Александр НЕСТРУГИН. КОГДА ДЕКАБРЬ В ГЛАЗА СНЕЖИТ… Стихи

 

Александр НЕСТРУГИН

КОГДА ДЕКАБРЬ В ГЛАЗА СНЕЖИТ…

 

* * *

Писать – ещё трудней, чем жить…

Когда декабрь

                         в глаза снежит

И век

            смерзается меж век,

Как смеркшее свеченье рек

В сырых ресницах тростника…

Но коль не лжёт

                        твоя строка,

Она душе надежду даст!

…Так плуг отваливает пласт,

И он лежит – тяжёлый, влажный…

И, помня пустословья стыд,

Чернеет правдой небумажной

И солнцем, бьющим в срез, блестит.

 

ПЕРЕЧИТЫВАЯ КУВАЕВА

                            А теперь задайте себе вопрос:
                                                 почему вас не было
                                     на тех тракторных санях
                                         и не ваше лицо обжигал
                              морозный февральский ветер?
                                    Олег Куваев, «Территория»

Не сдавшись темноте и тленью,

На перевале хмурых дней

Всё длится летоисчисленье

Эпохи тракторных саней.

 

Снега – как белая бумага,

И вдавлен след – попробуй, скрой.

…Теперь записана Гулагом

Страна с названьем «Северстрой».

 

Ведь нынешних творцов «историй»

Тот век порывистый не гнул

К земле – и ветер Территорий

Не обжигал до белых скул!

 

…Тот след – как на бумаге белой

Слова… Попробуй их сотри!

Теперь в словах «умри, но сделай!»

Не «сделай» слышат, а «умри».

 

И даже в лабуде киношной,

Что «по мотивам», всё гундел

О тех словах, не ставших прошлым, –

Не тот, кто на санях сидел.

 

«Забыть!» – грозятся нам веленья,

Но с каждым годом всё слышней

Простое летоисчисленье –

От скрипа тракторных саней.

 

ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Как выпевает век: «Ин-ве-е-с-тор!»,

В зобу дыханье притая...

Как будто говорит: «Не-ве-е-ста!»,

Как будто говорит: «Моя…».

 

Плевать, что парень тот нахрапист

И скуп донельзя на слезу.

Плевать, что он – когтист и лапист,

Зато – по-волчьи белозуб!

 

О нём теперь – стихи и песни!

Он – не Раскольников, не тать,

За грош, что отложила с пенсий,

Сберкнижкой удавивший мать.

 

ДРУЖБА ИМПЕРИЙ

Хотели быть обе – первыми…

Хоть слёзы так скупо лили,

Соперничая, империи,

Но – море пересолили!

 

А всё началось – не с Рима ли?

Не с первого, так второго…

Друзьями непримиримыми

Быть радостно, но сурово.

 

И не перебить сурового

Уклончивыми речами...

Не могут простить Суворова

И нынче нам янычары!

 

* * *

Пока к большой воде несу

Бумажной радости кораблик,

Душа скитается в лесу,

Ещё безлиственном, – как зяблик.

 

То примется порхать она,

То стихнет, вслушиваясь чутко…

Забыв, что ястребу видна

Зарёй обрызганная грудка.

 

* * *

Река по-детски вяжет бантики

Стрекоз, а носит – облака…

Нельзя природе без романтики!

И нам без «бантиков» тоска.

 

А если с этим ты поспоришь, то,

Уже зажатое в руке,

Рванётся ввысь синичье пёрышко –

На журавлином языке!

 

БОЯРКА

Черёмуха – речных куртин

Гордячка и товарка.

А на холстах степных картин

Невестится боярка!

 

«Дывысь, як сниг билие глёд!» –

Сосед, за локоть тронув…

Она в мой горький май шагнёт

Невидяще со склонов –

 

Белым-бела, юным-юна –

И пропаду я с нею!

…И только в сентябре она

Вернётся в степь, краснея…

 

ПОЛЫННЫЙ СОН

Примнёшь пригорок, как подушку,

Рукой усталою… не злой, но –

Такой тяжёлою... Как душно

В степи!

                Как молодо, как знойно!

 

Эх, жизнь – не серебро, не злато:

Полынь, дыша, глаза туманит.

И, зыбкие, плывут куда-то

Комбайны по теченью марев…

 

Твой сон полынный – миг всего лишь,
Лишь миг, порывистый и зрячий,

Где ты рукой отставшей ловишь

Знакомый поручень горячий…

 

* * *

Текут все ерики – и травы

Тех звонких ериков повдоль,

К Суходонецкой переправе…

Попробуй с ними не повздорь!

И я кричу:

                   – Какого чёрта! –

Родню текучую браня. –  

Куда, куда вы все течёте?

Ведь вы ж бросаете меня!

Хоть тут у нас теперь, к примеру,

Не Болдино, и не холера,

Но (как же в мире всё старо!) –

В чумном плену моё перо.

И я от той беды спасаюсь

Лишь тем, что пёрышком касаюсь

Упругих вод, упрямых трав,

От карантинных дум удрав.

Я, может, вам стяжаю славу, –

Ту, что не падает в цене!

…А вам потом у переправы,

У той безвестной переправы

Осокой сохнуть обо мне…

 

ГОВОР ЭТИХ МЕСТ…

Шорох, шелест, всплеск –

Не язык родил.

Говор этих мест

Непереводим.

Он – как «тише» жест

Нашим голосам.

Сумеркам окрест

Всё расскажет сам.

Вроде ясен тон,

Я бы тоже смог,

Только речью той

Крепко стиснут вдох.

Здесь темны, зыбки –

Образ «скрип пера»,

Наши языки,

Наши говора.

 

НОВОЕ ЗРЕНИЕ

На солнце, на птиц золотистых –

Ныряющих с облака щурок,

На полдень июльский лучистый

Смотрел я когда-то не щурясь.

 

Теперь и дымок горизонта,

И солнце, и полдень знакомый

Зовёт мой прищур дальнозоркий,

С ладонью сойдясь козырьковой.

 

Зовёт в этот час золочёный –

Всё то, что тогда промелькнуло.

…И светятся жёлтые пчёлы,

У щурок зажатые в клювах.

 

* * *

Отпраздновал тепло, отвеличал

Лесок степной – и в буерак сбивается.

Пускай хоть осень эта, хоть печаль –

Хоть что-нибудь пока ещё сбывается.

 

Я не мелькал листвой, в глаза не лез –

Не потому, что был пред жизнью робок.

И в буерак всё тянет стёжку лес,

А та, с одышкой, держится за взлобок.

 

СТАРШИЕ

Никто в ученики не брал:

«Дичок и самосев!».

А что до тех, кто уши драл,

Так доставалось всем!

 

В ту пору из чужих садов

Такой уж ветер дул –

Совсем без привкуса плодов

Знакомых «паньш» и «дуль».

 

В нём было мало естества,

Лишь – искушенье душ:

Виолончельная листва

Меж треугольных груш…

 

Сушил он рты – до немоты,

И души мог знобить.

Хотелось нам не только рты –

И пазухи набить!

 

И только старшие без драм

Лечили эту дрожь.

За дело уши драли нам,

Твердя своё: «Не трожь!

 

Чужие пагубны плоды;

И даже – листьев сень…».

…И шёл сажать свои сады

Дичок и самосев.

 

С паршою биться, и с травой,

Что выперла по грудь.

И дуть годами на привой

Судьбы – годами дуть…

 

МЕМОРИАЛЬНЫЙ ТРАМВАЙ

                                            Юному земляку

…Рискнёшь – и вывезет кривая,

И время кинется вдогон…

Мемориального трамвая

Уже качается вагон!

 

Он – брат толкучки и музея:

Хоть всматривайся, хоть глазей.

Ты на меня, дружок, глазеешь –

Как на ходячий Колизей…

 

Как юный Аполлон изваян,

Ты, ясен пень, неоспорим…

А если я из тех развалин,

Что воплощают Третий Рим?

 

Смеёшься? Да, ты прав, шуткую.

Ты прав почти во всём, но ты

Припомнишь ли строку такую:

«Сотри случайные черты»?

 

Своей морщиною любою –

Не отводи глаза, постой! –

Не вечер говорит с тобою,

А – утро… Утро жизни той,

 

Где в шею городское солнце

Прогнало мой ковыльный сон –

И я до улицы Кольцовской

Рекой перронной донесён.

 

И чертят путь мне до Чижовки –

Воронеж, молодость, вокзал…

И объявляет остановки

Судьба, читая по глазам.

 

Зовущие, не концевые,

Но всякий раз – помедлив миг.

…Мелькнёт в окне «Девицкий выезд»,

И – «ЖИМ». Парк мёртвых и живых.

 

Там цирк теперь, но, право слово,

Не к месту как пришёлся он!

Им потревожен прах Кольцова –

И скорбь, и свет иных времён.

 

Здесь, дверь-гармошку отжимая,

Я на ходу хочу сойти…

Ты говоришь, что нет трамвая

Сто лет? Но нам-то – по пути?

 

Ведь думал ты: «Старик, ты бредишь!»,

Когда я помянул про Рим,

Но все равно – со мною едешь,

И мы с тобою говорим!

 

И там, где цирк, сойти мы сможем –

Что нам сюжет, в конце концов?

…И наземь полынок положим,

Где спят Никитин и Кольцов…

 

* * *

Пока пишу, меня теряет тьма

И смерти страх не досаждает мелко.

Их страсть моя сбивает, словно КМА

Зашоренную компасную стрелку.

 

И страсти этой не хватает дней,

И всё-то в жизни важно ей и близко,

Хоть след от ручки – всё слабей, бледней,

И карандаш исписан до огрызка.

 

И сердце бьёт в ладоши – и молчит,

Что, бывший смертный, я остался тем же…

И карандаш уже не подточить.

И запасной не выдаётся стержень.

 

* * *

Творцы спешат

                   свой лик витринный впарить

Толпе – как скороспелую лапшу…

А я тебе лишь –

                             от руки, «на память» –

Исчёрканную молодость пишу.

Исчёрканы

                   прозренья и рисовка,

Но, как я густо ни марай листы,

Останется открытою

                                  концовка…

И сможешь дописать её –

                                         лишь ты.

 

* * *

Думаешь, не струган? Струган! –

Словом, случаем слепым…

Я не раз рубанком пуган –

И точёным, и тупым.

 

Только зря слепой наждачкой

Век занозины ласкал:

Гладкой лавочкою дачной

Становиться я не стал.

 

Не прислуживая слугам,

Не лаская барам зад,

Был я струган, был я пуган,

Только – на испуг не взят!

 

И не в счёт такие слёзы –

Проступавшие смолой.

И топорщатся занозы –

Буйной кроною былой.

 

Я ещё им цирк устрою…

Свой терновому кусту,

Разживусь сперва корою –

И шипами обрасту!

 

ЖРЕБИЙ

Стихами свой жребий оплакав,

Крючки виновато точу…

И тихо вздыхает Аксаков,

Похлопав меня по плечу.

 

И с мучкой гороховой манку

Мешаю на слабом огне…

– Ого! – удивляется Майков

Алхимии, ведомой мне…

 

Не веря ни стуже, ни зною,

Своё нетерпенье стужу:

То мелом, то пастой зубною

На блёсны ажур навожу!

 

У Блока – мурашки по коже.

И Фетом не найдено слов…

И лишь с пародистом, похоже,

Делить мне придётся улов!

 

Ведь, право, не взглянешь без смеха…

Но солнце блеснёт на блесне –

И ласково щурится Чехов

Сквозь тонкий туманец пенсне…

 

* * *

Река веками эти правила

Писала, эти буквари…

И плавником лещиным плавила,

Где затишь, олово зари.

К тому расплавленному олову,

К молчанью круч, к свеченью лоз,

К тем букварям – ещё бы голову,

Да с этим вот не задалось…

И, даже наспех не прочитанный,

Рвёт плёс

                   моторная орда!

И дышит редко и мучительно

О берег битая вода.

И старый вяз над самой кручею,

Вздохнув, качает головой –

И откликаются уключины

Из глубины береговой.

 

КРАСНОЕ, БЕЛОЕ, ЗЕЛЁНОЕ…

Вот говорят: «Поэты – пьяницы»,

Да что там говорят – кричат!

И эта чушь никем не правится,

И с кондачка идёт в печать.

 

А нет бы, разобраться родственно

С профессией душевных трат…

Ну, разве травме производственной –

Вот ты, товарищ! – был бы рад?

 

Всё по-живому режет страстное!

И вот – строка не так срослась…

Лечась, я пил такое красное,

Что хоть забор сельповский крась!

 

И клял себя: «Да что ж я делаю?!».

Но ведь строка больная не

В силах ждать… И было белое –

На обезбол – на белене…

 

Но что за фокус время выдало!

…И вот в парнасский наш колхоз,

Ко мне, и близко не Овидию,

Пришла пора метаморфоз.

 

Зря звякают стеклянной тарою

В кустах парнасские орлы:

Я пью, забыв лекарства старые,

Зелёное… из пиалы!

 

Эх, доктора мои вечерние!

И утренние доктора…

Об этом методе лечения

И вам задуматься пора.

 

Люби хоть белое, хоть чёрное,

А выйдет, братцы, на моё –

Зелёное, неподслащённое,

Большой полезности питьё…

 

* * *

Жизнь, ты жалуешь поминутно:

Шторкой сдвинутой, небом мутным…

 

Воробьиным днём, что сереет,

Как сырой штакет вдоль сирени.

 

Тем, чего мне не объяснили –

С воробьями в сквозном жасмине…

 

Даришь, вроде, что подешевле:

Серых буковок мельтешенье,

 

Хоть в жасмине, хоть в бузине –

Без обложек, на сквозине.

 

Без обложек и без тиснений –

И без сносок для объяснений…

 

* * *

Пытался разобраться – да и бросил,

Садовая пустая голова…

Поэзия – чужая меж ремёсел,

Зато – сестра родная мастерства!

 

Она, как тот факир, что из наитий,

Из паутинок улетевших лет

Выматывает сотни ярких нитей

И вяжет тёплый ветер – или плед.

 

И за порывы детские не судит,

И в днях, где ни одной родной души,

Нам ссадины, склонясь, губами студит

И дует еле слышно на ушиб…