Сергей ДМИТРИЕВ. «СКИТАЛЕЦ РУССКОЙ ПОЭЗИИ». БУНИН НА ВОСТОКЕ. К 150-летию со дня рождения писателя

 

Сергей ДМИТРИЕВ

«СКИТАЛЕЦ РУССКОЙ ПОЭЗИИ». БУНИН НА ВОСТОКЕ

К 150-летию со дня рождения писателя

 

Рельсы всегда будят во мне мою ненасытную страсть к путешествиям.
Ведь больше всего на свете я люблю путешествия.
И воспоминания о них. Я объездил чуть ли не весь мир.
В одном Константинополе был тринадцать раз.
А вот Японии и Китая так и не удалось увидеть. Я и сейчас жалею об этом.
И.А. Бунин (из разговора с И.В. Одоевцевой)
 

И я в пути, и я в пустыне,
И я, не смея отдохнуть,
Как Магомет к святой Медине,
Держу к заветной цели путь.
И.А. Бунин
 

Мир идущим пыльною дорогой!
Славьте, братья, новый Божий день!
И.А. Бунин
 

Бунин-путешественник

Удивительна судьба народа русского: вызревая на просторах Среднерусской возвышенности и почти не имея выходов к морям и океанам, за исключением северных, он веками с неимоверной энергией рвался покорить самые дальние пространства, вырваться к морям и найти себя в освоении мировых просторов. И ему удалось добиться этого лучше многих народов мира. Достаточно сказать, что на самый край Дальнего Востока русские пришли раньше японцев и китайцев, которые находились совсем поблизости от него, но так и не смогли сделать несколько важных шагов.

Эта тяга русских к всеохватности и даже всемирности принесла им не только громкие победы, но и неисчислимые страдания, зафиксированные рубцами войн на древе отечественной истории. Однако такое расширение русской цивилизации отнюдь не привело к гибели и деградации народов, вовлечённых в её орбиту, как это не раз бывало с империями другого, колонизаторского типа. Наоборот, благодаря своей всеохватности, российское государство само стало вскоре многонациональным, вобрав в себя культурные богатства множества народов.

А делалась эта гигантская многовековая работа усилиями конкретных энтузиастов и подвижников, казаков и воинов, путешественников и странников, которые, как по волшебству, постоянно появлялись на Русской земле. Был в их числе и замечательный поэт и писатель Иван Алексеевич Бунин (1870-1953), которого по праву можно назвать «скитальцем русской поэзии». А ведь родился он в удалённом от мировых путей Воронеже и долгие годы жил в Ельце и на Орловщине. Кто тогда, в конце ХIХ века, мог представить, что вырастет из него великий странник, которому суждено будет увидеть почти половину мира. «Странная вещь, – писал позднее Б.К. Зайцев, – этому без конца русскому человеку… орловско-елецкому дворянину, гордившемуся древностью своего рода, чрезвычайно созвучны и благодетельны оказались экзотические страны, океаны». А близко знавшая писателя Г.Н. Кузнецова прямо утверждала, что «Бунин всю свою жизнь жил жизнью не осёдлой, а скитальческой.

В России не было у него своего дома, он гостил то у родных в деревне, то жил в Москве – и всегда в гостинице, – то уезжал в странствия по всему миру. Поселившись окончательно во Франции, Бунин и там продолжал жить по-прежнему, часть года в Париже, часть на юге в Провансе, который любил горячей любовью».

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.

Как горько было сердцу молодому,

Когда я уходил с отцовского двора,

Сказать прости родному дому!

 

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо,

Как бьётся сердце, горестно и громко,

Когда вхожу, крестясь, в чужой, наёмный дом

С своей уж ветхою котомкой!

Именно так поэт отразил свои скитальческие будни в 1922 году. А началось всё с его первого путешествия по Малороссии, по Днепру, в 1894 году. «Позднее мне много пришлось помыкаться по белу свету, но, кажется, ни одно моё путешествие не запечатлелось так в моей душе, как эти недолгие скитания по югу России… – писал поэт в рассказе “Казацким ходом”. – Прежде я бессознательно тянулся к скитаниям по новым местам – теперь я ясно понял, что значат они. Я понял, что для того, чтобы жить полной жизнью, мало науки, мало одних книжных знаний и житейского благополучия. Для меня открылась красота природы, глубокая связь художественных созданий с родиной их творцов, увлекательность изучения народа и поэзия свободы и воли в скитальческой жизни…».

В апреле 1903 года Бунин впервые отправился за границу в Турцию. Как вспоминала впоследствии В.Н. Муромцева, будущая жена писателя, «он в первый раз целиком прочёл Коран, который очаровал его, и ему непременно хотелось побывать в городе, завоёванном магометанами, полном исторических воспоминаний, сыгравшем такую роль в православной России, особенно в Московском царстве…
Византия мало тронула в те дни Бунина, он не почувствовал её, зато Ислам вошёл глубоко в его душу… Я считаю, что пребывание в Константинополе в течение месяца было одним из самых важных, благотворных и поэтических событий в его духовной жизни… Он взял с собой книгу персидского поэта Саади “Тезкират”, он всегда, когда отправлялся на Восток, возил её с собой. Он высоко ценил этого поэта, мудреца и путешественника, “усладительного из писателей”… Бунину было в эту весну всего 32 года…».

Очень важно, что этой своей первой поездкой Бунин фактически изменил вектор путешествий русских поэтов, которые до этого, подчиняясь тенденциям того времени, устремляли свои взоры в благодатную Европу. Русская интеллигенция к тому времени до мозга костей пропиталась её веяниями, и это распространялось от моды на сюртуки и коляски до моды на революционные идеи. Гоголь писал «Мёртвые души» в Риме, Достоевский колесил по Германии, а Тургенев по Франции… Сорбонна была тогда столь же доступна для образованных кругов, как Петербургский университет, а в споре западников и славянофилов почти всегда побеждали первые. Бунин же почувствовал сначала неясное, а потом всё более сильное влечение к Востоку, при этом он подпитывал свой нарастающий интерес к новому предмету изучением специальной литературы и образцов поэзии и культуры восточных стран. А сама страсть писателя к бродяжничеству проявилась ещё с его юношеских прогулок верхом или пешком по окрестным деревенским просторам.

В творениях поэта зазвучали совершенно новые ноты и образы, как в стихотворении «Айя-Софья», открывая перед российскими читателями ещё неведомый им мир Востока:

Светильники горели, непонятный

Звучал язык – Великий Шейх читал

Святой Коран, – и купол необъятный

В угрюмом мраке пропадал.

 

Кривую саблю вскинув над толпою,

Шейх поднял лик, закрыл глаза – и страх

Царил в толпе, и мёртвою, слепою

Она лежала на коврах…

Очарование восточными картинами и приметами ислама, как ранее это происходило и с Грибоедовым, и с Пушкиным, и с Гёте, приводили поэта к нескрываемому религиозному трепету, заставляя его уподоблять самого себя – ни много ни мало – самому Магомету. В стихотворении «Белые крылья» (1903-1906) Бунин сказал об этом лучше всего, видя в своих странствиях нелегкий путь к заветной цели духовного спасения:

В пустыне красной над Пророком

Летел архангел Гавриил

И жгучий зной в пути далёком

Смягчал сияньем белых крыл.

 

И я в пути, и я в пустыне,

И я, не смея отдохнуть,

Как Магомет к святой Медине,

Держу к заветной цели путь.

 

Но зной не жжёт – твоим приветом

Я и доныне осенён:

Мир серебристым, нежным светом

Передо мною напоён.

Поэт вообще не единожды уподоблял себя восточному страннику, который бредёт под звёздами, славя отпущенное ему на жизненном пути. В 1907 году в кратком, но чрезвычайно ёмком стихотворении «Нищий» Бунин пропел, по сути, гимн странникам и путешественникам мира:

Все сады в росе, но теплы гнёзда –

Сладок птичий лепет, полусон.

Возноси хвалы – уходят звёзды.

За горами заалел Гермон.

 

А потом, счастливый, босоногий,

С чашкой сядь под ивовый плетень:

Мир идущим пыльною дорогой!

Славьте, братья, новый Божий день!

Воспевая Восток, Бунин не забывал и о романтическо-любовном звучании восточного колорита. Достаточно прочесть его стихотворение «Зейнаб» (1903-1906), чтобы ощутить дыхание «Тысячи и одной ночи», переданное поэтом-путником:

Зейнаб, свежесть очей! Ты – арабский кувшин:

Чем душнее в палатках пустыни,

Чем стремительней дует палящий хамсин,

Тем вода холоднее в кувшине.

 

Зейнаб, свежесть очей! Ты строга и горда:

Чем безумнее любишь – тем строже.

Но сладка, о, сладка ледяная вода,

А для путника – жизни дороже!

 

Восточные маршруты Бунина

Восток пленил поэта. И совсем не случайно, собираясь в своё первое длительное путешествие, которое они называли свадебным, Иван Бунин и Вера Муромцева, окончившая естественный факультет Высших женских курсов и знавшая несколько иностранных языков, вновь выбрали именно восточный маршрут. Бунин тогда будто бы повенчался с Востоком, вновь и вновь перечитывал Библию и Коран, снова взял с собой в путь любимого Саади, постоянно читая его творения и восторгаясь ими. Супруги выехали из Одессы в начале апреля 1907 года и вскоре были уже в Константинополе. Затем они посетили Афины, Александрию, Египет, Иудею, Иерусалим, Хеврон, Вифлеем, а впоследствии добрались до Ливана и Сирии, увидев Бейрут, Баальбек и Дамаск. Возвратившись обратно в Египет, в Каир, они восхищались Нилом и пирамидами. Именно тогда Бунин сказал, что «всякое путешествие меняет человека… Как нужно всё видеть самому, чтобы правильно всё представлять себе… Редко кто умеет передать душу страны, дать правильное представление о ней». Он начинает мечтать тогда о том, чтобы на несколько лет уехать из России, совершить кругосветное путешествие, побывать в Африке и Южной Америке, на Таити, в Китае и Японии. Именно это первое большое путешествие словно бы спроецировало всю дальнейшую, кочевую, по сути, жизнь писателя и Веры Николаевны, с постоянной сменой стран и мест пребывания, ведь прожили они совместно сорок шесть с половиной лет.

Конечно, Бунину удалось проехать вдоль и поперёк и почти всю Европу, но именно восточный мир тянул его к себе неотрывно. В середине декабря 1910 года он с женой отправляется в своё новое восточное путешествие, и супругам суждено будет увидеть Константинополь, Люксор, Ассуан, Каир. «Теперь, сбив все сапоги по пескам, могилам, пирамидам и развалинам храмов, ждём парохода на Коломбо, Сингапур, Японию», – писал Бунин в письме Белоусову 31 января 1911 года.

Далее, на устаревшем французском пароходе, превращенном из пассажирского в грузовой, супруги неспешно, за 18 дней, по Красному морю и Индийскому океану добрались до Цейлона – самой дальней точке своих странствий и провели там полмесяца, так и не попав в Сингапур и Японию и вернувшись в Россию только в середине апреля 1911 года.

Воспевая свои странствия в многочисленных стихотворениях и рассказах, вплоть до самых последних дней жизни, писатель слил воедино поэзию и прозу как единое искусство слова. Его прозаические произведения вообще по своему настрою и ритмике больше напоминают освобождённую от рифм поэзию, нежели обычный литературный слог. «Свои стихи, кстати сказать, я не отграничиваю от своей прозы, – утверждал поэт. – И здесь, и там одна и та же ритмика… – дело только в той или иной силе напряжения её».

Обдумывая увиденное за границей, Бунин пришёл к интересному выводу, объясняющему страсть к путешествиям его самого и многих других подвижников: «Некоторый род людей обладает особенностью особенно сильно чувствовать не только своё время, но чужое, прошлое, не только свою страну, своё племя, но и другие, чужие, не только самого себя, но и ближнего своего, то есть, как принято говорить, «способностью перевоплощаться», и особенно живой и особенно образной (чувственной) “памятью”. Для того же, чтобы быть в числе таких людей, надо быть особью, прошедшей в цепи своих предков долгий путь многих, многих существований… безмерно обогащённой за свой долгий путь и уже с огромной сознательностью… И вот – поэты, художники, святые, мудрецы, Будда, Соломон, Толстой…». Такое определение поэта вселяет в нас уверенность, что ещё очень и очень долго будут появляться на нашей планете и на русской земле люди, подобные Бунину с его невероятной отзывчивостью на зов времени и приметы бытия.

Согласно представлениям Бунина, поэзия – есть Божья любовь, разлитая в мире, а задача поэта – ловить её и передавать другим людям. И насколько проще это удавалось делать ему в пути, в дороге, во время созерцания новых мест, людей и природных красот.

«Пора, пора мне кинуть сушу,

Вздохнуть свободней и полней –

И вновь крестить нагую душу

В купели неба и морей!» – писал поэт в 1916 году и признавался: «Я много… путешествовал по России и за границей… Я, как сказал Саади, стремился обозреть лицо мира и оставить в нём “чекан души своей”, меня занимали вопросы психологические, религиозные, исторические». Он однажды откровенно написал о своём увлечении древней историей: «Тот, кто умер за две, три тысячи лет до нас, и подобия не имеет того, кто умер и погребён полвека тому назад… Две, три тысячи лет – это уже простор, освобождение от времени, от земного тления, высокое и печальное сознание тщеты всяких слав и величий. Все мои самые заветные странствия – там, в этих погибших царствах Востока и Юга, в области мёртвых, забытых стран, их руин и некрополей…».

По словам Н.А. Пушешникова, Иван Алексеевич говорил, что он никогда не чувствовал себя «так хорошо, как в те минуты, когда ему предстоит большая дорога». В октябре 1912 года в беседе с корреспондентом газеты «Голос Москвы» Бунин признался, что в отношении странствий у него «сложилась даже некоторая философия», что «он не знает ничего лучшего, чем путешествия… Путешествия играли в моей жизни огромную роль».

Чем больше поэт путешествовал, тем более он убеждался, что «всё-таки оно есть в мире, – нечто незыблемо-священное». «В море, в пустыне, непрестанно чуя над собой высшие Силы и Власти и всю ту строгую иерархию, которая царит в мире, – говорил он, – особенно ощущаешь, какое высокое чувство заключается в подчинении, в возведении в некий сан себе подобного (то есть самого же себя)». Ночью 12 февраля 1911 года на стоянке в Порт-Саиде писатель записал в своём дневнике следующие проникновенные строки: «Суздальская древняя иконка в почерневшем серебряном окладе, с которой я никогда не расстаюсь, святыня, связующая меня нежной и благоговейной связью с моим родом, с миром, где моя колыбель, где моё детство, – иконка эта уже висит над моей корабельной койкой. “Путь Твой в море и стезя Твоя в водах великих и следы Твои неведомы…”. Сейчас, благодарный и за эту лампу, и за эту тишину, и за то, что я живу, странствую, люблю, радуюсь, поклоняюсь Тому, Кто незримо хранит меня на всех путях моих своей милосердной волей, я лягу, чтобы проснуться уже в пути. Жизнь моя – трепетное и радостное причастие вечному и временному, близкому и далёкому, всем векам и странам, жизни всего бывшего и сущего на этой земле, столь любимой мною. Продли, Боже, сроки мои!».

Эти слова достойны того, чтобы выбить их золотыми буквами на мраморном памятнике всем тем странникам и путешественникам, в том числе и великим поэтам, которые, не жалея себя, узнавали и постигали другие миры, живописуя достопримечательности истории и красоты природы, воспевая Человека и Творца его, проникая в тайны жизни народов планеты. Иван Бунин, пожалуй, как никто в мировой поэзии, понял самую глубинную и трепетную суть путешествий и странствий по белу свету. И не случайно Господь услышал его молитвы, вознаградив писателя долгой жизнью и продлив жизненные сроки его с того памятного февраля 1911 года, когда Бунину было всего 40 лет, до ноябрьских дней 1953, то есть ещё на полных открытиями и свершениями 42 года.

Во время всё той же поездки к Цейлону, 15 и 16 февраля 1911 года, Бунин сделал ещё одну возвышенную запись в своём дневнике: «Поздно вечером капитан поздравил нас со вступлением в тропики. Итак, заветная мечта, о которой столько мечтал я, перейдена… В шесть часов, тотчас же после заката солнца, увидал над самой своей головой, над мачтами, в страшно большом и ещё совсем светлом небе, серебристую россыпь Ориона. Орион днём! Как благодарить Бога за всё, что даёт Он мне, за всю эту радость, новизну! И неужели в некий день всё это, мне уже столь близкое, привычное, дорогое, будет сразу у меня отнято, – сразу же и навсегда, навеки, сколько бы тысячелетий ни было ещё на земле? Как этому поверить, как с этим смириться? Как постигнуть всю потрясающую жестокость и нелепость этого? Ни единая душа, невзирая ни на что, втайне не верит этому. Но откуда же тогда та боль, что преследует нас всю жизнь, боль за каждый безвозвратно уходящий день, час и миг?».

Эту же самую мысль писатель повторил в своём дневнике в апреле 1940 года: «Вот, кажется, теперь уже несомненно: никогда мне не быть, напр., на Таити, в Гималаях, никогда не видать японских рощ и храмов и никогда не увидеть вновь Нила, Фив, Карпана, его руин, пальм, буйвола в грязи, затянутого илом пруда… Никогда! Всё это будет существовать во веки веков, а для меня это всё кончено навсегда. Непостижимо».

Как не хватает нам в обыденной жизни вот такого мощного и всепобеждающего настроя на новые открытия, странствия и свершения, на продолжение своего пути, на продолжение благодатных побед над самим собой и своей ленью. Интерес к жизни никогда не даруется сам по себе, без усилий, его надо лелеять и развивать в своей душе, подчиняясь лозунгу, который сформулировал однажды писатель: «Ничего не охватишь, ничего не узнаешь, а хочется жить бесконечно, так много интересного, поэтического!».

Бунин писал, что подобно тому, как старым морякам снится по ночам море,

И мне в предсмертных снах моих

Всё будет сниться сеть канатов смоляных

Над бездной голубой, над зыбью океана.

 

Персидский магнит поэта

А что же древняя и загадочная Персия? Неужели она не влекла к себе «великого скитальца русской поэзии», который, по моим приблизительным подсчётам, среди всех русских поэтов-путешественников уступает по числу увиденных стран только К.Д. Бальмонту? Обратимся к этому вопросу, перечитав фактически полное собрание сочинений писателя.

Впервые тема Персии зазвучала в стихах поэта в 1903-1906 годов, когда он был просто очарован Востоком и исламом, что нашло отражение в посвященных им творениях, затмивших собой в тот период все другие темы. В эти годы Бунин, к примеру, вот так восторженно писал о Коране:

Пастухи пустыни, что мы знаем!

Мы, как сказки детства, вспоминаем

Минареты наших отчих стран.

Разверни же, Вечный, над пустыней

На вечерней тверди тёмно-синей

Книгу звёзд небесных – наш Коран!

 

И склонив колени, мы закроем

Очи в сладком страхе, и омоем

Лица холодеющим песком,

И возвысим голос, и с мольбою

В прахе разольёмся пред Тобою,

Как волна на берегу морском.

Персия появляется в стихах поэта как недостижимая мечта, как загадочный миф, как родина поэзии, которая манит и манит в свои туманные дали. Еще в 1905 году он воспел в стихотворении «Эльбурс. Иранский миф» притяжение персидских далей:

На льдах Эльбурса солнце всходит.

На льдах Эльбурса жизни нет.

Вокруг него на небосводе

Течёт алмазный круг планет…

 

И Митра, чьё святое имя

Благословляет вся земля,

Восходит первый между ними

Зарёй на льдистые поля.

 

И светит ризой златотканой,

И озирает с высоты

Истоки рек, пески Ирана

И гор волнистые хребты.

Поэт прекрасно знал историю Персии и древнюю религию огнепоклонников. В стихотворении «Ормузд» (1903-1905), названному по-гречески в честь Ахурамазды, высшего божества огнепоклонников в древней Персии, возникшего из чистейшего света и являвшегося источником всего доброго на земле, Бунин отразил главные постулаты зороастризма:

Ни алтарей, ни истуканов,

Ни тёмных капищ. Мир одет

В покровы мрака и туманов:

Боготворите только Свет.

 

Владыка Света весь в едином –

В борьбе со Тьмой. И потому

Огни зажгите по вершинам:

Возненавидьте только Тьму…

А в истинном своём шедевре «Розы Шираза» (1906-1907) поэт не мог не воспеть столицу восточной поэзии, в которой творили и Саади, и Гафиз, и Хайям, прекрасно передав персидский колорит:

Пой, соловей! Они томятся:

В шатрах узорчатых мимоз,

На их ресницах серебрятся

Алмазы томных крупных слёз.

 

Сад в эту ночь – как сад Ирема.

И сладострастна и бледна,

Как в шакнизир, тайник гарема,

В узор ветвей глядит луна…

 

Пой, соловей! Томят желанья.

Цветы молчат – нет слов у них:

Их сладкий зов – благоуханья,

Алмазы слёз – покорность их.

В персидских стихах Бунина бьётся живой пульс далёкой восточной страны, которую писателю так и не суждено было увидеть. Образ Персии то и дело всплывал в его творениях, как в стихотворении «Отчаяние» (1908) об Иисусе Христе и вере:

…И нового порфирой облекли

И назвали владыкою Ирана.

Нож отняли у прежнего тирана,

Но с робостью, с поклоном до земли.

А постоянным спутником Бунина в восточных странствиях был, как мы уже отмечали, великий персидский поэт Саади, «да будет благословенно его имя!.. много его жемчужин нанизали мы рядом со своими на нитку хорошего слога», – писал о нём Бунин. В одном из лучших своих рассказов о восточных странствиях «Тень птицы» (1907) поэт подробно описал, как он упивался откровениями Саади: «В пути со мною Тезкират Саади, “усладительнейшего из писателей предшествовавших и лучшего из последующих, шейха Саади Ширазского, да будет священна память его!”. И вот, в этой свежести утра, весны и моря, я сижу на юте и читаю:

– “Рождение шейха последовало во дни Атабека Саади…

– Родившись, употребил он тридцать лет на приобретение познаний, тридцать на странствования и тридцать на размышления, созерцание и творчество…

– Как прекрасна жизнь, потраченная на то, чтобы обозреть Красоту Мира и оставить по себе чекан души своей!

– Много странствовал я в дальних краях земли, – читаю я дальше.

– Я коротал дни с людьми всех народов и срывал по колоску с каждой нивы.

– Ибо лучше ходить босиком, чем в обуви узкой, лучше терпеть все невзгоды пути, чем сидеть дома!”».

Бунин прекрасно показывает, что очаровательная поэзия Саади зародилась «в туманно-голубой дали» Востока, «в мистериях индусов, в таинствах огнепоклонников, в «расплавке» и «опьянении» суфийства с его мистическим языком, в котором под вином и хмелем разумелось упоение божеством. И опять мне вспоминаются слова Саади:

«Ты, который некогда пройдёшь по могиле поэта, вспомяни поэта добрым словом!

– Он отдал сердце земле, хотя и кружился по свету, как ветер, который, после смерти поэта, разнёс по вселенной благоухание цветника его сердца».

Показывая прекрасное знание персидской поэзии и истории, Бунин причисляет творения Саади к вершинам человеческого гения: «Сев на ковре богопочитания, на пути людей божьей дороги, за каждое своё дыхание рассеивал Саади по жемчужине очаровательнейших газелей – и бесплотные на небесах, слушая его, говорили, что один бейт Саади равняется годичному славословию ангелов».

В 1913 году Бунин ещё раз обратился к своему любимому поэту, переведя на русский «Завет Саади»:

Будь щедрым, как пальма. А если не можешь, то будь

Стволом кипариса, прямым и простым – благородным.

 

Загадка ислама

Когда перечитываешь сегодня стихи, рассказы и дневники писателя, посвященные восточным странствиям, больше всего поражает его восторженное и внимательное отношение к исламу. Казалось бы, почему человек, исповедующий православие и не раз демонстрировавший свою привязанность к родной земле, столь рьяно и открыто интересуется другой религией, старается проникнуть в её заветные тайны и обряды, а также понять поведение и веру простых людей? Ответ на этот вопрос, конечно, не может быть односложным.

Во-первых, на отношении Бунина к исламу особым образом сказалось поэтическое любопытство, которое всегда отличает великих поэтов, стремящихся прочувствовать и осмыслить незнакомые явления; во-вторых, любовь писателя к истории, особенно древней, не могла не вызвать в нём повышенный интерес к религии, которая не просто определила образ жизни многих народов, но и привела фактически к их переходу или прорыву в совершенно иную цивилизационную модель.

В-третьих, интуиция и предчувствия поэта уже в те годы ясно показали ему, каким мощным духовным и энергетическим зарядом обладает ислам и насколько усилится в будущем его влияние на развитие человечества.

И, наконец, в-четвёртых, поэта просто пленила зримая и бросающаяся в глаза красота исламского мира с его пёстрыми приметами в области архитектуры, декоративного искусства, поэзии, ремёсел, повседневных традиций и обычаев.

Более упрощённо можно сказать, что поэта Бунина захватила в свой плен поэтика ислама, и совсем не случаен его не скрываемый интерес к Корану – главной книге всех мусульман, которая, так же как и Библия, вобрала в себя целые пласты вековой восточной мудрости и поэзии, а также к фигуре самого пророка (достаточно прочитать потрясающий рассказ-поэму Бунина «Смерть пророка»). Вот писатель плывёт на корабле по водам Суэцкого канала в феврале 1911 года и записывает: «Медленно проходили мимо засыпанные песком кустарники… Мир был безгранично пуст – ни единого живого существа вокруг, ни единого жилья… Но, казалось, душа всего человечества, душа тысячелетий была со мной и во мне. “Не пожелай дома ближнего твоего, ни жены его, ни раба его, ни осла его…”. И меня охватывало умиление. Какая пастушеская наивность выражений! Но как это трогает и радует, – то, что человечество и доныне сохранило в полной неприкосновенности эти древние, наивные формы заповедей! Мы и не подозреваем всей силы таинственного влияния этой архаичности, её неизменности и независимости от преходящих земных условий… Младенчески бедны уставы, навсегда долженствующие быть нашей верой и нашим правилом, но в этом-то и сила их. Пастушеской простотой звучат они, но в простоте-то и вечность их, подобная вечности вот этого неба (просто синеющего воздуха), вот этой земли (простых песков и камня)».

Когда писатель наблюдает за молениями мусульман, он улавливает глубину и неподдельность общей веры: «…Велик и непостижим владыка – и вот покорно падают руки вдоль тела, а голова на грудь. И ещё покорнее отдаются эти руки в узы его, соединяясь после падения под грудью, и быстро и бесшумно начинает вслед за этим падать человек на колени и касаться челом праха. И тайные мольбы и славословия падающего ниц человека со всех концов мира несутся всегда к единому месту: к святому городу, к ветхозаветному камню в пустыне Измаила и Агари…».

А вот писатель описывает свои удивительные ощущения во время посещения Св. Софии в Стамбуле в 1907 году: «Турецкая простота Софии возвращает меня к началу ислама, рождённого в пустыне и уже потом изукрашенного мавританской роскошью. Я знаю цену кружевному мавританскому зодчеству, арабескам и письму, узорчатая вязь которого зачастую не только письмо, а и произведение великого мастерства. Но, к счастью, ничего этого нет в Софии. Есть в ней только огромные зелёные щиты с пышными турами калифов. Но они не нарушают общей простоты». Писатель от своих ощущений переходит далее к изложению самой сути ислама: «И Христос и Магомет были исполнены страстной и всепокоряющей веры, не нуждавшейся в золоте, парче, бриллиантах, капеллах и органах. Первые суры Корана горели такими огненными буквами в юной душе Пророка, что поседели волосы его. Старый, больной, покоривший всю Аравию, он жил и умирал в мазанке и со слезами перебирал в сундуке бараньи лопатки, на которых, с его слов, записывали Коран. И в простых, порою свирепых душах его поклонников и доныне живёт несравненная в своей простоте и силе вера: ибо что, кроме ислама, владеет в наши дни таким страшным и так пламенно соединяющим в одну душу миллионы душ стягом, как зелёная полуистлевшая тряпочка, сохраняемая с дней Пророка!».

Эти слова были написаны сто лет назад, а кажется, что они имеют более явное отношение к дням нынешним, когда сила и распространение ислама только увеличиваются. И сегодня важно не усиливать конфронтацию между Западом и Востоком, между христианством и исламом, а находить точки их соприкосновения и единства, побеждая наносные, не связанные с вековыми традициями проявления экстремизма и агрессивности. Россия, объединившая в своём историческом лоне и разные народы, и разные конфессии, на протяжении веков демонстрировала миру, как следует уживаться в одном большом доме и православному, и мусульманину. А многие её великие мыслители, такие, как, например, Иван Бунин, оставили в своих трудах довольно ясные и чёткие ответы на острые вызовы времени, завещав нам «служить людям земли и Богу вселенной, – Богу, которого я называю Красотою, Разумом, Любовью, Жизнью и который проникает всё сущее». «Как смешно преувеличивают люди, принадлежащие к крохотному литературному мирку, – справедливо заметил писатель в 1911 году, – его значение для той обыденной жизни, которой живёт огромный человеческий мир, справедливо знающий только Библию, Коран, Веды!».

Много испытаний пришлось пережить Бунину на своём скитальческом веку, но уважение его к религии и неподдельная вера не раз спасали писателя от уныния и бессилия. Об одном показательном эпизоде из жизни поэта рассказал в своём дневнике 20 апреля 1918 года Н.А. Пушешников: «Вечером опять у Ивана Алексеевича. Он только что пришёл из церкви. Глаза заплаканы.

– После всей этой мерзости, цинизма, убийств, крови, казней я был совершенно потрясён. Я так исстрадался, я так измучился, я так оскорблён, что все эти возвышенные слова, иконостас золотой, свечи и дивной красоты песни произвели на меня такое впечатление, что я минут пятнадцать плакал навзрыд и не мог удержаться. Всё, что человечество создало самого лучшего и прекрасного, всё это вылилось в религию… Да, только в редкие минуты нам дано это понимать».

Бунин-путешественник, Бунин-поэт, открывший для себя и для всех нас чужие миры, оставил нам как главный свой завет страстный призыв хранить божественное Слово. В стихотворении с тем же названием он вывел чеканную формулу величия подаренного человеку Слова:

Молчат гробницы, мумии и кости, –

Лишь Слову жизнь дана:

Из древней тьмы, на мировом погосте

Звучат лишь Письмена.

И нет у нас иного достоянья!

Умейте же беречь

Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,

Наш дар бессмертный – речь.