Александр НЕСТРУГИН
КОГДА ДЕКАБРЬ В ГЛАЗА СНЕЖИТ…
* * *
Писать – ещё трудней, чем жить…
Когда декабрь
в глаза снежит
И век
смерзается меж век,
Как смеркшее свеченье рек
В сырых ресницах тростника…
Но коль не лжёт
твоя строка,
Она душе надежду даст!
…Так плуг отваливает пласт,
И он лежит – тяжёлый, влажный…
И, помня пустословья стыд,
Чернеет правдой небумажной
И солнцем, бьющим в срез, блестит.
ПЕРЕЧИТЫВАЯ КУВАЕВА
А теперь задайте себе вопрос:
почему вас не было
на тех тракторных санях
и не ваше лицо обжигал
морозный февральский ветер?
Олег Куваев, «Территория»
Не сдавшись темноте и тленью,
На перевале хмурых дней
Всё длится летоисчисленье
Эпохи тракторных саней.
Снега – как белая бумага,
И вдавлен след – попробуй, скрой.
…Теперь записана Гулагом
Страна с названьем «Северстрой».
Ведь нынешних творцов «историй»
Тот век порывистый не гнул
К земле – и ветер Территорий
Не обжигал до белых скул!
…Тот след – как на бумаге белой
Слова… Попробуй их сотри!
Теперь в словах «умри, но сделай!»
Не «сделай» слышат, а «умри».
И даже в лабуде киношной,
Что «по мотивам», всё гундел
О тех словах, не ставших прошлым, –
Не тот, кто на санях сидел.
«Забыть!» – грозятся нам веленья,
Но с каждым годом всё слышней
Простое летоисчисленье –
От скрипа тракторных саней.
ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Как выпевает век: «Ин-ве-е-с-тор!»,
В зобу дыханье притая...
Как будто говорит: «Не-ве-е-ста!»,
Как будто говорит: «Моя…».
Плевать, что парень тот нахрапист
И скуп донельзя на слезу.
Плевать, что он – когтист и лапист,
Зато – по-волчьи белозуб!
О нём теперь – стихи и песни!
Он – не Раскольников, не тать,
За грош, что отложила с пенсий,
Сберкнижкой удавивший мать.
ДРУЖБА ИМПЕРИЙ
Хотели быть обе – первыми…
Хоть слёзы так скупо лили,
Соперничая, империи,
Но – море пересолили!
А всё началось – не с Рима ли?
Не с первого, так второго…
Друзьями непримиримыми
Быть радостно, но сурово.
И не перебить сурового
Уклончивыми речами...
Не могут простить Суворова
И нынче нам янычары!
* * *
Пока к большой воде несу
Бумажной радости кораблик,
Душа скитается в лесу,
Ещё безлиственном, – как зяблик.
То примется порхать она,
То стихнет, вслушиваясь чутко…
Забыв, что ястребу видна
Зарёй обрызганная грудка.
* * *
Река по-детски вяжет бантики
Стрекоз, а носит – облака…
Нельзя природе без романтики!
И нам без «бантиков» тоска.
А если с этим ты поспоришь, то,
Уже зажатое в руке,
Рванётся ввысь синичье пёрышко –
На журавлином языке!
БОЯРКА
Черёмуха – речных куртин
Гордячка и товарка.
А на холстах степных картин
Невестится боярка!
«Дывысь, як сниг билие глёд!» –
Сосед, за локоть тронув…
Она в мой горький май шагнёт
Невидяще со склонов –
Белым-бела, юным-юна –
И пропаду я с нею!
…И только в сентябре она
Вернётся в степь, краснея…
ПОЛЫННЫЙ СОН
Примнёшь пригорок, как подушку,
Рукой усталою… не злой, но –
Такой тяжёлою... Как душно
В степи!
Как молодо, как знойно!
Эх, жизнь – не серебро, не злато:
Полынь, дыша, глаза туманит.
И, зыбкие, плывут куда-то
Комбайны по теченью марев…
Твой сон полынный – миг всего лишь,
Лишь миг, порывистый и зрячий,
Где ты рукой отставшей ловишь
Знакомый поручень горячий…
* * *
Текут все ерики – и травы
Тех звонких ериков повдоль,
К Суходонецкой переправе…
Попробуй с ними не повздорь!
И я кричу:
– Какого чёрта! –
Родню текучую браня. –
Куда, куда вы все течёте?
Ведь вы ж бросаете меня!
Хоть тут у нас теперь, к примеру,
Не Болдино, и не холера,
Но (как же в мире всё старо!) –
В чумном плену моё перо.
И я от той беды спасаюсь
Лишь тем, что пёрышком касаюсь
Упругих вод, упрямых трав,
От карантинных дум удрав.
Я, может, вам стяжаю славу, –
Ту, что не падает в цене!
…А вам потом у переправы,
У той безвестной переправы
Осокой сохнуть обо мне…
ГОВОР ЭТИХ МЕСТ…
Шорох, шелест, всплеск –
Не язык родил.
Говор этих мест
Непереводим.
Он – как «тише» жест
Нашим голосам.
Сумеркам окрест
Всё расскажет сам.
Вроде ясен тон,
Я бы тоже смог,
Только речью той
Крепко стиснут вдох.
Здесь темны, зыбки –
Образ «скрип пера»,
Наши языки,
Наши говора.
НОВОЕ ЗРЕНИЕ
На солнце, на птиц золотистых –
Ныряющих с облака щурок,
На полдень июльский лучистый
Смотрел я когда-то не щурясь.
Теперь и дымок горизонта,
И солнце, и полдень знакомый
Зовёт мой прищур дальнозоркий,
С ладонью сойдясь козырьковой.
Зовёт в этот час золочёный –
Всё то, что тогда промелькнуло.
…И светятся жёлтые пчёлы,
У щурок зажатые в клювах.
* * *
Отпраздновал тепло, отвеличал
Лесок степной – и в буерак сбивается.
Пускай хоть осень эта, хоть печаль –
Хоть что-нибудь пока ещё сбывается.
Я не мелькал листвой, в глаза не лез –
Не потому, что был пред жизнью робок.
И в буерак всё тянет стёжку лес,
А та, с одышкой, держится за взлобок.
СТАРШИЕ
Никто в ученики не брал:
«Дичок и самосев!».
А что до тех, кто уши драл,
Так доставалось всем!
В ту пору из чужих садов
Такой уж ветер дул –
Совсем без привкуса плодов
Знакомых «паньш» и «дуль».
В нём было мало естества,
Лишь – искушенье душ:
Виолончельная листва
Меж треугольных груш…
Сушил он рты – до немоты,
И души мог знобить.
Хотелось нам не только рты –
И пазухи набить!
И только старшие без драм
Лечили эту дрожь.
За дело уши драли нам,
Твердя своё: «Не трожь!
Чужие пагубны плоды;
И даже – листьев сень…».
…И шёл сажать свои сады
Дичок и самосев.
С паршою биться, и с травой,
Что выперла по грудь.
И дуть годами на привой
Судьбы – годами дуть…
МЕМОРИАЛЬНЫЙ ТРАМВАЙ
Юному земляку
…Рискнёшь – и вывезет кривая,
И время кинется вдогон…
Мемориального трамвая
Уже качается вагон!
Он – брат толкучки и музея:
Хоть всматривайся, хоть глазей.
Ты на меня, дружок, глазеешь –
Как на ходячий Колизей…
Как юный Аполлон изваян,
Ты, ясен пень, неоспорим…
А если я из тех развалин,
Что воплощают Третий Рим?
Смеёшься? Да, ты прав, шуткую.
Ты прав почти во всём, но ты
Припомнишь ли строку такую:
«Сотри случайные черты»?
Своей морщиною любою –
Не отводи глаза, постой! –
Не вечер говорит с тобою,
А – утро… Утро жизни той,
Где в шею городское солнце
Прогнало мой ковыльный сон –
И я до улицы Кольцовской
Рекой перронной донесён.
И чертят путь мне до Чижовки –
Воронеж, молодость, вокзал…
И объявляет остановки
Судьба, читая по глазам.
Зовущие, не концевые,
Но всякий раз – помедлив миг.
…Мелькнёт в окне «Девицкий выезд»,
И – «ЖИМ». Парк мёртвых и живых.
Там цирк теперь, но, право слово,
Не к месту как пришёлся он!
Им потревожен прах Кольцова –
И скорбь, и свет иных времён.
Здесь, дверь-гармошку отжимая,
Я на ходу хочу сойти…
Ты говоришь, что нет трамвая
Сто лет? Но нам-то – по пути?
Ведь думал ты: «Старик, ты бредишь!»,
Когда я помянул про Рим,
Но все равно – со мною едешь,
И мы с тобою говорим!
И там, где цирк, сойти мы сможем –
Что нам сюжет, в конце концов?
…И наземь полынок положим,
Где спят Никитин и Кольцов…
* * *
Пока пишу, меня теряет тьма
И смерти страх не досаждает мелко.
Их страсть моя сбивает, словно КМА
Зашоренную компасную стрелку.
И страсти этой не хватает дней,
И всё-то в жизни важно ей и близко,
Хоть след от ручки – всё слабей, бледней,
И карандаш исписан до огрызка.
И сердце бьёт в ладоши – и молчит,
Что, бывший смертный, я остался тем же…
И карандаш уже не подточить.
И запасной не выдаётся стержень.
* * *
Творцы спешат
свой лик витринный впарить
Толпе – как скороспелую лапшу…
А я тебе лишь –
от руки, «на память» –
Исчёрканную молодость пишу.
Исчёрканы
прозренья и рисовка,
Но, как я густо ни марай листы,
Останется открытою
концовка…
И сможешь дописать её –
лишь ты.
* * *
Думаешь, не струган? Струган! –
Словом, случаем слепым…
Я не раз рубанком пуган –
И точёным, и тупым.
Только зря слепой наждачкой
Век занозины ласкал:
Гладкой лавочкою дачной
Становиться я не стал.
Не прислуживая слугам,
Не лаская барам зад,
Был я струган, был я пуган,
Только – на испуг не взят!
И не в счёт такие слёзы –
Проступавшие смолой.
И топорщатся занозы –
Буйной кроною былой.
Я ещё им цирк устрою…
Свой терновому кусту,
Разживусь сперва корою –
И шипами обрасту!
ЖРЕБИЙ
Стихами свой жребий оплакав,
Крючки виновато точу…
И тихо вздыхает Аксаков,
Похлопав меня по плечу.
И с мучкой гороховой манку
Мешаю на слабом огне…
– Ого! – удивляется Майков
Алхимии, ведомой мне…
Не веря ни стуже, ни зною,
Своё нетерпенье стужу:
То мелом, то пастой зубною
На блёсны ажур навожу!
У Блока – мурашки по коже.
И Фетом не найдено слов…
И лишь с пародистом, похоже,
Делить мне придётся улов!
Ведь, право, не взглянешь без смеха…
Но солнце блеснёт на блесне –
И ласково щурится Чехов
Сквозь тонкий туманец пенсне…
* * *
Река веками эти правила
Писала, эти буквари…
И плавником лещиным плавила,
Где затишь, олово зари.
К тому расплавленному олову,
К молчанью круч, к свеченью лоз,
К тем букварям – ещё бы голову,
Да с этим вот не задалось…
И, даже наспех не прочитанный,
Рвёт плёс
моторная орда!
И дышит редко и мучительно
О берег битая вода.
И старый вяз над самой кручею,
Вздохнув, качает головой –
И откликаются уключины
Из глубины береговой.
КРАСНОЕ, БЕЛОЕ, ЗЕЛЁНОЕ…
Вот говорят: «Поэты – пьяницы»,
Да что там говорят – кричат!
И эта чушь никем не правится,
И с кондачка идёт в печать.
А нет бы, разобраться родственно
С профессией душевных трат…
Ну, разве травме производственной –
Вот ты, товарищ! – был бы рад?
Всё по-живому режет страстное!
И вот – строка не так срослась…
Лечась, я пил такое красное,
Что хоть забор сельповский крась!
И клял себя: «Да что ж я делаю?!».
Но ведь строка больная не
В силах ждать… И было белое –
На обезбол – на белене…
Но что за фокус время выдало!
…И вот в парнасский наш колхоз,
Ко мне, и близко не Овидию,
Пришла пора метаморфоз.
Зря звякают стеклянной тарою
В кустах парнасские орлы:
Я пью, забыв лекарства старые,
Зелёное… из пиалы!
Эх, доктора мои вечерние!
И утренние доктора…
Об этом методе лечения
И вам задуматься пора.
Люби хоть белое, хоть чёрное,
А выйдет, братцы, на моё –
Зелёное, неподслащённое,
Большой полезности питьё…
* * *
Жизнь, ты жалуешь поминутно:
Шторкой сдвинутой, небом мутным…
Воробьиным днём, что сереет,
Как сырой штакет вдоль сирени.
Тем, чего мне не объяснили –
С воробьями в сквозном жасмине…
Даришь, вроде, что подешевле:
Серых буковок мельтешенье,
Хоть в жасмине, хоть в бузине –
Без обложек, на сквозине.
Без обложек и без тиснений –
И без сносок для объяснений…
* * *
Пытался разобраться – да и бросил,
Садовая пустая голова…
Поэзия – чужая меж ремёсел,
Зато – сестра родная мастерства!
Она, как тот факир, что из наитий,
Из паутинок улетевших лет
Выматывает сотни ярких нитей
И вяжет тёплый ветер – или плед.
И за порывы детские не судит,
И в днях, где ни одной родной души,
Нам ссадины, склонясь, губами студит
И дует еле слышно на ушиб…
Какой широкий диапазон!
От имперского: "А всё началось – не с Рима ли?/ Не с первого, так второго…/ Друзьями непримиримыми/ Быть радостно, но сурово. //Не могут простить Суворова /И нынче нам янычары!" до простого житейского: "Жизнь, ты жалуешь поминутно: /Шторкой сдвинутой, небом мутным…/ Воробьиным днём, что сереет,/ Как сырой штакет вдоль сирени".
А кто так ещё говорил о поэзии: "Она, как тот факир, что из наитий,/ Из паутинок улетевших лет/ Выматывает сотни ярких нитей/ И вяжет тёплый ветер – или плед. // И за порывы детские не судит,/ И в днях, где ни одной родной души,/ Нам ссадины, склонясь, губами студит/ И дует еле слышно на ушиб…"?
Красивая простота мысли гармонически порождает достойную образную систему выражения - в этом естество большого Мастера. Простота, несущая высокую сложность.
Поэзия высшей пробы!
А за Куваева - отдельное спасибо.