Марина МАСЛОВА. «РОДНАЯ ЗЕМЛЯ НЕ ПОДВЕДЁТ». О сказках Михаила Попова и романах Камиля Зиганшина

 

Марина МАСЛОВА

«РОДНАЯ ЗЕМЛЯ НЕ ПОДВЕДЁТ»

О сказках Михаила Попова и романах Камиля Зиганшина

 

Сказка сказкой… А как бы это сделать… чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке...
А что за роскошь  –  что за смысл, …что за золото... а не дается в руки, нет!
И отчего это? 
В.И. Даль

 

Недавно рассказывала тут, как однажды весной, в самый пик вирусной пандемии, получила на почте тоненькую бандероль. Это был мне подарок ко дню рождения, который, вслед за писателем, приславшим книги, называю теперь с гордостью своим золотым юбилеем. Автор так и надписал одну из этих чудесных детских книг, адресуясь к имениннице: «Золотой ларец» – … в пору золотого юбилея. Михаил Попов из града Архангела Михаила».

Сразу уточню, что заглавие имеет мало общего с традицией называть так сборники всякой всячины. Книга сказок о Русском Севере названа по главному произведению – одноимённой сказке, в которой золотой ларец – совершенно конкретный и в то же время объёмный символ. По сути, эквивалент привычного, немного уже затёртого выражения «смысл жизни». Чтобы и это не показалось бесцветным, ещё уточню, что ларец золотой у поморов – символ духовной мудрости, чистой как алмаз совести и драгоценного опыта борьбы со стихией. А происхождение своё он ведёт от феномена северного сияния.

Этот сказовый сборник архангельского писателя был отмечен Международной литературной премией «Полярная звезда», потому отнеслась я к нему серьёзно. Хотя книжку прочесть полностью сразу после получения как-то не удалось. Весной, хоть и эпидемия томила, а сад с огородом своего требовал, потому как русский человек издавна усвоил: весенний день целый год кормит, что весной посеешь, то осенью и пожнёшь.

И вот осень пришла. А поскольку летом сеялось не только в землю, но и в сердечные помыслы, жать мне теперь приходится уже не в саду и огороде, но у слегка запылившегося компьютера, к которому за лето некогда было и подойти.

И я снова удивлена своевременностью всего, что исходит от Божьего Промысла.

Не случись одно событие месяцем ранее, нельзя было бы понять и то, что открывается сегодня.

Второго сентября получила я от Камиля Зиганшина трогательное письмо с фотографиями, на одной из которых знаменитый и неугомонный путешественник, забравшись на самую высокую гору Алтая, развернул там знамя Союза писателей России.

Надо признаться, вирусный этот год и для наших творческих отношений выдался непростым. Профессиональные недоразумения слегка омрачили ранее безоблачный горизонт нашей нежнейшей дружбы. И вот – это письмо. Такое искреннее, прозрачное, высокое, как алтайское небо! (Такое небо мы видим на дивных фотографиях путешественника, выложенных на сайте «Российский писатель»: http://rospisatel.ru/ziganshin-beluha.html). Какое-то праздничное и по-детски ликующее. И объясняется это, конечно же, тем, что совершено ещё одно восхождение. И ликование это понятно. Ибо возраст уже не тот, чтобы лазать по горам, а странствующая натура не приемлет покоя, потому и достигнутая высота теперь волнует ещё сильнее.

Размышляя над этим уже нежданным, а потому сильно растрогавшим меня письмом, вдруг поняла, как важны для писателя эти труднейшие восхождения. Побывав там, наверху, куда мало кому удаётся добраться, он спускается вниз уже иным – просветлённым снегами вершин, умудрённым близостью неба. И все люди теперь внизу кажутся ему добрее и чище.

Сначала письмо это было в моём сознании как бы само по себе, вне связи с другими событиями моей жизни. Но вот нечаянно открываю книгу Михаила Попова «Золотой ларец и другие сказки о Русском Севере», начинаю неспешно читать, наслаждаясь детским предчувствием чуда и ласковым, бесхитростным слогом писателя-архангелОгОрОдца. Это он сам так иногда подчёркивает традиционное северное оканье. А ласку я услышала в сказе про Василия и Олисаву, Олисавушку, как именует её писатель. «У соловецкого воеводы была дочь. Звали её Олисавой. Лоб ясный, словно белая ночь. Щёки румяные, как поморская заря. А глаза изумрудные, точно Гандвик в солнечную погоду. Вот какая красавица была! Пришла пора выдавать Олисавушку замуж. Запохаживали в хоромы воеводы сваты да сватьи…».

Но не эта сказка отозвалась для меня нечаянным эхом на просветлённое письмо из Уфы. «Волшебные яблоки» читала ещё летом, учась у поморского юноши Василия выращивать доброе деревце из семени злого, но омытого горючей слезой. На откровение Камиля Зиганшина ответным откровением невзначай прозвучала история о рождении Ветра, предваряющая этот изысканный сказовый ларец.

На берегу тёплого моря жили-были Ветерок и Раковина. Раковину все очень любили, потому что была она большая и красивая. А Ветерок был маленький, боязливый, и все его обижали. Забьётся он в ласточкино гнездо, а хозяйка прилетит – и ну хлопать крыльями. Шмыгнёт в печную трубу – а дым как пыхнёт на него копотью. Нырнёт в крону тополя – а листья как зашумят, заволнуются. Куда деться бедняге?!

(Нн-да… это про меня, подумала я, вспоминая свою неистребимую житейскую робость…)

Глядела-глядела на него Раковина и говорит:

– Хочешь, я помогу тебе стать смелым и сильным?

– Хочу! – обрадовался Ветерок.

– Хорошо, – сказала Раковина. – Но с одним условием. Когда вырастешь, не забывай меня. Я хочу, чтобы ты прилетал сюда и рассказывал мне о том, что узнаешь и увидишь на белом свете. Согласен?

– Конечно! – встрепенулся Ветерок.

– Тогда слушай. Вон там, на краю земли, видны синие горы. В них живёт волшебник-невидимка. Ступай туда, поднимись на самую высокую скалу, разыщи самое глубокое ущелье и скажи: «Это я!». Волшебник услышит тебя и сделает так, что ты станешь могучим и прекрасным…

На краю земли, на краю земли… Что-то очень знакомое, привычно в уме звучащее… Ах да, романы Зиганшина! И недавнее письмо их автора о вершине горы Белуха на Алтае…

Но: «это я!», «это я!»… Не слишком ли горделиво? Фраза-то чересчур эгоцентрична, как оценишь на первый взгляд…

Задумалась над собой в первую очередь, ибо с детства помнится та лягушка, что однажды хвастливо крикнула: «Это я всё придумала, это я!», и тут оторвалась от прутика, на котором несли её дикие утки, и шлёпнулась в лужу со своей заоблачной высоты. Пожалуй, все знают эту глупую лягушку-путешественницу. А мне она напоминает меня же в иные минуты жизни, когда хочется, всех расталкивая, громко выкрикнуть: это я!

Но вспомнилась мне и другая сказка, про уточку Серую Шейку, что боялась летать, не веря в свои крылья. Защищая своего друга зайца, она пострадала от лисы. И только мудрый глухарь придумал, как вернуть ей веру. И если бы она не была почтительна к его старости и опытным крыльям, то и своих крыльев силу не ощутила бы. Он это знал и сделал вид, что вовсе глухой…  Это не та история, что написал Мамин-Сибиряк, а советский мультфильм по её мотивам, но всё равно он напоминает очень серьёзные, основополагающие вещи, без которых не созидается ни семья, ни страна, ни культура…

И тут меня осеняет догадка и о смысле сказки Михаила Попова.

Вовсе не самомнение, не хвастовство, не горделивость, когда «это я!» произносится как неизбежность, когда надо самому ответить за то, чего ты достиг. Ветерок исполнял послушание, данное Раковиной. Для него это мужественная победа над самим собой!

Как в том трогательном и тихо ликующем письме Камиля Зиганшина…

Ведь если ради этого слова будешь, рискуя жизнью, карабкаться на скалу, преодолевать собственнуюслабость, привычку к комфорту… Если дерзновение громко сказать: «Это я!» будет оправдано долгой,опасной дорогой по перекатам… Если не будет мысли унизить тех, кого ты опередил… Тогда на вершине горы станет невыразимым блаженством произнести даже тихим шёпотом:

– Это – я!

И тут показалось, что испытываю что-то похожее, будто и меня возвышает эта не мною достигнутая, но никого не роняющая высота…

Захотелось представить, что чувствует восходитель Никола-Камиль (так он подписывается иногда), когда стоит на самом пике желанной, труднодосягаемой и всё-таки освоенной им вершины. Хотела написать «покорённой», но осеклась: писатель протестовал однажды в одном из своих интервью против этого потребительского слова: гору нельзя покорить, на неё можно только взойти, чтобы затем опять спуститься вниз. Покоряет тут человек собственную волю, заставляя себя идти вперёд, преодолевая себя прежнего, оставляя позади все трудности и преграды.

А что мог произнести путешественник, когда развернул флаг Союза писателей России на высшей точке Сибири – горе Белухе? С этим знаменем в руках он не мог уже говорить от себя: «это я»…

Может быть, он сказал очень тихо:

– Это – мы! – и громогласным раскатом повторило горное Эхо его тёплый привет алтайским снегам.

Небо, Солнце и Ветер были тому свидетели.

И ручьи потекли в низины от растопляющих лёд созидательных слов. Потому что «мы» созидает сильнее, чем индивидуалистическое «я».

 

А что было дальше в сказке Михаила Попова?

А вот как раз то же самое, что было и в жизни восходителя на Белуху и писателя-экстремала Камиля Зиганшина…

 

Выслушал Ветерок напутствие Раковины, собрался с духом и пустился в путь. Его хлестали дожди. Его слепило и обжигало солнце. Леса и реки ставили на его пути неодолимые преграды. Но после долгих скитаний Ветерок всё же достиг подножья гор, поднялся на самую крутую скалу, разыскал самое глубокое ущелье и произнёс то, что ему было велено.

– Это я! – раздался в тишине грозный гул. На миг Ветерок испугался – такой же бас был у страшного небесного грома, – но припомнил слова мудрой Раковины и всё понял. Трудный путь укрепил его. Препятствия научили упорству. А волшебник по имени Эхо, довершая дело, превратил его тонкий голосок в трубный бас. Обрадовался Ветерок – теперь уже Ветер – и почувствовал вдруг в себе столько отваги и сил, что смело сорвался в пропасть, а потом взмыл высоко под облака…

С тех пор Ветра стало не узнать. Он бесстрашно носился над морями и океанами, пробирался к самым дальним рекам и озёрам, одолевал бескрайние степи и пустыни. А насмотревшись всякого в неведомых краях, неизменно возвращался на родной берег и рассказывал Раковине обо всём, что повидал на белом свете.

Сказка на этом ещё не заканчивается. Но уже нетрудно заметить, что она очень серьёзна.

Думается, многим из нас можно согласиться, что ветреность ветра и в нашей природе… В меру своих талантов мы покоряем вершины, ниспадаем в ущелья, пробираемся к дальним озёрам, одолеваем глухие пустыни… и однажды всё равно возвращаемся к родным берегам.

А писатель… он пуще любого ветра носится над мирским океаном, чтобы насмотреться-наслушаться всякого, а после рассказывать нам. Сколько чудных историй мы уже слышали от него, прошедшего крутыми тропами от Аляски до Эквадора и от Экватора до Огненной земли! И про куничек с рысями, что живут в тайге Сихотэ-Алиня, и про медведей с росомахами, что обитают на Камчатке. Но, пожалуй, самой увлекательной оказалась для нас история жизни и дальних странствий алданского скитника Корнея, неприметно ставшего, как можно думать, не только любимым детищем его создателя, но и в какой-то мере его альтер-эго, единомышленником, на которого можно положиться в любой ситуации.

Потому и скитания Ветра в сказке Михаила Попова напоминают мне, пожалуй, не только о литературном герое – том самом скитнике, бесконечно странствующем по земле и воде, но, может, даже в первую очередь о самом создателе этого романного персонажа.

Конечно же, это означает и смысловую глубину и необъятность метафоры в архангельском сказе, если и к литературе и к жизни мы можем её запросто приложить. Собственно, это давно известно и афористически означено нашим великим поэтом:

Сказка ложь, да в ней намёк!

Добрым молодцам урок.

У героя Зиганшина, как у того Ветра, – неистребимая жажда повидать белый свет, побывать в неведомых краях и неизменно вернуться на родной берег, берег реки Алдан на Алданском нагорье. Автор, подобно поющей Раковине, задаёт своему герою с каждым новым путешествием всё более и более трудные задачи, решение которых зависит от его собственного, в своём роде уникального опыта странника-первопроходца. Недаром же он назвал свой рассказ о недавнем восхождении на самый высокий горный массив Сибири  – «Хождение на Белуху», тем самым подтверждая наши догадки о том, что его герой многие черты характера заимствует у своего творца. Да и может ли быть иначе, если книга рождается у писателя не в уме, даже, видимо, не в творческом воображении, а, скорее всего, в пути, в осязательных ощущениях – твёрдой надёжности скалы под ногой, нащупывающей тропу, тяжести рюкзака за спиной, обдуваемой шквальным ветром, острой шероховатости  отвесных стен, за которые цепляются руки…

А в общем-то сам писатель и открыл нам тайну о том мгновении, когда рождается у него книга. В «Хождении на Белуху» он восхищается величием гор, но мы понимаем, что здесь же рождается и величие человека…

Простирающиеся во все стороны кряжистые хребты, изрезанные лентами глетчеров и валами морен, ошеломляли своей мощью и величием. Тут совершенно другой мир! От грандиозности панорамы у меня перехватило дух: я пылинка в сонмище этих великанов! Над всей этой суровой красотой  – чисто выметенный ультрамариновый свод. Всякий раз, когда я оказываюсь в этом мире холодных, бесстрастных громад, я испытываю такой восторг и наслаждение, что не жаль ни потраченных сил, ни времени, ни денег. Желание повторить это состояние благоговейного восторга – одна из главных причин, почему я из года в год иду в горы.

Но из года в год писатель и спускается с гор, обретя там новый эмоционально-духовный опыт. Ведь, с одной стороны, это бесконечно волнующее событие – подъём, преодоление высоты. Но в то же время это и успокаивает, охлаждает ум, отрешённый от земной суеты, заставляет ощутить не только «благоговейный восторг», но, скорее всего, и ответственность перед этой бесстрастной чистотой небесного свода. Там, наверху, бесстрастны ведь не только холодные громады камня в снегу, там, очевидно, беспристрастен и суд человека над самим собою. Потому спускается вниз он уже другим, обновлённым. Не чувство «пылинки» перед громадностью панорамы, скорее всего, тут решающее, а чувство расширенного пространства, которое даже в песнях царя Давида воспето как спасительное возвращение к Богу: Путь за́поведей Твои́х теко́х, егда́ расшири́л еси́ се́рдце мое́ (Пс.118, 32).

Так что «благоговейный восторг» здесь сродни этому расширению – открытости сердца и души перед Богом.

Достигнутая высота расширяет сердце, открывая новые духовные горизонты земных путей, – вот в чём влекущая тайна внешне бесстрастных холодных вершин.

Может, потому и герой Камиля Зиганшина однажды пленился Севером, его величественной бескрайностью, пространством бесстрастной незапятнанной красоты.

Там, где кончается земля, он искал небо. Хотя географически там начинается вода…

 

Плывёт Прошка на льдине. Берег далеко. Море-океан кругом плещется. Тюлени да моржи выныривают, пугая усами. Страшно. Хочется повернуть назад. Но как? Да и сияние манит. Вот-вот покажется остров, на котором стоит ларец.

Нет, это не роман Зиганшина, это сказка архангелогородца Попова. Но суть произведений одна – поиск драгоценного содержания жизни. 

Так и объединились в моём сознании сказка и роман, «Золотой ларец» и «Золото Алдана», «Иванова “кочка”» и «Там, где кончается земля».

«Кочка» в сказке Михаила Попова это уменьшительное от «коч» – парусное судно. Кочи поморов выдерживали самые сильные беломорские и даже арктические ветра. И мне интересно об этом читать, потому что о ветрах этих уже имеется представление по прочитанной книге Зиганшина. Путешествие Корнея на Крайний Север, плавание на судне, едва не вмёрзшем в полярные льды, вспомнилось сразу, как только начала читать книгу «Золотой ларец».

В поморском селе Койда жил-был мальчонка по имени Прошка. Его батюшка с матушкой отправились на промысел рыбы и пропали в море-океане. Только память и осталась. Стал Прошка жить с дедом. Раз зимой дед с внуком сидели возле оконца да щипали кусок солёной трески, запивая её пустой водицей. Где старому да малому выбиться из нужды!

Тут окошко, затянутое слюдой, внезапно озарилось. Прошка вскочил, прижался щекой к промёрзшей слюде. За оконцем во всю небесную ширь сияли сполохи.

– Что это, дедо? – прошептал Прошка.

– Это? – огладил бороду дед. – О, это, паря, далеко… Мой дед сказывал, что там, за морем-океаном есть остров. На нём стоит золотой ларец. И наполнен он доверху разноцветными каменьями. И так эти драгоценности сияют, что тот свет до нас с тобой, милок, доходит.

Разумеется, Прошка больше не смог усидеть в избе и отправился на поиски золотого ларца, из которого величественно и призывно сиял для него чистейший небесный свет...

Захватил Прошка топор, верёвку, огниво, сунул в котомку сухарей. И только после этого выскочил наружу. Лыжи Прошкины дед подбил оленьим мехом, они заскользили легко и быстро, и, когда Прошка оглянулся, изба уже скрылась из виду. На миг мальчонке сделалось страшно. Но глянул он на сполохи, вспомнил про заветный ларец и помчался дальше.

Скитник Корней у Зиганшина, хоть и по-своему, без мальчишеского нетерпения, но тоже ведь искал свой золотой ларец, когда таинственно поманил его Крайний Север, и загадочно-прекрасные сполохи северного сияния повлекли его столь же неодолимо, как сказочного мальца.

И ларец, и северное сияние благодаря художественной амбивалентности (да простится мне это мудрёное слово), означая одновременно и вещественное и отвлечённое, дают нам основу для самых широких аналогий и обобщений. Вообще, символическое значение художественного образа в любом произведении, где эта символика в принципе уместна и допустима, это такая золотоносная жила для толкователя! Ограничить нашу фантазию здесь может лишь строгая необходимость целесообразности – какую мысль мы хотим донести, какую цель преследуем, применяя этот символический инструментарий. Иначе легко погрузиться в бескрайний и беспредметный, сдерживаемый лишь качеством нашей эрудиции, аналитический экскурс в легенды и мифы народов мира. Студенты в университете частенько этим грешат.

Потому хочется напомнить одно из символических толкований смысла золота в романе Зиганшина «Золото Алдана», предложенное поэтом Геннадием Ивановым:

Здесь люди – золото Алдана,

Их вера. Там, где вера, – рай.

Вот на этой основе – духовно-ценностной, а не мифологической или, тем паче, не материально-вещественной, «приисковой» – выстроила и я своё понимание образа  золота, золотого ларца, излучающего сияние, и в сказках Попова, и в романах Зиганшина.

 

В сказе «Иванова “кочка”» Михаил Попов рисует своих соотечественников-поморов настолько знакомыми уже мазками, что я снова и снова изумляюсь такому свойству нашей художественной литературы, как безграничная взаимосвязь, взаимопроникновение её мотивов и образов при одновременной бесконечности ассоциативно-смысловых возможностей.

Кочи поморов ходили на Матку – так прежде называлась Новая Земля, и ещё дальше – на Грумант, как в старину звали остров Шпицберген.

Взгляни, дружок, на карту, отыщи на ней Новую Землю и Шпицберген. Видишь, в какие дали уходили от родных берегов поморские суда! Такие расстояния и на суше осилить непросто. А тут – моря, да к тому же северные. Поморам приходилось пробиваться сквозь льды, перемогать лютую стужу, одолевать глухую полярную мглу, превозмогать болезни, терпеть голод. Сколько кочей на этом пути было разбито о скалы! Сколько шхун было раздавлено торосами! И всё-таки поморы не отступали. На смену отцам, которых поглощала морская пучина, шли сыновья, на смену дедам – внуки. Потому что заветная мечта – мечта о новых землях и неоткрытых островах – была для поморов сильней опасности и даже самой смерти.

 

Хочу я этого или нет, а роман Зиганшина непрестанно всплывает в памяти при чтении каждой страницы «Золотого ларца»: и северные моря, и полярная мгла с ледяными торосами, и голод в снежной пустыне, и скалистые берега, и дальние неоткрытые острова…

Есть ли смысл цитировать эпизоды, о которых уже писала в статье «Человек с индигирским зверем»?  Именно они и запали в душу, взволновав однажды и, выходит, уж навсегда…

Разве что ради возможности вновь ощутить это гордое восхищение неукротимой мощью стихии, именуемой первобытно и звучно –

Индигирка! Красивое слово, но у Корнея оно вызывало представление о чём-то первобытном, диком, стремительном, заставляющем трепетать сердце. Это ощущение возникло ещё в монастыре, при первом взгляде на карту. Увидев мощные хребты, окружающие её, он понял, что Индигирка даже на необъятных просторах Сибири предел труднодоступности и безлюдности!.. Если в устье Индигирка степенна и нетороплива, то в верховьях и среднем течении… это страшная в своём буйстве стихия. На порогах и участках с большим перепадом высот стоит невообразимый, далеко слышимый рёв, а скорость течения такова, что поперёк русла тянутся гряды стоячих волн, отправивших на дно немало посудин.

 

…В этом трудном, тяжёлом для духа году, через неделю после золотого юбилея, пропал мой ласковый чёрный кот Снежка. Был он приблудный, однажды пришёл ещё подростком, остался на три с половиной года, и вот – ушёл, больше его нет. Когда утихнет боль потери, заведу себе злую чёрную кошку и нареку ей прекрасное имя – Индигирка…

 

И теперь уже можно делать вывод, что, как ни парадоксально, именно сказки Михаила Попова расширили моё понимание недавно прочитанного романа Камиля Зиганшина. Честно сказать, для меня самой такая ситуация неожиданна, ведь сказку читаешь с внутренним снисхождением, дескать, мораль её и ребёнку понятна, чего же тут ещё можно нового для себя открыть… Разве что ради душевного удовольствия, отдохновения небрежно полистаешь…

А расширение это заключается в том, что ранее воспринимаемый в качестве приключенческого, дающий, как мне казалось, этнографическую картину Севера, роман «Там, где кончается земля» увиделся теперь как отражение позиции автора в отношении земных ценностей. Драгоценный золотой ларец, манящий сказочно прекрасным северным сиянием, вдруг увиделся и в руках Корнея, сумевшего доплыть на льдине до берегов Аляски, где, надо полагать, уже в следующей книге, увидится он с родными по крови и вере людьми.

И в этой идейной направленности роман как раз и соединился вплотную со сказкой, где содержанием ларца оказывается нечто невещественное, что одним словом и не назовёшь, хотя некоторые старинные мудрецы решаются называть это счастьем.

Как-то осенью студёные ветры занесли Прохора с семейством в поморские воды. Причалил парусник возле Койды. И Прохор после долгих скитаний ступил, наконец, на родную землю.

Дед его к той поре совсем остарел. Поклонился ему Прохор, а потом обнял его.

– Не нашёл я, дедо, того острова, не добыл драгоценностей, – прижимаясь щекой к стариковским сединам, вздохнул он.

Дед отстранил внука и, глядя на него снизу вверх, улыбнулся:

– Да как же не нашёл, дитятко! Экой вымахал, под матицу упираешься. Сила в тебе! Красота! А жёнушка твоя! А детки драгоценные! Разве это не богатство твоё? Ты сумел одолеть море-океан, где сгинули многие. Стало быть, золотые у тебя руки и ясная, как алмаз, голова. Это ли не счастье, внучек!

Тут у меня сразу два философическихотклика возникают.

Герои Камиля Зиганшина – скитники, старообрядцы. Романы его насыщены религиозным бытом, дают картину духовной жизни нескольких поколений. И вот первая мысль о том, что сказка и роман одинаково предполагают море-океан, по которому плавает герой,  символом полной превратностей человеческой жизни. Это естественно. Потому что вода в поэтической образности всегда была символом земного бытия. «Нельзя дважды войти в одну реку» – всем памятен афоризм Гераклита, который можно понимать не только как вывод об изменчивости мира, но и как утверждение о невозможности дважды родиться на земле.

«Ты сумел одолеть море-океан, где сгинули многие», – говорит герой Михаила Попова, и мне хочется понимать это как: «Ты сумел прожить на земле и не погубить свою душу!».

Скитник Корней неустанно странствует по морям и рекам Севера, и понять смысл его странствий, их духовное значение мне сегодня помогает сказка о поморе Прохоре, отправившемся на поиски золотого ларца. Ибо не сгинуть в море-океане это и значит – отыскать золотой ларец! Прожить на земле, не погубив бессмертную душу, это ведь и значит обрести небесную жизнь.

Вот такие основоположные и безнадёжно известные истины заново открылись мне в авторской сказке и в романе-хождении к Ледовитому океану.

Второй вывод скромнее. Сказки Михаила Попова о Русском Севере дают нам образ не какого-то исключительного героя-подвижника, путешественника-одиночки (наподобие старообрядца Корнея), подвиг которого мало кто способен повторить, но обобщённый характер христианина-помора:

Светлый ум, отважное сердце да твёрдые и умелые руки  – и есть главное богатство человека. Поморы – наши с тобой земляки – не раз доказывали это. Иначе не было бы на далёких полярных берегах сёл, деревень да рыбацких становищ.

На сильных героев хочется быть хоть в чём-то похожей, и когда они обыкновенные люди, а не исключительные личности, им всё-таки в чём-то можно и подражать. А сказки о Русском Севере как раз и показывают, что поморский христианин ничуть не уступает в духовной силе и мужестве таким исключительным натурам, как алданский скитник Корней.

Кроме того, сказка удивительно просто отвечает на вопрос, над которым бьются многие мудрецы…

Ты спрашиваешь про золотой ларец? Тебя манят отсветы драгоценностей? Не знаю, дружок. Может, и впрямь покоится он на каком-то далёком северном острове и тревожит нас сполохами загадочного сияния. Попробуй поищи. Путь к неизвестному не заказан. Найдёшь не найдёшь – предсказать не берусь. Одно знаю наверняка – поиск напрасным не будет.

Кто прочтёт «Золотой ларец» от начала и до конца, согласится с писателем.

Даже если придать сказке ещё более объёмный смысл, нежели тот, на который она, по замыслу автора, изначально претендует, всё равно  – поиск напрасным не будет!

Идёт ли речь о земном призвании человекаили, масштабнее, о спасении его души – в любом случае эта авторская сказка концентрирует народную мудрость, заключая в себе и воспитательную, и предостерегающую мораль. А предостерегает она своего юного, да и не только юного, читателя от лени и неблагодарности по отношению к отеческой земле. Особенно отчётлива эта мысль в заключительной сказке из чудесного архангельского ларца, которая называется «Волшебные яблоки». Звучит она, по задумке сказителя, очевидным итогом восьми северо-русских сказов о мужественном народе поморов, некогда заселивших и Соловецкие острова.

 

Сказку «Волшебные яблоки» прочитала я одной из первых во всём сборнике, хотя располагается она в самом конце. Это потому, что на картинке с названием изображён печальный юноша с мечтательно прикрытыми глазами, а за спиной у него растёт яблонька с красными яблоками, и лейка, стоящая рядом, расцвела вдруг чудесными цветами. И яблоня эта и лейка в июньскую садовую пору были мощнейшим стимулом для меня, чтобы прочесть текст…

Это потом я разглядела, что цветы растут на поляне, а бадейка с водой просто рядом стоит. Видимо, в ту пору, при длящемся карантине, мне очень хотелось, чтобы не только яблоня, но и сухая деревянная кадка тоже ожила и цвела. И стоит сказать, что сказка про Василия и Олисаву не посрамила моих ожиданий…

 

У соловецкого юноши Василия была нежная бескорыстная душа. Из всех других молодцев, сватающихся к Олисаве, он один догадался, как спасти милую его сердцу Олисавушку от злодейства колдуньи-завистницы, некогда чуть не погубившей её отца.

…Много лет назад, когда Олисавушки ещё не было на свете, на пути батюшки и матушки её встала злая колдунья. Молодой сотник, каким в ту пору был воевода,  пришёлся по нраву коварной разлучнице, и напустила она на молодца колдовские чары. Какими приворотными зельями ни потчевала, каких чудес ни показывала, какими сладкими трелями ни услаждала слух. Однако вытравить из сердца молодца суженую колдунье так и не удалось. «Ладно, – сказала она напоследок, – не ослеп от моей любви – ослепнешь от горя», –  и зловеще усмехнулась…

И вот когда Олисава стала первой соловецкой красавицей, достигнув возраста невесты, колдунья подсунула ей яблоко, от которого Олисава ослепла. Больше не видела они ни матушки с батюшкой, ни своих женихов, ни белого света. И ничто не могло помочь ей, кроме той силы, что будет противоположна чужой зависти и ненависти, затмившей свет. Как сказал дед-вещун отцу Олисавы: «Но коли есть на свете плод ненависти, значит, должен быть и плод любви. Только он может вывести твою дочь из мрака». И этот плод другие женихи поехали искать в заморских садах, а Василий догадался вырастить его своими руками на родной суровой земле. Из надкушенного Олисавой ядовитого яблока он достал семя, завернул его в седую прядь воеводы, Олисавиного отца, и мокрый от слез батистовый платочек её матушки. Семя проросло, выбросило побеги. Казалось бы, можно ожидать страшного: вдруг произойдёт по русской пословице – яблоко от яблони недалеко падает, – и вырастет на этих побегах ещё один гибельный плод. Но Василий не устрашился, веря в преображающую силу любви. «Согрел зелёный стебелёк дыханием… вырубил посреди избы пол, засыпал в проём чёрной землицы и пересадил отросток туда». Зимы на Соловках студёные, и Василий оберегал деревце, пока не окрепнет.

…На третью весну яблонька зацвела. Ещё через два года у неё завязались плоды. И вот осенью, через пять лет, Василий вновь предстал перед воеводой. На блюде, которое он протянул, лежало три золотисто-румяных яблочка. Глянул на них давно потерявший надежду воевода, бросился к дочери. А Олисавушка надкусила яблочко и вдруг радостно вскрикнула – белый свет снова открылся её изумрудным очам.

Обрадовался батюшка, обрадовалась матушка. Велели свадебный стол накрывать, гостей скликать. Матушка извлекла из своих сундуков богатое приданое. Батюшка вручил зятю свои боевые доспехи, объявив, что отныне воеводой будет Василий. А старый вещун, напутствуя молодых, молвил так:

– Доброе сердце, золотые руки да родная земля любую напасть помогут одолеть.

Дочитала я сказку, прослезилась нечаянно и отправилась в сад поливать свою яблоньку орловский синап, на которой ныне уже наливаются янтарным соком плоды моих летних усилий и надежд. Пусть не волшебные на ней яблоки, а простые, кое-где даже червивые – ибо злобствует плодожорка, а я не успеваю всех опрыскивать и лечить – зато теперь буду помнить слова писателя, ободрившие меня тогда:

Были бы руки способные да сердце доброе, как говорил старый вещун, а родная земля не подведёт. Помни об этом, дружок!

Родная земля не подведёт! – с надеждой твердила я всё нынешнее жаркое лето (два месяца ни одного стоящего дождя!), каждым утром и вечером упорно поливая землю из лейки, ибо водопроводную воду, на солнце не отстоявшуюся, на молодые растения лить нельзя. И было мне дивно и странно, как это обыкновенная сказка заставила меня так мужественно взбодриться, будто никакой усталости не было и в помине. Казалось, разбудила она все тайные, дремлющие до времени силы моей чуточку мечтательной, как у поморского юноши Василия, но, наверно, по-своему страждущей, безнадёжно наивной души.

 

Вот и роман Камиля Зиганшина «Там, где кончается земля» зазвучал для меня совершенно иначе, чем прежде.

Занимательная история о многотрудных странствиях любимого героя писателя, хранителя древлего благочестия алданского скитника Корнея,  завершается словами (они звучат в предпоследнем абзаце повествования), которые кажутся теперь девизом всякого путешественника, однажды оттолкнувшегося от родной земли в поисках своего золотого ларца, но неизменно стремящегося вернуться. Чудом спасаясь в борьбе со стихией, будь то океанская волна, ледяная пустыня или неодолимый горный хребет, он в конце концов восклицает:

– Какое это счастье – ЗЕМЛЯ!

Октябрь 2020 г., Курск