Наталья ЕГОРОВА. «ИЗ ГЛУБИН БЫТИЯ ДО ГОРЯЩЕЙ ЗВЕЗДЫ ДОСТАВАЯ…». О поэзии Николая Коновского

 

Наталья ЕГОРОВА

«ИЗ ГЛУБИН БЫТИЯ ДО ГОРЯЩЕЙ ЗВЕЗДЫ ДОСТАВАЯ…»

О поэзии Николая Коновского

 

Но попадаются глубины,

В которых сразу тонет взгляд,

Не достигая половины

Той бездны, где слова молчат.

Так прозорливо и кратко русский классик Юрий Кузнецов охарактеризовал лучшее, что ему приходилось читать в современной русской поэзии. На мой взгляд, относится эта характеристика и к стихам Николая Коновского – глубокого и тонкого лирика, лауреата премии Александро-Невской Лавры им св. кн. Александра Невского, верного последователя самых плодоносных ветвей русской поэзии – «любомудров» и «тихой лирики» – Ф.Тютчева, Ф.Глинки, А.Фета, П.Вяземского, А.Хомякова, Н.Рубцова, А.Прасолова…

Из напряженной тишины «бездны, где слова молчат», наплывает на читателя со страниц книг Николая Коновского среднерусская равнина – безмолвием, веяньем, дыханьем, светом, мерцанием, ветром, шумом крон, глубиной веков и бесконечной, не вмещающейся в душу ширью:

Над равниною русской, как веющий ветер – века,

Жаворонок, как солнце певучее, в небе трепещет;

Да склоняется рожь, да тягуче и огненно блещет

Напоенная светом, в полуденной дали, – река.

…То ли гром снизойдет, то ль в мятущихся дебрях дубрав,

Из кореньев исшед, гул таинственный зашевелится.

Но превысит покой… Сон? Иль жизнь потаенная длится,

На великом просторе – себя так и не осознав.

Русская равнина Николая Коновского живет своей внутренней, обособленной от человека и одновременно распахнутой ему жизнью. Это огромное, мыслящее, любящее персонифицированное пространство с глубинной памятью людей, веков, событий, отдельная личность, существующая по своим законам и пребывающая в постоянной молитве, обращенной к Творцу. Современный человек, потомок предков-пахарей, безотрывно связанный с русской равниной, живет между небом и землей в пространстве огромной молитвы-мысли, огромного многовекового разговора, простирающегося от земли до небес:

Завтра снова косить, и сушить, и сбирать, и полоть –

Утомилась душа, и река двигать воды устала.

И, тревожно-тяжка, отдыхает горящая плоть

На высоком, пахучем, безгрешном одре сеновала.

Тусклым беглым огнём рассекая тяжёлую высь,

На живое мгновенье зарница блеснёт огневая –

И, Вселенной страшась, дерзновенно смиряется мысль,

Из глубин бытия до горящей звезды доставая.

 

Внешне Николая Коновского трудно заподозрить в особой привязанности к фольклору – поэтика его явно тяготеет к Тютчеву и Фету, – но внутренняя космогония его поэтического мира глубоко народна и близка, скорее, космогонии Клюева, а точнее, русского фольклора, конкретнее – духовных стихов, в которых человек всегда существует между живым Небом, живым космосом и живой землей: «Мать земля – это прежде всего черное, рождающее лоно земли-кормилицы, матери пахаря, как об этом говорит постоянный ее эпитет «мать земля сырая»… Но ей же принадлежит и растительный покров, наброшенный на ее лоно. Он сообщает ее рождающей глубине одеяние софийной красоты… она же является хранительницей нравственного закона – прежде всего закона родовой жизни» (Г.Федотов. «Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам»). Русская равнина Николая Коновского – живое продолжение народной души, она определяет характер и обычаи живущего на ней народа, формирует его характер и постоянно участвует в его жизни:

Теплом и благостью дыша,

Глядится в медленные воды

Родная кроткая природа –

Народа русского душа…

-------------------------------------

Слышишь ли во поле, в роще,

Заиндевелой уже,

Голос равнины продрогшей,

Равновеликий душе?..

Этим глубоким единством, кровной соприродностью живущему на ней народу, русская равнина Николая Коновского в чем-то напоминает вмещающий ландшафт Льва Гумилева, во многом определяющий национальный характер, культуру и мировоззрение порожденного им этноса. Но если у Льва Гумилева это обезличенное природное пространство, то у Николая Коновского русская равнина – живая, думающая, любящая персонифицированная мать сыра-земля русского фольклора. Голос матери-земли, ее мысль, ее молитва –диалог с тварным небом, небом-космосом:«Солнце, месяц, звезды и зори – ближе к Богу: они происходят от Божия Лица… Греческое православие знало персонификацию мира: царя-космоса, который изображается в короне под апостолами на иконе Пятидесятницы» (Г.Федотов. Там же). В пространстве этой огромной, простершейся от Неба до земли мысли, всегда горит звездный космос, а в нем – не только тютчевская – светящая из стихов почти всех крупных поэтов и возвещающая судьбу народа с особым присущим ему космизмом русская звезда:

Говоришь: всему виною – горе,

Но в России горе – не беда.

До небес, гляди, простерлось поле,

А над полем – русская звезда!…

Здравствуй, поле, русское раздолье,

Дольний зной и холод высоты,

Двуединство воли и неволи,

Двуединство счастья и беды!

Русскую природу Николай Коновской пишет подробно, во всех ее движениях, проявлениях и состояниях. В чем-то он – последователь тех же «любомудров» и «тихих лириков», в чем-то – последователь русских пейзажистов: Саврасова, Поленова, Левитана, Куинджи, Федотова, но прежде всего Михаила Нестерова.

Под веянье широколиственных глав –

Забыться в свечении полдня!..

О, пышное великолепие трав –

Цветущая щедрость Господня!

Как будто бы дальние горы и лес,

Нависший над водною гладью, –

Весь мир поднебесный, простертый окрест,

Пронизан Твоей благодатью!

Чарующий, бесконечно живой мир природы, сотворенный Творцом и отпавший от него, и мучительно стремится быть обоженным, и, беспрерывно пребывая в мысли-молитве, горько переживает свое нынешнее состояние, и беспрестанно радуется бытию, в горечи грехопадения не переставая быть сущим:

В яви же или обмане,

Впрочем, – не все ли равно, –

Сердце в хмельном океане

Канет на самое дно…

Светится крона, ярится

Как белопенный прибой…

Дивная, не насладиться,

Не надышаться тобой!

                                    («Черемуха»)

Между родной равниной, родным космосом и родной природой с их безбрежным напряженным разговором от неба до земли – грешный человеческий мир, плавящийся в огромной мысли-любви. Николай Коновской – глубокий и трепетный лирик, умеющий задеть потаенные струны души и заставить их трепетать в ответном волнении. Если смотреть на вектор его поэтического развития от юности к зрелости, можно сказать, что это движение от Тютчева к Фету – от духа к душе, от философской лирики, воздействующей на ум и дух человека, к тончайшим лирическим движениям, трогающим душу и сердце, к всеобъемлющей Любви Божьей, к совершенству которой всегда стремится любовь человеческая.

Было все – безгрозие и грозы,

Был обжитый непокоем дом,

Где встречали белые березы,

Три березы под твоим окном.

На каком-то неземном пределе,

В поздний вечер или поутру –

Как они плескались и шумели,

Как листвой стелились на ветру!

Как они незаходящим летом

В сердце, преисполненном тобой,

Влажным шумом и зеленым светом,

Певчей негой – пеленали боль!..

Есть ли для русского человека что-то более привычное, чем этот мгновенно узнаваемый пейзаж? На первый взгляд – здесь все тривиально. Но как получается, что душа, подчиняясь властной волне лирического чувства, отзывается мгновенно, а тихий разговор с женщиной вырастает в сокровенный разговор о жизни каждого русского человека, мгновенно проникающий в сердце, в разговор о самом главном и родном, – остается тайной поэта:

Из безмолвья выпадают лица.

Все нашел, а счастье потерял…

Помнишь, как перед тобой излиться

Я березам передоверял?

Холод века иссушает слезы…

Но тревожным лишь забудусь сном –

Все шумят высокие березы,

Три березы под твоим окном!

Главные герои лирики Николая Коновского – две любящие души, мужчина и женщина – вечные Адам и Ева, живущие в огромном напряжении мысли-любви, струящейся между небом и землей. «Поэтический мир Николая Коновского не назовешь перенаселенным. Это мир человека, сознающего свою изначальную одинокость, но при этом ощущающего родство со всем миром» (Э.Анашкин. «Голос равнины продрогшей». Сайт «День литературы»). Любовь у Коновского имеет и не имеет конкретного адресата – разговор с женщиной в стихах постоянно переходит за свои границы, перерастает во что-то иное. Видимо, виновато в этом стремящееся стать всеобъемлющим чувство любви, а три березы – символ Пресвятой Троицы и символ России – своим зеленым шумом только помогают бессловесно, безмолвно вылить любовь на весь мир, на все пространство среднерусской равнины, невольно подражая огромному разговору-любви матери-земли и космоса-неба. Часто читаешь стихи и не понимаешь – о любви к природе это? о любви к женщине? о любви к миру?

Старинные сосны, старинный покой сторожа,

Застыли недвижно – и что им, заснеженным, снится?

И только одна во всем мире живая душа

Безмолвье тревожит – ах, малая эта синица!

Взлетит, непоседа, исчезнет – хлопот полон рот,

И вновь замелькает в глуби ледяного просвета;

И льется незримо – не зная сама, что поет

Во славу Господнего незаходящего лета.

«Мир, божественный в космогонии, освященный кровью Христа и слезами Богородицы, весь пронизан Святым Духом или «святыми духами», посланными Христом…Живущий в природе святой дух ощущается народом в дыхании воздуха, ветре и благовониях земли…» (Г.Федотов. Там же). И русская равнина, и тварный космос с русской звездой, и русская природа, и живущий на равнине человек во всех своих проявлениях стремятся к Богу и молятся Творцу соборной молитвой земли, космоса, природы и человека. Это уже другой, самый высокий, поднимающий мир из праха и рождающий в Духе разговор. Несмотря на то, что по своему мироощущению Николай Коновской во всех проявлениях поэт очень русский, понятие «Россия» возникает у него именно в общей устремленности тварного мира к Небу – это Святая Русь с пейзажами, близкими нестеровским, населенными святыми, ангелами, религиозными философами, паломниками, каликами перехожими:

И время само замедляет стремительный ход

Под кровом, где медленно-медленно-медленно служба плывёт

Дыханьем надмирным,

Где ветры поклоны за стенами истово бьют,

И кроткие сёстры хваленье Творцу воздают

Распевом старинным…

Храм здесь – корона, венчающая русскую равнину:

Тоньше текучие звоны,

Ближе монашеский скит,

Где над рекой, как корона,

Оптина пустынь слепит.

«Имена светской политической географии перебиваются с географией религиозной, по которой Русь там, где истинная вера. Конечно, эта идеальная Русь имеет определенный исторический центр в Москве… это полное слияние Церкви и государства в народном сознании, при котором эпитет «святая»… прилагаемый к русской земле, по существу относится к христианской Церкви… «И то было у нас на сырой земле, / На сырой земле, на святой Руси» (Г.Федотов. Там же). Только в Литургии русская равнина приобретает конкретные очертания России с ее городами, историей и государственностью:

Туманится, слезится взор:

В распахнутости безначальной –

Какое небо и простор –

Сияющий простор пасхальный!

И на ладони вся Москва

В наитье голосов былинных!..

Что там за дивные слова

Таятся в медных исполинах!..

----------------------------------------

О, леденящая нега,

Русской зимы волшебство:

Столько слепящего снега

Выпало на Рождество!

…Мира распахнутым схроном,

Преображающим явь –

Храмов серебряным звоном –

Встретил нас Переяславль.

-----------------------------------------

Крошатся дни. Мелеют реки.

Но верую: в  г р я д у щ е м  веке

Предстанет – дивным бликом – мне

Спас яблочный: встает из праха

Россия; солнечная птаха

Звенит в небесной вышине!

Только Литургия делает народом насельников русской равнины. Малонаселенное поэтическое пространство в Святой Руси мгновенно обживается огромным многоголосым героем по имени «русский народ». Это – один герой с одним Богом, одной Родиной, одной душой, одной молитвой и одной верой. Так молчаливая молящаяся многокилометровая очередь к мощам Святителя Николая Мирликийского, медленно движущаяся по улицам Москвы, в едином порыве и единой молитве на глазах изумленного наблюдателя за несколько часов из толпы становится народом:

…Но сколько русских лиц –

Без хищного вкрапленья инородца! –

Давно не видел я; такой любви,

Живой взаимопомощи, заботы…

Сам Николай Коновской в этом нестеровском пейзаже – отрок, подобно Варфоломею получивший дивный дар поэтического видения, невидимый слушатель Сергия Булгакова и Павла Флоренского, незаметно притаившийся в уголке «Философов», один из многочисленных калик перехожих, бредущих по дорогам Святой Руси. Николай Коновской – и в реальности неутомимый паломник и поэтический летописец современной православной жизни. В стихах его постоянно возникают монастыри, праздники, лица не так давно ушедших от нас старцев. Это и оптинская старица Сепфора:

…Смиренный угол, где она сидела

На палочку склонившись, озарялся

Каким-то тайным несказанным светом

И тонким ароматом благодати…

И Николай Гурьянов:

…Отец Гурьянов Николай благословил

На творчество, помазав пред иконой

Священным маслом Иерусалима…

И архимандрит Кирилл Павлов, который, в противоположность Николаю Гурьянову,

…Сказал – что людям невозможно,

Возможно Богу то, и что стихи

Писать не надо – зряшное то дело…

Николай Коновской много занимается поэтическими переложениями – святых отцов, русских святых, псалмов Давида. Одна из его поэтических книг так и называется «Келья». Это вторая – если не первая и главная – грань его творчества, ибо из этой «кельи», «поэтической пустыни» проистекают все удивительные качества Коновского-поэта – они стяжаются им в скромную меру мирской молитвы.

 

Поэтический мир Николая Коновского выплывает к нам из-за дверей «кельи» именно как продолжение молитвы – это мир тихий, светящийся, мерцающий, благоухающий, веющий. Чем дольше читаешь Коновского, тем очевиднее: для того, чтобы разобраться, о чем он пишет, надо разобраться – как он пишет, поскольку особенности его поэтики и его тонкие тихие благоухающие смыслы – это почти одно и то же. Мысль здесь порою – совсем не мысль. Образы – не образы. Мир зыбок, словно не приобрел реальных очертаний и форм. Лексика, как сказал бы взыскательный зоил, временами – тяжеловата, временами – архаична. А читаешь – и оторваться нельзя! Из чего он пишет? Из бликов, веяний, шорохов, тишины. Вечное фетовское «Шепот, робкое дыханье…», вечное цветаевское: «Ах с Эмпиреев и ох вдоль пахот, / И повинись, поэт, / Что ничего, кроме этих ахов / Охов, – у Музы нет». «Безглагольность», несказанность – совсем не бальмонтовского, а чисто коновского свойства, тютчевское «Мысль изреченная есть ложь», подслушанное безмолвие, пытающееся сказать себя словом. Особенности эти, в разной мере присущие всей классической русской поэзии, – Божьи Дары, земные проявления Святого Духа, попытка вырваться за пределы земного слова, заговорить языками горнего мира.

Интересны и точны в чем-то взаимно дополняющие друг друга высказывания о поэзии Николая Коновского Сергея Куняева и Владимира Кострова: «Когда я читаю книгу Николая Коновского «В отблеске горнем»… – пишет Сергей Куняев в статье «Мы сами – музыка и боль…» («Наш современник», 2018, №6), – вспоминаю классическое стихотворение Евгения Боратынского: «Все мысль да мысль! Художник бедный слова! / О жрец ее! Тебе забвенья нет; / Все тут да тут, и человек, и свет, / И смерть, и жизнь, и правда без покрова». И в стихах Коновского превалирует именно мысль. Он поэт сдержанно думающий, сосредоточенный, стих его… сам по себе побуждает к спокойному созерцанию и неторопливому размышлению… жажда жизни превалирует в спокойных, по видимости, строках, когда красота земного мира, от которого тянется незримая вертикаль в мир горний, сама по себе служит спасением от ужасов земной жизни… И каждое явление жизни, запечатленное точным и выверенным глазом, Коновской стремится уложить в течение мысли о человеческой судьбе, о мирозданье, о Боге…». Владимир Костров замечает: «Автор как бы тушует свою индивидуальность, выдвигая на первый план глас самой жизни, голос сияющей природы. Несомненно, на работу и стиль Николая Коновского решающее влияние оказал Тютчев. Зрительный и музыкальный ряд тяготеют к обобщению, более метафизическому, чем конкретно – философскому» (Николай Коновской. «Лирика». М. 2018). Мне кажется, что в двух этих равно справедливых высказываниях и кроется ключ к поэтическому миру Николая Коновского. Верный последователь Тютчева и «любомудров», Коновской по самой глубинной природы своей поэт мысли – напряженной, глубокой, стремящейся объять мир от неба до земли. И все же акта мышления в привычном понимании слова тут нет, как нет здесь и пушкинского гимна человеческому разуму, безоговорочного приятия солнца «бессмертного ума». Коновской не производит мысль сам. Напряженно думая, он – слушает молчание, из которого рождается мысль, слушает мысли, существующие в природе вне его и без него. Мысль здесь соприродна миру, она существует в нем, именно поэтому сам пейзаж, весь окружающий мир в его поэзии – мысль. Но мысль эта настолько инака человеку, настолько глубока, что для того чтобы ее выразить, не хватает простых слов – тут уместны молчание, ощущение, настроение, мерцание, недосказанность, намек.

Простор – суглинок да ковыль,

Да тучи низкие нависли…

И нет ни думы в нем, ни мысли,

Являющем собою – мысль.

«Представление о познании и всей великой многословности нашей духовной жизни, которое дается нам Священным Писанием, совершенно несовместимо с интеллектуализмом, философской доктриной, утверждающей, что всякая действительность познаваема, и что доступна она лишь познавательной способности разума», – следуя двухтысячелетней христианской традиции, замечает святитель Лука Войно-Ясенецкий («Дух, Душа и Тело»).

Мысль рождается из безмолвия:

Сонного бора вещанье,

Птицы рассерженной крик…

Кто-то сказал, что молчанье –

Будущей жизни язык.

Из русской поэзии плывет на нас названная и не названная, присущая ей тишина: «Молчи, скрывайся и таи…» (Ф.Тютчев), «Когда мечтательно я предан тишине…» (А.Фет), «Здесь тишина цветет и движет / Тяжелым кораблем души» (А.Блок), «Глубокая тишь. Безглагольность покоя…» (К.Бальмонт), «Обозвал тишину глухоманью, / Надругался над белым «молчи»» (Н.Клюев). И все же тишина, названная словом, – еще не тишина. Настоящая тишина неназванной таится в самой ткани стиха. Так лебедь выплывает на серую гладь пруда: сначала плывет тишина – осязаемая, густая, вещественная, а потом, изогнув шею, появляется царственная птица. Вокруг пруда громоздятся высотки, неистовствуют митинги, гудят машины, сменяются эпохи, но оглушающий шум сходящего с ума, а в данном контексте уместнее сказать – сходящего с тишины мира – этой тишины разрушить не может. Тут есть носитель тишины – лебедь. Так и Николай Коновской вслед за лучшими русскими поэтами – тишину несет. Он копил ее всю жизнь, собирал по крупицам, чтобы вложить в стихи и отдать нам:

Как лебедь дивный с высоты,

Где вечность торжествует,

Две бездны – неба и воды –

Своим крылом связует.

И мир, просвеченный до дна, –

Как затаил дыханье:

Так полнозвучна тишина!

Так глубоко молчанье!

Светоносность – одно из глубинных свойств русской поэзии. Неизбежно вспоминается один из древнейших христианских гимнов: «Свете Тихий святыя Славы Безсмертнаго Отца Небеснаго…». Сияние Христово растворено в русской жизни, русской природе, русской культуре. Русская поэзия – и гимн Нетварному Свету, и его сосуд. Таинственное сияние Божье кроется в самой глубине русского стиха. «Себя собою составляя, / Собою из себя сияя, / Ты свет, откуда свет истек» (Г.Державин), «Спит земля в сияньи голубом» (М.Лермонтов), «Сияньем хладным солнце блещет…» (Е.Боратынский), «Сияет солнце, воды блещут» (Ф.Тютчев). Русская поэзия второй половины двадцатого века явила светоносность по-новому. Это и светоносный Николай Рубцов, и Николай Заболоцкий, просвеченный огнем, мерцающим в сосуде, и Юрий Кузнецов с хлынувшим из его «Рая» ослепительным сиянием. Но ярче всех о таинственном Нетварном Свете, пронизывающем мир, написали, пожалуй, Николай Тряпкин «Свет ты мой тихий, застенчивый свет! / Облачных стай пропадающий след. / Вечер не вечер, ни тьмы, ни огня. / Молча стою у закатного дня» и забытый в последнее время один из интереснейших поэтов конца ХХ столетия Геннадий Ступин: «Свет мой безмерный, свет мой бессмертный, / Льющийся тихо и быстро летящий, / В вёдро прямой, а в ненастье неверный, /Медом целящий, стрелою разящий». Стихи Коновского – прямое продолжение этой традиции:

Свет нарождается, брезжит едва на востоке.

В горнице убранной – тишь, забытьё и потёмки.

Не шелохнётся к окну подступившее поле.

Сухо-старательно мышь заскребётся в подполье…

Оборони этот мир, – роковой и блаженный,

Свете таинственный, сладостный, неизреченный…

Но светоносность тоже прежде всего несказанна, она бессловесно кроется в самой глубине стиха. У Коновского сияет вода, сияет листва, сияет воздух, и сияние это ясно чувствуется, хотя о нем не говорится. Я не применяла бы к этому явлению понятия суггестивности – дело тут совсем не во внушении: читатель ощущает свет именно потому, что свет в стихах есть. Следуя традиции русских иконописцев, Коновской пишет «на свету».

И еще – запах, запах! В стихах Николая Коновского постоянно присутствуют запахи! То полынь, то чабрец, то дурманящая липа. Русская поэзия благоуханна. «Жарче роз благоуханье, / Резче голос стрекозы…» (Ф.Тютчев), «Две капли брызнули в стекло, / От лип душистым медом тянет…» (А.Фет), «Наш аромат смолист и едок, / Мы освежительней зимы» (Н.Клюев), «Пахнет яблоком и медом / По церквам твой кроткий Спас» (С.Есенин), «Крепки, желтоволосы дети, / Тяжелый мед расплескан в лете…» (П.Васильев). Неизреченное благоухание – один из языков Бога. Бог говорит с миром благоуханием – и мир отвечает Богу запахами. «Благоухание цветов – это фимиам Богу» (Св. Лука Войно-Ясенецкий. Там же). Мир Коновского переполнен запахами:

Солнце палящее. В царственной девственной сини

Время теряется и очертания гор.

Горькой усладою – запахом крымской полыни

Воздух напитан и весь поднебесный простор…

---------------------------------------------------------------------

Нежно – до изнеможенья! –

Пахнет на взгорках чабрец…

-----------------------------------------

В воздухе дело к ненастью.

Молнии брызнул изгиб.

Сердце наполнено страстью

Юных дурманящих лип.

----------------------------------------

Так же смеркается запад,

Так же, вне горя и лет,

Льется божественный запах,

Пахнет божественный свет.

Интересно, что при всей точности стиха, размытый, стремящийся к «безвидности» мир Коновского приобретает очертания именно на пути от Тютчева к Фету, от мысли к любви. Будто в оптике фокус навели – в лирике последних лет мир становится вещным, образным, живописным, он проявляется к бытию не в духе, а в душе, не в мысли, а в любви, так замысел Божий обретает плоть и способность к полнокровной жизни именно в Божественной Любви. «Келья» же, молитва расширяют мировосприятие поэта и неуклонно возвращают его в лоно русской поэтической традиции, кровно связанной с православием, где для каждого творца важна не внешняя красота, но «огонь мерцающий в сосуде» (Н.Заболоцкий), где перед каждым поэтом стоит сверхзадача выйти за грань познаваемого, увидеть в творении Божьем отблеск Неба, преодолеть немую косность земного слова, трагическую замкнутость человеческого грехопадения, попытаться заговорить на языках горнего мира: «Так век за веком – скоро ли, Господь? – / Под скальпелем природы и искусства Кричит наш дух, изнемогает плоть, / Рождая орган для шестого чувства». (Н.Гумилев).

 

На русской равнине Николая Коновского, в «келье-пустыни» цветет сад. «Красота пустыни безгрешна… она сродни ангельскому миру… Недаром пустыня и отвечает «Архангельским гласом». Святая красота, утешая путника, настраивает на тихие, светлые думы: «Есть частые древа – / Со мной будут думу думати… / Прилетят птицы райския / Станут распевати» (Г.Федотов. Там же). Безгрешная красота цветущей пустыни в народных стихах – это безгрешная красота Эдемского сада. В мировой символике сад – символ Христа, Богородицы, Небесного Рая, цветущего земного сада-кельи, в котором возделываются человеческие души. Вслед за богатейшей мировой поэтической традицией русская поэзия (особенно поэзия Серебряного века) наплывает на читателя бесчисленными цветущими садами: «Не доносятся жизни проклятья / В этот сад, обнесенный стеной, / В синем сумраке белое платье / За решеткой мелькает резной…» (А.Блок). «Он идет путем жемчужным / По садам береговым, / Люди заняты ненужным, / Люди заняты земным» (Н.Гумилев). «Крона играла цветами. Они волновали / Красным, оранжевым, желтым отливом в начале,  / А фиолетовым, синим, зеленым – потом. / Каждый узор выступал то цветком, то плодом. / Древо познанья – таинственный ключ мирозданья!» (Ю.Кузнецов). Название поэтического цикла Николая Коновского «Обрезка плодовых деревьев весной», явно взятое из тривиального справочника садовода-любителя, отсылает к забредшему на продрогшую среднерусскую равнину и мгновенно обрусевшему Вергилию: «Вот что еще: какие б кусты на полях ни сажал ты, / Больше навоза клади да прикрой хорошенько землею…» (Вергилий «Георгики». Пер. И.Шервинского). Диву даешься, как хорошо Вергилий приживается на народных кормилицах – оставшихся от советской власти шести дачных сотках с ветхим дачным домишкой, садиком, теплицей и тремя вечными березами под окном. Вергилий в «Божественной комедии» – проводник Данта по аду и чистилищу. Вход в рай, к небесной Розе – месту пребывания Создателя, Богородицы и блаженных – ему как язычнику запрещен. Но и речь ведь – о земной келье-пустыни. Мерные античные ритмы, звучащие в стихах Коновского, неожиданно отзываются родным в строках о русских саврасовских грачах:

Земля обнажилась от всюду лежавшего снега

(В тени за сараем осталась лишь мерзлая глыба);

И первые гости –

Грачи прилетели, – на кронах,

Пока еще голых,

Они хлопотливо расселись…

Тайна возделывания сада – тайна кельи, молитвы, возделывания человеческой души. О ней говорится иносказательно:

Важен подбор инструментов для должной обрезки:

Будем работать садовым ножом заостренным;

Можно работать и острой пилою садовой…

Так или иначе, следует, выбрав, отсечь все

Ветки больные, нежизнеспособные, даже

Те, что широкую плодоносящую крону

Нам заглушают и портят…

С неизбежными скептиками, которые назовут этот цикл Николая Коновского стилизацией, не соглашусь: на мой взгляд, это удивительно емкое смысловое попадание в самое сердце мировой поэтической традиции. «В русском коробе, в эллинской вазе, / Брезжат сполохи, полюсный щит, / И сапфир самоедского князя / На халдейском тюрбане горит» (Н.Клюев). Да и античный гекзаметр воистину соприроден русской равнине. Широкий, привольный, неспешный, как русские дали. Гекзаметр – давно русский. Я бы сказала, со времен Гомера, но пусть будет – со времен Гнедича. Точности ради замечу, что у Коновского стихотворения написаны все же не гекзаметром, а пентаметром, вернее, соответствующим ему в русском языке пятистопным дактилем. Но все еще впереди. Не мешайте нашей всемирной отзывчивости!

А поэтическое повествование подходит к своей высшей точке:

Господи Боже,

Ведь есть и над нами Садовник,

Зрящий с недреманной ревностью за чистотою,

Плодоношением – Им насажденного сада.

Далее – даже подумать и вымолвить страшно…

В Евангелие от Иоанна Мария Магдалина утром приходит ко гробу Господа и не узнает стоящего за ее спиной Христа: «Она, думая, что это садовник, говорит Ему: господин! если ты вынес Его, скажи мне…». Общепринятое в мировой христианской традиции обращение к Христу «Божественный Садовник» происходит из этих слов – Вседержитель, Пантократор, возделыватель человеческих душ, насадивший все сады мира и правящий ими. И душа человека, и окружающий мир, чтобы вернуться в Эдемский сад, должны уподобиться этому саду, подвергнуться возделыванию, покориться Божественному Садовнику.

 

Но земной человек не может вечно жить в пустыни. Как и герой «Соловьиного сада», лирический герой Николая Коновского, заслышав призывный рокот прибоя, выходит навстречу распахнутой земной жизни: «Пусть укрыла от дольнего горя / Утонувшая в розах стена, – / Заглушить рокотание моря / Соловьиная песнь не вольна!» (А.Блок). Божий мир после кельи-сада пьянит как вино. Невольно вспоминается «Одиссея» Гомера: «Остров есть Крит посреди виноцветного моря…». Только у Коновского не Крит, а Крым. Вокруг давно православной Тавриды, совсем недавно вернувшейся в родную Россию, пенится виноцветным прибоем море, даруя хмель бытия, хмель поэзии и хмель любви. О пещерных винных подвалах Инкермана Коновской пишет по-гомеровски подробно и вещно:

Замру в изумленье, окину лишь взглядом подвалы, –

Как тут же с тобой подружиться спешит «Севастополь»,

Мускат «Инкерман», «Бастардо», «Совиньон», «Ркацители»…

Символика вина здесь античная, языческая: воспоминание о священном безумии Диониса, о хмелесолнечных лозах Аполлона:

Порой громыхало – там кто-то небес синеву

Рвал молний клинками, и виделись, как наяву,

Шторма Айвазовского, слышались строфы Гомера;

Был грот знаменитый и хрупкая тонкость стекла,

В которую медленно, переливаясь, текла

Янтарного цвета, со вкусом ореха, мадера.

Но море темнеет, и цвет вина уже напоминает цвет крови. Над морскими волнами у Памятника затопленным кораблям в Севастополе торжественно звучит совсем другой – трагически горький список:

Пилад»… «Сизополь»… «Гавриил»…

«Мессемврия»… «Селафиил»…

О, эта бесконечность

Защитников родной земли,

Что не в морскую глубь ушли,

А в воинскую вечность!

Наше море напоено человеческой кровью. И список кораблей, ушедших на морское дно в боях за Россию, куда поболее гомеровского. Но все грешное и тленное давно преодолено Христом. Вода в земном сосуде океан-моря, как в Канне Галилейской, давно превращена в вино – символ Крови Христовой. Драгоценная Кровь Христа вином Причастия течет в жилах мира и в морских волнах. «Очищение русской земли, ее космиургическое воссоздание… совершается путем утверждения истинной веры… «Богу молись за синё море» (Г.Федотов. Там же). Да, за синё Черное море, поглотившее столько русских героев и кораблей, необходимо молиться. Греческая языческая Таврида давно искуплена правильной верой: «…море … первоначально связано со святым Климентом. Память о греческой Корсуни и о мощах святого Климента, папы Римского, обретенных на дне морском и высоко чтимых в Киевской Руси, лежит в основе этой дедикации. «Окиян-море всем морям мати… / Что во той во церкви во соборныя / Почивают мощи папы римского, / Папы римского, слава Клементьева»…» (Г.Федотов. Там же). Из глубины морской встает Инкерманский пещерный монастырь св. Климента с его потрясающим, происходившим в прошедшие века чудом:

Громадное,

За пядью пядь,

В послушной мощи

Откатывалось море вспять,

Являя мощи.

Для страждущей Тавриды всей –

Как свет во мраке…

И вновь скрывало их в своей

Бездонной раке…

Море, сомкнувшееся над русскими кораблями, раскрывает свои глубины перед святым, напоминая о том, что когда-то по воле Христа эти пучины разомкнутся вновь, чтобы поднять с морского дна живыми всех утонувших героев, все погибшие в неравных боях корабли.

Но пока мир лежит во грехе, в хмеле бытия всегда есть капля горечи.

Это мгновенное благословенное лето,

Прикосновенье прощальное влажной щеки!..

Слышно, как плачет бессильно и тягостно где-то

Горлица, горлинка – голос щемящей тоски…

Тайна бесстрастная, чья-то судьбина чужая,

Чем мне утешить тебя и в несчастье помочь?…

Мукой отчаянья сердце мое надрывая, –

Горлица, горлинка спать не дает мне всю ночь.

Есть эта капля горечи и в природе, и в земной любви. И опять, как всегда у Коновского, не поймешь – к женщине? к природе? к миру? – обращено стихотворение. Но мерный рокот волн несет успокоение и примирение:

Духом, врачующим ожесточенье и горе…

Ветер сгущается, гибкую клонит лозу.

Мир – словно вымер, и только бескрайнее море,

Вещее море шумит неустанно внизу.

Горькое усталое человеческое примирение со всем ударом волны о скалу, брызгами пены, невидимым прикосновением Сущего внезапно превращается в свободную песню нескончаемого благодарения. Бога? любимой? – огромной, как море, разлитой в мире Любви:

За долгие годы боренья – спасибо тебе.

За кров, и тебя, и науку – спасибо судьбе,

По грани смертельной, на свет выводящей из мрака…

Волна изумрудная лижет горячий песок,

И я, благодарный, улегся у сладостных ног,

У вечности вещей – большая незлая собака…

В победной песне благодарения уходит извечное memento mori (помни о смерти (лат.)), превращаясь в открытую морскую даль, в песню жизни и воскрешения, в жизнеутверждающее цветаевское «Уже не memento, а просто – море!». Море, по темным волнам которого, протягивая нам руку, вечно идет Христос:

Вскипает море пеной,

Волной о берег бьет…

Нет мрака – есть мгновенный

К сиянью переход…

На роковом просторе

В передрассветный час

Есть вечность, мы и море…

И милующий нас.