Александр ПШЕНИЧНЫЙ. ХРОМОСОМА СМЕРДЯКОВА. Рассказы

 

Александр ПШЕНИЧНЫЙ

ХРОМОСОМА СМЕРДЯКОВА

Рассказы

 

ХРОМОСОМА СМЕРДЯКОВА

 

Они появились в нашем дворе три года назад и с тех пор каждый день ровно в одиннадцать гуськом семенили мимо моего подъезда и исчезали за углом дома. Два бойца – так окрестили прогуливающуюся двоицу пенсионеров мои соседи.

– Шнелле, шнелле! – оглядываясь на плетущегося сзади иссохшего старика с трясущейся рукой, шутливо торопил спутника его более подвижный и упитанный напарник. – Гут, гут! – вожак довольно покачивал головой при виде ускоряющего шаг товарища и подбадривал парой-тройкой немецких слов.

– Физкульт-привет! – шутливо салютовал я приятелям, когда парочка дефилировала мимо.

– И вам не болеть, – доносился неизменный ответ.

 

Как-то летним днем пенсионеры неожиданно свернули с тротуара и зашагали в мою сторону.

– Мы часто видимся, а друг друга не знаем. Сергей Иванович, – представился лидер.

 – Сергей Яковлевич, – протянул дрожащую ладонь второй старик, усмехнулся и хрипло прошамкал: – В нашем доме нас эсэсовцами называют – по первым буквам имен.

Я улыбнулся в ответ, не подозревая тогда, как близок к истине дух их потешного прозвища.

В разговоре выяснилось, что более плотный и энергичный Сергей Иванович давно похоронил супругу и жил на полном пансионе в семье сына. В свои девяносто старик был абсолютно адекватен и за долгую жизнь потерял лишь два коренных зуба.

Семидесятипятилетний Сергей Яковлевич, в прошлом заведующий кафедрой физического воспитания городского вуза, после двух инсультов и инфаркта проживал с женой в одном подъезде с товарищем по прогулкам.

Прошлой осенью физкультурники исчезли. Но в апреле за моей спиной послышались знакомые шаркающие шаги. Я оглянулся: так и есть! Ко мне со скоростью и проворством голодной черепахи приближался Сергей Яковлевич в антивирусной маске на подбородке.

– Куда вы пропали? Как здоровье тёзки? – оживленно поинтересовался я после слов приветствий.

Ответ несколько удивил:

– Сергей Иванович жив и здоров, но я с ним в ссоре. Теперь мы совершаем моцион по несхожим маршрутам и в разное время. У нас и раньше были напряженные отношения, но однажды я не сдержался...

– Нда-а, кто бы мог подумать! Что-то мне подсказывает – причиной вашего раздора была не женщина, – я попытался шуткой смягчить драматизм грядущего откровения.

– Вы правы. Всему виной... помните Смердякова из «Братьев Карамазовых» Федора Михайловича Достоевского? Лакея, который жалел, что Наполеон не покорил Россию, и сокрушался: «Французы – нация умная, сейчас бы жили совсем по другим порядкам. Русский народ надо пороть-с».

Так вот, Сергей Иванович и есть тот самый Смердяков. Только этот по немцам тоскует. Возможно, у него детский невроз на всю жизнь зафиксировался, а может он с ним и родился, а фашисты лишь расшевелили его.

В войну в его родительской хате поселились эсэсовцы. От немецкой речи Сережа приходил в восторг. Разговоры офицеров и солдат напоминали автоматные очереди – язык истинных воинов, не то что наш примитивный лапотный. А форма какая! А оружие! А дисциплина! С виду немцы строгие, но в душе добросердечные и справедливые, просто война сейчас – приходится быть жестким. Не ты, так тебя.

Сережа быстро выучил немецкий, да так, что даже эсэсовцы удивлялись. «Гут, гут!» – хлопали они паренька по плечу. А тот расцветал от похвал.

Все бы хорошо, да только с харчами с каждым днем становилось все хуже. До голода доходило. Зимой офицер в черном мундире ткнул пальцем в чугунок у печи: «Можешь кушать». В посудине краснели остатки прокисшего борща.

Он мне про этот борщ почти каждую прогулку с благоговением талдычил: «Я его за минуту уплёл, так кушать хотелось. Какая великодушная нация: нас в погреб не выгнали, а разрешили жить в чулане за ширмой. А какой чудесный цветной карандаш их командир подарил! Да еще и тетрадь с красочной обложкой! Мы таких в глаза не видели. Жаль, что зимы тогда оказались слишком суровые. Победили бы немцы, окончательно установили новый порядок – всем было бы хорошо. Высшая раса, не то, что мы – бездари и лентяи.

Сколько ни уверял я его, что прокисший борщ эсэсовцы просто поленились в помои вылить, а в погреб семью не отправили лишь потому, что слуг удобнее держать под рукой, – все бесполезно. С четырнадцати лет загудел бы ты рабом в Германию с огрызком карандаша и тетрадкой под мышкой – говорил я ему. «Нет, – твердит, – немцы не такие, в Германию большинство молодежи добровольно уезжали».

Как-то посмотрел на него, такого умильно-восторженного, и подумал: «Откуда они берутся? Ведь человек он образованный и неглупый. Половину жизни начальником цеха на крупном заводе проработал. А в душе лакей. Смердяков».

А когда о евреях речь зашла, тут я не выдержал... Мои сыновья давно в Израиле живут, врачами работают. Часто зовут к себе, но я отвечаю: «Умирать буду на нашей земле!». Нам бы порядка и справедливости немного – зажили бы не хуже европейцев.

– Да уж! Разделяю ваше возмущение, – я по примеру собеседника сдвинул маску на подбородок, чтобы легче говорить, – сам недавно в похожей ситуации оказался.

Но Смердяковым в моём случае оказалась женщина.

Недавно хоронили мою дальнюю родственницу. За поминальным столом близкие вспоминали о жизни умершей, о страшных годах оккупации, когда девушке пришлось почти год отсиживаться в погребе, чтобы не быть угнанной в Германию.

После двух-трех стопок за упокой души новопреставленной, как часто бывает, развязались языки.

– О немцах во многом у нас неправильное представление, – неожиданно вставила слово соседка покойной. – Я родом из небольшого села под Киевом, когда война началась, мне исполнилось семь лет. Хорошо помню, как немцы кормили нас, деревенских, гороховым супом – в нем даже капли жира плавали. Если бы не их благодушие, многие бы умерли от голода.

Молодежь в Германию, конечно, отправляли, но в письмах родным они хвалили условия труда и новую жизнь: «Хоть и встаем в четыре утра, но работаем и питаемся вместе с хозяевами. А какая здесь культура! В сельском клубе аккордеон на стуле стоит. Приходи и играй – никто не запретит, еще и поддержат».

Одна девчонка шестнадцати лет пряталась от немцев – боялась в Германию ехать. В конце концов, ее поймали, но не расстреляли, как предупреждали в объявлениях. Поступили справедливо: собрали все село и пояснили, что из-за юного возраста девушка еще не осознавала глупость и тяжесть своего проступка. Ее прятали родители, поэтому они и понесут наказание. Отца и мать расстреляли на глазах села, чтобы у других отбить охоту противиться властям. По-моему, это вершина рассудительности и справедливости. Еще неизвестно, выжила бы молодежь в селе, если бы не работа в Германии.

– Ведь я права? – за подтверждением своих слов германообожательница почему-то обратилась ко мне. Я онемел от неожиданности.

– Мою соседку, царствие ей небесное, тоже в Германию из села увезли, – стараясь быть тактичным, возразил я. – Вырвали из родительских рук и привезли на невольничий рынок в небольшой немецкий городок. Там ее приобрела жена состоятельного сапожника – долго заглядывала в зубы, прощупывала мышцы, заставляла нагибаться и приседать. Кормили работницу хоть и со своего стола, но плохо. А когда служанка заболела воспалением легких, сапожник, выполняя предписание властей, отвел остарбайтершу в медицинский центр на окраине города. Это учреждение даже у немцев вызывало оторопь из-за зловещей репутации, о нем ходили жуткие слухи. На живых людях там испытывали лекарства и новейшие методы врачевания.

После излечения пневмонии врачи ежедневно вводили в вену соседки инъекции какой-то розовой жидкости. С каждым днем состояние подопытной ухудшалось: изогнулись конечности, появился озноб, голова раскалывалась от боли. На четвертый день девушка не могла самостоятельно дойти до туалета и после очередной манипуляции услышала за ширмой разговор женщины-врача с медсестрой: «Завтра последний день. Если я буду занята, ты должна находиться с ней рядом и зафиксировать все детали агонии и смерти».  

Свершилось чудо. Вечером в палату вошел симпатичный мужчина в белом халате и поинтересовался: «Вы такая-то и такая-то? Я вас вылечу».

Спаситель оказался мужем русской дворянки, эмигрировавшей в Германию еще до революции. Дама часто заходила в магазин обуви при сапожной мастерской, чтобы пообщаться с продавщицей по-русски. Там она и узнала об участи соотечественницы.

Девушку выписали из центра – единственную пациентку за всю его историю. Немцев с тех пор соседка ненавидела, особенно когда слышала в телевизоре их речь. Говорила, что их язык на лай собаки похож.

 

Я жестом пригласил Сергея Яковлевича присесть на скамейку, пожал его трясущуюся руку и продолжил:

– Война моего отца мальчишкой застала. Папа вспоминал – когда немцы вошли в село, народ шептался: «Эти пришли навсегда. Такую мощь победить невозможно».

Форма у офицеров с иголочки – хоть на парад выводи. Морды веселые, задорные. Когда наши отступали, на них было жалко смотреть: ноги в обмотках, о сапогах никто не мечтал – их только в кино через много лет показывали; лица угрюмые, голодные, глаза от стыда прячут.

Порядок немцы навели моментально. По углам баштанного поля вкопали четыре виселицы. Зачем? никому не объяснили – и так понятно. Пацаны даже при Сталине бахчу воровали; короткий путь на речку проходил мимо того самого поля, так ребята окружным путем к Донцу добирались: а вдруг немцы подумают, что они идут дыни и кавуны воровать?

Когда вернулись наши солдаты, уже улыбчивые, а некоторые даже в сапогах, село безумно обрадовалось. Правда, вскоре поползли слухи: у того-то украли гармошку, у того-то козу. Всё вернулось на круги своя. «Живи со своим народом, – учил отец, – пусть и не всегда аккуратным, честным и трудолюбивым, но по крови родным».

 

Дома я прилег на диван и, подобно Сергею Яковлевичу, задал себе вопрос: «Откуда берутся Смердяковы? Воспитание? Детские комплексы? А может, они – плод человеческой эволюции и нужны народам не меньше героев? Ведь в каждом селе есть свой праведник и свой Смердяков. В их борьбе закаляются или умирают нации и народы. Выживают самые стойкие и непоколебимые, преисполненные чувством истории. Но История, как известно – бывает и лживой старухой с краплёными картами в руках. А барон Мюнхаузен – ее фаворит.

Почему у немцев и японцев так мало Смердяковых? В Великую Отечественную войну на стороне Красной Армии их сражались единицы. Наших соотечественников за фашистов воевало гораздо больше, но победили все-таки мы.

Взгляд уткнулся в проекцию светового пятна на оконных занавесках. Но что это? Пятно привиделось и не пятном вовсе, а полем электронного микроскопа с дрейфующими мохнатыми палочками и колечками, похожими на гусениц.

– Видишь вон ту прямую палочку со светящимся ореолом? – прошептал неведомый голос. – Это хромосома героев. В нее вшиты гены Ивана Сусанина, Александра Матросова, генерала Карбышева и еще многих и многих храбрецов и патриотов.

– А это чья хромосома? – взгляд застыл на мохнатом червячке – черном с фиолетовым отливом, похожим то ли на петлю, то ли на подкову краковской колбасы.

– Это хромосома Смердякова с набором генов-восхвалителей других народов и хулителей всего отечественного. Почему петлю напоминает? Так Смердяков у Достоевского повесился. Носители этой хромосомы склонны к саморазрушению.

И запомни – в одной клетке может находиться только одна из этих хромосом, но чаще их нет вообще.

 

КНОПКА ВСЕЛЕНСКОЙ БЕДЫ И ВАРЕНИКИ С ВИШНЯМИ

 

Полночь. Мотоцикл охнул и, словно напоровшись на черную мякоть ночи, медленно откатился с пригорка.

– Слезай! Приехали! – Кум Вася поднялся с сидения и взглянул на часы. – Посмотрим, что с нашим конем случилось. Фонарь не захватил – придется развести костер.

Сильные руки кума быстро вытащили мотоцикл на удлиненную возвышенность.

При тусклом свете фары мы собрали небольшую кучку хвороста и разожгли костер.

– Работы на полчаса, света только маловато. Хотел срезать путь и перескочить через насыпь, но, как у нас говорят, кто навпростэць ходыть, той дома не ночуе, – оправдывался кум, не отрывая взгляда от стальных ребер мотоцикла.

Вокруг ни души. Каждое громко слово возвращалось в упоительном эскорте ночных звуков. Сверчки – сладкозвучные менестрели ночи, щедро сорили руладами серенад, призывая на свидания желанных подружек. Запахи ночного разнотравья острыми ноготками щекотали ноздри.

 

– О-го-го-го-о! – вырвался из груди бесшабашный хмельной крик.

– Тише, тише! Это непростое место, здесь нельзя кричать! – Вася отчаянно замахал руками.

– Непростое? – недоверчиво переспросил я.

– Да. Эта насыпь – кнопка новой мировой войны.

– Ты шутишь или серьезно? Мы выпили-то не так уж и много...

– Серьезно, война начнется в год, когда по этому месту проедет первый поезд, – шафрановое от желтых сполохов костра лицо кума медленно повернулось ко мне.

– Не понял.

– Ну, так слушай. Как ты знаешь, железная дорога проходит в пятнадцати километрах от города Кобеляки. Ее проложили еще в 19 веке – как кратчайший путь из Москвы на юг. В начале двадцатого века царь Николай II одобрил проект новой ветки, она должна была пройти через Кобеляки. Весной 1914 года соорудили насыпь, уложили шпалы, а на них почти на всю длину смонтировали рельсы. И когда до пуска железки оставался месяц-два, началась Первая Мировая война. Насыпь простояла двадцать семь лет, пока Лазарь Каганович, нарком железных дорог при Сталине, не решил завершить царский проект. Дорогу подновили, снова уложили шпалы, завезли рельсы, но… в этот год началась Великая Отечественная. Так и стоит она недостроенная уже… – Вася почесал тыльной стороной ладони лоб, – девяносто четыре года. Местные поговаривают, что новая война начнется в год, когда дорогу снова возьмутся восстанавливать.

– И ты в это веришь?

– Кто знает, кто знает... старые люди говорят, что под насыпью еще со времен каменных баб покоится прах могущественного волхва, а стройка тревожит его грозный дух. Одно лишь очевидно: что случилось дважды, случится и в третий раз. Подержи муфту, – кум вложил в мою руку еще горячую, скользкую от масла железную деталь. – Все, можно ехать. Сейчас спустимся с пригорка и заведем двигатель, – Вася вытер руки о носовой платок и бросил его в костер.

Пропитанная маслом белая тряпица весело вспыхнула, далеко озарив место непредвиденной стоянки. В соломенных отблесках пламени длинный земляной холм таинственной рептилией тянулся к городу.

– Может и лучше, что сейчас в Украине не строят железных дорог. – Вася задумчиво посмотрел на меня. – Поговаривают, что к футбольному Евро-2012 на этом месте возведут автобан. Как бы чего ни случилось.

– Два раза в барабан стукнули, осталось в колокол ударить, – согласился я и посмотрел вверх.

В черной бездне украинского неба загадочно мерцали звезды Большой Медведицы или Воза – так и сейчас называют это созвездие селяне.

– Тебе сюда! – указывала оглобля Медведицы-Воза. – В рубище, но с любовью пройдешь ты свой земной путь.

– Спасибо, Великая Мать! Ты так добра. Одного прошу, не нажимай на кнопку в третий раз.

Тиха украинская ночь. Молчат звезды.

 

– Сынок, пиднимайся, я тоби вареныкы з вышнямы зварыла, глывкы, як ты любыш, – теща легонько потеребила мою руку. – Як тоби спалось? Вчора вы пиздно з Васьком прыйихалы. Я вже почала хвылюватысь. Вин вже дзвоныв з свого села – дойихав нормально. Тоби прывит пэрэдае.

 Я посмотрел в распахнутое окно. По дороге с тихим жужжанием пронесся скутер с двумя девчушками лет тринадцати. Вишня тихо шелестела на ветру, подмигивая темными плодами, похожими на глаза восточных красавиц. Кобеляки жили своей тихой провинциальной жизнью.

Я обожаю этот маленький городок на Полтавщине – жемчужину Украины. Она никогда не слышала паровозных гудков и шума железной дороги. Пусть и не услышит.

 Июль 2008 г.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

«Кобеляки. Кнопка вселенской беды и вареники с вишнями» – так называлась моя ранняя литературная зарисовка, одна из первых проб пера. Ее ожидала славная судьба – публикация в газете с почти миллионным тиражом, ну и, конечно, в прессе Кобеляк, а сам городок стал частью моей судьбы, второй малой родиной.

Много воды утекло в Ворскле с тех пор. Нет уже труженицы-тещи, родные лица перекочевали на граниты кладбищенских памятников...

 

«Лена – Кобеляки» – экран смартфона высветил имя звонящего.

– Сын наконец-то устроился на работу, – радовался в динамике грудной голос троюродной сестры. – Найти работу у нас почти невозможно, особенно сейчас, когда молодежь из Европы вернулась. Коронавирус многих по домам разогнал.

А тут такая удача! Турки в обход Кобеляк с начала года дорогу строят, причем европейского качества. Толик на их передвижной асфальтовый завод подсобным рабочим устроился. Вкалывает без выходных с утра до вечера. Лишь на два дня украинских рабочих отпустили по домам на время большого мусульманского праздника.

– Дорогу? В обход города? – смутная догадка ящерицей юркнула в желобках мозговых извилин.

– Ты не в курсе? Ее строительство по телеку часто показывают. Сейчас все фуры и грузовики проезжают через город – объездной дороги нет. Шум, пыль, грязь – большинство улиц разбито вщент. Ночью выспаться невозможно. Дорогу прокладывают по старой железнодорожной насыпи. Ее расширили, залили слоем бетона, а потом уже укладывают асфальт. Гул стройки даже у моего дома слышен. Жаль, что работа у Толика временная – турки двинутся дальше, а наши хлопцы останутся дома – и опять без работы. А тут еще коронавирус...

– Коронавирус... – глядя на черный экран выключенного телефона, вслед за сестрой повторил я. – Неужели примета кобелякчан начинает сбываться и копыта Чумы на бледном коне – первого всадника Апокалипсиса – уже стучат по асфальту насыпи? Удивительно, но печально известные Новые Санжары всего в тридцати километрах от стройки. Неужели третья мировая в том виде, в котором она единственно сейчас возможна, уже началась? Пандемия – лишь начало: она подтолкнет к невиданному кризису давно созревшие глобальные экономические, политические и расовые противоречия. Брат восстанет на брата, а голодные за банку консервов перережут горла друг другу ее же рваной крышкой.

Кто знает, кто знает... Бесспорна лишь истина древних мудрецов – все приходит вовремя.

2020 г., Харьков