Пётр КУЗНЕЦОВ 
Пётр КУЗНЕЦОВ
ЯМА С ДЕНЬГАМИ
Рассказ
Я плохо сплю. Сон с продолжением захватывает меня еженощно, и я становлюсь участником таких событий, что, просыпаясь от страха, стучу зубами, и холодный пот покрывает тело. Картины несвязны.
Сижу я в шикарном кресле с подлокотниками. Бронзовые канделябры червонеют от колышущегося пламени свечей. Входит великий русский писатель.
– А, Николай Васильевич! Заходите. Сейчас Марфушка чай принесёт.
Гоголь кутается в длинный широкополый плащ. Ставит на стол чёрный цилиндр. Садится. Я начинаю небрежно-назидательно поучать его.
– Вот вы спрашиваете, Николай Васильевич, – я затянулся дымом сигары и закинул ногу на ногу, – не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несёшься? И вдруг…
Пьяный кремлёвский кучер Борис Дубов носится по необъятным снежным просторам на рыжем племенном жеребце, запряжённом в красивую кошёвку. Кличут жеребца Чуб. Грива рыжая, нос горбинкой в крапинку. Жеребец силён. Мчится, не разбирая дороги, ломает всё на своём пути и, почуяв волю, несётся прямо через парк на конюшню. Не управляемый пьяным Борисом конь влетел между двумя берёзами. Сам проскочил – сани заклинило. Жеребец рванул раз, другой, сорвал хомут с оглоблей и как ошалелый влетел в стойло, тяжело двигая боками. А кормушка Чуба забита долларами, и мужики с каждой бумажки хитро подмигивают. Конь ласково прижимает уши, нежно нюхает купюры.
– Не так, Николай Васильевич, не так, – продолжаю я, – далеко вашему Селифану до нашего Держиморды, у которого пальцы веером и руки на руле «Мерседеса». Вам неведомо, почему пальцы веером и что за руль?
– Это вроде коляски Чичикова, – я пробую объяснить, но Гоголь понимающе вскидывает глаза, грустно улыбается.
– Вам всё понятно? Там есть телевизор? Вот это да!
Спит пьяный кучер в застывших санях, а мнится ему, что несётся по чистому полю. Вскидывается в пьяном бреду, понукает бросившего его коня и опять роняется в дрёму.
– Но всё равно вы молодец, Николай Васильевич, и очень многое предсказали правильно. Вот, например про дым… Дымом дымится… – пишете вы. Это правда. Дыма у нас хватает, даже излишки. И «неведомая сила», и «это наводящее ужас движение». Всё правильно. Как вы знать могли?
Я оживился и поднял глаза на писателя. Гоголь уронил голову на грудь, сильно сгорбившись, а круто изогнутый нос его ещё более усугублял горбатость и почти доставал до стола. Глаза были бессмысленны и пусты.
Дым от сигары заволакивает пространство. Писатель исчезает неведомо куда.
Входит другой не менее известный литератор.
– А, Иван Сергеевич, заходите. Будьте как дома. Сейчас Марфушка чай принесёт.
Тургенев гордо откидывает львиную голову, кладёт трость на стол и роняет своё крупное тело на спинку кресла. Белые, как первый снег, манжеты выглядывают из-под рукавов фрака. Он вопросительно-выжидающе смотрит на меня, будто спросить хочет:
– Ну, как отцы и дети? Всё те же вечные проблемы?
– Ваш Базаров, Иван Сергеевич, как знаток российской государственности, очень современен. В десятой главе романа (мне непонятно, как я во сне угадывал не только главы, но и страницы. И вдобавок ко всему, целые отрывки читал наизусть) он говорит: «А потом мы догадались, что болтать, всё только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведёт только к пошлости и доктринёрству; мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и чёрт знает о чём, когда дело идёт о насущном хлебе…». А вы, Иван Сергеевич, всё предвидели. Уму непостижимо, как вы могли заглянуть на 150 лет вперёд. Ведь мы до сих пор не можем догадаться…
И вдруг… Два огромных монаха идут из Нижнего Новгорода в Москву. Время и пространство во сне теряют обычные границы: видны оба города. Ярко горят на солнце купола новгородских соборов. Москва вся в дыму. Впереди монахов бежит петушок:
– Кукаре-к-у-у!
Петушок похож на Киркорова, только поменьше ростом и в немецкой одежде.
– Я остановлю войну, я преобразую армию, я отберу у вас «Мерседесы», всех посажу на «Волги», кукаре-к-у-у! – кричит петушок и прячется за широкие спины монахов. Монахи приходят на Красную площадь. Лысый коренастый мужик в одной руке держит кожаную кепку, в другой – лопату и приветствует монахов. Ветер рвёт рясы. Монахи размахивают руками и становятся памятником. Петушок исчезает с криком:
– В теннис играть не буду, в хоккей буду! Сегодня его нет. Земля пухом.
Лысый коренастый мужик надевает кепку и начинает чистить дорогу, широко размахивая лопатой. По сторонам разлетаются бутики, обшарпанные киоски, цветная упаковка. На их место становятся свежие дубовые бочки с мёдом.
Сон отлетает. Я вскакиваю весь в поту с тяжёлым дыханием. Мягкий рассвет заметно вползает в окно. Вырисовываются крестовины рам, обозначились предметы в спальне. Я переворачиваю одеяло и, чтобы успокоить нервы, пишу стихи.
Зеленеет трава на покосе,
Розовеет роса на руке.
Как огонь твои русые косы.
Зачинается день вдалеке...
Стих дальше не идёт. Спать боязно. Но сон побеждает.
…Люди копошатся в глубокой яме, заполненной денежными знаками с нулями и без, смеются и плачут, вырывая друг у друга бумажки.
Племенной жеребец нежно нюхает доллары.
– А вот в нравственном смысле ваш Базаров, Иван Сергеевич, просто ягнёнок в сравнении с нашими нигилистами. Они у вас – высокая культура, ум, презрение к богатству и деньгам. У нас – тупая морда бульдога, язык Эллочки Людоедки.
Тургенев понимающе закивал головой. Я удивляюсь: «Вы знаете Ильфа и Петрова? Там встречаетесь? – и продолжаю. – Полные карманы ворованных денег. Вы удивлены? Думаете: при чём здесь деньги? Иван Сергеевич, – покровительственно говорю я, – деньги, которыми вы пренебрегали ради чести и совести, у нас решают всё. Мне сын, вроде вашего Базарова, говорит:
– Отец, подбери мне в деревне девочку. Городские … (тут он сказал такое слово, что ваш изысканный слух не выдержал бы, а Лиза Калитина упала бы в обморок). Я её выучу, воспитаю и женюсь.
– Сынок, ты не прав, везде есть хорошие девочки, и потом это же не корову выбирать. (Кстати, Иван Сергеевич, барышень они называют тёлками. Представляете, ваша Елена Стахова – тёлка.) Потом, как ты её выучишь, ты сам – неуч. И, наконец, любовь!
Сын сразу взрывается:
– При чём здесь жена? Любовей много – жена одна. А за баксы – хоть в МГУ.
Я подобрал ему девочку, думая, что из этого ничего не получится. Но всё идёт по его плану: и выучил, и воспитал, и женился. Сын уже есть, то есть внук мой. И всё у них, Иван Сергеевич из-за денег. У вас, помните, Островский написал: «Торговлю друг у друга подрывают, а у кого деньги, сударь…». Всё это мелочи. У нас убивают сразу.
Белые манжеты Тургенева стали грязными, львиная грива пожухла, осанка обмякла. Писатель исчез в сплошном сигаретном дыму. И льются стихи.
А чуть забрезжила свобода,
Предатель русского народа
С пятном коричневым на лбу
Вдруг пригвоздил её к столбу,
И сам остался на свободе,
Не нужный больше никому.
…Я в армии. Мундир чист и свеж. Сапоги сверкают. Пол – зеркало. Мне – 20 лет. Я красив и молод. Волейбольный мяч, ухнув, ложится на первую линию.
…Мне – 45. Я в шубе и валенках бреду между солдатскими кроватями, расставленными в беспорядке, ищу место сына. Разворошив кучу одеял, я увидал рассыпанный рис. Рис шевелится и превращается в обыкновенную платяную вошь. В казарме минус 6 градусов по Цельсию. Голые солдаты, гладильные доски, раскалённые утюги, треск и горелый запах – всё смешалось. Солдаты одеваются. Я чешусь. Семипалатинск. Георгиевск-4. 1994 год. Стихи накладываются на всё сразу.
Другой, уральский следопыт,
С седою пышной шевелюрой.
Его сравнить можно с Петлюрой.
На танк играючи взобрался
И с той поры он так заврался –
Не да Бог больше никому.
Он даже вздумал обещать
С великого похмелья
На рельсы голову покласть –
Вот было бы веселье.
Уймитесь, люди,
Как всегда, его слова были – вода.
Я каждый раз говорю классикам:
– Сейчас Марфушка чай принесёт.
Но никогда не было никакой Марфушки. Это, наверное, проявилось во сне плебейское желание иметь служанку, вроде мне жены мало.
– Александр Исаевич, заходите. Я хотел к вам в Москву ехать, а вы как раз кстати.
Солженицын одет в старую фуфайку с торчащими клоками ваты и с номером Щ-202 на груди.
– Так вам, Александр Исаевич, до сих пор номер не сняли? Так за что ж боролись? Я тоже не люблю коммунистов: отца своего первый раз в лагере увидел. Спасское, под Карагандой – вы в Гулаге упоминаете. Так вот там. В то лето вы в Ташкенте лечились. Помните цветущий урюк? Здорово, Исаич, здорово!
Я безошибочно называю номера страниц, цитирую целые главы из романа «Раковый корпус». Как? Не знаю.
– А что ж вы сейчас, Александр Исаевич?! – укоризненно вопрошаю я. – Вас отлучили от телевидения за то… да, да за олигархию. Помните, вы сказали фразу: « Мы живём в олигархическом государстве». Видите, как трудно быть пророком в своём Отечестве. Вас трудно упрекать. Вы написали: «Какое это мучительное чувство испытывать позор за свою Родину».
Я называю «Новый мир» №3 за 1997 год, страница 71.
«Безмысло или корыстно правящих её жизнь», – пишете вы о правителях нашей Родины, а сами, небось, знаете: не безмысло, а точно, – корыстно. Вы всё правильно называете: и «тленное пойло», и «до какого разора и нищеты» – всё правильно. Только кому от этого холодно или жарко? Вспомните «Правителям Советского Союза». Вы бы конкретно сказали: идёт планомерное уничтожение Родины. Виновны в этом (фамилия, имя, отчество), и что вы предлагаете. Исаич, я преклоняюсь пред вами. И очень боюсь, что лет через 20 какой-нибудь шелкопёр, вроде меня, скажет о вас то самое же, что вы когда-то сказали о Трифоныче в «Телёнке». Помните? А знаете, как вас называют в Москве сегодня? Нет? Так знайте, – Шаманом.
Александр Исаевич, вы простите меня за фамильярность. Я пересказываю сон. И наяву прощался с вами, великим бунтарём и гуманистом ХХ века. Великим предсказателем и пророком. Я восхищаюсь вами. Помню вашу «Россию в обвале». 1998 год. Цитирую: «И такая антирусская позиция Украины – это как раз то, что нужно США». Или ещё там же: «...две Донецкие области и вся южная полоса Новороссии (Мелитополь, Херсон, Одесса) и Крым ... это изначальная психологическая ошибка – непременно и вредоносно скажется». А всё ПРАВДА гениальная. Ведь был СССР.
Пьяный кучер всё понукает давно убежавшую лошадь.
Племенной жеребец ворочает доллары в огромной кормушке, подключённой к трём фазам высоковольтной линии, громко и лениво фыркает. Шмели и осы пытаются жалить его. Он лениво отбрыкивается.
Монахи стоят памятником на главной площади страны.
Петушок уже не разъезжает по разным странам.
Учителя, инженеры, геологи и прочий умный люд страны торгует колбасой и рыбой. Бывший колхозник смотрит на свою тощую корову и пьёт самогон. Выработанное им молоко и мясо никому не нужно. Гордый министр докладывает о высоких урожаях, привесах и надоях.
Я просыпаюсь. Сердце колотится в горле. Зубы стучат вразнобой с ним. Сажусь за стол и записываю всё без единой правки.
Уважаемый редактор, напечатайте, ради Бога, успокойте душу раба Его верныя.
Стало легче. Солнце поднялось над горизонтом. Я легко дописываю стих, начатый на рассвете.
Зарождается день – будет пища,
Будет лёгкий малиновый звон.
Злые люди меня пусть не ищут.
Я для добрых – открытый салон.
Лишь бы день не кончался. Только бы ночь не наступила.
Мытищинский район