Павел КРЕНЁВ. СТАРУХИ И МОРЕ. Рассказ

 

Павел КРЕНЁВ

СТАРУХИ И МОРЕ

Рассказ

 

Место, где ты появился на свет… Оно обладает такой же святостью, как имя родителей, осознание и восприятие Родины, могилы предков, родовая икона… У меня, наряду с этими бесконечно дорогими понятиями, живут-поживают в сердце милые образы поморских бабушек, деревенских землячек моих. Живых и уже ушедших, всех, которые встречались на жизненной дороге. В цветастых чистеньких платочках, скрывающих негустые седые прядки… Сидят они посиживают в моей памяти на песчаном морском берегу, на чурбачках да на брёвнышках напротив нашей деревни Лопшеньги, и нет для них отраднее – взамен телевизора или кино – видов знакомого с детства поморского пейзажа, распахнутого перед ними во всю ширь.

Бабушкам безразлично, какая на море погода: шторм так шторм, штиль так штиль. Им требуется только одно: грандиозный вид любимой стихии, который проплывал перед глазами предков да и их самих всю жизнь. Картины родного моря – это генетически воспринятая ими часть их сущности, неотрывная, неотделимая, пока они живы сами. Это праздник, который постоянно с ними.

Бабушки разговаривают с морем, как со своим дружком-подружкой. У них общая память, потому что море растило их вместе с родителями и знает о них всё.

Случаются моменты разлада, когда морюшко поступает не так, как хотелось бы бабушкам. Тогда поморки пеняют ему:

– Ты пошто опеть штормишь-то? Взводней нагнало. Мужикам сёмужки-то и не спымать. Совесь-то есь у тя, аль нету совсем? Прекрашшай ето дело.

Видит Господь Бог, море прекращает баламутить воду, и через небольшое время морская поверхность «лосит», замирает в штиле.

Они хорошо понимают друг друга – бабушки и море.

Бывал я на таких «переговорах», видал их. Подтверждаю: уважают они друг дружку – поморские старушки и море. Дружат между собой.

А уж как я люблю поворковать с нашими бабульками на этих самых бревнышках, посидеть, да посудачить. Открывается целый мир…

 

Мария Ивановна Майзерова, давно теперь покойница. С добром её вспоминаю. Изрядно она пожила. Было у нее около десяти внуков и приблизительно двадцать правнуков. Неунывающий, светлый жил человек.

– Ругают, как худо живем, бестолковы люди. А раньше-то чево, лучше што ли бывало? Без куска хлеба насидиссе, да наревиссе… А и то всяко было: на солнышке красном полежишь, погреиссе, в травку головушку положишь – благодать Христова! Вот тебе и радось! А тяжело, дак, конечно, и тяжеловато бывало. Кому легко…

Не верю я в легкую жизнь Марии Ивановны, в ее благодать на травке. Потеряла мужа, двух братьев, двух сыновей. Тянула шестерых детей, одна… А она все свое:

– Грех жаловаться, хорошо было!

Маленькие глазки её слезятся. Слезка выбегает на краешек глаза, повисит, поблестит и падает на сухую ее грудку. Бабушка промокает глазок, да не поспевает она – из другого глаза слезка выпадает тоже…

 

Вспоминаю я рассказы родной моей бабушки Агафьи Павловны. Дочки священника, красавицы, мастерицы и труженицы.

– Было у меня восемь деточек. Росли ровненьки, крепышки. Старшеньки вовсю уж помогали мне. Да пришла оспа, черной её называли. Помирать стали… Я и так и эдак с имя, а чего сделашь, ни одного лекаря на весь наш берег. Страшно жить было, одного схоронишь, поревишь на погосте, потом придешь с похорон, а уж следушой тоже помер. Вот так всех и закопали мы с батьком. Удавиче хотела от беды едакой. Павел, муж-то мой, из петёлки в последнёй-то раз и вынул меня… Токо последышок, Григорий, батько твой, он и осталсе хоть, слава тебе, Осподи. А тебя, Паша, назвали в честь отца моего Павла и мужа моего, тоже Павла. Я так попросила батька твоего и матку. Оне и исполнили. Радею я за тебя, Павлушко.

Бабушка Агафья Павловна великая была труженица и молитвенница. Отец мой, сын её, прошел всю войну, да вот остался жив… Меня родил, еще двух братьев и двоих сестёр… Бабушка мне рассказывала тайком, что отмолила она сына своего у войны. Выпросила его у Лиха-беды бесконечными молитвами и неустанными слезами.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                     

 

…Из морских глубин вздымаются, словно гигантские чудища, тяжелые волны, нагулявшие силу на недавнем морском ветре. Сейчас ветра нет, но море все ещё волнуется, словно большое рассерженное животное, ненароком растревоженное какой-то вероломной силой. Брызги от волн не долетают до нас, и мы сидим с бабушкой Степанидой в совершенной безопасности.

– Бают, Павлушко, што жись, мол, раньше-то пригожа была, да справна. Чё в ей было-то? А нечо и не было! Тягось одна. Наревелась я в молодости-то. Батьку война сгубила, Матка моя больна вся была. Гробилась она, жёночка, а не жила. Скоро и померла. Одна я была, с братом только. Есть нечего… Траву бывало заваривали, да ели. Спас нас Семёнушко, родёменькой. Привезли его сюды опосля войны. Станцию их пригнали сюды строить, для элетричества. А на меня и глянуть-то было страшно доброму человеку. Худа, как палка, да зла на всех, как собака. А он, Семёнушко-то, на мня и поглядел… Чево-то, бажоной, распознал во мне. Не знай чего.

Бабушка замолкает на этом месте, наверно, оно ей по душе. Черты её старого сухонького личика вдруг распрямляются, разглаживаются, вот она поворачивается ко мне и смотрит на меня со смешинкой в кончиках тонких, завядших губ, глаза просвечиваются внезапно возникшей, вековечно спавшей в ней до этого радостью – воспоминанием о любимом человеке, о своей непогасшей во многих годах любви.

– Выходил он меня. Кормил меня, все гладил, да кормил. И брата моего тоже. Спас он нас, спас! Ожила я с им, с Семёнушком моим!

Она смотрит на море глазами, полными слёз, и одновременно рассказывает, рассказывает… Вдруг смеётся громко, открыто, опять всхлипывает… Такие у Степаниды воспоминания: слёзы вместе с радостью. Это воспоминания о её счастье. Маленьком, но незабываемом. Она умолкает.

– А что потом было, бабушка Степанида.

Ей не хочется переходить к тяжёлой теме. На какое-то время она умолкает, потом обреченно машет рукой, куксится:

– А помер он, Семёнушко мой. В реку упал с плотины… Осень была, отогреться негде было, замерз. Помер он, любушко…

Она задумывается о чём-то, вглядывается в море, будто там, внутри его, живут, передвигаются, смотрят на неё оттуда люди и события, живущие в её воспоминаниях. Плечи её вздрагивают, словно от холода, что живёт в ней с тех пор.

Степанида вдруг встрепенулась, тряхнула плечами, будто сбросила с себя некий груз, посмотрела на меня и сказала видно что с гордостью:

– Зато я понесла от Семенушка! Васенька родился, без его уж… А чево! Хорошой парнёк у мня вышел, Васятка мой. В Северодвинске живёт, лодки эти делат, будь оне неладны. Маму свою не забыват… Прикармливат… Радось он моя…

Степанида уходит домой. Шагает по песку, покачивается. Наверно, из-за высокого давления. А может, в такт волнам.

Древняя, мудрая старушка. Как и сама наша деревня. С такой же судьбой.

А я остаюсь на брёвнышке. И на душе моей лежит печаль и светлый свет, оставленный бабушкой Степанидой. И всеми живущими и ушедшими деревенскими стариками и старушками, озарившими Лопшеньгу этим добрым свечением.