Василий ДВОРЦОВ. ФЕОДОР КОЗЬМИЧ. Пьеса в двух действиях с эпилогом

 

Василий ДВОРЦОВ

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ

Пьеса в двух действиях с эпилогом

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Феодор Козьмич Козьмин, старец, 87 лет

Александр Павлович Романов, Император, 47 лет

Елизавета Алексеевна, Императрица, 45лет

Алексей Андреевич Аракчеев, граф, 55 лет

Гавриил Степанович Батеньков, декабрист, 71 год

Прасковья Курашевская, юродка, 50 лет

Алевтина Петровна Тайбугина, вдова-чиновница, 40 лет

Кирик, приказчик купца Хромова, 23 года

Владимир Новосильцев, флигель-адъютант Императора, 24 года

Меланья, девица, 16 лет

Анна Оленина, фрейлина Императрицы, 15 лет

 

Написано по две роли на одного исполнителя:

1. Феодор Козьмич и Александр Павлович

2. Алевтина Петровна и Елизавета Алексеевна

3. Меланья и Анна Оленина

4. Кирик и Владимир Новосильцев

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

1864 год. ТОМСК.

 

КАРТИНА 1. Веранда-навес перед дверью в келью старца. Вечереет. Тополя и берёзы уже заметно пожелтели, рябина в красных гроздьях, резко чернеет ель. Где-то далеко звучит песня сибирских бродяг:

 

Милосердные наши батюшки,

Милосердные наши матушки,

Помогите нам несчастненьким,

Много горя повидевшим!

Выносите, родные, во имя Христа,

Кто что может – сюда,

Бедным странникам, побродяжникам

Помогите, родные.

Золотой венец вы получите

На том свете;

А в нынешнем поминать в тюрьмах

Будем мы вас, наши родные.

 

На скамье под глухой бревенчатой стеной сидят посетители: крестьянская девушка МЕЛАНЬЯ, чиновница в трауре АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА, богомолка с узлами ПРАСКОВЬЯ.

 

МЕЛАНЬЯ: Душевно поют. До слёз. Вот уж судьбинушка людям выпала. Тюрьма да сума. А того ли хотелось?

 

ПРАСКОВЬЯ: На всё, на всё, родные мои, воля Божия. Его только благая воля. Ну что мы сами? Что тут нашенское? Окромя греха? Здесь мы только грешим и нечестивствуем. Ничего более.

 

МЕЛАНЬЯ: Ой, тётенька, да разве и от нас добрых дел нету? Люди эвон и сиротин кормят, и на храмы деньгу дают. Да вот – мудрым советом помогают. Указывает на дверь кельи.

 

ПРАСКОВЬЯ: Молчи, девка. Чего ты мне в двери тычешь? Там человек святой жизни сидит. Праведник, который не сам по себе, а ему Бог указует, чего тебе сказать надобно. Молчи, коли такого не понимаешь.

 

МЕЛАНЬЯ: Как же не понимаю? А зачем тогда я тута?

 

ПРАСКОВЬЯ: Ну, коли понимаешь, тогда чего споришь?

 

МЕЛАНЬЯ: А как не спорить? Старец – человек? Не ангел?

 

ПРАСКОВЬЯ: Ну, человек. Не ангел.

 

МЕЛАНЬЯ: А добро творит?

 

ПРАСКОВЬЯ: Творит. Конечно, творит.

 

МЕЛАНЬЯ: Вот и выходит, что люди тоже добро делают. А не только грешат, как вы, тётенька, нам наговорили. Победоносно оглядывается на чиновницу. Добрый человек добро делает. Злой – зло, а грешный – грех.

 

ПРАСКОВЬЯ: А ты кто? Ты, девка, кто и зачем здесь? Коли так просто всё рассудила и разделила, зачем тут под дверями маешься?

 

МЕЛАНЬЯ: Как зачем? За советом, благословиться мне надобно.

 

ПРАСКОВЬЯ: На что? Ты, как я погляжу, девка добрая. И, главное, умная. Вот и ступай, делай добро и умом делись. Хоть за мзду, хоть за спасибо. Что тебе с нами, грешными и глупыми, здесь время напраслить? Ступай себе умничать!

 

МЕЛАНЬЯ: А чего вы, тётенька, меня гоните? Чего гоните? Я не к вам пришла, не вам меня и гнать!

 

ПРАСКОВЬЯ: Я и не гоню. Только не надо умничать. Сиди молча и молись.

 

МЕЛАНЬЯ: Я и сидела, и молилась. Так вы поучать всех взялись, молитву и сбили.

 

ПРАСКОВЬЯ: Опять я виновата?

 

МЕЛАНЬЯ: А то я?

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Уймитесь вы, наконец.  Все мы тут неспроста, всем молчать да молиться подобает.

 

ПРАСКОВЬЯ: Так я, матушка сударыня, об этом ей и говорю!

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Ты не говори, ты примером показывай. Умолкните обе. Подумайте, как высейчас своих ангелов-хранителей сварой огорчили.

 

ПРАСКОВЬЯ встаёт, кланяется: Прости, матушка сударыня!

 

МЕЛАНЬЯ встаёт, кланяется: И меня. И меня простите. Прасковье. И ты меня.

 

ПРАСКОВЬЯ: Бог прощал и нам завещал.

 

 

КАРТИНА 2. ТЕ же и КИРИК.

 

КИРИК, почти бегом в келью: Здравствуйте, люди добрые!

 

Прасковья, Алевтина Петровна и Меланья вскакивают. Прасковья и Алевтина Петровна удерживают Кирика за рукава.

 

ПРАСКОВЬЯ: Стой, паря, стой!

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Старец нынче принимать будет?

 

ПРАСКОВЬЯ: Примет ли кого?

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Не болен?

 

КИРИК, освобождается: Здоров, в меру конечно. Просто с ночи молится. Вырывается. Да я сейчас я всё, всё для вас узнаю.

Перекрестившись, входит в келью.

 

 

КАРТИНА 3. АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА, ПРАСКОВЬЯ, МЕЛАНЬЯ.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА, крестится: Не болен. Садится.

 

ПРАСКОВЬЯ, крестится: С ночи молится. Садится.

 

МЕЛАНЬЯ, крестится: Кирик… Господи, помилуй – Кирик…

 

ПРАСКОВЬЯ: Ты это о чём?

 

МЕЛАНЬЯ: Так это же он…. Это он, Кирик!

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Ну, да, Кирюша. Золотодобытчика Хромова младший приказчик. По хозяйству, и тут за старцем присматривает. Благонравный юноша.

 

ПРАСКОВЬЯ: Знаком, что ли? Али родственник? Давно не видались, коли тебя не признал.

 

МЕЛАНЬЯ, садится: Давно.

 

ПРАСКОВЬЯ: Сказывали – тридцать три года старец спит на досках, в изголовье чурочка. А обедает чёрным хлебом с водой. Вся посуда – берёзовый сосуд да деревянная ложка. Мол, если нанесут, надарят ему пряников да пирогов, то он всё раздаст нищим до последнего. А ранее, сказывали, крестьянских детей грамоте много обучал. И закону Божьему. Про истории им, про разные страны и чудные народы рассказывал. Про Наполеона-антихриста и Кутузова-героя, про бусурман, про греков с персами. Да так занятно, как будто сам всё повидал. Может, он моряк ранее был, али ахфицер-дворянин. Может, и генерал даже.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Ты языком не мели, не неси, чего не ведаешь. Очень старец такого не любит.

 

ПРАСКОВЬЯ: Матушка сударыня, да я что? Люди сказывали.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Люди своё, а ты запомни: как благословить старца попросишь – руки ему не целуй, не принимает он иерейского почитания. Если растрогается твоими бедами, по щеке тебя потреплет, а если молча поклонится на прощанье – знай: терпеть тебе и терпеть предстоит.

 

ПРАСКОВЬЯ: Благодарю, матушка сударыня. Благодарю за уроки. Очень это мне нужно.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: То, что Феодор Кузьмич не из простых будет, всем известно. Но за разговоры такие и прогнать может.

 

ПРАСКОВЬЯ: Благодарю, матушка сударыня, вот уж благодарю.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: А пуще всего – будь краткой. Поздоровалась, и без словоблудия о деле говори. Мол, так и так сложилось. Вразуми и помоги. И далее жди молча, с благоговением. Пока он о тебе молится.

 

ПРАСКОВЬЯ: Да, матушка сударыня. Это я с пониманием.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Что скажет – приемли без ропота, и спорить не смей. Даже если против шерсти выпадет.

 

МЕЛАНЬЯ: А если он по моим грехам меня сразу выгонит? И молиться обо мне не станет.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Что вдруг? Ты же девица добрая и умная? Не чета нам, грешницам.

 

МЕЛАНЬЯ: Дурна, страшно подумать, как я дурна.

 

ПРАСКОВЬЯ: Все мы дурны. Все, все мы грешны.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Что ж, Господом о нас и сказано: «не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути своего и жив был».

 

 

КАРТИНА 4. ТЕ же и КИРИК.

КИРИК, выйдя из кельи, осторожно затягивает дверь, прижимается к ней спиной.

 

ПРАСКОВЬЯ, вскакивает, подходит к Кирику: Что старец? Примет?

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА, подходит к Кирику: Примет кого сегодня?

 

КИРИК: Примет. Немного отдохнёт от молитвы. И как дверь прискрипнет – входите по одному. По одной… Пытается разглядеть отвернувшуюся Меланью. Прошу: долго не мучайте, намедни у него приступ был кашельный. Не доводите до горячки, Христом Богом прошу.

 

ПРАСКОВЬЯ: Да нешто мы не понимаем? Мы по одному только вопросику, по одной просьбочке ему и выложим.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Не волнуйся, Кирюша, не в первый раз, ты меня знаешь.

 

КИРИК: Вас, Алевтина Петровна, знаю, как не знать. Вашего мужа в Томске все уважали, все с почтением. Царствие небесное и вечная память – душевный был господин. Купцам и простому люду доступен, даром что начальник лесной канцелярии. Потихоньку приближается к прикрывающейся платком Меланье. Я других наставляю, ненашенских.

 

ПРАСКОВЬЯ: Так и я не с чужбины басурманской. По церквам и монастырям, почитай, тридцать лет хожу, паломничаю. К Сергию прикладывалась, в Киевской лавре бывала, и в Почаеве. У Толгской молилась, у Абалацкой. Меня и владыки знают – Иркутский Афанасий, Енисейский Павел, Алтайский Макарий. Я же Прасковья-толкующая, я Апокалипсис толкую. Курашевские мы. Нешто не слыхали?

 

КИРИК: Господи помилуй! А к Феодору Козьмичу ты зачем?

 

ПРАСКОВЬЯ: Не твоё дело. «Се бо истину возлюбил еси, безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси». Нам со старцем о тайно грядущем потолковать надобно. О нефилимах.

 

КИРИК: О ком?

 

ПРАСКОВЬЯ: О великанах допотопных, что от падших ангелов и дочерей Каина родились.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Это из книги Еноха – о злых и развратных гигантах-людоедах, которых Потоп смыл. И памяти о них не осталось.

 

ПРАСКОВЬЯ: Смыл, но не до конца. Шёпотом. Видения мне были: возвращаются.

 

Кирик, Алевтина Петровна, Меланья крестятся.

 

КИРИК: Тётенька, ты это того… ты погоди, пропусти других. Ну, которые попроще. Пусть они вперёд пройдут.

 

ПРАСКОВЬЯ: Как скажешь, Киря. Пусть они. Я-то что? Я, коли надо, и до следующего утра здесь, на лавочке, пережду. «Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит».

 

Скрипнула, чуть приоткрывшись, дверь. Все переглядываются. Алевтина Петровна, вдруг зарыдав, закрывает лицо носовым платком и входит.

 

 

КАРТИНА 5. ТЕ же без АЛЕВТИНЫ ПЕТРОВНЫ.

 

ПРАСКОВЬЯ: Вон горе-то у матушки сударыни какое. Вдовья доля слёзная.

 

КИРИК: Душевный у неё муж был. Совестливый не по чину:подарков почти не принимал, разве только благодарность, и то после завершения дела. Да на весенней реке дождём захватило, продуло, и в две недели как щепочка выгорел. Пытается разглядеть Меланью. Шестеро детей, а пенсию где-то в Петербурге до сих пор не найдут. И не просто шестеро, а четыре дочери, как их пристраивать будет? Родни-то в Сибири нет.

 

ПРАСКОВЬЯ: Господи, узри её слёзы. Пресвятая Богородица, заступись, милосердная. Крестится мелко и часто. Царице моя Преблагая, Надеждо моя Богородице, Приятилеще сирых и странных Предстательнице, скорбящих Радосте, обидимых Покровительнице. Зриши мою беду, зриши мою скорбь; помози ми яко немощну, окорми мя яко странна. Обиду мою веси, разреши ту, яко волиши: яко не имам иныя помощи разве Тебе, ни иныя предстательницы, ни благия утешительницы, токмо Тебе, о Богомати, яко да сохраниши мя и покрыеши во веки веков. Аминь.

 

МЕЛАНЬЯ, не слушая: Вот беда эта наша бедность.

 

КИРИК: А ты… это ты?

 

МЕЛАНЬЯ, закрывается платком: Нет. Не я.

 

КИРИК: Да как так?

 

МЕЛАНЬЯ: Всяко бывает.

 

КИРИК: Погоди. Да как так – не ты? Ты!

 

МЕЛАНЬЯ: Отойди. Не я.

 

КИРИК: Да как не ты!!

 

МЕЛАНЬЯ: Не кричи на меня!

 

КИРИК: Я не кричу. Шёпотом. Я поговорить хочу. Отойдём.

 

МЕЛАНЬЯ: Куда это? Говори здесь.

 

КИРИК: Отойдём. Пожалуйста. Прошу тебя.

 

Выходят на авансцену.

 

 

КАРТИНА 6. КИРИК, МЕЛАНЬЯ.

 

КИРИК: Меланья.

 

МЕЛАНЬЯ: И что? Что? Хвалишься, мол, имя моё вспомнил.

 

КИРИК: Хвалюсь? Чем хвалюсь? Ну, зачем ты так меня. Я же… тебя всегда помнил. И помню.

 

МЕЛАНЬЯ: А не стыдно такое-то говорить?

 

КИРИК: Как это стыдно? Мы же тогда с хозяином, с Семёном Феофановичем, через ваши выселки проскоком в Колывань туда-сюда гоняли. Я же не мог даже на день задержаться, хозяин – ты ж его видела! – в деле строг очень. А после закрытия нашей шахты меня и вовсе в другие края засылали. Либо в Оренбург, либо в Красноярск. Я даже в Томске только третью неделю. Ну, не сумел я до тебя доехать. Прости. А писать кому? Грамоте, поди ж, не разумеешь.

 

МЕЛАНЬЯ: Да, да. В Оренбург, в Красноярск…. Понятно, что ты не сумел. Целый год недосуг. И я неграмотна. Кому такая нужна?

 

КИРИК: Но надежду-то я держал! Мне в эту зиму обоз в Москву возглавлять доверяют. Вот и задумал: обернусь к Великому посту, Семён Феофанович деньгами не обидит. И после Светлой седьмицы приеду к вам, засватаюсь.

 

МЕЛАНЬЯ: Красиво задумал. Далеко глянул. Да близкого не учёл.

 

КИРИК: Что не так? Или ты… разлюбила меня? Опостылел я тебе?

 

МЕЛАНЬЯ: Опоздал, ты, Киря.

 

КИРИК: Меланьюшка?!

 

МЕЛАНЬЯ: Родитель мой уже всё порешил. Я старшая, за мной ему ещё двух девок выдавать. Так что, на другой день после Успения родитель со сватами четверть вина выпил. Теперь меня другому отдают.

 

КИРИК: Мила…

 

МЕЛАНЬЯ: Поздно, Киря.

 

КИРИК: Да нечто нельзя с твоим родителем поговорить? Год, менее года пусть погодит!

 

МЕЛАНЬЯ: Кому поговорить? Меня он не слышит. Орёт, как бешеный. Прибить грозит, а он на это не долог. Вот если только ты приедешь...

 

КИРИК: Меланьюшка, да меня же хозяин не отпустит! Сейчас самая горячая пора сезон закрывать, прииски в зиму готовить, людей рассчитывать. И одного дня не даст. Хозяин очень строг, мне даже страшно спроситься. Да и бесполезно – маленький я человек. Я только овца для него, овца и только….

 

МЕЛАНЬЯ: Я так и подумала – не до меня тебе. Занят ты. При хозяине. Да молчи! Молчи! Хотел поговорить – поговорил! Теперь помолчи. Теперь я говорить стану. Ты – маленький! Ты – овца! А я вообще пылинка. Я совсем никто. Отдаёт меня батюшка за вдового пасечника. Который уже две жены схоронил. И каждую в синяках да кровавых шишках. Видел бы ты: махонький, злой, лицо корявое кривой бородой до глаз заросло. И воняет козлищей. Изба на отшибе в тайге, с первых метелей до Благовещенья никаких людей не увидишь, только олени да волки наст топчут. Ульев у него немеряно, богатый мужик, но жадный до стыда: одна доха на всю семью, в очередь надевают на двор выйти. Кто в очереди? А он да три сына, все немые, бес им языки связал. Как там выжить, как мне там выжить, а?

 

КИРИК: Меланья.

 

МЕЛАНЬЯ: Молчи, я сказала! Я из дома сбежала, пять дней до Томска добиралась. Спаси Христос добрых людей, подвезли, ещё и кормили. А батюшке с матушкой через сестрёнку передала, что бегу к Старцу за советом. И если Старец ноне благословит на крест сей, что ж, приму. Буду терпеть смиренно. До смерти терпеть буду. Надеюсь, до скорой моей смерти. Вот беда эта наша бедность.

 

КИРИК: А коли не благословит? Это ж на убийство-то, на явное душегубство.

 

МЕЛАНЬЯ: Не знаю. Ничего не знаю. Уж как воля Божия. А я смирюсь, смирюсь. Всё одно смерть. Не пасечник, так родитель моего своеволия никогда не оставит.

 

КИРИК: Меланьюшка, постой. Погоди.

 

МЕЛАНЬЯ: Чего? Чего годить-то? Кому? Тебе можно, а мне поздно.

 

КИРИК: Да как же это так? Да какое же тут своеволие? Ты же за Божьим наказом здесь. За благословением на свою судьбу. Меланья, милая. Как же… Господи, Господи… Меланьюшка…

 

МЕЛАНЬЯ: Молчи, овца.

 

КИРИК: Ну… а если я не овца?

 

МЕЛАНЬЯ: Баран, что ли? Бодаться готов?

 

КИРИК: Да. Да! Баран, своевольный! Готов бодаться, я готов!.. Меланья…

 

МЕЛАНЬЯ: Да?..

 

КИРИК: Господи. Меланья!

 

МЕЛАНЬЯ: Да! Да!

 

КИРИК: Господи Иисусе Христе! Меланьюшка! А давай… давай мы вместе к Старцу. Да! Вместе! Пусть благословляет с тобой и меня заодно. На крест, на общий крест. Обнимает. Меланьюшка, мы вместе к нему пойдём! Вместе навсегда. Не бойся – не оставлю тебя более, даже если хозяин работы лишит. Пусть его. Пусть всех. Ни на миг более тебя не покину. Уйдём, я в артель пойду сам золото мыть стану. Собственными руками мыть. Я видел, я сумею. Меланьюшка, милая…

 

 

КАРТИНА 7. ПРАСКОВЬЯ, БАТЕНЬКОВ.

 

ПРАСКОВЬЯ, шепчет: Ты бо еси, Госпоже, Слава небесных и Упование земных, Ты по Бозе наша Надежда и Заступница всех притекающих к Тебе с верою… Видя входящего, привстав, кланяется: Здравия тебе, ваше высокоблагородие.

 

БАТЕНЬКОВ, оглядывается: Здесь ли принимает? Ммм… томский праведник?

 

ПРАСКОВЬЯ: Здесь, ваше высокоблагородие, здесь. Присядь пока, у Старца занято. Просительница там. Вдова чиновная. Шестеро детей, а пенсию никак не начислят. Вот она и плачет.

 

БАТЕНЬКОВ, осторожно присаживается на край скамьи: Вдова? Плачет? И что, этот ваш праведник помогает? Ммм… и пенсию тоже?

 

ПРАСКОВЬЯ: Всё по-разному. Совсем по-разному. Как уж Господь ему подскажет. Может и пенсию. А может и мужа нового. Как Господь укажет.

 

БАТЕНЬКОВ: Ты это чего? Не в уме? Шестеро детей – и нового мужа?

 

ПРАСКОВЬЯ: Да, ваше высокоблагородие, точно: я не в уме. Очень точно вы это заметили. А всё одно – как Господь укажет. Так что и новым мужем она может утешиться.

 

БАТЕНЬКОВ: Ты, что, вправду в… этого вашего праведника так веришь? До такой небылицы даже?

 

ПРАСКОВЬЯ: Верю, ваше высокоблагородие, верю. Он каждого по имени встречает, хоть до того не знал, не видел. Старец не только прозорлив, но и чудотворит. Через него нам по нашей вере даётся: кому он судьбу-промысел объявляет, кого от хворей освобождает. Как сказано нам от Господа: «Дерзай, дщерь! вера твоя спасла тебя». Так и здесь: хромой или слепой, главное – с верой, здравия у Старца попросят, Старец помолится, и его праведную молитву Господь сразу услышит. И исцелит верующего. Грешна, по молодости своей я, было, сомневалась, да уж лет тридцать верю, верю и своими глазами свидетельствую: Богу всё можно. И нового мужа. Оценивающе рассматривает Батенькова. Ну, ясно, что немолодого, что тоже вдового…

 

БАТЕНЬКОВ: Понял я всё с тобой. Замолчи, баба. Ммм… уйди с глаз.

 

ПРАСКОВЬЯ, обиженно кланяется, садится на другой край скамьи.

 

 

КАРТИНА 8. ТЕ же, из кельи выходит АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА.

 

ПРАСКОВЬЯ: Матушка сударыня… Что? Слава Богу?

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Слава Богу за всё.

 

ПРАСКОВЬЯ: Что, потрепал по щёчке?

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Да, потрепал.

 

ПРАСКОВЬЯ: Милая ты моя, страдалица. Я тут за тебя так молилась, так молилась. Батенькову. Вот, Старец-то по щёчке потрепал!

 

БАТЕНЬКОВ: И что это? К чему это? Зачем по щёчке?

 

ПРАСКОВЬЯ: Затем! Благословил он её! А ты, ваше высокоблагородие, мне не верил.

 

БАТЕНЬКОВ: Ммм… ну, не мужем же новым.

 

ПРАСКОВЬЯ: Погоди, пусть сама скажет. Матушка сударыня, чем Старец благословил?

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Сказал, как выйдешь, мотри – там господин издалека приехал. Он тебе и поможет. Батенькову. Так это… это вы… издалека будете?

 

БАТЕНЬКОВ: Что значит, я? Ну, я. Однако, что это, ммм… помилуйте: жениться я не собираюсь. Ни за что не буду!

 

ПРАСКОВЬЯ: Как воля Божия. Старец укажет – будете.

 

БАТЕНЬКОВ, встаёт: Ты чего, совсем… ку-ку? Какой ещё старец укажет? Кому? – мне укажет?! Вы, что тут, ммм… все со своим старцем ку-ку?

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: О чём вы, милостивый государь?

 

БАТЕНЬКОВ: О том! Я прямо заявляю: никакой мне ваш чудотворец не указ, и жениться я категорически отказываюсь!

 

ПРАСКОВЬЯ: Ты на Старца палкой не замахивай! Не то наплачешься.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Да о чём вы? Поясните – о чём?

 

ПРАСКОВЬЯ: Старец промысел объявил? Вот пускай он услышит. Да после и исполнит всё.

 

БАТЕНЬКОВ: Какой промысел? Ммм… я при чём, в этих ваших суевериях?

 

ПРАСКОВЬЯ: А послушай, ваше высокоблагородие! Расскажи ему, матушка сударыня!

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Не понимаю, отчего такая горячность? Феодор Козьмич меня выслушал, проникся.

 

ПРАСКОВЬЯ, Батенькову: По щёчке потрепал!

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Да, потрепал. Помолился со мной до слезы, и говорит: «Войди в радость Господа своего». И далее, мол, на крыльце встретишь господина, издалека в Томск вернувшегося.

 

ПРАСКОВЬЯ: Вот, вот!

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Поклонись, говорит, тому господину: он в высоких сферах обширные связи имеет. И душой добр. Он поможет твоего сына на службу устроить. А девочек моих… Двух старших старец велел срочно отвезти в Тобольскую духовную школу к архиепископу Варлааму, а младших чуть позднее он сам в Мариинскую гимназию определит. Так вот, сударь, я и кланяюсь вам старшим сыном – проявите милость, Гавриил Степанович, станьте опекуном над сиротой.

 

БАТЕНЬКОВ: Позвольте… Ммм… откуда вы меня знаете? Это ммм… это ваш чудотворец меня по имени прозрел?

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Гавриил Степанович, признала я вас. Вспомнила – вы лет десять тому назад в доме Елагина жили. Слева от Благовещенского собора. Батеньков ваша фамилия, вы инженер-градостроитель.

 

БАТЕНЬКОВ: Фу! А то я было… Косится на Прасковью. Ммм… было подумал не того. Что я тоже ку-ку.

 

ПРАСКОВЬЯ, отходит: Чего? Всяк человек грех, и я не лучше всех.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Мой муж тогда только-только место получил. Бывало вы, Гавриил Степанович, едете в коляске по Богоявленской, а он увидит, прижмёт мою ручку к груди и мечтает, что тоже, как вы, инженером станет, тоже будет города в Сибири благоустраивать. Очень он вами восхищался.

 

 

КАРТИНА 9. АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА, ПРАСКОВЬЯ, БАТЕНЬКОВ и вошедшие КИРИК, МЕЛАНЬЯ.

 

КИРИК: Алевтина Петровна, вы уже поговорили?

 

Скрипит, чуть приоткрывшись, дверь кельи.

 

КИРИК, оглядывается: Старец зовёт! Батенькову. Вы на приём? Как прикажете о вас доложить?

 

БАТЕНЬКОВ, садится, отирает пот: Кому тут докладывать? Не надо никому докладывать. Ммм… я после всех. Дело особенное.

 

ПРАСКОВЬЯ: Видим, очень оно особенное. Тогда ты, девка. Да не томи Старца, ступай ужо!

 

КИРИК и МЕЛАНЬЯ, крестясь, об руку входят в келью.

 

 

КАРТИНА 10. ТЕ же без КИРИКА и МИЛАНЬИ.

 

БАТЕНЬКОВ: Ммм… простите, не знаю вашего имени, сударыня.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Алевтина Петровна. Тайбугина по мужу.

 

БАТЕНЬКОВ: А я Гавриил Степанович, как понятно. Так вот, Алевтина Петровна, я ныне остановился на постоялом дворе Гаврилова, в квартале за Губернским управлением. Ммм… завтра утром приходите с сыном – сколько ему? Как звать?

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Павлуша, пятнадцать на Кесарийского мученика исполнилось.

 

БАТЕНЬКОВ: Ммм… молод, курса не кончил.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Не кончил. Обстоятельства.

 

БАТЕНЬКОВ, зыркнув на Прасковью: Обстоятельства известные. Но, не скорбите, чем смогу, помогу.

 

АЛЕВТИНА ПЕТРОВНА: Ваше высокопревосходительство! Гавриил Степанович! У Павлуши подчерк хороший, он три языка в меру знает. Помимо греческого и латыни. За поведение всегда образцово. А я за вас непрестанно молиться стану!

 

БАТЕНЬКОВ: Ступайте, ступайте с миром. Завтра приводите.

 

Алевтина Петровна, кланяясь, уходит.

 

БАТЕНЬКОВ, Прасковье: А тебе, дуре, я бы плетей выписал.

 

ПРАСКОВЬЯ: Да, дура я, дура! Прав ты, ваше высокоблагородие, все мы тут дуры.

 

 

КАРТИНА 11. БАТЕНЬКОВ, ПРАСКОВЬЯ, КИРИК и МЕЛАНЬЯ выходят от Старца.

 

ПРАСКОВЬЯ: Уже? Девка, ты уже?

 

МЕЛАНЬЯ, улыбается: Уже, тётенька.

 

ПРАСКОВЬЯ: Сказал что?

 

МЕЛАНЬЯ: Сказал, что я дура.

 

ПРАСКОВЬЯ: И? Ещё чего?

 

МЕЛАНЬЯ: Ещё – что он тоже дурень. И даже больше меня.

 

КИРИК, улыбается: Дурень, как есть.

 

ПРАСКОВЬЯ, Батенькову: Вот, а что я говорила? Все мы тут дуры.

 

КИРИК: Старец сказал: «Войди в радость Господа своего».

 

БАТЕНЬКОВ: Понятно с вами со всеми. Ммм… а в чём радость? Чему улыбаетесь?

 

КИРИК: Старец велел к венцу, прежде всего иного, готовиться. А кто поперёк станет, тот наплачется.

 

МЕЛАНЬЯ: Так и сказал – наплачется. И добавил на ухо: ты, мол, не винись и ничего не бойся. Мол, права, что прибежала: послушание духовному отцу превыше послушания родителю телесному. А ещё нас Старец на прощание лбами стукнул! Как баранов. Больно!

 

Смеющиеся Кирик и Меланья убегают.

 

 

КАРТИНА 12. ПРАСКОВЬЯ, БАТЕНЬКОВ, выходит ФЕОДОР КОЗЬМИЧ.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ, кланяясь с порога: Мир вам, люди добрые.

 

ПРАСКОВЬЯ, падая на колени: Благослови, отец святой жизни!

 

БАТЕНЬКОВ, кланяется церемонно: Здравствуйте!

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ, проходя мимо Прасковьи к Батенькову: День какой простоял ясный. А я и не видел. Просидел в кельице безвыходно. Откуда будете, милостивый государь? Не из столиц?

 

БАТЕНЬКОВ: Увы, столицы мне заказаны. За глупость давней младости. Проживаю в Калуге, но сюда из Великого Новгорода. Прошу прощения за настырность, но нам бы конфиденциально переговорить. Прощу вас, отпустите эту бабу, от неё столько головной боли, не пересказать.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ, оборачивается к стоящей на коленях Прасковье: Так и будешь юродствовать? Вставай, если есть что сказать.

 

ПРАСКОВЬЯ, поднимается: Отец родной, что ты? Не вини – глупа, в младенчестве с печи сестра уронила. Головкой вниз. Так теперь и сама маюсь, и других мытарю.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: Ну, у нас всегда кто-то виноват. Не мы же. Ладно, с чем пришла?

 

ПРАСКОВЬЯ: С мёдом. Достаёт из узла горшочек. Сказывали, ты очень мёд любишь. Вот, от башкирских пчёлок, пахучий, тягучий, аж язык залипает…

 

Феодор Козьмич и Батеньков переглядываются.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: О том ли я спросил? Зачем пришла? Что мучает?

 

ПРАСКОВЬЯ: Отец родной, прости меня, прости! Я к тебе с тайной. Оглядывается на Батенькова. Мне о сокровенном поговорить надобно.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: Говори, как есть. У меня никаких секретов ни от кого никогда не было. И нет.

 

Феодор Козьмич и Батеньков переглядываются.

 

ПРАСКОВЬЯ: Как прикажешь, отец родной. С чего начать-то?

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: С начала, начни с начала. Кто, откуда, с чем пришла. Да, ну для тебя уточняю: зачем пожаловала.

 

ПРАСКОВЬЯ: Прасковья я, с Казани. Сирота мещанская. Девица. Странствую, за что в Сибирь сослана, в Ачинск. Там начала Писание толковать. Особливо Апокалипсис. Как Давид в Псальми сказал: «Научу беззаконныя путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся». Была опять сослана – в Тюмень. Теперь меня не трогают, считаюсь юродкой. С видениями от Господа

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: А я тебе зачем понадобился? У тебя видения от самого Бога, зачем я тебе?

 

ПРАСКОВЬЯ: Как же, отец родной! Только с тобой ими поделиться могу. Даниил-то давно у Господа, Серафим тоже там. Только с тобой и поговорить.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: О чём же говорить?

 

ПРАСКОВЬЯ: Видения мне были. Оглядывается. Нефилимы явились. Повсюду. Конец времён близится, мир ноне вновь перед потопом, только огненным. Они с антихристом-наполеоном на отпадшем западе нарождаться начали. А теперь и в Православных странах завелись.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: И как они выглядят? Как и допотопные? Сажени три ростом, ликами ужасны, рычат, мычат, всё портят и людоедствуют?

 

ПРАСКОВЬЯ: Нет, нынешние нефилимы в духе, а не в телесах. Кто не знает, подумает: ростовщики-процентщики да чинуши-мздоимцы обычные. На вид они будто бы совершенно люди, а вот дух – да, он в них тот самый, от падших ангелов унаследованный. Ненасытные они. Ненасыщаемые ничем. Всё едят. И всех. Рыбу, птиц, зверей, траву, корни, деревья. И людей, которые послабей, тоже пожирают. По тому ненасытству их как раз можно вычислить: миллионщиками становятся, а денег им не хватает. В генералы выслужатся – а ещё власти алчется. Вроде человек полный, а по сути одно чрево с глазами, с завидущими. Царь такому деревню выделит, он тут же десять просит – да и сотню ему будет недосыта. Отсыпет ему гору золота – как же, мало, ещё две надо. Хоть всю страну им отдай – мало, всё мало будет!

 

Феодор Козьмич и Батеньков переглядываются.

 

И деревни, и золото, и страну с людьми проглотят, не зажмурятся. А когда они всё съедят – и людей, и деревни, и страны, самих царей тоже, то начнут друг друга заглатывать. И тот последний, который других пожрёт, дальше начнёт землю грызть. Новые нефилимы, как и древние, прорвы алчные, потому как безнравственны. И договориться с ними нельзя, и ублажить их невозможно, а увещевать бесполезно. Ужас в том, что нефилимы множатся и множатся – скоро все двести воплотятся, ибо предел им только в вере христианской, православной, а вера такая сохнет. Сказано о них: «как смерть, они ненасытны». И силища в них адская. Наш Царь православный Государь Александр Благословенный их побеждал с верой в Пресвятую Троицу, в Господа Иисуса Христа и Матерь Божию. Он как Давид-псалмопевец, что Голиафа побил. А ныне такого кахетона удерживающего нету. Не та вера в нонешних властях – Бога не боятся. Вот, отец родной,так и подступили времена беззаконные и беззащитные: некому за христиан вступиться. На сие беззаконие Господь уже хмурится, и быть огненному потопу. Быть неминуче. Видела я страшное.

 

Феодор Козьмич и Батеньков переглядываются.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: И чем твои видения оканчивались?

 

ПРАСКОВЬЯ: Всё по Псальтири: «Яко беззаконие мое аз знаю и грех мой предо мною есть выну». Кончаются слезами сердечными. Слезами покаяния. Которые только и могут огонь праведного гнева на нас угасить. Ладно, выслушал ты меня, и вижу – поверил. Спаси тебя Христос за эту твою веру. Окрепил ты меня ею, узаконил. Утешил даже: хоть я и дура-баба, но не сумасшедшая. Благослови на путь-дорожку.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ крестит: Бог тебя благословит, Прасковьюшка.

 

ПРАСКОВЬЯ: На сем прощайте.

 

Кланяется Феодору Козьмичу, Батенькову и уходит.

 

 

КАРТИНА 13. ФЕОДОР КОЗЬМИЧ, БАТЕНЬКОВ.

 

БАТЕНЬКОВ: Счастлив видеть вас, Ваше Императорское Величество. Кланяется.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: О чём вы, милостивый государь?

 

БАТЕНЬКОВ: Ваше Величество, позвольте напомнить: я тобольский дворянин Батеньков Гаврила Степанович, начинал службу Вам прапорщиком в Наполеоновскую кампанию, в тринадцатом году произведёт в подпоручики, за отличие в бою при Ларотьен удостоен Святого Владимира четвёртой степени с бантом. Но в феврале четырнадцатого под Монмирале получил десять штыковых ран и полуживым был захвачен в плен. В шестнадцатом году вследствие тех ранений уволен с военной службы по здоровью. Далее продолжил карьеру в министерстве путей сообщения. Ммм… под началом Сперанского дослужился до майора. Между прочим, начинал инженером здесь, в Томске: строил Дворянский мост, укреплял набережную Ушайки, замостил и благоустроил центральные улицы.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: Похвальная биография русского дворянина. Только зачем вы рассказываете это мне? Похоже, вы меня с кем-то путаете. Поэтому позвольте и мне отрекомендоваться. Я, Феодор Козьмич Козьмин, не помнящий своего происхождения с младенчества, неграмотен, исповедания православного, греко-российского, холост. Документов никаких не имея, был задержан за бродяжничество, бит плетьми и сослан на поселение в деревню Зерцалы Ботогольской волости Ачинского уезда. Ныне по старости и слабости здоровья получил разрешение перебраться в губернский город Томск. Здесь я приживальщик у купца второй гильдии Хромова Семиона Феофановича, спаси его Господи.

 

БАТЕНЬКОВ: Ваше Императорское Величество. Ммм… считаю необходимым продолжить. Ибо биография моя полна и постыдности. Ещё в армии вступил я в братство вольных каменщиков, а в министерстве у Сперанского достиг даже высших степеней шотландского обряда, так что здесь в Томске открывал масонскую ложу «Великого светила». В двадцать третьем году в чине подполковника переведён Сперанским к Аракчееву для разворачивания военных поселений и слежки за ним. В это время Бестужевым и Рылеевым я был рекомендован в правление Северным обществом, так что после переворота мне предрекали место главы правительства. И после Вашего … ммм… после похорон Александра Благословенного я самым действенным образом готовил этот переворот. Осуждён на двадцать лет каторги. Но просидел девятнадцать лет в одиночной камере Алексеевского равелина. С сорок шестого года по пятьдесят шестой вновь в Томске, на поселении. Ммм… Эко Господь судил: город, который я некогда напитывал ядом карбонарского либерализма, от этого яда меня же и излечивал.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: Сказано о нас: «Несть человек, иже жив будет, и не согрешит». В чём вам постыдность? Ну, да, доверились вы не тем людям по молодости и наивности своей. Конечно, замышлять цареубийство – христианину грех из худших, из едва-едва прощаемых. Но вы же из добрых, как вам тогда внушили, побуждений на то замахнулись. Жестом останавливает. Вы же благ народу желали, как бы добра людям хотели. И – главное: вы пострадали за свои ошибки и раскаялись. Это крестоношение, это Голгофа: вы страдали! А я, уверяю вас, знаю, своим опытом знаю, какова ценность этому действенному, обязательно телесному страданию. Уверяю вас – только достигнутое перенесёнными муками, физическими страданиями покаяние истинно, и для Бога оно дороже всего. Однако, позвольте, повторюсь: я есть Феодор Козмин, бродяга, родства не помнящий, и за то кнутом поротый.

 

 

БАТЕНЬКОВ: Ваше Величество. Девятнадцать лет одиночного заточения многое в человеке меняют. Человека меняют. Дни, недели, годы смотришь в себя. Только в самого себя. Вы знаете, что у совести синие глаза? Тёмно-тёмно синие… Вначале в мысли входит сомнение своею правдой, затем в сердце селится стыд. Даже у такого самовлюблённого гордеца, как я. Мнить себя премьером республики и – застенок равелина. Эти годы как ступени были – от самолюбования к самокопанию, и далее – к самоосуждению. И стыду. От которого ни за какими литературными трудами не спрячешься. Ммм… Ступени, это были ступени вверх! К истине. Потому я не ропщу совершенно: жизнь моя сложилась, как сложилась, и пора встречать её финал. Государь, мне осталось совсем немного, а совесть не оставляет. Ммм… Посему, когда явилась последняя для меня возможность оказать услугу благословенному Императору, под знамёнами которого я проливал кровь за Отечество, я немедля пересёк Россию с юга на север и с запада на восток, дабы доставить вам, Ваше Величество, сие послание…

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: Ваша милость, прошу вас смиренно: прекратите называть меня другим человеком, тем более, давно умершим. Какие послания? Меня это ненужно тревожит, совершенно ненужно – ведь я здесь уже пять лет как совершенно свободен, независим, я покоен здесь. Где-то, когда-то, прежде нужно было заботиться о том, чтобы не вызывать зависти, скорбеть о том, что друзья меня обманывают, и о многом другом. Теперь же мне нечего терять, кроме того, что всегда останется при мне – слова Бога моего и Спасителя: «Войди в радость Господа своего». Вы даже не представляете, какое счастье в этой свободе духа.

 

БАТЕНЬКОВ: Простите, Государь, за привезённую тревогу. Но, всё же, примите, читайте. Открывает табакерку, достаёт из неё сложенный лист. Год назад, осенью восемьсот шестьдесят первого, в Сырковом монастыре Владимирской Божией Матери под Великим Новгородом отошла ко Господу послушница Вера Александрова, по прозвищу Молчальница. За двадцать три года послушница не произнесла ни единого слова. Однако монастырские прозрели в ней Государыню Императрицу Елизавету Алексеевну, повторившую судьбу своего супруга. И потому, найдя в келье предсмертную записку, просили доставить адресату. Дело политическое – поставить под вопрос легитимность нынешней власти, и доверить сие можно было только тому, кому терять уже нечего. То есть, мне. Прошу вас, Ваше Величество, – примите!

 

ФЕОДОР КУЗЬМИЧ, принимает лист, но тут же возвращает: Дорогой Гавриил Степанович, вновь и вновь я прошу вас, не надо меня третировать – я бродяга, битый кнутом. Неграмотный. А тут и вовсе не на русском писано.

 

БАТЕНЬКОВ, разворачивается к свету закатного солнца: Ммм… Хорошо, я переведу для бродяги Феодора: «Mon Seigneur! Mon grand mari…», ммм… «Мой Господин! Мой великий муж! Ухожу в лучший мир, где жду тебя. Знаю: мы страданием заслужили прощение от Бога». Ваше Императорское Величество! Встаёт на колени. Властию, данной вам Богом, отпустите мне мои проступки. Прошу, не отмахивайтесь от меня! Пожалейте.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ молчит.

 

БАТЕНЬКОВ: Пожалейте, Ваше Величество… Простите мне всё зло, которое я задумывал и творил для нашей России. Плачет. Я же убить замышлял. Убить задумывал. Прости, мой Государь.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ молчит.

 

БАТЕНЬКОВ, встаёт. Старец Феодор, помолись милостивому Господу нашему Иисусу Христу, да оставит мне мои прегрешения.

 

ФЕОДОР КУЗЬМИЧ: Бог простит вас. Крестит Батенькова, потом обнимает и трижды целует. Меня прости.

 

БАТЕНЬКОВ, кланяется в пояс по-церковному. За сим прощайте.

 

БАТЕНЬКОВ уходит.

 

 

КАРТИНА 14. ФЕОДОР КУЗЬМИЧ.

 

ФЕОДОР КУЗЬМИЧ, поднимает оброненную Батеньковым записку. Господи помилуй. Ох, Господи помилуй мя грешного. Милые вы мои страдальцы. Милые мои страдалицы. Разворачивает лист, читает: «Mon Seigneur! Mon grand mari! Je pars dans un monde meilleur où je t'attends. Je sais que nous méritons lepardon de Die uparlas ouf france».

 

ЗАНАВЕС

 

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

1824 год. ЦАРСКОЕ СЕЛО.

 

КАРТИНА 15. Александровский дворец. Рабочий кабинет Александра I – большой угловой зал с шестью окнами в голый апрельский сад. Где-то духовой оркестр исполняет марш Лейб-гвардии Конного полка.

Флигель-адъютант Владимир НОВОСИЛЬЦЕВ вводит графа Алексея Андреевича АРАКЧЕЕВА.

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Проходите, граф, располагайтесь на диване.

 

АРАКЧЕЕВ: Ты, Новосильцев, мне указывать будешь – куда задом приткнуться?

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Что вы, ваше сиятельство, это так, церемониальный оборот, вроде как проявление заботы о визитёре.

 

АРАКЧЕЕВ: О госте, если по-русски? Вон оно что, то-то ты мялся передо мною двери открывать. Перед ходатаем-то сторонним.

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Ну какой же вы, ваше сиятельство, гость…

 

АРАКЧЕЕВ: А кто – челобитник? Садится.

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Не шутите так с нами. Вы, Алексей Андреевич, – главный сотрудник Александра Павловича. Берёт из рук Аракчеева папку, кладёт на стол для брифинга. Однако, сами знаете, в кабинет Его Императорского Величества без него самого никого впускать не положено

 

АРАКЧЕЕВ: Ещё б не знать. В твоём возрасте приближен был покойным Государем Павлом Петровичем. Тогда спрос с нас, офицеров свиты, куда как строг был. При покойном Государе на дюйм от устава отступить – страшно и подумать. Вам сейчас проще, спокойнее. Сколько тебе годков?

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Двадцать четыре полных.

 

АРАКЧЕЕВ: А уж флигель-адъютант. Хорошие перспективы. Если будешь и далее всё так же лихо мазурку танцевать, да на флейте играть… Эк, вскинулся! Откуда знаю? Возьми в урок: всякий, кто к Государю приближен менее чем на пушечный выстрел, мне, Аракчееву, обязательно интересен будет. Отец твой, бригадир Дмитрий Александрович, как здоровьем?

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Merci, comte. Papa va bien.

 

АРАКЧЕЕВ: А вот этого не надо! Этого не терплю! В России русская речь должна звучать.

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Благодарю, граф, папа вполне здоров.

 

АРАКЧЕЕВ: Вот правильно, так и продолжай. Русский язык с Богом беседует.

 

Часы пробивают десять раз.

 

АРАКЧЕЕВ: Десять, пора бы.

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Его Величество чай кушают сегодня с запозданием. На прогулке накладка вышла: садовник Лямин всю ночь гусям и лебедям крылья постригал и не успел с птицами на государево кормление.

 

АРАКЧЕЕВ: Не успел, значит. А у меня уже в четыре утра, как ты говоришь – визитэры из Якутска доклад по английским торгам делали. Потом оренбургский губернатор с отчётом о вечной его перерастрате казённых денег прибыл, после из министерства финансов с просьбой о смягчении долгового процента пограничным фуражирам в Приморье. А ещё комитет по Кавказу на проверку бухгалтерии напрашивается. И напросится! Вырву ворятам печёнку, собственными руками вырву. В Сибири-то минеральных вод не открыто, будут, пекулаторы, там в оттепель сосульки вылизывать.

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Ваша работоспособность всех в восхищение приводит. Говорят, вы по трое суток не спите.

 

АРАКЧЕЕВ: Неправда. Сплю ежевечерне. За молитвой. Господи, помилуй мя грешного. Порой к аналою привалюсь и тут же провалюсь. В небытие.

 

НОВОСИЛЬЦЕВ, метнулся к входной двери: Его Императорское Величество! Открывает: Votre Majesté Impériale! Bonjour! Commandant desofficiers de service de la suite dépendance-adjuvant Новосильцев. Оглядывается. Здесь Главный начальник Императорской канцелярии граф Аракчеев вас ожидает.

 

 

КАРТИНА 16. ТЕ же и Император АЛЕКСАНДР.

 

АРАКЧЕЕВ, успевший прихватить свою папку, навытяжку: Доброе утро, Ваше Величество.

 

АЛЕКСАНДР, подаёт руку Аракчееву: Доброе утро, Алексей Андреевич. Новосильцеву. Bonjour, seigneurl' adjudant-adjoint. Оставьте нас, Владимир Дмитриевич.

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Подборка документов на подпись на вашем столе слева. Из просивших сегодня аудиенцию, дано согласие министру уделов Гурьеву и министру иностранных дел графу Нессельроде. Перед обедом представление нового начальника главного штаба Вашего Величества графа Дибича. Остальные просители будут ждать государевой воли в приёмной.

 

НОВОСИЛЬЦЕВ выходит.

 

 

КАРТИНА 17. АЛЕКСАНДР, АРАКЧЕЕВ.

 

АЛЕКСАНДР, подходит к окну: Весна нынче сильная. Пожалуй, к Пасхе зазеленеет.

 

АРАКЧЕЕВ: Да и ранее, если солнце так жарить будет, уже к Вербному подснежники выбьются.

 

АЛЕКСАНДР: День прибавляет, сегодня-завтра белолобые полетят, за ними гуменики. И начнутся заботы на прудах. Вот, казалось бы, не первое, не второе поколение гусят выращиваю, зимуют здесь, сытые, всем довольные. Но! Как только начинаются перелёты, каждый раз с ума сходят. Рвутся куда-то за дикими, кричат по ночам.

 

АРАКЧЕЕВ: Конечно, рвутся. Природу не переделаешь.

 

АЛЕКСАНДР: А как же домашние птицы? И животные? Они тоже когда-то дикими были.

 

АРАКЧЕЕВ: Я, Ваше Величество, размышлял об этом. И вот к какому выводу пришёл: домашними стали только те звери и птицы, что любить умеют. Не за корм, а за так, по своей сущности. Взять, к примеру, лошадь или корову – они своих хозяев настолько любят, что болеют от расставания, даже если новые владельцы им больше заботы выказывают. А собака и умереть без старого хозяина может. Не то – волк. Или олень.

 

АЛЕКСАНДР: Интересно, я тоже подумаю. В самом деле, любопытные темы для философствования: как и кому Адам имена давал, каким образом Ной примирить всех на ковчеге сумел…. Впрочем, ты же по делу? Что-то особенное?

 

АРАКЧЕЕВ: Нет, рутинность канцелярская. Велика, Государь, у нас страна – хлопот беспрестанных требует. Нельзя ей без хозяйского внимания. И всё по живому, без отложения: там срочно пришей, тут немедля отрежь, того пожалей, этому всыпь. Каждодневно.

 

АЛЕКСАНДР: И кому сегодня всыпать просишь?

 

АРАКЧЕЕВ, открывает папку: Есть необходимость послать на Кавказ ревизора с особыми полномочиями. Инкогнито, вашим личным распоряжением.

 

АЛЕКСАНДР: Бунтуют или воруют?

 

АРАКЧЕЕВ: И бунтуют – Джембулат опять с Кубани наших людей в рабство увёл. Но казаки выследили куда, так что, слава Богу, накрыли и отбили. Иворуют – в Грузии уж совсем безбожно. Похоже, последние три моста они там из чистого золота построили. Надобно послать чиновника, пусть на то чудо полюбуется.

 

АЛЕКСАНДР: Посылай. Пусть даже зарисует. Вот, как тебе моя идея: послать художника?

 

АРКЧЕЕВ: Да просто царская идея! Ведь полицмейстера как не переодень, всё одно его нутро сыскное из-под манишки выпирает.

 

АЛЕКСАНДР: То-то, брат! Так и распорядись, чтоб из Академии командировали. Вот уж будет совершенно инкогнито. Садится за стол. Друг мой любезный, сядь напротив, и скажи откровенно: это ты с владыкой Серафимом и Магницким опять на меня архимандрита Фотия натравил? Ладно – Орлова и Державина, но матушка моя Мария Фёдоровна за него хлопочет, куда там – просто требует его принять. Друг мой, скажи, глядя в глаза: зачем мне он? Пробовали два года назад, встречались и в прошлом Рождестве, но я не Иоанн Грозный, он не Сильверст. Что нового я узнаю о медиумах, о каббалистах, об иезуитах и протестантах? Скажи, убеди меня – зачем мне его обязательно ещё раз теперь выслушивать?

 

АРАКЧЕЕВ: Ваше Величество. Дорогой мой Александр Павлович. Я лучше встану. Встаёт, вытягивается. Меня ли ты, Государь, в один ряд с придворными, чинов и денег от тебя ищущих, ныне строишь? Мне ли свою верность Русскому трону надобно тебе, господину и другу моему, доказывать? Бог всему свидетель и всему Судия, а я смолкну. Хотя знаю, чьи наветы тебе в уши вложены.

 

АЛЕКСАНДР: Какие наветы на тебя могут быть?! О чём ты? Видно, я неловко выразился, прости. Не хотел. Ты для меня всегда чист.

 

АРАКЧЕЕВ: Тому Бог свидетель. А наветчикам – судия.

 

АЛЕКСАНДР: Ну, прости, друг мой. Я знаю: ты меня любишь бескорыстно. Более того, я знаю: ты любил моего отца. И за то я тебя люблю особенно.

 

АРАКЧЕЕВ: Тогда наветчики меня убрали от двора. Клеветой сослали. Знали: окажись я в ту ночь в Михайловском – умер бы ранее моего Императора.

 

АЛЕСАНДР: Ты был верен ему, верен теперь мне.

 

АРАКЧЕЕВ: А сейчас они меня от тебя удаляют. И, пойми, я не за себя волнуюсь, я за тебя боюсь! Пса удаляют, чтобы на хозяина напасть.

 

 

КАРТИНА 17. АЛЕКСАНДР, АРАКЧЕЕВ. Входит НОВОСИЛЬЦЕВ.

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Ваше императорское Величество, к вам идёт её Императорское Величество Государыня Елизавета Алексеевна.

 

АЛЕКСАНДР: Да, благодарю. Аракчееву: Алексей Андреевич, я хочу продолжить наш разговор. Узнай у дежурного офицера время, когда пройдут Несельроде и Гурьев. Где-нибудь перед представлением Дибича.

 

АРАКЧЕЕВ, кланяется: Слушаюсь, Ваше Величество.

 

Новосильцев и Аракчеев выходят.

 

АЛЕКСАНДР: Только те звери и птицы, что любить умеют…

 

 

КАРТИНА 18. АЛЕКСАНДР, входит ЕЛИЗАВЕТА.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Mon Seigneur! Mon grand mari! Как ты провёл время в саду? Аракчеев выходил – ты уже работаешь? А идёшь сегодня на кофей к мама? Я хотела бы передать ей свою новую вышивку бисером, как раз вчера закончила – роза и соловей. Тебе будет интересно взглянуть. Александр, ты молчишь – тебе грустно? Аракчеев тебя чем-то расстроил?

 

АЛЕКСАНДР: Нет, сердце моё, у меня всё хорошо. Просто нужно подписать много документов, а ты знаешь, что нельзя подписывать не читая. Это может быть провокацией для подданных.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Правда, правда! Читай. Если я мешаю тебе своим бормотаньем – скажи, я уйду! Сегодня такая сильная капель, и синички поют. Весна стирает последний снег. Земля, конечно, сейчас безобразна – всё голо, грязно, зато небо прекрасно совершенно. Синее, высокое, густое. Солнце сияет. И ветерок легко музыкален. Завтра Лазарева суббота, потом Вход Господа в Иерусалим, по-русски Вербное воскресение. Во всём предчувствие Пасхи, предчувствие главного чуда вселенной. Я всё-таки тебе мешаю…

 

АЛЕКСАНДР, откладывая бумаги: Дорогая, ты же пришла с какой-то мыслью?

 

ЕЛИЗАВЕТА: Да, Александр, я решилась побеспокоить тебя плохим сном. Я думала, он развеется в теплицах, однако он меня держит до сих пор. И он про тебя.

 

АЛЕКСАНДР: Рассказывай.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Да? Тогда слушай. Это было как-то волшебно. Будто мы с тобой идём по анфиладам второго этажа Зимнего дворца. Свечей горит мало, редко, а за окнами совсем темно, так, что окна кажутся зеркалами. Ты идёшь чуть впереди. Я знаю, что это ты, но когда ты оглядываешься, то у тебя всё время разные лица. И это не страшно, это меня не пугает. Наверное я догадываюсь, что это только сон и не боюсь. А потом вдруг ты полетел. Высоко в темноту. И я осталась одна. И тогда испугалась.

 

АЛЕКСАНДР: Чего же ты испугалась, если знала – всё только сон?

 

ЕЛИЗАВЕТА: Не покидай меня. Какой бы ты ни был, не оставляй меня одну. После смерти наших малюток я не могу пребывать одна. Не могу оставаться в тишине. И потому всё время говорю, говорю, мне всё время нужно с кем-нибудь о чём-нибудь говорить.

 

АЛЕКСАНДР: Говори, сердце моё. Говори. О чём ты хочешь? Опять о Пушкине?

 

ЕЛИЗАВЕТА: Ты, mon grand mari, всё шутишь. А и правда, что Пушкин? Согласись «Бахчисарайский фонтан» превзошёл всё, написанное до того на русском языке.

За такое великолепие ему нужно многое прощать. Это Жуковский пусть ревнует, но, правда, почему такой талант до сих дней не блистает в столице? Воронцов, конечно, его будет всячески удерживать, всякому льстит начальствовать над гением.

 

АЛЕКСАНДР: Есть ещё и «Цыгане», вещица неоднозначная.

 

ЕЛИЗАВЕТА: А как иначе? Поэт просто потерялся в этом обществе приличия, вежливости и – дружелюбного коварства! И холодного презрения ко всем его вспышкам, даже и подсказанным благородными движениями сердца. Поэт тонко чувствует, что живет в среде общества, усвоившего себе молчаливое отвращение ко всякого рода самостоятельности и оригинальности.

 

АЛЕКСАНДР: И потому коллежский секретарь глумится и над обществом, и над генерал-губернатором полувоенного края.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Ты выразился – глумится?

 

АЛЕКСАНДР: А можно иначе? Если чиновник министерства иностранных дел может, никому ничего не сообщив, вдруг да уехать куда-то с цыганским табором, или пьяным уплыть с контрабандистами. Такое даже «Кавказский пленник» не оправдывает.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Александр, отчего-то мне кажется – если его обласкать, приблизить, то, согласна, всё это его затянувшееся юношество осыплет свои глупые шипы. Ему нужно вызреть, повзрослеть под твоим призором, и Россия преумножит свою славу меж самых цивилизованных государств.

 

АЛЕКСАНДР: Хорошо, сердце моё, убедила. Скоро подъедет Нессельроде, спрошу его мнения о переводе Пушкина в столицу. Граф более в событиях, и, если поэт чего-то нового не натворил, на старое глаза закроем.

 

ЕЛИЗАВЕТТА: Благодарю, mon grand mari, всегда восхищалась твоим великодушием. По сердцу ты настоящий великий Государь великого Отечества.

 

АЛЕКСАНДР: Это всё, радость моя?

 

ЕЛИЗАВЕТТА: Всё-всё, не мешаю тебе более. Работай. Трудись. Но не забудь передать мама мою вышивку. Ей обязательно понравится.

 

ЗАТЕМНЕНИЕ. ПЕРЕМЕНА.

 

 

КАРТИНА 19. «Комната перед чугунной лестницей» – уборная Елизаветы Алексеевны. ЕЛИЗАВЕТА и фрейлина Анна ОЛЕНИНА из лилий и перьев павлина составляют букет в большой китайской вазе.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Скоро весна, полевые цветочки зацветут. Голубые, жёлтенькие. Есть в них особая такая нежная прелесть. В простоте именно нежная прелесть, без тепличного жеманства.

 

ОЛЕНИНА: Ваше Величество, позвольте я эту веточку отрежу.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Мешает, думаешь?

 

ОЛЕНИНА: Ну, торчит как-то.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Режь. Да, так гораздо лучше. Анна, что-то давно ты мне о Владимире не говоришь. Вы рассорились?

 

ОЛЕНИНА: Нет, всё по-прежнему.

 

ЕЛИЗАВЕТА: То есть, вам с Новосильцевым уже скучно? Вы уже не восхищаетесь друг другом? А как, недавно ещё, ты говорила о нём с придыханием. Я любовалась вами, право, искренне любовалась. У нас с mon mari всё по-другому было. Екатерина Алексеевна нас рано поженила, Александру едва семнадцать исполнилось, мне пятнадцать. Как тебе сейчас. Спешила Императрица, чтоб холостячество внука не стало препятствием к его коронации. Ибо её волей определялось Александру стать Императором Российским, а Константину – Кесарем Греческим. А что Екатерина Алексеевна решила – для всех закон, даже выше закона. Помню, как глянет, я в обмороке. Страшно было ей в самом малом поперечить. А спорить с ней никому бы и в голову не пришло. Вот повелела Александру быть величайшим вершителем мировых судеб – и всё! К исполнению обязательно. Становись Императором, покоряй вселенную… Через отца перешагни… Мне кажется, мы с мужем до сих пор под её животным магнетизмом ходим. Какая же сила в ней коренилась? Её ведь и причастить перед смертью не смогли. Испуганно оглядывается. Потому-то любовь у нас получилась излишне ранняя, наивная, до порой смешного. А у вас-то совсем другое дело: ты молода, зато Владимир человек взрослый.

 

ОЛЕНИНА: Да, Государыня, взрослый. Закрывает лицо ладонями.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Анна, что ты? Что такое? Расскажи мне всё немедленно: у вас с Владимиром что-то несчастное?

 

ОЛЕНИНА, всхлипывает: Ваше Величество… простите… простите…

 

ЕЛИЗАВЕТА: Анна, Анечка, что случилось? Ответь мне, расскажи как другу, как старшей подруге. Без величеств.

 

ОЛЕНИНА: Плохо… всё плохо: Новосильцев… уже обручён. Он дал обещание Кате Черновой… Но Володина мама воспротивилась – невеста не из знатных. А теперь ещё и мы полюбили друг друга. Вот… слово дано! Слово чести…

 

ЕЛИЗАВЕТА: Дано. А не страшно. Не страшно! Обручились – не повенчались. Не плачь, милая. Я сама разрешу всё, сама поговорю с Новосильцевой и с Черновыми. Я уговорю всех на мирное, негласное и неоскорбительное для всех решение. Не плачь, дорогая моя, я обещаю патронировать ваше счастье. Анна, всё у вас с Владимиром обязательно будет хорошо.

 

ОЛЕНИНА: Благодарю… Благодарю вас, Ваше Величество… Упав на колени, целует Государыне руки. Вы так добры. Вы – ангел, великий ангел. Вы нас понимаете, так понимаете. Мы весь свой век вам служить будем.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Ну что ты? Встань. Неужели любовь может оказаться без понимания? Положение, конечно, щекотливое. Тем более, что оно касается дворянской чести при неравенстве родов.

 

ОЛЕНИНА: В том-то и дело, Государыня! Вы точно всё понимаете. Брат Кати, Константин Чернов считает, что их семья оскорблена и грозит дуэлью, если Володя не исполнит обещанного, если откажется от женитьбы на его сестре.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Дуэлью? Этого допустить нельзя. Никак нельзя. В чьём полку служит Чернов?

 

ОЛЕНИНА: В бригаде лёгкой гвардейской кавалерии, у князя Хилкова.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Анечка, утри слёзы. Теперь ваше счастье – моя забота. Утри слёзы и пойди, найди мне Аракчеева. Граф где-то здесь, скорее всего, инспектирует охрану. Или конюшню. Или музыкантов. Не может без дела ни минуты. Так что, где услышишь скандал – там и он.

 

 

КАРТИНА 20. ЕЛИЗАВЕТА, АРАКЧЕЕВ.

 

ЕЛИЗАВЕТА, слышит стук в дверь: Войдите! Здравствуйте, Алексей Андреевич.

 

АРАКЧЕЕВ, осторожно входит, целует руку: Ваше Императорское Величество, поспешил явиться на призыв.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Садитесь, дорогой Алексей Андреевич, придвигайте ближе. Ближе. Нам посекретничать требуется.

 

АРАКЧЕЕВ: Весь к вашим услугам.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Алексей Андреевич, я получила письмо от вашего протеже бесогона. От архимандрита Фотия.

 

АРАКЧЕЕВ: Да?

 

ЕЛИЗАВЕТА: Не играйте в удивление. Вы же в курсе всей интриги, своей интриги. Я знаю: вы и Магницкий пытаетесь отстранить от Государя Голицына. Не отвечайте немедленно, но и не таите! Я в этой идее согласна с вами, так что готова даже помогать. Ибо знаю: что бы там Аракчеев не закрутил, это всё к пользе Государя.

 

АРАКЧЕЕВ: Бог всему свидетель. И мне судия.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Тогда объясните: вы же с князем Александром столько лет дружили? С Отечественной войны. И дружили, и работали вместе. Даже теперь в одном комитете по военным поселениям заседаете. Что приключилось, что за кошка между вами пробежала?

 

АРАКЧЕЕВ: Кошек немало было. Князь изначально и навсегда для меня чужеват. Внутри чужеват. И не потому, что они, Гедиминовичи из Патрекеевых, меня худородного, на медные деньги выучившегося, всегда презирали. Нет, я Богу благодарен, Господь меня таким крестом нагрузил, что чего мне на какие-то косые губы внимание обращать. Я хотел служить Богу, Царю и Отечеству – и служу. Думаю, служу так, как никто другой не служит.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Так что с ним не так стало?

 

АРАКЧЕЕВ: Не стало, а было… Вы, Государыня, навсегда поразили меня своей жертвенностью Александру Павловичу. Поехать в действующую армию, разделять с ним все трудности и неудобства похода – вы настоящий его ангел-хранитель. А князь… он как бы и России служит, и своему роду, славе Гедиминовой. Без полной отдачи Отечеству. Всё же просто: ты думаешь «я Россия» или «я и Россия». Этой вот прощёлкой в его интересах и воспользовались враги Православия. Сначала Линдль, за ним Госнер и Феслер, иные методисты разные – это с его, Алексашкиной подачи,сейчас в России главными учителями заделались. Шутка ли – ноне в Библейском обществе до сорока тысяч членов насчитано! Все теперь Священное Писание самовольно толкуют.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Не намысленно ли вами лишнего? Люди Бога ищут, о Боге размышляют, лучшихфилософов и богословов Европы для русского народапереводят, духовно просвещают.

 

АРАКЧЕЕВ: Зачем это им? Зачем им наш народ просвещать? Матушка Государыня, масонство к якобы общему добру без своей корысти никого не зовёт. Просто корысть та длинно строится. Для начала они Православие с Католичеством в блудный духом союз повенчают. Затем протестанты и вовсе всякую Церковь отринут. Они уже открыто наши таинства простонародным язычеством высмеивают. Масоны много говорят о Боге, а Бога-то не знают, так что они с Богом не говорят, как наши святые. Они много философствуют и духов призывают, а истинных молитвенников, таких как владыка Иннокентий, уничижают до гроба. Послушайте как они наших праведников – Филарета Киевского и Макария Оптинского в один разряд с шарлатанкой Крюднер и сектанткой Татариновой определили.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Ты прав, они такие путаники.

 

АРАКЧЕЕВ: Нет, матушка, тут не глупость! Реформаторы и масоны отнюдь не глупы, они всё нарочито смешивают, нарочито добро и зло в головах у молодёжи путают. Их либерализм – безразличие к добру и злу, отрицание жертвы на Голгофе.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Хорошо, ну снимет Государь Голицына с Министерства народного просвещения. И что? Разом Россия одумается?

 

АРАКЧЕЕВ: То, что Государь наверху свершит, тут же его верноподданные внизу подхватят. Мы сами на всех местах чистить начнём. По всей Империи с метлой пройдёмся.

 

ЕЛИЗАВЕТА: А зачем с метлой? Что за опричнина такая? Сердито как ты, Алексей Андреевич, говоришь. Меня это пугает.

 

АРАКЧЕЕВ: Мало, матушка, пугает. Так убиенный тесть ваш, Павел Петрович, тоже верить не соглашался. А понимать надо: как только зло в наш духовный мир змеёй заползло, оно тут же через школы да семинарии себе молодёжь рекрутировать стало. Вначале пасторы-карбонарии молодёжь в русском Боге усомняют, а далее кинжалы в руки своим новобранцам вкладывают.

 

ЕЛИЗАВЕТА, встаёт: Алексей Андреевич, друг наш верный, что я для тебя могу сделать?

 

АРАКЧЕЕВ, вскакивает одновременно с ней: Ваше Императорское Величество, Государыня Елизавета Алексеевна. Храни своего супруга, Благословенного Императора Российского. Встаёт на колено, кладёт ладони Елизаветы себе на голову. Матушка, храни Царя нашего Русского. И пуще всего от тех, кого он считает верными слугами. Он в большойот них опасности. Тень батюшки Павла Петровича в Михайловском замке опять видели.

 

 

КАРТИНА 21. ЕЛИЗАВЕТА, АРАКЧЕЕВ. Входит Государь АЛЕКСАНДР Павлович.

 

АЛЕКСАНДР: Браво! Что за сцену я застал! Ревную, Алексей Андреевич, я ревную! Смеётся.

 

АРАКЧЕЕВ, встаёт: Ваше Величество!

 

АЛЕКСАНДР: Молчи, друг мой, нет тебе оправданий. Я едва фрейлину удержал, чтобы ворваться вот так не предупреждённо. И точно: галантная картина в духе Ватто. Елизавете: На что благородная дама сердца благословляла своего рыцаря?

 

ЕЛИЗАВЕТА: Я?.. На предупреждение дуэли.

 

АЛЕКСАНДР: Дуэли? Кого с кем? Кто кого вызвал? Неужели ты, генерал, задумал застрелить какого-нибудь коллежского секретаря? На мечах бьётесь или копейный турнир предстоит? Чтоб поэтичней гляделось.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Причём тут Пушкин? Мы говорили о Новосильцеве-младшем.

 

АЛЕКСАНДР: И что с ним?

 

ЕЛИЗАВЕТА: Что в молодости делают? Глупят. Влюбляются. И ещё более глупят.

 

АЛЕКСАНДР: Понятно. А с кем ему предполагается драться?

 

ЕЛИЗАВЕТА: С Черновым Константином, бригады князя Хилкова офицером.

 

АЛЕКСАНДР: Да разве стоит таковым Алексея Андреевича загружать? Пусть дядя Новосильцев со своим племянником разберётся. А если Владимир упрётся – на Кавказе герои всегда нужны. Год-другой в походах каждому русскому офицеру обязательны. А с Черновым… повод-то какой?

 

ЕЛИЗАВЕТА: Новосильцев посватался к сестре, а теперь другой увлёкся.

 

АЛЕКСАНДР: Погоди. Это уже серьёзно. Честь девушки – не глупость. Нужно отвечать.

 

ЕЛИЗАВЕТА: Александр, я уже слово дала, что отменю всё мирно…

 

АЛЕКСАНДР: Нет. Дело семейной чести… Нет. Алексей Андреевич, прошу, оставьте нас наедине.

 

АРАКЧЕЕВ, откланивается: Ваше Величество! Ваше Величество!

 

ЗАТЕМНЕНИЕ. ПЕРЕМЕНА.

 

 

КАРТИНА 22. ОЛЕНИНА и НОВОСИДЬЦЕВ на авансцене.

 

ОЛЕНИНА: Володя! Володя, милый! Государыня обещала своё покровительство. Ты теперь свободен. Свободен от прежних обещаний.

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: С чего ты решила?

 

ОЛЕНИНА: Я открылась ей, и она обещала! Она сама походатайствует о расторжении обручения.

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Забудь.

 

ОЛЕНИНА: Как? Почему забыть?

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: После этого у неё состоялся разговор с Государем. Его Величество вызвал меня и приказал исполнить обещание. То есть, жениться на Черновой.

 

ОЛЕНИНА: Государь?.. Приказал… И что? Что ты?!

 

НОВОСИЛЬЦЕВ: Подумай, о чём ты спрашиваешь. Конечно, исполню.

 

ОЛЕНИНА: Исполнишь. А как же я? Пытается обнять. Володя. Как мне теперь? После всего между нами… Ты же обещал… Володя! Как мне теперь?! Володенька!

 

НОВОСИЛЬЦЕВ, освобождаясь: Да ты с ума сошла? Не кричи. Что, мне из-за тебя с Государем спорить? Совершенно сумасшедшая.

 

 

КАРТИНА 23. АРАКЧЕЕВ спускается по кольцевой лестнице для прислуги.

 

АРАКЧЕЕВ: Видите ли, другою он увлёкся. Видите ли – он бедный мальчик. Да выпороть бы публично этого кошака за… совращение невинности, как при Павле Петровиче за такое пороли. Лишить дворянства и выпороть. От одного вида кнута сразу бы возмужал. Попади эта шкода под моё начальство, я бы дурь вышиб. Офицеры пошли: девкам на дудочке играть да по паркетам полонезничать только и умеют. Я бы научил мерзавца плац любить. Дуэль, конечно, не дело. Лучше на Кавказ солдатом. Хотя, если честно, меня ведь тоже насильно женили. И что вышло? Конфуз. Жена к Отечеству приревновала. Ей по молодости развлечений хотелось – балов, приёмов у Государя, кумований. Паломничеств по святыням монастырским. А я неделями домой не являлся. Только помыться и чуток поспать. Права была Наталья Фёдоровна: какой из меня семьянин? Мне и сейчас служба слаще сладкого. Вон, даже Фотий меня за развод не осуждает, обходит молчанием. Солдату служба – семья, Царь – отец, Россия – мать. Устав – молитвослов, а спасение души в дисциплине. Так нас некогда учили, таковое и мы от новобранцев требуем. Я солдат, как есть солдат, хотя смех, едва в генералиссимусы не возвели. Едва отбился. И маменьку мою в статс-дамы хотели. Вот бы моя старуха с подругами Голицыными, Одоевскими и Бутурлиными семечки перебирала. Смех и грех от таких величаний. Слава Богу, Государь мою службу личной дружбой оценил, большего не надобно. Оглядывается. Кто здесь? Кто здесь попискивает?

 

 

КАРТИНА 24. АРАКЧЕЕВ и ОЛЕНИНА.

 

ОЛЕНИНА: Я это. Анна Оленина.

 

АРАКЧЕЕВ: Анечка. Ты чего? Плачешь? Чем помочь?

 

ОЛЕНИНА: Ничем, Алексей Андреевич. Просто страшно.

 

АРАКЧЕЕВ: Деточка, так пойдём на свет. Страшно от темноты бывает.

 

ОЛЕНИНА: Темнота на сердце, Алексей Андреевич. На душе мрак, плохое всё.

 

АРАКЧЕЕВ: Вот беда, которой я не решитель. Прости, милая, не сумею я душе помочь. Разве только пожалеть. Держись за локоть, пойдём вместе на свет. Деточка, а что за шнурок у тебя?

 

ОЛЕНИНА, прячет за спину: Это так. Просто верёвочка.

 

АРАКЧЕЕВ: Просто? Так отдай мне. Отнимает. Коли просто, то тебе она лишняя.

 

ОЛЕНИНА: Алексей Андреевич! Плачет. На душе мрак. Мрак, Алексей Андреевич!

 

АРАКЧЕЕВ, развязывает петлю: Вот это, деточка, ты зря задумала. Зря.

 

ОЛЕНИНА: Мрак! В душе мрак.

 

АРАКЧЕЕВ: То не мрак – то морок. Сказано нам: «Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло». Эх, деточка. В моей молодости, тоже, бывало, сердце замутит, со всех сторон этим мороком обложит, особенно когда понапраслину возведут. Так я песней крепился. Ты какие знаешь? Поди только французские да немецкие арии учила? Глядел я в Берлине «Деметрию и Полибия». Занятно.

 

ОЛЕНИНА: Мне романсы нравятся. Франца-Петера Шуберта. «Ein Blick vondein en Augen», «Vergißmeinnicht».

 

АРАКЧЕЕВ: Франца-Петера? «Vergißmeinnicht» – это которая про незабудочку? Весьма миленько. А вот я более солдатские да казачьи походные люблю. Слыхала ли ты вот такую, оренбургскую?

Запевает, невидимый хор подхватывает:

 

Ездил русский Белый Царь,

Православный государь

Из своей земли далеко

Злобу поражать! Злобу поражать!

 

Грозно он карал врагов,

Много побрал городов:

От Москвы и до Парижа

Лавры пожинал. Лавры пожинал.

 

Крови там лились моря,

Смерть летала вкруг царя:

Посреди военной бури

Бог его хранил. Бог его хранил!

 

Он за зло платил добром,

Воскресил Бурбонов дом,

Имя русское прославил,

Мир вселенной дал. Мир вселенной дал.

 

Где ты, светлый царь царей,

Ангел мира, друг людей?

Где ты, солнце наше красно,

Где ты, где теперь? Где ты, где теперь?

 

Или в царстве ты лилей?

Иль средь радостных морей?

Или, света став любовью,

Позабыл детей? Позабыл детей?

 

Полно радовать чужих,

Нам завидно счастье их;

Возвратись из стран далеких

На родимый край! На родимый край!

 

Без тебя веселья нет,

Опостыл нам белый свет,

Грустно без отца родного –

Возвратись скорей. Возвратись скорей.

 

Ждет тебя царица-мать,

Жаждет сына лобызать;

Ждет прекрасная царица,

Ждет святая Русь. Ждет святая Русь.

 

О, зефиры на крылах,

Или реки на волнах,

Принесите нам скорее

Нашего царя! Русского царя!

 

 

ЗАНАВЕС

 

 

ЭПИЛОГ

1864 год. ТОМСК.

 

Безлунная, ветреная ночь конца августа. Фон: заросшая берёзами и топольками веранда-навес перед кельей старца. На авансцене за столом сосвечной лампой сидит ФЕОДОР КОЗЬМИЧ.

 

ФЕОДОР КОЗМИЧ, читает: «Mon Seigneur! Mon grand mari! Je pars dans un monde meilleur où je t'attends. Je sais que nous méritons lepardon de Die uparlas ouf francе». Mon grand mari… Вера Александрова, Вера Молчальница. Двадцать три года ни единого слова. Сердце моё. Как ты тогда просила, как просила: Не покидай меня. Какой бы ты ни был, не оставляй меня одну. После смерти наших малюток… Сердце моё. Какая же звонкая была капель, и синички пели, пели…

 

ЕЛИЗАВЕТА, высвечивается за спиной Феодора Козмича: Весна стирает последний снег. Земля ещё безобразна – всё голо, грязно, зато небо прекрасно совершенно. Синее, высокое, густое. Солнце сияет. И ветерок легко музыкален. Завтра Лазарева суббота, потом Вход Господа в Иерусалим, по-русски Вербное воскресение. Во всём предчувствие Пасхи, предчувствие главного чуда вселенной.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: Да, точно так. Так ты тогда говорила. И просила не оставлять…

 

ЕЛИЗАВЕТА: Не покидай меня. Какой бы ты ни был, не оставляй меня одну. После смерти наших малюток, я не могу пребывать одна. Не могу оставаться в тишине. И потому всё время говорю, говорю, мне всё время нужно с кем-нибудь о чём-нибудь говорить.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: Говори, сердце моё. Говори. О чём ты хочешь? Опять о Пушкине?

 

ЕЛИЗАВЕТА: Ты, mon grand mari, всё шутишь. А и правда, что Пушкин? Согласись «Бахчисарайский фонтан» превзошёл всё, писанное до того русским языком.

За такое великолепие нужно многое прощать. Жуковский ревнует, но почему такой талант не блистал в столице?

 

ФЕОДОР КОЗМИЧ: Воронцов прислал жалобу Нессельроде на недостойное поведение его коллежского секретаря. А потом и список членов «Южного общества» подоспел. Бог рассудил лучше, чем мы предполагали. Сколько Пушкин написал в Михайловском? А так сидел бы полжизни через стенку с Батеньковым.

 

ЕЛИЗАВЕТА: А Константин Чернов застрелил Владимира Новосильцева. Мать, что запрещала жениться на неровне, всю оставшуюся жизнь оплакивала на могиле единственного сына свою гордыню.

 

ФЕОДОР КОЗЬМИЧ: Бедная, бедная Анечка.

 

ЕЛИЗАВЕТА: И здесь слава Богу. В восемьсот сороковом году Анна вышла замуж за офицера лейб-гвардии гусарского полка Фёдора Анро графа Ланжерона. Но, какова судьба! Перед этим, в двадцать седьмом году, когда Пушкину разрешено было вернуться в столицы, они встретились на балу, и поэт влюбился страстно. Сделал предложение и получил отказ. Обижался долго, злился, писал пасквили. А потом осознал:

Я вас любил; любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим.

 

ФЕОДР КОЗЬСМИЧ: Велик Господь. Как хорошо, как удивительно всё сложилось.

 

ЕЛИЗАВЕТА: И это тоже Анечке:

Что в имени тебе моем?

Оно умрет, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальный,

Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке

Оставит мертвый след, подобный

Узору надписи надгробной

На непонятном языке.

 

ФЕОДОР КОЗМИЧ: Но как Аракчеев упустил предупреждение о сроках бунта? Столько людей напрасную смерть прияло. Сколько судеб было сломано. Он же знал, верно и много знал, о предавших меня заговорщиках, об их планах…

 

ЕЛИЗАВЕТА: Не вини его – так Бог судил. Вся долгая старость Аракчеева стала его плачем о Государях. Любимых Государях, которых он не уберёг и не умер за них. Не вини любезного нашего друга: Алексей Андреевич даже завещал похоронить себя в твоей рубашке, которую ты подарил ему в бытность цесаревичем.

 

Елизавета исчезает в темноте.

 

ФЕОДОР КУЗЬМИЧ: Сердце моё, расскажи мне о архимандрите Фотии… Оглядывается. Расскажи… Открывает фонарь, поджигает письмо. Сердце моё… Вот уж, действительно, Фотий. Факел веры, светильник правды. Жёсткой, порой жестокой правды… Мы встречались с ним шесть раз, последний раз в Юрьевском монастыре, в июле восемьсот двадцать пятого. Я помню каждую беседу. Помню все его слова. Больно, как же больно он отверзал мне зрение внутреннее, духовное зрение. Внутренний, духовный слух. Как горело моё тщеславие, как бичевалась моя самовлюблённость. И если бы не столь явная Божья благодатность тех бесед – то сколько раз я был готов смахнуть его, провинциального монашка, со своего императорского пути! И постараться забыть, завалить память обидами его нарочитой грубости. Ну кто он и кто я? Я – Благословенный Самодержец Российской империи, победитель антихриста, основатель Священного союза христианской Европы! А он?.. Он оказался более меня. Он поверг меня. Почему?.. Этот монашек был гений веры. Есть гении живописи, поэзии, науки. А есть – веры. «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». И насытят других. Фотий меня насытил. Бог даровал ему виденье смысла бытия. Того, без чего весь мир, лежащийтогда у моих ног, был многоцветной пустотой, радужным призраком, мороком золочёным. Как у Матфея: «Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему. Все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне». Господи, это всё лично, всё лично мною было испытано, мною проверено: вся власть и вся слава мира – всего лишь унылый, тоскливый морок. Бесконечное исполнение воли бабушки. Екатерины Великой. Тяжкой, чуждой мне воли… А вокруг сплошь алчные льстецы и завистливые убийцы, вовлекающие в этот морок, толкающие в самоубийственную пустоту… Этого ли надобно было мне, человеку? Мне, христианину? И сколько же лет я искал ответа на вопрос о цели христианской жизни, скольких тоскливых философов я расспрашивал о свободе, со сколькими унылыми мистиками беседовал о судьбе… И нигде, ни от кого не получал искомого. Ибо искал я сложности, пренебрегая простотой. Как вдруг маленький, болезненный монашек встал передо мной в этой самой простоте с прикриком: «Войди в радость Господа своего». Просто встал и просто открыл, распахнул двери истины: «Войди в радость Господа своего». «Войди – в радость – Господа – своего»!

И вот я – Феодор Козьмич Козьмин, не помнящий своего происхождения с младенчества, неграмотен, исповедания православного, греко-российского. Документов никаких не имея, был задержан за бродяжничество, бит плетьми и сослан на поселение в деревню Зерцалы Ботогольской волости Ачинского уезда.

Ныне по старости и слабости здоровья получил разрешение перебраться в город Томск. Здесь я приживальщик у купца второй гильдии Хромова Семиона Феофановича, спаси его Господи. Почему? Потому что ответил мой Господь: «…отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи». И морок отступил. Мой морок от меня отступил.

ЗАНАВЕС