Екатерина БЛЫНСКАЯ. СНАРУЖИ ТЬМА, НО ТЫ ЦАРИШЬ НАД ТЬМОЮ. Стихи

 

Екатерина БЛЫНСКАЯ
СНАРУЖИ ТЬМА, НО ТЫ ЦАРИШЬ НАД ТЬМОЮ

 

* * *

От поющей тоски русских брошенных сел
Далеко ли ушли мы в своих головах?
Тридцать лет нас учили разваливать все,
За бесценок бессмертье свое продавать.
Но есть вещи, которым цены не назвать:
Голубиная книга молчит почему?
Лишь окликнет из мокрой дубравы сова…
Так пускай же я этот язык перейму
У дождя нитяного, у блёсен грозы,
У зарёванных туч, у неспящих дерев,
Что из дыма и пепла случайно возник,
Незнакомые песни для нас перепев.
Это вечное слово клокочущих струй,
Где за шелестом сабель шипенье косы.
Пусть его я и в слезы и в кровь наберу,
Пусть шатается ветром и ливнем косым,
В половодье достанет до самых корней,
Теплотой полевые качнёт колоски...
В родовое наследство достанется мне
Волоченое золото русской тоски.

 

* * *

Вернешься ты, а я уже пропала.
Как лишний день в каком-нибудь году,
Ты выйдешь из подвального портала,
С чердачного окошка ль в темноту.
Квадрат вселенной, маленький и тусклый,
Как телевизор с линзой приставной.
Я все-таки надеялась на чувства,
Хотя и обжигалась новизной,
Но складывала странные приметы
К привычкам, в переметную суму.
Ты богом стал над этим тщетным светом.
Я, в общем, и не знаю, почему.
Вернусь, а ты прозрачно непричастен
К застиранным исподкам февраля...
И голосит в проулке старый ясень,
И трескается ржавая земля
Под снежными тяжелыми пластами.
Пора родиться крошечной весне,
А я ещё пишу, ещё листаю,
Ещё не верю, что тебя здесь нет.

 

* * *

Ты являешься мне и не щедр, и не добр,
Как оттенок меж светом и тенью.
Не хочу больше этот разгадывать код,
Приходи к моему отчужденью.
Разве только искусственно верить начать
В старый бред с безусловной любовью.
Но в мое одиночество ты, по ночам,
Приходи к моему изголовью.
И шепчи, перебив заиканье часов,
Что не знаешь высоких материй,
Даже если закрою я дверь на засов,
Приходи к моему недоверью.
Потеряв меня в соре, попытках, вещах,
Без обеда всю жизнь отработав,
Приходи обязательно, как обещал,
Потому что ведь должен хоть кто-то...

 

* * *

Перешей, говорила, бабка, свое шитье
Состебала, как курица лапой, наперекос.
Мне бы мать устроила, знаешь ли вот чего...
Нас учили стараться, а с вас невелик и спрос,

Нитка вьется, но как рисунок ее непрост...
Что же вы создадите, спустя свои рукава,
Говорила бабка, а мне за стеною слез
Не понять тогда было, как же она права!

Десять раз распустить и снова смотать клубок,
Десять раз отмерить, стук сердца ловить в висках,
И тогда не стыдно, умница! Молоток!
И тогда дорожка будет тебе легка...

Научай, коль умеешь других,
Паучиха- мать,
И стелись чуть ниже колышков остевых...
До последнего вдоха хочу я тебе внимать,
До последнего дня сидеть у колен твоих.

 

* * *

Где я была, пропах травою плес

и рыбьи позвонки вросли в песок.
Над ржавой краснотой лесополос
Сырой закат встаёт наискосок.
И ничего не видно в густоте
Тумана, освежённого весной.
И ничего не можется хотеть
В извечной неприютности земной,
В желании пустом опять процвесть,
Пронизать прошлогоднюю листву,
Ловить дождя живительную взвесь,
Потворствуя живому естеству.
Заряженные птицами леса,
Спрямленные горбы экосистем,
А я расту, как дерево бонсай
В стаканчике, придавленная всем.
Есть у меня клочок сырой земли.
Он, собственный, в запутанных корнях,
И сколько б кто со мною ни шалил –
Никак не оторвать их от меня.
Вцепились корни в жалкий чернозем,
И хорошо, что им неведом спуд.
Спрошу и отвечают мне: живём.
Взгляну и понимаю, что живут.

 

* * *

Гуси-лебеди шумно летят, продольно.
За ребро цепляют мальчишку жалкого –
И уносят в теплую тьму недоли,
Где июль пророс через ночь фиалками.
Но кому-то нужен тот непослушник...
И сестра, подолом подметая путь:
– Братец, пробегу я земную сушу,
Только ты продержись там, ещё чуть-чуть...
Если пряжа колюча, зорка Ягишна,
Позови из подпола мышку серую...
Пусть прядёт за тебя, я из леса вышла,
Я уже приближаюсь, уже у двери я!
Налетают гуси, не схорониться,
Оборвамшись, замерзнув, к тебе бегу я...
О колючки рву покупные ситцы,
Потеряла ленточку дорогую...
Да и что мне теперь... На колючем тыне
Черепушки светят, покоем блазнят,
Недвижима туманная полсть полыни,
Хохот неясытей ночных ужасен...

Пышные ломти маслянистой пашни...
И тепло живое в затылке греет...
Засыпайте дети... Так было раньше.
Все спаслись. Пора засыпать скорее.
Чайник пыхнул, кот завопил истошно...
Датчик света мигает, соседи бесятся...
Бабушка Яга, дай поспать немножко...
Вытяни из косм половинку Месяца...

 

* * *

Вот уже растеплилось, посвежело,
Несмеяны сидят по домам в тревоге.
Пропадать им что ли одним не дело.
Через воду блещут кресты Мологи.
Так захлынуло нас в неприютном доме,
В том разломе, важно ль году в котором,
Белый всадник тихо стоит на стрёме
И играет новеньким шестопёром.
А наступит миг и сморгнет он дрёму,
И кромешник вздрогнет, сжимая биту.
А пока Венера дрожит над домом,
А пока в нем живы, пока в нем сыты.
Торопись скворец, торопись кукушка,
Голубень в разливе, гони с разгона.
Никому не важно, что ты разрушен,
Ничего не слышно из-под бетона.

 

* * *

Человек, что идет по воздуху без опоры,
Он плевать хотел на сплетни и разговоры.
У него начинается Вербное Воскресенье.
Он заходит в свой дом, а там ледяные сени.
Он гнилую свою обстукивает обутку,
Вспоминая сырую глину по первопутку.
Пятернею он поправляет седые космы
И выглядывает в прорехи луну и звезды.
По каким подобиям вылеплен он, усталый,
Если каждое слово станет его кристаллом,
Если он заезжает в ворота на чахлых клячах,
В час, когда забивают волов для бичей кусачих...
Разве он не видит, что мы здесь одни и те же,
Так же любим и так же судим и так же брешем...
Или мы перегрелись в Ниццах своих и Каннах,
Что привыкли сердца в коробочках оловянных...

Дай ему прикрыться.
              Пес дворовый твой пасть на него раззявил.
Ничего не ясно. Никто никому не должен.
Кто кому послужит и кто во дворе хозяин...
Но никто, так как он не сможет воскреснуть позже...

Шепчет он, но его слова прилипают к нёбу,
И в кровавых бинтах его кулаки и стопы.

 

* * *

Силы нет – ума уже не надо
Если знаешь больше... подскажи.
Опадал наряд сырого сада,
Тикали кузнечики во ржи.

Может быть, не стоило об этом?..
Посмотри, перед грядущей тьмой
Станет сад по осени скелетом,
Обнажится дочиста зимой,

А потом – гуденьем пчел наполнен,
Выпросит несмелые цветы,
Заплетутся скрюченные корни,
Изогнут тяжёлые хребты.

Так, на почве, в бледной, бедной толще
Будто и у нас другая жизнь.
Даже и цветов не нужно больше,
Если уж корнями обнялись.

Ждёшь чего то, а ещё не пожил.
Шмель над вербой бзыкает с утра.
Умирает стоя сад заросший.
Трескается бурая кора.

 

* * *

За те четыре года, что прожгли
В душе незаживающую рану,
За те четыре года, что прошли,
Но помнить я о них не перестану,
Готов я отказаться от всего,
Но пусть они приходят даже тенью.
Отец не видел сына своего
Он и не слышал о моем рожденье.
Впотьмах ко мне он ночью не вставал,
Чтобы мое поправить одеялко.
Не слышал, как я жалостно орал,
Покуда мать сбивала зажигалки,
Не знал, что я был вывезен по льду,
Что бабкино наследство съелось к бесам...
И почему я сныть и лебеду
По смертный час в салат не стану резать...
Я вырос на очистках и в парше,
Я вырос на блокадном бедном хлебе,
Я вырос, хоть и лгали мне уже,
Что русский – значит подлое отребье.
Что если всех не вытравят славян,
То станем мы скорей всего рабами.
И мой отец за это в них стрелял,
А если б не стрелял, то взял бы камень.
Я здесь кулак от голода сосал –
Он там косил немецкую пехоту.
Я здесь не верил мамкиным слезам,
А он не верил там четыре года.
И пусть мне говорят, как и всегда,
Кому теперь нужна вся эта пляска.
Четыре года жизни, как вода –
И слезною была она и вязкой.
И до сих пор я помню тот ожог,
Что мне его оставила щетина,
Когда он незаметно подошёл,
Четыре года не видавший сына.
За это время я бы мог пропасть,
Так и не зная, что он есть такое...
И надо ль было им тогда за нас
Четыре года отдавать без боя.
Мы и сейчас над пропастью висим,
Бессчетные вопросы носит ветер...
А скоро будет некому спросить
У тех, кто мог бы нынче нам ответить.

 

* * *

Вот я устрою маленький раёк,
Где будет электрической подсветка,
И с хвостиком пушистым оленёк,
И изморозью тронутая ветка.
Ещё момент... и полонез звучит,
И танненбаум тинькает неровно.
Гуляют прошлогодние грачи
И лакомятся ягодой бескровной.
Ты знаешь, я почти что поняла,
Что буковки напоминают вешки,
А торжество бетона и стекла
Пленит нас без оружия и спешки...
И тянется мишурная волшба,
И выжигает изнутри тревога.
И жизнь моя ремесленно-груба.
И воздух городской пропитан смогом...
Но здесь, у сердца, спрятан мой вертеп,
И пахнет апельсином и корицей,
Но даже в абсолютной темноте
Я не даю стеколышкам разбиться,
Слюда и лёд, пещерные цари,
Младенец, перевязанный тесьмою...
Светись, раёк, неважно, что внутри...
Снаружи тьма, но ты царишь над тьмою.

 

* * *

Никто не пишет письма нам, пропавшим
Под ломким льдом царящей немоты.
Солдатики сломаются на марше,
Сердца их оловянные чисты.
Но мы, как крылья, пёрышки заносим:
Ах, я давно забыла этот слог!
Напрасно нас спасало много весен
Неведенье, тяжёлое, как смог.
Усталость разделяет половины.
Тягуч сезон, что скреп не разогнешь.
Лишь в сквере черноногие рябины
На детские коляски сыплют дождь.
Такая осень, что морозит сладко
До кадыка доставшая печаль.
И плачешь о потерянных перчатках,
Как будто их на самом деле жаль.

 

* * *

Ветреный вечер, бульвара светелка.
Со мной посиди на скамейке напротив.
Всей нашей судьбе улыбаться без толку.
Мы люди нездешние, нас не проводят.
Ты бросил курить? Отчего ты печален?
И пить тоже бросил, да разве не бросишь...
Тебя позапрошлой весной провожали,
Но ты возвращаешься каждую осень,
Чтоб наговориться, как учатся дети
Твои – посмотреть,
                             потому что привязан...
И даже бульвар, как безмолвный свидетель,
Затихнув, прислушался к нашим рассказам...
Вот пахнет октябрь соломой лежалой,
Да глина ползет, колобка не смастыришь...
Ты плачешь, Алёша, не надо, пожалуй,
И так по колено в воде монастырь наш...
За тучами плотными, как занавески,
Так глухо, так тихо, тепло и искристо...
И старец Зосима и сам Достоевский
Тебя повышают до семинариста.

 

* * *

Наверное, тебя я не найду,
Перелопатив весь минутный сор,
Беспомощно доверившись бумаге.
Ты там, где яблонь розовый узор
Качает первобытную звезду,
Где чай остыл на столике в саду
И подстаканник почернел от влаги.

Храня осколки нашего былого:
Когда уйдём, никто не расшифрует,
Что за сушёной бабочки клочок,
Что за письмо?.. Его камин прочёл,
А там, а там, а там – за каждым словом

Дыхание, касанье, поцелуй...

Наверное, не существует кармы,
Пока волнует истины мерцанье,
Приноровлюсь дышать полутонами.
Грудная клетка, как каркас фонарный,

Да что он есть… пустое – без меня…
Удержит свет непрожитых исканий,
Не пустит в темень бабочку огня.

 

* * *

На земле полночной
                  под московским небом
В горькое теченье
                      я бросаю жребий
Я бросаю вызов
                 слипшимся ресницам,

Колокольням белым
Перелетным птицам,
Кабы донесли мне вести или шепот
Волны голубые по реке широкой,
Где любимый ходит под весенней синью,
Как сидит, не спящий, над своей латынью,
Чтобы в нашу встречу веря еле-еле,
Мы не изменились и не повзрослели.

Чтоб соединялись перспективы линий,
Чтоб не пересдали мы своей латыни...
Чтоб шептало verte,
Чтоб звучало viva,
На своем конверте
Напиши курсивом
В юность, где живу я
В платье полушкольном,
Vivere
Motivi
Amore
Довольно...

 

* * *

Не солоно мне от солнечного удушья,
Почерпывая из лета своих щедрот,
Июль я считаю долгим, а август скучным,
И лишь к сентябрю усталость моя уйдет.
Чему, я скажу, присягала, чем дорожила,
Когда под рябиновый пурпуром, как в раю,
Вливается в каждую жилку земная сила,
Неслышимая даже родителю – сентябрю.
А сколько умеет цветов напластать Благая,
На воздухах листьев крапинок канитель…
Приходит момент, когда становлюсь легка я,
И небо лазурно, как раньше велел апрель.
Но вот налетает в потоке минут бегущих
Суровая оторопь будущих холодов.
И кто-то отпущен, как жалкий птенец отпущен,
Который летать не может и не готов.
Но я прикасаясь к ошибкам его треклятым,
Ужасные мысли в сторону отгоняя.
Лети, я была такой же, как ты когда-то,
И только боязнь паденья спасла меня.
Но все же лети куда-нибудь, плюй на риски,
Забудь все хорошее, кто тебе здесь чета?
Завертятся листья, и может быть путь неблизкий
В тебе растворит тепло моего гнезда.

 

* * *

Так скользко, что и падаешь, и плачешь,
Ушиб потёр и врезал по газам.
Ты сам взрослел. Ты сам про это начал.
Узлы морские, мертвые вязал.
Теперь ищи мне ножик, саблю, кортик
Того, чей меч вполне разнять готов
Тот узел, что увязывал сам Гордий,
Без всяких там приемов и финтов.
А в общем, нас двуногих миллионы.
Не каждый жив, и много кто устал,
Коль ты пришел сюда мертворожденным,
Тебе живоначальным уж не стать.
И нас клеймят по роду и по виду,
Харагмы ставят, чипы раздают...
Ты начал это сам. Теперь не выдай.
Пусть здесь меня считают за свою.

 

* * *

Наверное, тут слишком не по мне.
Так ветрено, что уши заложило,
И Медный Всадник на своем коне
Пугает даже местных старожилов.
Сейчас вода поднимется в Неве
Так, что склонять не стоит мне лицо к ней,
Все сорок сороков моих церквей
Из мрака лет становятся на цоколь.
Через дворцы, и пыль пустых хибар,
Сквозя со мной по мостикам покатым,
Глядит Москва, как Невская губа
Зажёвывает берег красноватый.
Что скажешь тут гранитным берегам,
Линейным перспективам и болотам?
Уж лучше вы к нам, право, лучше к нам,
В Москву, в Москву, работать и работать…
Ещё не всё отбойный молоток
Исправил по веленью мракобесов,
А воды рек, бегущих на восток,
Дороги и поселки перерезав,
Не тронет тугоухий временщик
Вас, тихие послушницы природы...
Ещё скользят хрустальные лещи,
И никому не велено их трогать.

 

* * *

Осилив брони злой зимы,
В медвяном солнце утопая,
Дай мне отчаянья взаймы,
Наполни нежностью до края.
Родник, смеющаяся нить,
Мне над тобой склоняться нужно,
Чтоб через край ладони лить
Шептанье пронизи жемчужной.
Как не забыть в краю своём,
Что ты недаром здесь затеян,
Что за овражком водоём,
Где голос твой ещё звучнее...
Проснутся с пеньем петухов
Заботы новые и счастья,
А я к тебе бегу легко,
С тобой давно переплелась я.
Что там, в твоей серебрине,
В седой заносчивости волчьей?
Да, видно, то же что во мне –
Такой же шелест неумолчный.

 

* * *

Горят снега, как белые листы
под огнецветом солнца молодого,
и снова безотказны и чисты
холсты полей, и к пахоте готовы.
Тот знает, кто родился на земле,
как пахнет луг весенний половодьем.
Кого метель качала в подоле,
спеша по стежкам человечьих родин.
А мне и в зиму чудился апрель,
такой трисветлый и такой беспечный.
Он прилетел как песня в колыбель.
Он птиц привел под стрехи и в скворечни.
Он благовестно радостью омыл.
В него я верю, землю приминая.
Апрель прохладно-голубиных крыл,
Апрель едва затворенного рая...
И хочется нырнуть в его купель,
Чтоб воздуха набраться золотого…
Ведь невозможно отменить апрель,
Как можно отменить из нас любого.

 

НЕГЛИНКА

Ох, шелковая косынка,
Кому тебя повязать...
Плывет подо мной Неглинка,
Соленая, как слеза.
Впадает в туман прогорклый,
Чтоб слиться с Москвой-рекой.
Хоть грязью сыта по горло,
А не родилась такой!
Я знаю, что нет возврата,
А лучшего – ничего.
В кармане кисет помятый
С намыленной бечевой.
Всё ближе, чем хруст орехов,
Достойней ножей и шил.
Один предложил со смехом,
Другой его положил...
Свинчат потолок небесный,
Бежит по нему строкой,
Гунявит журавлик песню,
Несущую непокой...
Мой город стоит распахнут,
Расходятся плитки швы.
И новая сядет шляхта
По старым дворцам Москвы.
Не видящие закона,
Похуже худых калик,
Да, тут не Армаггедон вам,
А вены подвздошной крик.
Не глушит пока тревога,
Но русская кровь крута!
Привыкла, видать, без бога
Злащёная быдлота.
Пора от знамений крестных
И крестных знамён вам пасть.
Откроется люк чудесный,
Разинет Неглинка пасть!
Печальна твоя путинка,
Намыленной бечевой...
Пока подожди, Неглинка,
Ты будешь ещё живой.

 

СОРОКА

Над Маринкиной башней столбом тишина
Крутовертью ветра, недвижима стена,
Только вороны хрипло базарят.
Кто здесь прав... А никто – говорит им она...
На Руси нет любви только жалость одна.
И черно, и синё тут от гари.
За Коломной широкое поле легло,
И не кажется злом очевидное зло,
Только сыпок наскок комариный.
Вишь, сказала мне бабка, была тут одна
Стародревлих двоих самозванцев жена...
Только помню, что звали Мариной...
А потом, как ее посадили сюда,
Прокляла и князей, и бояр навсегда.
И с тех пор на Руси нетолока...
Вроде кинулись было ее убивать,
Как ударилась оземь, и люди-то глядь...
А она обернулась сорокой...
Через век моя бабка не зрела  почти.
Ей истории темной неясны лучи,
Ей, купеческой дочке, досталось
И в окопах кровавую жижу месить,
И потом о невыживших детях просить.
И, смахнув огневую усталость,
Говорит она что-то, и пахнет земля…
И мне в детское сердце вонзается жля,
А понять мне её не по силам...
И за что заточили царевну давно?
Я в пшенице теряюсь, сама, как пшено...
Виновата, что крепко любила...
И бежит до деревни тропинки стежок.
Бабка тяжко идёт, заливает стрижок,
Кувыркается в горней остуде.
И все ширится  чёрное с белым пятно,
И стрекочет, и бьётся под сердцем оно.
И всегда там, наверное, будет.

 

* * *

Ада нет для тебя, полубог, чья снедь акриды и дикий мед.
Ты несёшь на воловьей шкуре кровь Иордана.
Подожди ещё и к тебе Он в ночи придет –
Сын кометы, Отца и Матери Осиянной.
Как за жизнь его положили головы те,
Кто ещё лепетать не мог, но и стали святы,
Как он скажет задолго до гибели на кресте:
Я не мир вам принес, но меч, хоть и был распят я.
А пока ты кровавишь стопы о стернь пустынь,
Без спасительной тени бродишь по дюнам душным,
Вместо Господа не придет к тебе господин
Никакой, никакой не придет, им босых не нужно.
Что они и возьмут, только гордую речь твою,
Только чистый кристалл сознания потревожат.
Берегись, пока пьяная девка семь покрывал
Скинув в танце, которого ты не видал,
Принесет твою голову на золотой треножник.
Больше им ничего не надо от вас, таких,
Хоть вы тысячу раз спасайте их всем кагалом...
Да коснется тебя святая роса ракит,
Хоть уже Саломея и сбросила покрывало...

 

* * *

Из заповедных книг и словарей,
Не зная ни провала, ни облома,
Волнуя гладь искусственных морей,
В гостях бесстрашно притворяясь дома,
Лети язык родного тростника,
Скрипучий шум овсянок в винограде...
И вправду, как любовь моя легка,
Прописанная в летнем звукоряде!
Лети напевно, струны задевай
И вскользь толкни какую небыличку
Про древний город и печальный рай,
Про счастье, обращенное в привычку...
С три облака, с три короба наври
Запутай стежки, раздувай подолы,
Замельтешись сомнением внутри
И хмарью опустись на суходолы..
Но только не молчи в урочный час,
Когда в костях сильна ещё истома
Что хочешь, где Макар телят не пас,
Найти и мне тот остров воплощённый,
Тот дом без скорпионов и паут,
Где короб слов дешевле жмени проса...
Клочок незыбкий, где меня поймут
И ни о чем в ответ не переспросят.

 

* * *

Как я хочу туда, где все осталось прежним,
Где разлилась река, и лодки разлеглись
Просмоленными днищами на побережье,
И ветер прыгает по соснам, словно рысь.
Как я хочу туда, но ничего не трогать,
Пройти, как тень, и птицу не спугнуть,
Чтобы при мне олень перебежал дорогу
Пятнистый, робкий, бархатный чуть-чуть.
Где солнце светится лампадой неугарной
Над свежим полем переспевшей ржи,
Роскошный старый сад антоновки янтарной
Весь в запустении дичает и дрожит.
Пусть позовут меня, пусть ждут меня, пусть примут…
Медовой тяжестью густеют времена,
Там все ещё зовёт меня любимой
Лесов осенних ясная страна.

 

* * *

Мухе пора в домовину, а мне домой,
Шкурку печёной картошки в овсюг забросив.
Будет о чем подумать ещё зимой.
Яблок медовых щедро отсыпет осень,
Не дошептав остывшему очагу
Тайн суматошных, выдуманных безделиц.
Так понимаю, что отпустить могу
Край, где едины Святой Николай и Велес.
Где над дерновыми избами муравьёв
Выросли глазки цикория голубого.
Где беспокойное сердце живёт мое,
Чтобы до ручки когда-то добиться снова.
Бродят сады и воздух вечерний пьян,
Пахнут прозябшие плесы далёким маем.
И серебристый месяц, идя в туман,
Нож из кармана медленно вынимает.

 

* * *

Ниже августа, по течению рунных облак
Вьют дожди небесные, пряхи рук не складая.
Проплывает ночное солнце, буравит волок,
А холодная мята все ещё молодая.
Заломали калиновый куст у пруда сырого.
Отвезли приданого рухлядь в дубовых скрынях.
Кто такие мы, что не видели здесь родного,
В этих пустошках бледных вымерли берегини.
И никто не поверит в клятые суеверья,
Что слова только признак дыхания и не больше.
И потеряно лучшее, словно ты сам потерян,
Быстрый метеорит, что сгорел в атмосферной толще.
И вираж этот странный неуправляем вовсе,
И уже безъязыки, нестройны и чудны песни.
Отломился звездный металл от меня и бог с ним.
Все равно останется что-нибудь, что воскреснет.
А пока, надеясь на вечное возвращенье,
Светозарная осень идёт, рукавами машет.
С каждым шагом ещё надменнее и степенней,
И не видно за этим светом, что будет дальше.

 

* * *

Шурша листвой, залюбленной давно
Дождями и ветрами предосенья,
Мне хочется поехать в Люблино
Тотчас же, а не ждать до воскресенья.
Найти качели в папином дворе,
Сесть на полуразбитый край забора,
Особенно сегодня, в сентябре,
Я понимаю, как ужасно скоро
Дни мчатся. Вот моя дорожка в парк...
Разлепленные веки листопада,
И пёс бегущий, и неспешный шаг,
И лиственниц желтеющих каскады...

И новых птиц несметные полки…
И гнутые боярышника ветки,
Которые рисую от руки
В тетради сына на листочке в клетку.
А дождь летит разреженно из створ,
Уже открытых для грядущих бедствий...
Но дом ещё стоит. И тихий двор
В песочницах растит чужое детство.