Андрей РУМЯНЦЕВ. ВОСКРЕСЕНИЕ ДЛЯ ДОБРА. К 110-летию со дня кончины Льва Николаевича Толстого

 

 Андрей РУМЯНЦЕВ

 ВОСКРЕСЕНИЕ ДЛЯ ДОБРА

 К 110-летию со дня кончины Льва Николаевича Толстого

 

 История создания романа Льва Толстого "Воскресение" сама по себе сюжет занимательный. Как известно, толчком для замысла послужило происшествие, о котором автору рассказал юрист и литератор Анатолий Кони. Коротко говоря, происшествие такое. К Кони, служившему прокурором, пришел молодой человек, по манерам и одежде принадлежавший к высшему обществу. Он просил посодействовать в передаче его письма арестантке Розалии Онни. Эту молодую женщину из публичного дома осудили за то, что она украла сто рублей у пьяного "гостя". Оказалось, что ходатай, богатый дворянин, в юности соблазнил Розалию, воспитанницу своей родственницы, и теперь, будучи присяжным заседателем, увидел ее во время суда. Сознавая свою вину, он решил жениться на вчерашней проститутке и как раз в письме просил ее руки. Розалия согласилась. Однако до венчания дело не дошло: осужденная заболела сыпным тифом и умерла.

 А. Кони так вспоминал о впечатлении, которое произвела на писателя эта история:

 "Рассказ о деле Розалии Онни был выслушан Толстым с большим вниманием, а на другой день утром он сказал мне, что ночью много думал по поводу его и находит только, что его перипетии надо бы изложить в хронологическом порядке. Он мне советовал написать этот рассказ для журнала "Посредник".

 А месяца через два после моего возвращения из Ясной Поляны я получил от него письмо, в котором он спрашивал меня, пишу ли я на этот сюжет рассказ. Я отвечал обращенной к нему горячею просьбой написать на этот сюжет произведение, которое, конечно, будет иметь глубокое моральное влияние. Толстой, как я слышал, принимался писать несколько раз, оставлял и снова приступал».

 В 1895 году писатель возвратился к сюжету, причем перенес действие в восьмидесятые годы; в прежних вариантах оно происходило то в пятидесятые-шестидесятые, то в семидесятые годы. На этот раз рукопись была закончена. В августе названного года автор читал ее гостям Ясной Поляны. В этой редакции романа перерождение (или "воскресение"; это слово уже стало названием произведения) испытывали оба главных героя: Нехлюдов – после суда, а Катюша – после брака с ним. Но благополучный конец не устраивал Толстого. Кстати, он показался натянутым и слушателям.

 Осенью Лев Николаевич отметил в дневнике: "Брался за "Воскресение" и убедился, что... центр тяжести не там, где должен быть". Речь здесь, кажется, идет не о том, чтобы перенести в романе "центр тяжести" с одного героя на другого, с одного судьбоносного события на другое или, наконец, с одной проблемы на другую. В чем "убедился" Толстой, видно из его следующей по времени записи в дневнике: "Сейчас ходил гулять и ясно понял, отчего у меня не идет "Воскресение". Ложно начато. Я понял это, обдумывая рассказ о детях – "Кто прав?"; я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они предмет, они положительные, а то отрицательное. И то же понял и о "Воскресении". Надо начинать с неё".

 "Надо начинать с неё", то есть с Масловой; это изменение отныне сохранялось во всех последующих вариантах романа. Однако в "новом "Воскресении", как назвал свое детище в дневнике Толстой, все еще оставался благополучный конец. Хотя очередная редакция была готова, роман опять не удовлетворил автора. Отложив его на два года, писатель создает сочинения, которые стали шедеврами русской литературы, – повести "Отец Сергий" и "Хаджи-Мурат". После них Толстой вернулся к "Воскресению".

 У великих писателей нередко бывает, что герои их произведений начинают диктовать авторам свое поведение, навязывать собственную волю. Так случилось с Нехлюдовым и Масловой.

 Софья Андреевна Толстая отметила в дневнике 28 августа 1898 года: "Утром Л.Н. писал "Воскресение" и был очень доволен своей работой того дня. "Знаешь, – сказал он мне, когда я к нему вошла, – ведь он на ней не женится, и я сегодня все кончил, то есть решил, и так хорошо!".

В этой третьей редакции Катюша становится женой не Дмитрия Нехлюдова, а политического заключенного Владимира Симонсона.

 Кажется, что роман закончен. Его ждет не дождется известный издатель А.Маркс, который готов опубликовать "Воскресение" в своем журнале "Нива"; об этом уже объявлено. Толстой отправляет роман в редакцию частями, по нескольку глав, переделывая, дописывая и сокращая их. Так рождается четвертый вариант. Но и он оказывается не окончательным.

 В течение 1899 года, исправляя полученные корректурные листы, Толстой создает пятую, а затем и шестую редакции произведения. Причем, если в средине десятилетия он жаловался дочери Татьяне: ""Воскресение" опротивело", то теперь, в конце своего труда, пишет с подъемом и увлечением. "Я никак не ожидал, – сообщает Толстой Д. Григоровичу летом 1899 года, – что так увлекусь своей старинной работой. Не знаю, результаты какие, а усердия много". В чем же тут дело?

 

 * * *

 Как уже случалось с автором романа "Анна Каренина", повести "Крейцерова соната", рассказа "После бала", частная, бытовая история под его пером обретала все более и более глубокий нравственный, философский и общественный смысл, приводила к широчайшему охвату русской жизни. Стебелек сюжета вырастал, ветвился, поднимал ввысь могучую крону. Воображение писателя повело Нехлюдова в кабинеты высших сановников России, в переполненные вонючие камеры пересыльных тюрем, в праздные дома крупных землевладельцев и конторы разбогатевших управляющих именьями, в полусгнившие и тесные крестьянские лачуги – к сенаторам, адвокатам, судьям, смотрителям острогов, нищим крестьянам, запуганным рабочим торфяников. И получилось, что две главные судьбы, поставленные в центр повествования, вывели автора к множеству проблем, терзающих Россию: законна ли частная собственность на землю? справедлив ли суд над людьми, обреченными совершать преступления? объяснима ли нищета трудолюбивого и покорного народа? нравственна ли роскошь и праздная жизнь избранных? Это вопросы к обществу, а в первую очередь – к власть имущим. Но были еще вопросы к каждому человеку в отдельности, в том числе и к себе: праведно ли ты живешь? в чем смысл твоего бытия? отчего ты миришься со злом и не утверждаешь всюду добро?

 Истина, правда, праведность... К этому всю жизнь страстно и неистово стремился писатель. Если вы помните, один из первых рассказов Толстого "Севастополь в мае" (1855 г.) заканчивался словами: "Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, всегда был, есть и будет прекрасен – Правда". И если вы проследили до конца биографию яснополянского мудреца, его последним, предсмертным признанием, обращенным к сыну на бесприютной, чужой станции Астапово, было: "Сережа! Я люблю истину... Очень... люблю истину".

 Еще в девятнадцать лет Толстой "твердо решил посвятить свою жизнь пользе ближнего"; его "единственной верой" стала вера в самоусовершенствование. Но это легко сказать; а как ежедневно идти к этой цели в той среде, что окружала наследника немалого состояния? Позже Лев Николаевич писал: "Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли".

 На рубеже семидесятых-восьмидесятых годов мучительный разлад между внешней, обеспеченной и удобной, жизнью и внутренним протестом против богатства и роскоши достиг апогея. Толстой пишет "Исповедь" – документ необыкновенной нравственной силы. Покаяние, проклятье лжи и грязи неправедной жизни, порыв к очищению, зовущий свет надежды – всё, что испытывает беспокойный человек и к чему стремится оживающей душой, выражено тут с потрясающей искренностью.

 "Я долго жил в этом сумасшествии, особенно свойственном, не на словах, а на деле, нам – самым либеральным и ученым людям. Но благодаря ли моей какой-то странной физической любви к настоящему рабочему народу, заставившей меня понять его и увидеть, что он не так глуп, как мы думаем, или благодаря искренности моего убеждения в том, что я ничего не могу знать, как то, что самое лучшее, что я могу сделать – это повеситься, я чуял, что если я хочу жить и понимать смысл жизни, то искать этого смысла жизни мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь…

 Я понял, что, если я хочу понять жизнь и смысл ее, мне надо жить не жизнью паразита, а настоящей жизнью и, приняв тот смысл, который придает ей настоящее человечество, слившись с этой жизнью, проверить его".

 Толстой попытался изменить и внешнее течение своей жизни. Он и раньше делал немало по душевному влечению: открыл школу для крестьянских детей, составлял и выпускал для них книги, помогал страждущим. Позже он вспоминал: "Счастливые периоды моей жизни были только те, когда я всю жизнь отдавал на служение людям. Это были: школы, посредничество, голодающие". В начале восьмидесятых годов, когда семья писателя переехала в Москву (старшим детям нужно было учиться), Толстой с еще большей охотой и рвением принялся за общественные дела. Софья Андреевна записала в дневнике:

 "Он посещал тогда тюрьмы и остроги, ездил на волостные и мировые суды, присутствовал на рекрутских наборах и точно умышленно искал везде страдания людей, насилие над ними и с горячностью отрицал весь существующий строй человеческой жизни, все осуждал, за все страдал сам и выражал симпатию только народу и соболезнование всем угнетенным".

 В время переписи населения 1882 года Толстой стал счетчиком. "Он попросил, чтобы ему дали участок, где жили низы московского населения – находились ночлежные дома и притоны самого страшного разврата, – рассказывала дочь Татьяна. – Впервые в жизни увидел он настоящую нужду, узнал всю глубину нравственного падения людей, скатившихся на дно. Он был потрясен и, по своему обыкновению, подверг свои впечатления беспощадному анализу. Что является причиной этой страшной нужды? Откуда эти пороки? Ответ не заставил себя ждать. Если есть люди, которые терпят нужду, значит, у других есть излишек. Если одни изнемогают от тяжкого труда, значит, другие живут в праздности".

 И еще одно свидетельство дочери об отце того времени: "Он писал теперь не для славы и еще менее для денег. Он писал, потому что считал своим долгом помочь людям понять Истину, которая ему была открыта и которая должна была принести людям счастье. И работа эта служила для него источником радости".

   

 * * *

 Роман "Воскресение" написан Толстым так пронзительно, исповедально, будто это его собственный дневник, история его собственных исканий смысла жизни. Все время кажется, что роман – это кульминация его мучительных размышлений, что наше знакомство с главным героем произведения Нехлюдовым уже было подготовлено писателем – его необыкновенной "Исповедью", публицистической книгой "Так что же нам делать", религиозным, философским и социальным трактатом "Царство божие внутри вас".

 "С Нехлюдовым не раз уже случалось в жизни то, что он называл "чисткой души". Чисткой души называл он такое душевное состояние, при котором он вдруг, после иногда большого промежутка времени, сознав замедление, а иногда и остановку внутренней жизни, принимался вычищать весь тот сор, который, накопившись в его душе, был причиной этой остановки.

 Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым намеревался следовать уже навсегда: писал дневник и начинал новую жизнь, которую он надеялся никогда уже не изменять. Но всякий раз соблазны мира улавливали его, и он, сам того не замечая, опять падал, и часто ниже того, каким он был прежде".

 Толстому ли было не знать эту болезнь души; в "Воскресении" он написал о ней с глубинной правдой, с подробной историей ее течения.

 Когда впервые Нехлюдов встретился с Масловой в пересыльной тюрьме, вид ее, падшей женщины, ошеломил князя. В нем заговорил голос искусителя:

 "Ничего ты не сделаешь с этой женщиной, – говорил этот голос, – только себе на шею повесишь камень, который утопит тебя и помешает тебе быть полезным другим. Дать ей денег, всё, что есть, проститься с ней и кончить всё навсегда?" – подумалось ему.

 Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в ту или другую сторону. И он сделал это усилие, призывая того бога, которого он вчера почуял в своей душе, и бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей всё".

 А что же Катюша? Она не забыла надругательства над своей душой. Тело многое выдержит, тело переболеет и будет жить, а душа, обманутая, растоптанная, редко перемогает насилие над ней, редко выздоравливает, возвращается к жизни. Толстой рисует эту трагедию как великий знаток души, как человек, оплакивающий ее и до конца борющийся за нее.

 Нехлюдов объявил Катюше, что готов искупить перед ней вину, готов жениться на ней.

 "– Чувствую вину... – злобно передразнила она. – Тогда не чувствовал, а сунул сто рублей. Вот – твоя цена...

 – Катюша! – начал он, дотрагиваясь до ее руки.

 – Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть! – вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. – Ты мной хочешь спастись, – продолжала она, торопясь высказать все, что поднялось в ее душе. – Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! – закричала она, энергическим движением вскочив на ноги".

 

 * * *

 С первых страниц романа в душе Нехлюдова идет подспудная работа. Он ищет путь "к воскресению". Эта работа мучительная: князь сомневается, приходит в отчаяние, ясно видит свет впереди, опять плутает во тьме... И каждый раз надежда возвращается к нему тогда, когда он оказывается в гуще простого люда – в пересыльной тюрьме, в толчее арестантов; в деревне, на крестьянском сходе; или когда он возвращается в мыслях или наяву в места своего детства и юности: в имение умерших тетушек, в сад и в дом, где встречал юную Катюшу. Как будто вблизи родной русской земли он отыскивает вдруг чистый родник, который освежает душу и дает силу для новой, ясной жизни. И другим нравственным источником, освежающим его, становится мысль о том, что он должен отказаться в жизни от личной выгоды, которую блюдет каждый человек его круга, и послужить обездоленным людям, послужить им материальной и духовной поддержкой.

 А рядом не так, по-другому, но тоже мучительно идет душевная перемена в Масловой. Желание Нехлюдова искупить свою вину перед ней, может быть, и льстит Катюше, но непонятно ей и всеми силами отвергается ею. Однако "воскресение" медленно идет и в ее душе. После очередного посещения тюрьмы Нехлюдов размышляет о поведении Масловой:

 "Что с ней происходит? Как она думает? Как она чувствует? Хочет ли она испытать меня или действительно не может простить? Не может она сказать всего, что думает и чувствует, или не хочет? Смягчилась ли она или озлобилась?" – спрашивал себя Нехлюдов и никак не мог ответить себе. Одно он знал – это то, что она изменилась и в ней шла важная для ее души перемена, и эта перемена соединяла его не только с нею, но и с тем, во имя кого совершалась эта перемена. И это-то соединение приводило его в радостно-возбужденное и умиленное состояние".

 

 * * *

 Герой Толстого не мог искать истину в жизни, ограниченной семьей, родом, своей средой, как не мог он искать ее лишь в сфере мировоззренческих идей, философских или религиозных теорий: не тот писатель, не тот подход к самой истине. Перед нами многоликая Россия – крестьянская, чиновничья, великосветская, перед нами широчайший круг проблем конца девятнадцатого века: земельных, правовых, нравственных. И герой, уже немало видевший и переживший, со своим духовным и нравственным опытом, вдруг, после страшного осознания своей жестокой вины перед другим человеком, начинает заново открывать устройство жизни в своём отечестве, гибельное положение его кормильцев-крестьян, ничтожество и бесполезность для него владельцев земли, несправедливость и беззаконие его судебных учреждений, бездарность и тупоумие его высших сановников. И получается, что честный человек может прийти к своему идеалу, лишь мужественно продираясь сквозь ложь, неправедность и жестокость того жизнеустройства, которое приготовили власть предержащие.

 

 * * *

 Всех героев романа можно разделить на две группы: на тех, кто не потерян для жизни и добра, для кого при большой, неустанной и мужественной работе души еще может прийти  в о с к р е с е н и е;  и на тех, для кого эта работа чужда, у кого душа омертвела и уже не способна к воскресению. Если пользоваться определением, найденным Гоголем, эти вторые – мертвые души.

 Судебное дело Масловой заставило Нехлюдова обойти многие высокие кабинеты. И вероятно, впервые князь, вращавшийся в кругу равных себе, заметил, к какой мерзкой, ничтожной и пустой касте он принадлежит. Можно было подумать, что чиновничья Россия за века своего существования только и производила монстров – бездушных, холодных пошляков, с которыми бесполезно и смешно говорить о спасении души, о жизни как восхождении этой души к покаянию, очищению и праведности.

 Первый среди персонажей с мертвой душой – председатель суда, где слушалось дело Масловой и где сам Нехлюдов состоял присяжным.

 То "был высокий, полный человек с большими седеющими бакенбардами. Он был женат, но вел очень распущенную жизнь, так же как и его жена. Они не мешали друг другу. Нынче утром он получил записку от швейцарки – гувернантки, жившей у них в доме летом и теперь приезжавшей с юга в Петербург, что она будет в городе между тремя и шестью часами ждать его в гостинице "Италия". И потому ему хотелось начать и кончить раньше заседание нынешнего дня с тем, чтобы до шести успеть посетить эту рыженькую Клару Васильевну, с которой у него прошлым летом на даче завелся роман".

 Председатель и вел заседание суда с одной мыслью: как бы успеть к условленному времени на свидание со швейцаркой. Как произошло преступление, кто виновен в нем, а кто нет, по заслугам ли получит каждый из обвиняемых – все это совершенно не интересовало жреца правосудия; человеческая судьба была для него пустым звуком, чужие страдания ничего не значили по сравнению с его собственными удовольствиями, гнусными заботами.

 Другой "мертвец" – отставной министр граф Иван Михайлович, к которому Нехлюдов вынужден обратиться, хлопоча о пересмотре дела Масловой.

 "Убеждения графа Ивана Михайловича с молодых лет состояли в том, что как птице свойственно питаться червяками, быть одетой перьями и пухом и летать по воздуху, так и ему свойственно питаться дорогими кушаньями, приготовленными дорогими поварами, быть одетым в самую покойную и дорогую одежду, ездить на самых покойных и быстрых лошадях, и что поэтому это все должно быть для него готово. Кроме того, граф Иван Михайлович считал, что чем больше у него будет получения всякого рода денег из казны, и чем больше будет орденов, до алмазных знаков чего-то включительно, и чем чаще он будет видеться и говорить с коронованными особами обоих полов, тем будет лучше...

 ...у него не было никаких общих принципов и правил, ни лично нравственных, ни государственных, и... он поэтому со всеми мог быть согласен, когда это нужно было, и, когда это нужно было, мог быть со всеми не согласен...".

 Еще один герой, сенатор Владимир Васильевич Вольф считал себя "человеком рыцарской честности. Под честностью же он разумел то, чтобы не брать с частных лиц потихоньку взяток. Выпрашивать же себе всякого рода прогоны, подъемные, аренды от казны, рабски исполняя за то все, что ни требовало от него правительство, он не считал бесчестным. Погубить же, разорить, быть причиной ссылки и заточения сотен невинных людей вследствие их привязанности к своему народу и религии отцов, как он сделал это в то время, как был губернатором в одной из губерний Царства Польского, он не только не считал бесчестным, но считал подвигом благородства, мужества, патриотизма...".

 

 Сколько же таких "мертвецов" окружало Нехлюдова! Они захватили посты, завладели землей, они вершили суд и играли судьбами миллионов людей. Паразиты, тля, они мнили себя хозяевами России.

 Постоянно ловишь себя на мысли, что это в нынешней России проснувшийся для новой жизни Нехлюдов ходит по правительственным канцеляриям, что это сегодня видит там наш герой самодовольные лица властвующих сановников.

 Думается, русская литература была и остается их единственным неподкупным судьей. Все течет; одна клика сменяет другую, находя все новые и новые приемы продвижения на вершины власти. И над всем этим в тиши общественных и личных библиотек стоят на полках книги, в которых художественно исследованы вся низость и преступность мелких и крупных владык, живущих трудами народа и держащих его в узде. В этих правдивых книгах только и можно отыскать объяснение, как и почему пришли Вольфы и Иваны Михайловичи к власти над людьми, чем держится их владычество, откуда и как черпают они свои грязные доходы. Такие существа никогда не понимали Нехлюдовых, они, возможно, не читали книг Толстого; их единственным неудобством в приятной жизни было то, что в том же государстве, в недосягаемых для них сферах, жили писатели, которые на глазах народа срывали их золоченые одежды, обнажая их подлые души, всю грязь и низость их существ, и не было в руках всевластных мерзавцев силы прекратить принародный суд над ними. Вот чем была и остается для них русская литература.

 

 * * *

 Россия, трудовая, работающая в поте лица, оживает в романе и, не посвященная в искания Нехлюдова, все же участвует в них, подтверждая одни его выводы и отвергая другие. Это меньше всего фон для душевных переживаний героя, это жизнь, в которую он с недавних пор погрузился и которую увидел изнутри, из глубин народного горя, без прикрас, без чужих пояснений. Он увидел ее в русской деревне, не как барин и землевладелец, а как брат крестьянина – из того положения, что выбрал сам, по душевному влечению:

 "– Да какая же жизнь? Самая плохая жизнь, – сказал старик, следуя за Нехлюдовым на вычищенную до земли часть под навесом. Нехлюдов вошел за ним под навес.

 – У меня вон они двенадцать душ, – продолжал старик, указывая на двух женщин, которые со сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе не вычищенного еще навоза. – Что ни месяц, то купи шесть пудов, а где их взять?

 – А своего разве недостает?

 – Своего?! – с презрительной усмешкой сказал старик. – У меня земли на три души, а нынче всего восемь копен собрали, – до рождества не хватило".

 У жены этого старика Нехлюдов спросил:

 "– А что вы обедать будете?

 – Что обедать? Пищея наша хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а другая – квас с хлебом, – сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы".

 На улице барина ожидало несколько женщин с грудными детьми и между ними худая женщина, Анисья, "которая легко держала на руке бескровного ребеночка в скуфеечке из лоскутков. Ребенок этот не переставая странно улыбался всем своим старческим личиком и все шевелил напряженно искривленными большими пальцами. Нехлюдов знал, что это была улыбка страдания...".

 Нехлюдов обратился к Анисье.

 "– Как ты живешь? – спросил он. – Чем кормишься?

 – Как живу? Побираюсь, – сказала Анисья и заплакала".

 

 Герой Толстого увидал подлинную Россию и по дороге в Сибирь. Была бы зряча душа, а народная жизнь открывается и западает в сердце повсюду: по крупицам, от встречи к встрече, складывается картина страдающей и удивляющей своим терпением России.

 В вагон третьего класса, где едет Нехлюдов, вваливается, "цепляя мешками за лавки, стены и двери", рабочая артель – человек двадцать. Они рассаживаются подле князя.

 "Сначала пожилой рабочий, сидевший против Нехлюдова, весь сжимался, старательно подбирая свои обутые в лапти ноги, чтоб не толкнуть барина, но потом так дружелюбно разговорился с Нехлюдовым, что даже ударял Нехлюдова по колену перевернутой кверху ладонью рукой в тех местах рассказа, на которые он хотел обратить его особенное внимание. Он рассказал про все свои обстоятельства и про работу на торфяных болотах, с которой они ехали теперь домой, проработав на ней два с половиной месяца и везя домой заработанные рублей по десять на брата, так как часть заработков дана была вперед при найме. Работа их, как он рассказывал, происходила по колено в воде и продолжалась от зари до зари с двухчасовым отдыхом в обеде.

 Рассказал он еще, как женщины за них правят дома и как подрядчик угостил их нынче перед отъездом полведеркой, как один из них помер, а другого везут больного. Больной, про которого он говорил, сидел в этом же вагоне в углу. Это был молодой мальчик, серо-бледный, с синими губами. Его, очевидно, изводила лихорадка. Нехлюдов подошел к нему, но мальчик таким строгим, страдальческим взглядом взглянул на него, что Нехлюдов не стал тревожить его расспросами, а посоветовал старшему купить хины и написал ему на бумажке название лекарства. Он хотел дать денег, но старый работник сказал, что не нужно; он свои отдаст...".

 "Да, совсем новый, другой мир", – думал Нехлюдов, глядя на эти сухие, мускулистые члены, грубые домодельные одежды и загорелые, ласковые и измученные лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей трудовой и человеческой жизни».

 

 Немало страниц в романе посвящено арестантам из политических. С ними шла по этапу Маслова. Толстой впервые так подробно описывал революционеров. Это было предначертано временем: движение молодых бунтарей стало повсеместным и обойти его в таком романе, как "Воскресение" было невозможно. Новым же для Толстого, писателя и мыслителя, никогда не одобрявшего насилия, стало его отношение к героям своего романа, сочувственное, отмеченное пониманием.

 Можно представить, какое неожиданное открытие нашли для себя те читатели Толстого, которые внимательно следили за его творчеством и знали его отношение к кровавым драмам истории. Но в книгах великого писателя художественное постижение жизни всегда поражает новизной; тем более это происходит в случаях, когда автор обращается к крупным общественным явлениям. Важно только отметить, что Толстой, глядя на молодых революционеров глазами Нехлюдова, словно и сам, как его герой, впервые с удивлением и уважением пытливо вглядывается в этот тип людей.

 Это житейски объяснимое отношение к людям, которые в своем стремлении помочь народу шли путем, неприемлемым для писателя, но нашедшим в его душе понимание, вызвало живейший отклик у современников Толстого. Владимир Стасов, друживший с Львом Николаевичем, писал ему:

 "Из всех ваших правд жизни ничто... тут меня так не поразило, как та живопись, которою вы изобразили высокое, новое, нарождающееся наше поколение... Что меня изумляет безмерно, так это вот что: вы ведь всегда недолюбливали, не только у нас, но и где угодно, везде на свете, все политические новые движения, всех политических новых людей и их пробы и попытки, судорожные хватки вперед, опыты, ошибки, провалы и торжества. И что же! Словно вас схватил налетевший какой-то вихрь неожиданный, вдохновение громадное и непобедимое, и вы стоаршинной кистью нарисовали все начинающееся новое поколение людское наше, с его силами и слабостями, с его правдами и неправдами… И вот чем начинается столетие".

 

 Нехлюдов, как уже говорилось, во многом выражает духовные искания самого Толстого, и эта "автобиографичность" (разумеется, не внешняя, не событийная) делает мучительные раздумья героя еще живей и понятней, в итоге – художественно выразительней. Больше всего занимает Нехлюдова такая мысль:

 «…люди думают, что есть положения, в которых можно обращаться с человеком без любви, а таких положений нет. С вещами можно обращаться без любви: можно рубить деревья, делать кирпичи, ковать железо без любви; но с людьми нельзя обращаться без любви… И это не может быть иначе, потому что взаимная любовь между людьми есть основной закон жизни человеческой. Правда, что человек не может заставить себя любить, как он может заставить себя работать, но из этого не следует, что можно обращаться с людьми без любви, особенно если чего-нибудь требуешь от них. Не чувствуешь любви к людям – сиди смирно, – думал Нехлюдов, обращаясь к себе, – занимайся собой, вещами, чем хочешь, но только не людьми. Как есть можно без вреда и с пользой только тогда, когда хочется есть, так и с людьми можно обращаться с пользой и без вреда только тогда, когда любишь… Да, да, это так, – думал Нехлюдов. – Это хорошо, хорошо! – повторял он себе, испытывая двойное наслаждение – прохлады после мучительной жары и сознания достигнутой высшей ступени ясности в давно уже занимающем его вопросе".

 

 * * *

 Однажды Софья Андреевна записала суждение своего мужа о художественном сочинении: "Чтоб произведение было хорошо, надо любить в нем главную, основную мысль. Так, в "Анне Карениной" я люблю мысль семейную; в "Войне и мире" любил мысль народную, вследствие войны 12-го года; а теперь мне так ясно, что в новом произведении я буду любить мысль русского народа в смысле силы завладевающей".

 Что значат эти слова: "сила завладевающая"?

 Путь к истине, найденный Нехлюдовым и открытый для каждого человека, ясен: живи для добра. Путь к благоденствию для отечества тоже очевиден: нужно, чтобы страною управляли не корыстные и порочные люди, а нравственные. Если каждый человек найдет путь к самоусовершенствованию, а страна – к справедливым формам государственного устройства, то их общие и согласные усилия изменят земную жизнь. В народе такое стремление всегда жило; может быть, это и есть сила, которая должна завладеть Россией?