Игорь БАХТИН. ПАРАНОРМАЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ. Юморески

 

Игорь БАХТИН

ПАРАНОРМАЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ

Юморески

ЖЕРТВЫ РЕКЛАМЫ

 

По кабинету нервно ходит врач, говорит сам с собой:

— Нет, теперь-то непременно развод! Хирургически! Без нюнь и соплей! Каково от собственной жены выслушивать: неудачник, никчёмный человечишка?! Хотя бы человек — а то человечишка. Подчеркнула же это, язва. Эгоист! Скряга! Шубы у неё приличной нет! Какой, однако, вещицизм и меркантильность! И кого она мне в пример ставит? Варфоломеева! Недоучку, ростовщика, лавочника, которого выперли из школы за неуспеваемость. Он ещё в третьем классе жвачкой поштучно торговал. У его жены, видите ли, семь шуб, зачем ей столько? Жизнь коротка, не всё в ней измеряется шубами. Нет, это кошмар какой-то! Откуда в ней столько яда? И ставить мне в пример Варфоломеева? Мне, кандидату медицинских наук, человеку, которого сам академик Творожков приглашал работать в свою клинику. Между прочим, моим методом ранней диагностики заболеваний опорно-двигательного аппарата пользуются на Западе. Мне об этом профессор Горгония говорил. Разведусь! Ещё одна подобная атака с её стороны и я не выдержу. Пусть найдёт себе рыночного толстосума, завернётся в три шубы, и катится к чертям в Антарктиду. Проживу, как-нибудь без её нравоучений.

Врач подходит к двери, приоткрывает её, осматривает пустынный коридор, закрывает дверь на ключ, достаёт из стеклянного шкафа бутылку с надписью «Спирт». Наливает в стакан немного спирта, разбавляет водой из графина, выдыхает и залпом выпивает. Постояв несколько минут в задумчивости и бормоча: «Нервы. Никакого эффекта», наливает в стакан ещё одну порцию спирта, разбавляет водой, выпивает. Ждёт с глубокомысленным видом. Говорит с облегчением: «Пошла, пошла релаксация, пошла родимая».

Ставит бутылку в шкаф, открывает дверь, прочищает горло и громко кричит: «Следующий».

Входит посетитель. Мятый пиджак, под ним майка, на щеках щетина, под глазом застарелый синяк, на лице страдание и тоскующий взгляд. Садится на стул, тревожно вертит головой, озабоченно принюхивается. Врач убирает стакан, из которого только что пил в стол. Ласково спрашивает:

 ― Отстали от поезда жизни?

 Посетитель, судорожно вздыхает:

― Я живу в ногу со своей эпохой.

— И результат, как видим, налицо, — говорит врач и наливает посетителю воды в чистый стакан. — Выпейте, голубчик, выпейте. Вода — источник жизни.

Посетитель пьёт, рука его мелко трясется. Выпив, говорит с гримасой отвращения:

— Без вкуса, без цвета, без запаха.

— Что вы говорите! — восхищается врач. — А вы рассчитывали на стаканчик «Чинзано» или пару рюмочек марочного коньяка? Вы зачем ко мне, собственно?

Посетитель долго думает, морщит лоб. Сопит, чешет в затылке, наконец, угрюмо изрекает:

— Иногда после сорока мы замечаем ослабление памяти.

Врач ухмыляется и переходит на простой стиль общения:

― Красиво изъясняешься. На склероз намекаешь? Я, амиго, хирург, а не невропатолог, но могу порекомендовать «Танакан» — отличный французский препарат, прекрасно улучшает память. Тебе нужно в первую голову синяк извести, отоспаться, попариться, чтобы не быть живой иллюстрацией из учебного пособия по лечению алкоголизма. Побриться…

Посетитель согласно кивает головой.

— «Жиллет» — лучше для мужчины нет!

— Вот уж не скажи. Вены говорят, сподручней опасной бритвой резать. Тебе не ко мне надо, не морочь мне голову. Дозу снижаешь, сходишь на «нет», переходишь на квас и чай и выходишь из тягостного состояния, научно именуемого синдромом похмелья. Так, что всего доброго.

Врач встаёт. Встаёт и посетитель, но не уходит. Он смотрит за спину врача, на стеклянный шкаф, в котором хорошо видна бутылка спирта. Тычет пальцем в шкаф, что-то мычит нечленораздельно, на лице гамма чувств: страдание, радость, смятение, мольба. Врач оборачивается, смотрит на бутылку спирта, качает головой:

— Ну, уж нет. Здесь не забегаловка.

Посетитель неожиданно бледнеет, хватает ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, и, закатив глаза, медленно оседает на пол. Врач подхватывает его, усаживает на стул, всовывает ему в рот таблетку нитроглицерина, которую посетитель тут же выплевывает. Жалобно поскуливая, он тычет пальцем в шкаф, по щекам его ручьём текут слёзы. Врач досадливо ворчит:

— Ещё окочурится у меня в кабинете. Пульс, вон, не прощупывается. Потом греха не оберешься, а ещё просекут, что я на рабочем месте употребляю. Свалился на мою голову. И откуда такие берутся!

Посетитель перестаёт скулить и отвечает:

— Их можно увидеть на улице, в кафе и дискотеке.

Врач сварливо замечает:

— И в морге. «Налью бедолаге. Кажется, у него чердак уже начинает сносить». — Он достаёт бутылку спирта, наливает в стакан, подвигает его посетителю: — Пей, чудо в перьях.

Но посетитель не хватает с жадностью стакан с желанной амброзией. Обливаясь потом, он смотрит на врача с мольбой, делает ему какие-то знаки.

Врач, озлясь, кричит:

— Ну, что ещё? Я же вам налил лекарства? — налил?!

Посетитель открывает рот и хрипло пропевает:

— Просто добавь воды!

Плеснув в стакан воды, врач раздумчиво бормочет:

— Что-то мне его лексика напоминает. Ба! Да, он же говорит фразами из рекламных роликов! Вот так, так… Заболевание нового века. Алкоголизм, отягощённый рекламным бредом. Телеалкоголизм. За всё время он же ничего от себя не сказал! И, что интересно, мы прекрасно друг друга понимаем и даже логика присутствует.

 Посетитель трясущейся рукой подносит стакан ко рту, судорожно пьёт, замирает на мгновенье, закрыв глаза. Облегченно вздохнув, открывает глаза и говорит радостно:

— Наконец приходит день, когда всё меняется вокруг!

Наблюдая за посетителем, щёки которого порозовели, врач с ехидством говорит:

— Нового дня глоток, так сказать, используя вашу лексику.

Посетитель улыбается.

— Я вновь ощутил всю полноту жизни.

Врач ещё ехидней:

— Даже с половиной дозы?

Посетитель осмысливает сказанное врачом, понимающе кивает головой и, подмигнув врачу, протягивает руку к бутылке. Врач легонько шлёпает его по руке.

 ― Ну ты, жертва рекламы! Хорошего понемногу. Пора и честь знать.

Посетитель смотрит на него умоляюще, показывает два пальца, потом делает резкий режущий жест ладонью у шеи, крестится истово и замирает, преданно глядя в глаза врача.

— Куда как красноречиво, — ворчит врач. — Мол, всего пару стаканчиков, а потом ни-ни, и даже Бога в свидетели призвал, перекрестился. Знаем мы ваши два стаканчика. Потом заявите, что Бог Троицу любит. Всё, всё надоело…

Посетитель начинает плакать тихо, потом громче и громче, скулит и воет. Врач испуганно шипит, пододвигает к нему бутылку со спиртом.

— Пей, пей, пей. Залейся! Что ты меня изводишь? И так тошно. Свалился на мою голову. Пей и уходи…

Посетитель мгновенно перестаёт плакать, бережно берёт бутылку, наливает спирт в стакан, разбавляет водой, поднимает стакан, выдыхает и… замирает. Смотрит на печальное лицо врача, который подперев голову кулаком, наблюдает за ним. Посетитель качает головой, ставит свой стакан на стол, лезет в карман пиджака достает из него не очень чистый стакан, наливает в него спирта и воды. Радостно потерев руки, пододвигает один стакан врачу. Приветственно поднимает свой стакан, приглашая врача выпить с ним.

Врач шипит ошарашенно:

— Да ты что? Да я… да ты… забулдыга несчастный! Ну, дожил… Я, к твоему сведению, врач!

Посетитель укоризненно мотает головой.

— Имидж ничто — жажда всё. Не дай себе засохнуть.

Врач отодвигает от себя стакан, посетитель пододвигает стакан врачу, говоря ласково:

― Совершенно изменит образ вашей жизни.

Врач отодвигает стакан. Посетитель пододвигает:

― Замедляет процесс старения.

Врач, отодвигая стакан:

― Я в этом не уверен.

Посетитель, пододвигая:

― Светлая сторона твоей жизни…

Врач, отодвигая стакан:

― Не очень и светлая…

Посетитель:

― Возьми быка за рога!

Врач чешет в затылке, тихо бормочет: «Может и правда ощутить всю полноту жизни?».

Он встает. Идёт к двери, закрывает на ключ, возвращается к столу, достаёт из ящика плитку шоколада, режет её скальпелем на дольки. Поднимает стакан и раздраженно бросает посетителю:

— Только без тостов, пожалуйста.

Пьёт. Посетитель, довольно крякнув, тоже пьёт. Выпив, закусывают шоколадом. Посетитель констатирует:

— Шоколад имеет право разделить успех.

Врач, морщась, потирает щёку, говорит с гримасой:

— И даже в маленьком кусочке есть лесной орех. Не хватало мне ещё зубной боли.

— Дирол с ксилитом защитит ваши зубы с утра до вечера, — говорит посетитель и разливает спирт в стаканы. Врач пытается помешать ему, но посетитель непреклонен: он поднимает свой стакан, говорит торжественно:

— Изменим жизнь к лучшему!

— Из-з-з-меним, — соглашается врач.

 Пьют. Закусывают шоколадом. Посетитель информирует врача:

— Еда — это наслаждение. Наслаждение вкусом.

— Согласен. Но каждый раз после еды во рту нарушается кислотно-щелочной баланс, — отвечает врач.

Посетитель опять наливает. Врач грозит ему пальцем:

― А вы, голубчик, плут.

Посетитель, прищурив глаз, оценивающе смотрит на стаканы, согласно кивает головой, усмехается:

— Неотразимое искусство обольщения.

Врач покорно соглашается:

― Это искушение.

Пьют. Посетитель, выпив, говорит:

― Напиток победителей!

Врач, икая:

― Напиток для победителей. Господи, что я творю? А, плевать! По барабану.

Он хлопает посетителя по плечу.

— А ты мне нравишься. Ты Варфоломеева знаешь? И хорошо, что не знаешь. Это такое дерьмо. Ублюдок, каких свет ещё не видел. Рокфеллер, блин. Он одноклассник мой, правда, его выперли из девятого класса. У него даже по географии кол был. Он Мадрид на карте искал в районе озера Байкал. Теперь-то он знает, где это: у него там вилла… в Мадриде. В демократии есть свои плюсы. Такие Варфоломеевы географию теперь на практике изучают, а раньше его бы не выпустили за бугор: он бы анкету не смог заполнить, хотя считал он хорошо… А моя, представляешь! Моя стерва меня с ним ровняет! Говорит, что я никчёмный чемоданишко… человечишка, то есть. Он кчёмный, а я никчемный!

Врач бьёт себя в грудь.

— А я, между прочим, кандидат наук, меня сам академик Творожков в клинику к себе приглашал, моими методами диагностики пользуются на Западе, мне Горгония говорил — он там был, на Западе. А она стерва…

Врач плачет. Посетитель нежно гладит его по голове:

— Никто не любит малыша больше, чем мама и «Джонсон и Джонсон».

Врач неожиданно говорит:

— А ну их всех… давай лучше споем.

Прокашлявшись, он фальшиво заводит:

— По диким степям Забайкалья…

Посетитель прикрывает врачу рот, укоризненно качает головой и запевает сам:

— Фру-тел-ла, вместе будем улыбаться…

Врач поддерживает его дребезжащим тенорком:

— Фру-тел-ла, вместе будем наслаждаться…

 

ДЕНОМИНАЦИЯ

 

 Глушакова я давно знаю. Лет двадцать, почитай. Мы с ним долго в соседях были. В одной парадной жили. Он электриком на нашем заводе работал, пока не сократили. Прикладывался, конечно, не без этого, но не буянил. В бутылку по-пьяни не лез, отдыхал культурненько, но немного покочевряжиться для форса мог. С соседями по коммуналке поцапается слегонца, после песню любимую душевно споёт: «…и лежит у тебя на погоне незнакомая чья-то нога», и в постелечку мирно, без посторонней помощи протопает. Раз только, помню, он из себя вышел. Это когда Настасья, соседка его, чувырла ещё та, курицу у него из кастрюли спёрла. Нет, бить он её не стал. Он её за шиньон взял и три раза мордой лица в унитаз окунул. Для воспитательных целей. Умыл — и успокоился. Песню любимую спел, и спать отправился.

В девяносто седьмом при Бориске Беспалом сменял я комнату, на Петроградку переехал. Не виделись мы с Петровичем долго, а тут вот на Почтамт пришлось ехать, ― грех было в родной двор на Якубовича не зайти.

Гляжу, сидит мой корешок на скамейке. Понурый, маненечко подпитый, конечно. Собака в ногах у него грустит, глазами блымкает.

— Что, — спрашиваю, — взгрустнул, Петрович? Недопил?

— Если бы, — отвечает. — Это дело завсегда поправимое. Тут вся жизнь под откос покатилась! Деноминация, Коля! Деноминация, будь она неладна! Под корень она меня подкосила.

— Что тебе та деноминация? — говорю. — Тебе что за горе, сколько нулей на деньгах? У нас с тобой банковских счетов не было и не будет. Нам миллионерами не стать.

— Не скажи. Я мог им стать при старых-то деньгах, при миллионных, до деноминации, — говорит. — Деноминация не дала. Мы с Чапой, с псиной моей, только-только интерес в жизни увидели, только на ноги вставать стали. Под корень она нас подкосила.

— Да, при чём тут деноминация? И собака твоя? — нервничать начинаю. — Какая тут связь? Что ты заталдычил: деноминация, деноминация!

— Погодь, — говорит, — сейчас всё доложу.

Достал он из кармана «малёк», мы с ним маненько глотнули, и стал он рассказывать про свое горе.

— Простого человека, — говорит, — завсегда к пирогу не подпускали. Запахом только аппетит раззадорят, после дулю под нос вывернут и под зад коленом поддадут для лёгкости полета. Я уже шесть царей пережил. От Ёски усатого, отца народов, правда, его не помню — пацаном был, до Мишки Меченого. Даст Бог здоровья, и нынешнего алкаша, беспалого уральца, переживу. И что характерно, Коля, всякий новый царь завсегда экскримент над народом проводить начинает. Любопытно ему, значит, с люминия мы или с железа. И всё, значит, словами мудрёными прикрываются. Приватизация, дескать, коллективизация, инфляция. Деноминация, тьфу, — проституция! Будь она неладна! Меня, Колян, когда с завода в девяносто четвёртом сократили, я халтурками перебивался. Кому звонок починю, кому на счётчике систему сварганю, чтобы он назад мотал, кому выключатель или розетку заменю. Заработок — пшик. На пиво не хватало. Времени свободного много было, наладился я с Чапой от скуки гулять. На Сенатскую схожу, к Эрмитажу прошвырнусь, к Петропавловке, в Летний Сад, к «Авроре» загляну. Гляжу, однако ж, не у всех-то с деньгами туговато — жизнь-то ключом бьёт! У Медного Всадника толпища: свадьбы тут, шампанское хлыщут. Иностранцы на автобусах подкатывают, все с фотоаппаратами, на память щёлкаются, варежки раззявили. Питерские гуляют, пивко посасывают. Кругом столики, мороженое, винцо, водичка, лимонадик, кофеёк, значит. Дети на осликах, лошадках катаются, кареты стоят, для тех, кто по-царски прокатиться желает. Торговля процветает. Иконки, матрёшки, медали, книжки, значки, тельняшки, гимнастёрки нарасхват идут. Гулял, значит, я гулял, и думаю: люди деньги не знают куда деть, развлечься как, а мне на пиво не хватает. Надо, думаю, из этого пользу какую извлечь, тем более, что демократия, свобода торговли, частная собственность, ёш твою налево.

Пораскинул мозгами и торкнуло меня, Чапуля меня надоумила на этот, как его… бизнес-проект. Мы когда с ней гуляли, граждане к ней всё привязывались: тю-тю-тю, да сю-сю-сю, какая, дескать, собачка у вас, мужчина, расчудесная и умненькая. Конфетами кормили. Она, значит, за это на задних служила: она умная псина, много чего может: танцует под «Собачий вальс», хомяка моего на спине катает, кувыркаться может. Одна мамашка для своей дочки даже купить её хотела. Пять долларов давала. Почесал я репу и думаю: почему в цирк за деньги ходят на дрессированных собак и кошек смотреть, а я при такой умной собачатине страдаю финансово? Слабо мне свою Чапку обучить и деньгу стричь? Ухватился я за эту затею, стал Чапку тренировать. Год почти её натаскивал. От себя отрывал, лучшие куски кормилице отдавал. Номер приготовил козырный на медицинскую тему. Сходил я к Николе Морскому, свечку ему поставил, и двинули мы с Чапой на Сенатскую выступать, значит. Народу тьма, в субботу это было. Шляпу я у памятника Петруше медному приспособил, сам в халате медицинском и колпаке, как у Айболита, на спине мне художник один за полбанки крест красный нарисовал и написал: «Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья».

Чапа передо мной на цырлах пляшет, поскуливает. Я громко так ей говорю: чего, — говорю, — расскулилась, мамзель? Папирос не получишь. Даже и не проси. Она пляшет. Скулит жалобно. Обступать стали. Иностранцы фотоаппаратами защелкали. Ишь, — говорю Чапе, — привыкла. Прочитай вон — чего на спине написано. Ну, тут кормилица моя воем воет. Ползет ко мне, туфли мне лижет, дескать, на всё я согласная, только закурить дай. Я к людям: видите, господа, до чего дошла несчастная! В ногах валяется. Жить без курева она не может. Достаю папиросу, протягиваю ей. На, говорю, пропащая душа, травись. Она папиросу в зубы — цап! Типа курит, зубы от счастья скалит. Тут, конечно, в публике оживление, хохот, обступают плотнее. А теперь, говорю, господа дорогие, посмотрите, что может с теми случится, кто курить приучен. Ну-ка, дорогуша, говорю, покажи нам, что с курильщиками случается. Чапа папиросу выплёвывает — брык! на спину, лапы вытянула, замерла. Издохла натурально. Все ржут, друг друга локтями тыкают, в ладоши хлопают. Я начинаю Чапу оживлять, беру шприц, вроде укол ей делаю. Она вскакивает, прыгает, в нос меня лижет. Ожила, значит, благодарит. Будешь, спрашиваю, ещё курить? Она головой качает и скулит.

Цирк, конечно, полный! Но на мою пенсию, говорю, тебе, дорогуша, до Кисловодска не доехать, пройдись-ка по кругу и собери денежек себе на лечение, тебе, говорю, с твоим ослабленным курением здоровьем срочно нужно туда на лечение ехать. Помогите, люди добрые, собачке несчастной.

Чапа людей обходит, служит на задних, хвостиком виляет. Денежки зубками аккуратненько берёт и в шляпу сносит. Но на сотню или двести рублей она обижается. На такого жлоба она лает и не уходит, мол, давай, жлобяра, нормальных денег. Люди хохочут, подначивают крохобора. Я её целый год на тысчонки и пятисотки натаскивал ― она к ним привыкла. Как только такой жлоб появляется, я публике говорю: не обижайтесь, Бога ради, на бедное животное, она барышня из приличной семьи новых русских и к мелким купюрам не привыкшая. Тут, конечно, хохот. Скряга краснеет, в карман лезет. К долларам Чапа сама быстро привыкла. Иностранцы ей доллары давали. Видать, сила какая-то в этих долларах, что даже собаки соображают, что это крепкая валюта. Побочно и другие денежки сами капали мне в карман: желающих сфотографироваться с Чапкой много было, все желали. Платили.

Такая у нас жизнь с Чапой началась! Во всех карманах деньги шуршат. Телевизир себе купил, холодильник пивом забил. 362 доллара в заначку отложил. Бабу себе нашел. Ничего себе бабёнка. Няней в яслях работала, культурная, с маникюром, причёска «домиком», своя — не шиньон. В хорошие дни по тридцать тысяч с Чапой заколачивали. С мильтонами, правда, пришлось делиться, чтоб не прогоняли. Раз только нцидент случился. Чапа, ёш твою налево, на тётку одну чего-то озверилась. За палец цапнула. Та — в крик. Все, думаю, конец цирку моему. А другая дама, солидная такая, в шляпе с пером, выручила. Чего орешь, говорит тётке этой, морда твоя брехливая. Товарищи, говорит, воровка она! Своими глазами видела, как она из ихней шляпы деньги скомуниздить хотела под шумок. За то её пёсик этот и цапнул. Ну, конечно, зашумели, тётки и след простыл… народ у нас завсегда за справедливость.

К зиме, конечно, дела у нас неважно пошли, да и Чапу не хотел морозить. А как пригревать стало, мы опять работать стали. Только деньги-то старые, мильонные у людей скоро все вышли. Публика зажлобела, монетами стали расплачиваться, редко, кто полташечку или сотенку подкидывал. Чапа моя нервной стала. Ничего не поймёт, рычит, психует. Ей разве ж про деноминацию объяснишь — она ж собака. Она же к старым привыкла, к тем тысячам да пятисоткам научена. Прощальную гастроль мы с ней в Летнем Саду отработали. Там она девчонку одну цапнула. Девчонка ей в рот рубль железный пихать стала, она её и цапнула. Девчонка как заверещит, мамашка ― орать. Безобразие, кричит. Почему в сад собак пускают? Может, она бешеная, кричит. Может, ребёнок теперь заикой станет. Народ роптать стал. Мы под шумок-то и смылись с Чапкой. А чего спрашивается орать? Она девчонку ту и не укусила даже, а так — щипнула слегка. Она к бумажным деньгам привыкшая. Нечего собаке мелочь в рот пихать. Если уж люди привыкают к чему нибудь, то собаки тем более. Взять меня, к примеру. Я бельё привык носить только простое, хлопковое. У меня на нейлоны и болоньи всякие лиргия. Или вот ещё. Ежели я натощак папиросу не выкурю, то умру, наверное. Поэтому не рискую, завсегда первым делом, как встаю, папироску закуриваю.

— Привычка — вторая натура, ― соглашаюсь с Петровичем. — У нас на заводе токарь был. Ты его знаешь, носатый такой. У него присказка была: японский городовой. Через слово, как заведённый говорил: японский городовой да японский городовой. Говорят, это после того, как его током 360 вольт шибануло. А ты, Петрович, не пробовал Чапу-то переучить?

— Пробовал, — говорит, — бесполезно. И слышать бедолажка про новые деньги не хочет.

— Так ты, — говорю, — новую собаку заведи. Дело-то выгодное.

 — Нет, говорит, не хочу. Новую собачатину, конечно, натаскать можно, ежели смышлёная попадётся, да животное жалко. Натаскаешь её, а власти опять какой-нибудь экскримент, деноминацию или ещё какую-нибудь другую ацию придумают. Ты на Чапу-то глянь, что с ней деноминация сделала, как животинушка страдает. У нас ведь как, Колян? Только к действительности приноровишься — глядишь, всё поменялось. Одно расстройство с деноминацией этой. Совсем она меня подкосила. Может по пиву, а? — спрашивает.

Взяли мы с ним в ларьке четыре бутылки «Балтики» девятого номера и к воде пошли. На ниверститецкую набережную к финксам. Жарко в тот день было.

 

ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ ДИАГНОЗ

 

 Здоров будешь, док. Я бы к тебе ни ногой — жена заставила. Она тут в коридоре сидит, волнуется. Ей диагноз положительный нужен. Она чуть что — к врачу. Только зря она это. Бабы! У них емоции поперёд ума, а всё остальное, сам знаешь, сзади. Я её успокоить пришёл. Переживает она за меня. Зря она это. Я у врачей лет пятнадцать не был. Зачем? Я и без них состояние своё могу оценить, диагностику, так сказать, провести. А врачи они всё больше по справочникам лечат. А если в справочнике опечатка будет?! То-то. Записывай секрет: нужно уметь в себя заглянуть, голос свой внутренний послушать — он не соврет. У тебя какая машина? «Девятка»? Не ахти телега. Если что по двигателю — это ко мне. Моторист я. Тридцать лет стажа. Мне ни справочники, ни аппаратура не нужны — я болячки движка сходу устанавливаю. Движок запусти — через пять минут выдам тебе окончательный диагноз.

Вот и себя я так могу диагностировать, а жена говорит, что странно это, на это, говорит, врачи есть, анализы всякие, рентген, УЗИ. Ей диагноз положительный нужен. Ты её по-братски успокой, лады? А я тебе мотор отлажу. Надоела — к врачу, к врачу, к врачу, а я мужик нормальный, я ещё в силе, не хипстер какой узкобрючный. Не, болячки, конечно, есть небольшие, не без этого, мотор иногда «троит», выпьешь — перестаёт. Пустяки, не влияющие на общее состояние, но пробег всё-таки у организма значительный. Вот только глаза. Левый глаз у меня видит нормально, но только всё в чёрно-белом варианте. Правый проявляет действительность сугубо в оранжевом цвете. Это, если по очереди смотреть то левым, то правым глазом. А ежели двумя — всё вокруг становится сочно-зелёным, весенним, майским. Как, к примеру, халатик твой. Белый? Сейчас правым посмотрю. Белый? М-мм, белый как майка у сборной Голландии.

Сложно, командир, к такой гамме цветов приспособиться. Вот ты оранжевые котлеты есть будешь? То-то. А водочку не натурального цвета? Не пьёшь? Это ты зря. Бабка Ванга, царствие ей небесное, ежедневно стаканчик пропускала и другим советовала. Вот кто диагнозы ставил! Уважаю! До глубоких лет дожила старушка и без всякого рентгена людей просвечивала. Но насчёт одного стаканчика, думаю, лукавила покойница: где первый — там и второй, а за вторым и третий в охотку пойдёт, известное дело. Я, правда, теперь больше двух за смену не употребляю. Мотор уже не тот, клапана постукивают, распредвал износился.

Что? У тебя, что по арифметике двойка была? Скажешь, рюмок! Бутылок! Две бутылки за смену! Ты мне предлагаешь по наперсточку, для запаха? С таким рационом и загнуться недолго. Что? Громче говори, я плохо слышу. Нет, только водку. Портвейн категорически не переношу. У меня от него давление падает, жиклера засоряются. Ну, сам посуди: залей в движок фирменного масла или бодяги какой, на каком масле двигатель будет лучше работать? Соображаешь.

О чём я говорил? Что-то с памятью моей стало. О глазах? Правильно. Человек ко всему приноравливается. Я теперь так делаю. Наливаю сразу три стакана. Первый стакан пью с закрытым левым глазом — он у меня проходит, как апельсиновая настойка. Второй — закрываю правый глаз. Идёт, как беленькая. Третий пью с открытыми глазами. Он у меня, как тархунная водка проходит. Между прочим, я, когда глаза закрываю, всё равно вижу, док. Но всё в синем цвете. Неприятное состояние, когда тебя окружают люди с синими мордами. Вот какие, значит, заморочки с глазами. А так нормалёк. Даже разнообразие, какое в нашей серой жизни.

Скажу тебе, как родному, никому не говорил… я, командир, между прочим, простым усилием воли могу перевоплотиться, скажем, в какое-нибудь животное. Периодически перевоплощаюсь. Недавно в собаку по дороге домой перевоплотился. Когда до парадной метров десять осталось, силы меня покинули. Думаю: перевоплощусь в собаку — на четырёх-то легче будет дойти до квартиры. Перевоплотился. По снегу неприятно — лапы мёрзнут, но до подъезда доковылял, про дверь с кодовым замком, правда, забыл. Как на грех никто не выходит. До кнопок не дотянуться, а назад в человека сил нет перевоплотиться: я в тот день перебрал маленько ― три бутылки принял, вместо двух законных. Стою, поскуливаю, народ мимо идёт, снег сыплет и сыплет, шерсть вся намокла, дрожу весть. Тут мужик выходит, хотел я в дверь проскользнуть, он, глушитель дырявый, меня ногой под зад.

На следующий день вот такой синячище под глазом… Меня Тимофеевна впустила из 43-ей квартиры — она мусор выносила. Дополз я до своей квартиры, поскрёб лапой, жена меня впустила, обогрела, обсушила, спать уложила. Она собак любит. Даже не лаяла на меня в этот раз. А этого, алкаша, что меня пихнул, я вычислил: он к Надежке из сорок девятой заруливает, когда её законный Петруха на смене. Устроил я ему. Через неделю в кота перевоплотился и с козырька подъезда на него спрыгнул. Всю харю ему изорвал, правда, лодыжку сломал себе.

Так, что нормалёк, командир, нормалёк. Жизнь насыщенная, не то, что у некоторых. Вот директора нашей станции техобслуживания Егор Петровича, положим, жаба говорящая посещает. Страх! Сама, значит, жаба, голова у ней петушиная с гребнем, лапы с когтями кривыми, а кличут её Василиской. Она ночью на грудь к нему садится, взглядом его поедает и требует «Спрайта». Не дай, говорит, мине засохнуть. У Егора Петровича полный холодильник этого «Спрайта», на всякий пожарный. Ко мне такие «дамы», хе-хе, не наведываются. Недавно только… голос вкрадчивый такой, как у цыганок, что погадать привязываются. Я всё контакт с ним пытался наладить, разговаривал. Не выходило — молчит. А тут, в среду… подхожу к зеркалу личность свою осмотреть. Глянул — тошно стало! То правым глазом посмотрю, то левым, то двумя. Морда у меня, как печать оплывшая на посылке. Вдруг голос из зеркала: «Вы, Федор Никитич, — это зовут меня так, — зеркалу не верьте — это обман действительности. Плюньте вы на это зеркало». Я согласился и плюнул себе в морду, в зеркало, в смысле. Тут голос и говорит: «Вот и чудесно. А теперь, примите стакашечку, Фёдор Никитич, ― это зовут меня так, — и всё образуется».

Послушался я умного человека, принял. И так мне хорошо стало! Хороший человек плохого не пожелает. Я ему и говорю, выйди, говорю, поговорим за жизнь. Ты мне радость сделал, говорю. Ты меня от погибели спас. Хороший ты человек, говорю, уважительный: меня по отчеству кличешь». А голос грустно так отвечает: «Никогда меня об этом не просите, Фёдор Никитич, — это зовут меня так. — Не могу я вам показаться. Мы с вами до последнего смертного часа рука об руку идти будем. Я — ваше второе «Я»! И люблю вас крепко, как болт любит гайку с шайбой. Люблю, — говорит, — потому что вы меня поите, кормите, женщин своих любить дозволяете…».

Ты командир налево-то заруливаешь? Нет? А что это ты так? Водка на грецких орехах от этого дела хорошо помогает. Когда успеваю? Когда, когда… кручусь, стал быть, как белка в колесе.

Но после голос пропал. И вот уже неделю его нет. Я теперь в зеркало боюсь смотреть и скучаю очень по голосу этому. Ничего, скоро уже Ильюшка ко мне заскочит. Какой, какой? — Муромец. Я в погранвойсках служил. А ты? Не служил? То-то бледненький такой. Ильюша на каждый День пограничника ко мне приходит. На прошлый праздник через окно ко мне влез. Сам в кольчуге, под кольчугой тельняшка, на голове фуражка пограничная. Мы с ним тогда пять бутылок оприходовали. Сигарами меня угощал кубинскими, он на Кубе сейчас обретается, Фиделя оберегает. Сигары термоядерные, здоровые такие, как сардельки.

Ты куришь? Не куришь, не пьёшь, до баб неохочий, смотри, долго не протянешь. Илья хотя мужик и здоровый, а окосел здорово. Я, говорит, первый русский пограничник я, — говорит, — Русь от татаро-монгольских диверсантов оборонял. Берёт палицу свою. Пойдём, говорит, на рынок лиц кавказкой национальности погоняем. Насилу уговорил его угомониться. Потом через окно ушёл. Наверное, остальных пограничников поздравлять. Диван мне продавил. Хороший был диван Краснодарской фабрики, со знаком качества.

Что ты там все пишешь, ты жену мою успокой, скажи ей так и так, мол, всё у вашего супруга нормалёк, для блезиру лекарства какого мне выпиши. Нервы, мол, скажи у него. Возраст? Чей? Мой? Я это, как его… сейчас… значит так: родился я на улице Герцена, в гастрономе №2. По призванию бухгалтер, по профессии гинеколог, в народе колхозник. Лампочка Ильича горит от ста двадцати кирпичей, а Илья Муромец работает дворником на стадионе «Динамо». Берем, положим, черный хлеб и начинаем наматывать на Кольский полуостров. Наматываем, наматываем, наматываем. А телевизора не получается. Покупайте товары фирмы «Самсунг»! Улица Герцена пересекает гастроном №2 через подсобку, в которой фунциклирует подпольный дом терпимости.

Ты зачем вызвал сюда экологов в зелёных халатах? Санитары? Щас левым глазом посмотрю. Ты жену мою, командир, успокой, ей горемычной диагноз положительный нужен.

 

ПАРАНОРМАЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ

 

Много сейчас говорят и пишут о всяких паранормальных явлениях, о людях с исключительными умственными способностями, о всяких невероятных явлениях и случаях. Недавно писали, как одному рабочему на голову упал сварочный аппарат и сразу после этого этот рабочий (глухой на одно ухо) запел великолепным тенором арии на итальянском языке. А один человек, выживший в авиакатастрофе, стал понимать язык животных. Ещё про тётку одну писали, мол, после того, как её надула строительная компания, она стала читать мысли людей — теперь её уж, конечно, никто не обманет. Случаи, конечно, интересные, но совершенно невероятнейший случай произошёл недавно с моим соседом Василием Шмонькиным, сантехником нашего ЖЭУ № 17. Городок у нас маленький и свидетелей происшедшего со Шмонькиным было много. Об этом в местной газете писали, что-то рассказал мне сам Василий, что-то его жена и разные люди.

 

В то знаменательное утро слесарю ЖЭУ №17 Василию Шмонькину было так плохо, что временами ему казалось, что он умер и находится в аду. В голове его периодически что-то болезненно взрывалось, а в паузах между взрывами в голове звучал противный колокольный набат.

Он то начинал дрожать и клацать зубами от подступающего невыносимого холода, то обильно потел от резкой смены температуры в сторону критического потепления. Его левая рука исполняла быстрое тремоло, а правая повисла безжизненной плетью. В нём отравляюще кипел взрывоопасный коктейль из вчерашних двух бутылок портвейна, шестисот граммов водки, трёх стаканов самогонки, соленого бочкового огурца и краюхи чёрного хлеба.

Газообразные продукты окисления с утробными звуками вырывались из безвольного пересохшего рта мученика. После каждого такого выброса Шмонькин тоскливо и тенористо икал. Невероятным усилием воли он заставил себя дойти до раковины, пляшущей рукой открыл холодную воду и цепко, мёртвой хваткой, охватил посиневшими губами кран. Когда вода полилась изо рта на пол, он разжал губы. Внутри него кипеть перестало, что-то забулькало, зашипело и изо рта вырвалось облако горячего пара, окутав ядовитым туманом кухню. Когда туман рассеялся, Шмонькин стал осознавать, что может погибнуть, если не предпримет решительных и эффективных мер к своему спасению.

В течение следующих трёх часов он тщательно одевался. Надел рубашку наизнанку — не было сил её вывернуть, в брюках не застегнул ширинку, потому что забыл, как это делается, повесил на шею компас на верёвочке, и пошёл на северо-запад в свой родной ЖЭУ-17 в шлёпанцах на босу ногу.

Когда через час, идя строго по компасу, он преодолел расстояние в два светофора, ему преградил путь здоровый амбал с лицом цвета неспелого баклажана и злыми красными глазами.

— Амба тебе, Никитин! Вот я тебя и выловил, — устало сказал амбал. — Гони, гад, должок.

Шмонькин замялся, мучительно соображая, почему амбал называет его Никитиным, смутно припоминая, что его собственная фамилия начинается на 26-ю букву алфавита Ш, но амбал зарычал:

— Темнить вздумал? Гони червонец, Сидоров! Не то сейчас… — и он занёс над головой Шмонькина кулачище величиной с пудовую гирю.

Шмонькин закрыл голову руками и пригнулся, ожидая страшный удар по своей многострадальной голове. Но тут с ним произошло нечто совершенно удивительное: он вдруг залопотал на эстонском языке, хотя до этого никакими иностранными языками не владел, не считая нескольких ругательных выражений на армянском, которым он выучился во время службы в Армении.

— Ну ты и сволочь, Колыванов. Издеваешься? Придуряешься, что по-русски не шаришь? Это со мной не проходит, — выдохнул амбал, и обрушил на голову Шмонькина беспощадный кулак.

Пенсионер Кравчук, почётный гражданин нашего городка, наблюдавший за этим инцидентом со стороны, одобрительно крикнул амбалу:

— Молодца! Так их, товарищ, так! Творят, понимаешь, у себя в Эстонии, что хотят, горячие эстонские парни. Памятники им, видите, советские не нравятся!

Шмонькин кулем свалился на асфальт и долго лежал, мечтательно глядя в безоблачное небо. А амбал, проявляя полную индифферентность к поверженному, заинтересованно направился к скамейке, на которой сидел средних лет гражданин в очках, мирно читающий газету. Лицо этого гражданина показалось амбалу подозрительно знакомым, и он решил выяснить, ни тот ли это должник, которого он разыскивает уже второй месяц.

Поиск неуловимого должника осложнялся тем, что амбал лицо должника помнил смутно, а фамилию забыл. Поэтому он подозревал всех мужчин, попадавшихся ему на пути. Выявленные им многочисленные должники почему-то не сознавались и амбал с тяжёлым сердцем бил их по голове.

Шмонькин же, отдохнув, встал, отряхнул пыль и, сверившись с компасом, продолжил свой тернистый путь. У пивного павильона он остановился и с уважением стал рассматривать людей, пьющих холодное пенистое пиво. Ему стало так радостно за этих счастливых людей, что он заплакал от умиления и избытка положительных эмоций.

От толпы людей, пьющих пиво, отделился молодой симпатичный негр. Он тронул Шмонькина за плечо и участливо спросил:

— Чито слючилься, атьец? Пачьему тьи плачэш? Какой козьёль тебья абидэл?

Шмонькин сквозь рыдания, глотая солёные слёзы, поведал негру на чистейшем суахили о тяжкой доле белого человека в этой ужасной холодной стране России, посетовал на плохое здоровье, тяжёлое финансовое положение, кризис неплатежей и сварливую жену.

Рассказ растрогал негра. Прослезившись, он купил Шмонькину кружку пива, презентовал десять рублей и дал визитку со своим африканским адресом. Постояв минут пять, обнявшись, и, совершив прощальный африканский ритуал потирания носами, новоявленные приятели разошлись. Шмонькин пошёл в родное ЖЭУ, а негр в ресторан «Занзибар», где он работал швейцаром.

К обеденному перерыву Шмонькин дошёл-таки до конторы. Когда он вошёл в подсобку, в которой его коллеги разливали «напиток победителей» ― портвейн № 72, в подсобке воцарилось тягостное молчание. Коллеги с любопытством, жалостью и страхом долго и молча разглядывали его, прекратив на время разливать вино. Шмонькин стоял, поёживаясь под пронизывающими взглядами товарищей. Наконец он гортанно-хрипло спросил:

— Ун, отч силиватсу? Илилан ыб ешчул.

Он хотел сказать: «Ну, что уставились? Налили бы лучше», — но произнёс эти слова почему-то, наоборот.

Слесари, как это ни странно, его поняли, загоготали, и тут же ему налили. Он чинно выпил и выложил в «общак» десятку, подаренную негром. Возлияния в подсобке продолжались до двух часов дня и всё это время Шмонькин трещал на непонятном языке. Коллеги слушали речи товарища и беззлобно посмеивались. В два часа бригадир слесарей строго сказал Шмонькину:

— Шабаш, Митрофаныч. Поправился и баста. Иди домой, отоспись, приведи себя в порядок, а завтра как штык к девяти на работу. Сегодня я тебя перед начальством отмажу, а завтра смотри без опозданий.

Шмонькин, обняв по очереди коллег слесарей и, потеревшись носом об их красные носы, вышел на улицу и побрёл домой на юго-восток соответственно.

На пути домой судьба-злодейка вновь свела его с амбалом, лицо которого показалось ему знакомым. Амбал же придержал его за плечи и, заглядывая в глаза, сказал:

— Попался, тварюга. Гони должок, Абдуллаев.

Шмонькин замотал головой, ударяя себя в грудь, залопотал:

— Моя не Абдулла, моя Митрофаныч.

Добавив на чистейшем азербайджанском:

— Екя оглан сан!? Аиб олсун сана, нийя мани саташирсан?

 Что дословно переводится как: «Парень, как тебе не стыдно? Что ты меня задираешь?».

— Во деловой! ― воскликнул амбал со зловещей ухмылкой. ― Иностранец, блин! Ты что мне мозги пудришь, Тищенко? Гони червонец, Амбарцумов.

А так как Шмонькин продолжал лопотать на азербайджанском, амбал ударил его кулаком по голове и побрёл дальше.

Поднял упавшего Шмонькина свидетель происшествия, торгующий на улице зеленью пожилой азербайджанец. Они поговорили на родном языке азербайджанца, Шмонькин пообещал новому знакомому помощь с регистрацией, а тот дал ему пучок сельдерея. Пожёвывая травку и сверяясь с компасом, Шмонькин продолжил свой тернистый путь.

Проходя рядом с синагогой, он неожиданно для себя самого поздоровался с раввином, сказав ему традиционное еврейское шолом. Раввин стал выговаривать ему на иврите, мол, нехорошо ходить по городу с расстёгнутыми штанами нестарому ещё мужчине. На что Шмонькин рассудительно ответил, тоже на иврите, что в доме покойника двери должны быть открыты настежь и, посмотрев на компас, пошёл дальше.

Дома он с удивлением обнаружил какую-то незнакомую женщину, чистившую рыбу. Сказав ей: «Шолом», Шмонькин запел грустную «Плачевную песню», которую Давид воспел Господу по делу Хуся, из племени Вениаминова.

— Алкаш проклятый, — покачала головой женщина, — совсем погнал? Иди, проспись, Иуда.

Услышав имя Иуда, Шмонькин оживился и принялся быстро и увлечённо пересказывать Ветхий Завет на арамейском языке. Он трещал безумолку над ухом женщины, всё время пока она занималась рыбой. Вдруг женщина вскрикнула, уколовшись о плавник рыбы. Заплакала, устало проговорив:

— Вася, заткнёшься ты, наконец? Господи, за что же мне такое наказание? Иди, Вася, проспись.

А так, как Шмонькин ничего не понял из сказанного женщиной, он продолжил свой рассказ и уже дошёл до описания исхода из Египта, но тут женщина схватила рыбу за голову и хлёстко шмякнула ею мужа по голове. Он осёкся, изумлённо посмотрел на женщину, глаза его просветлели: он узнал в ней свою жену украинку и бойко заговорил на суржике.

Женщина удручённо покачала головой, взяла его за руку, отвела в спальню, посидела немного у его кровати и Шмонькин, всплакнув, забылся тяжёлым беспокойным сном.

На следующее утро, следуя многолетней привычке, которая уже давно переросла в категорию основных инстинктов, превмозгая себя, он пришёл в родную подсобку, где уже разливали. Он вежливо поздоровался со всеми на немецком, пожелал коллегам благополучия, здоровья и великой сексуальной энергии и попросил налить ему тоже.

— Вот, блин, иностранец в бригаде завёлся, — загоготали слесари, но вина всё-таки ему налили, признавая в нём своего.

Через час слесарей вызвали на склад: поступило распоряжение начальства срочно вынести чугунные батареи со склада во двор. Шмонькину в напарники достался молодой парень, стажёр Никита. Он неловко взялся за батарею, не удержал её, и чугунная безобразина упала на ступню Шмонькина.

Нечеловеческий, дикий, страшной силы вопль пронёсся по складу, отозвавшись во всех помещениях ЖЭУ, заставив в ужасе похолодеть сотрудников и бросить работу. Склад быстро наполнился работниками ЖЭУ и случайными прохожими, прибежавшими на этот крик. Они воззрились на Шмонькина, скачущего на одной ноге, любовно придерживая двумя руками раненую ступню.

В течение следующих двадцати минут коллектив и случайные посетители ЖЭУ заворожено слушали Шмонькина, наконец-то заговорившем на великом русском языке, правда, привести здесь его страстный монолог не предоставляется возможным по этическим соображениям, но мастер-класс маэстро Шмонькина привёл весь коллектив ЖЭУ в неописуемо-бурный восторг, сопровождаемый овациями. Несколько человек записывали этот исторический момент на телефоны.

Когда запас слов во вдохновенном монологе Шмонькина иссяк, и он, под овации собравшихся, всхлипывая, присел на скамью, бригадир облегчённо сказал:

— Ну, слава Богу, жив, кости целые, а ноготь новый вырастит. А мы тут уже решили, что ты это, как его… погнал окончательно. Иностранца типа из себя корчишь. ― Он повернулся к виновато опустившему голову стажёру и строго сказал: — Смотреть надо, салага. Находясь в состоянии перманентного алкогольного анабиоза, про технику безопасности всё же нельзя забывать. Чуть боевого товарища инвалидом не сделал. Дуй теперь в магазин и чтобы одна нога тут — другая там. Митрофанычу срочно анестезия нужна.

Никита надел кепку и рысью рванул в магазин. До конца смены оставалось ещё долгих шесть часов.

 

Этим же днём «амбал», им оказался бывший вратарь футбольной команды «Коммунар» Кирилл Рукоблудский, нашёл своего должника. Встретив очередного не сознающегося «должника», он, как водится, занёс над его головой свой сокрушительный кулак, но был посрамлён. Должник, бывший самбист, а ныне художник местного драмтеатра Фёдор Малявин, был, в самом деле, должен Рукоблудскому сто рублей, но об этом тоже напрочь забыл. Однако битья по голове он не любил и, загнув руку нападающему, сам бухнул по голове Рукоблудского кулачищем. Тут Рукоблудский узнал должника, осенило и Фёдора, он вспомнил про должок.

Рюмочная была в двух шагах от места их стычки…