел ей сказать какие-то хорошие слова.

А вот Женьку Гаврилова, директора Тихоненко, капитана МРС, того майора и того водителя грузовика хотелось бы встретить. Посидеть рядом, попить чайку или чего другого, рассказать о своей жизни, узнать, как сложилась судьба у них, у дочки водителя.

Главное, что хотелось бы сделать – снять с себя груз, который меня тяготит – груз невысказанной благодарности.

Они обо всем, конечно же, забыли. А я – помню.