Дмитрий ЛАГУТИН. ОБРУЧ МЕДНЫЙ. Повесть

 

Дмитрий ЛАГУТИН

ОБРУЧ МЕДНЫЙ

Повесть

 

Дитя, беги, не сетуй
Над Эвридикой бедной.
И палочкой по свету
Гони свой обруч медный.
Пока хоть в четверть слуха
В ответ на каждый шаг
И весело, и сухо
Земля шумит в ушах.
Арсений Тарковский

 

Трава блестела от росы.

Мы с Олежкой сидели на корточках посреди тротуара и мастерили змея. Вокруг нас были рассыпаны мелкие тонкие гвоздики, лежали одна на другой фанерки.

– Я даже пробовать не буду, – говорил Олежка. – Не мое – и все тут. Зато я на пианино умею играть – и фокусы показывать. Мне эти змеи – век бы их не видел.

Я молчал и примерял фанерки к каркасу.

– Велика важность, – продолжал Олежка. – Плевать я хотел на их змеев. Важничают так, будто на Марс полетели – а не какую-то штуку протащили над головой.

За нашими спинами раздались шаги.

– Вы чего тут расселись?

По тротуару ковылял Терминатор – столетний хромой дед с тростью, которого Терминатором стали звать с подачи кого-то из старших, насмехаясь.

Терминатор плюнул себе под ноги и ткнул меня тростью в спину.

– Чего расселись, говорю?

Голос у него был – ужас; гвоздем по стеклу.

Мы расступились.

Терминатор прошагал между нами, мелко стуча тростью, протащился метров с десять, но, не добравшись до перекрестка, остановился, развернулся, оперся на трость и уставился на нас.

– Я вас знаю. Замышляете.

– Замышляем-замышляем.

– Чего?

– Ничего.

Мы  развернулись к Терминатору спиной и продолжили свое занятие. Теперь солнце светило нам в лица, выглядывая из-за изгиба улицы – казалось, что оно сидит на краю дальнего забора.

Было прохладно. Волнами набегал и отбегал прозрачный утренний ветерок.

– Но мы договорились, да? – спросил Олежка. – Мы с тобой возимся сейчас – и я тебе больше не должен?

– Договорились, – сказал я и ударил себе молотком по указательному пальцу.

Я взвыл и, отбросив молоток, прижал руку к губам.

– Что там? Что там? – засуетился Олежка. – Дай посмотреть.

Я показал палец.

– Ноготь слезет, – сказал Олежка весомо. – Точно слезет.

И прибавил:

– Круто.

Я закусил губу и молчал.

Терминатор, стоя на прежнем месте, закурил – и к нам потянул свои щупальца вонючий сизый дым.

Я, оттопырив палец и морщась, снова принялся за змея. Фанерки держали растянутым газетный разворот, с которого улыбалась какая-то тетка в беретке.

– Я вообще не понимаю, как они могут летать, – сказал задумчиво Олежка. – Тяжелая же штука.

– Он на воздушный поток ложится, – ответил я. – И поток его как будто несет.

– Сомнительно.

Я забил последний гвоздик – тюкая еле-еле, боясь за пальцы – и стал привязывать к змею леску.

Готово.

Сизый дым гладил нас своими щупальцами. Я обернулся и с ненавистью посмотрел на Терминатора, который стоял, согнувшись, мял губами сигарету и не сводил с нас глаз.

Глаза у него были круглые и мутные.

– Здесь не запустим.

– Да ладно тебе, – возмутился Олежка. – Что он нам?

И он покосился на Терминатора.

– Так, – процедил я, – мы договаривались?

Олежка вздохнул.

– Договаривались.

– Ну вот и все. Пошли.

Я взял змея, Олежка сгреб в охапку оставшиеся фанерки и молоток. Ссыпал в карман гвоздики. И мы пошли по тротуару, оставив Терминатора дымить в одиночестве. Свернули на Ново-Советскую – двинулись вдоль проезжей части. Мимо лениво проползли одна-две машины.

– Новость слышал? – спросил Олежка, пиная перед собой камень.

– Какую?

– Катькин брат с мотоцикла свалился. Руку сломал.

– Слышал.

Солнце теперь покачивалось на гребне одной из крыш. У тротуара с нашей стороны толпились кусты сирени. Олежка сорвал широкий темный лист, положил его на кулак и хлопнул по нему ладонью.

– Эх, – вздохнул он, – и это не получается. Не руки, а грабли.

– А вот это я умею, – сказал я.

Я положил змея, дернул ветку – она при этом потянулась за рукой и просыпала на тротуар росу – и прижал лист к кулаку. Потом размахнулся и шлепнул сверху. Раздался сухой жалкий щелчок – не получилось.

Олежка прыснул, я замахнулся на него змеем. Он отскочил.

– Сказал, умею! – гаркнул я.

Олежка скривился.

По дороге, прямо по проезжей части, семенила местная дворняга – рыжая и облезлая. Заметив нас, она замерла, подумала и двинулась в нашу сторону.

– Не шевелись, – сказал я Олежке.

– Она меня на прошлой неделе чуть не ухватила, – прошептал Олежка и прижался спиной к забору.

Дворняга просеменила к нам, обнюхала мои ботинки, покосилась недоуменно на змея. Потом посмотрела на Олежку и тихо зарычала.

– В глаза смотри, – прошипел я.

– Смотрю, – выдохнул бледный как мел Олежка.

Дворняга зарычала громче и оскалилась.

– У тебя молоток, – напомнил я.

– Я знаю, – пролепетал Олежка.

Олежку надо было спасать.

– Фьють, – позвал я. – Бобик.

Дворняга обернулась.

– Лезь через забор, – прошипел я. – Фьють, фьють…

Олежка стоял, не шевелясь, дворняга смотрела на меня.

– Лезь, говорю тебе.

Олежка, не отлипая от забора, сделал шаг в сторону. Потом еще один.

– Бобик, Бобик. Злобный облезлый Бобик.

Дворняга будто поняла меня – и внутри у нее глухо заурчало.

– Хороший Бобик, хороший, добрый и красивый, – затараторил я.

Дворняга продолжала урчать. У нее шерсть торчала во все стороны пучками – и зубы у нее были желтые и кривые.

Олежка стал поднимать правую ногу – с тем, чтобы упереть ее в перемычку забора. В этот момент утреннюю улицу огласил жуткий вопль.

– А ну пшла вон, сволочь!

Я онемел от ужаса и краем глаза увидел, как из-за угла показывается сутулая фигура Терминатора. Терминатор замахнулся своей палкой и снова проскрежетал:

– Пшшла вон!

Дворняга с недоумением посмотрела на Терминатора, догадалась, что обращаются к ней, и рванула прочь, раскидывая в стороны лапы.

Олежка медленно опустил ногу.

Терминатор сделал два шага и вдруг снова заорал – теперь на нас:

– А вы что, щенки? Что вы тут шастаете все утро?

Я от такого просто дар речи потерял.

– Совсем с катушек слетел, – тихо сказал Олежка.

Терминатор испокон веков слыл вредным, противным стариком – но не до такой же степени.

– Пойдем, – потянул меня за рукав Олежка. – Еще кинется.

Я стоял как вкопанный и сжимал в руках змея. Ныл палец.

– Пойдем, – повторил Олежка. – На него даже смотреть жутко.

Терминатор стоял, выпучив глаза, и трясся. Он почти всегда трясся – от старости. На его щеки и лоб ложились утренние лучи – но ложились как-то косо, спотыкаясь.

Вдруг он сделал страшное лицо, вскинул руку и замахнулся на нас своей палкой.

Я услышал, как застучали за моей спиной, удаляясь, Олежкины шаги; развернулся – и понесся следом.

 

***

Остановились мы, пролетев несколько переулков, – у колонки. Колонка стояла на асфальтовом бугре – напротив цыганского барака. На бугор со всех сторон наползала упрямая трава – и даже протискивалась в трещины. Некогда голубая колонка теперь стояла вся облезлая, обколупанная и выглядела очень старой. Мы сгрудили поклажу на траву и по очереди подставили рты под ледяной поток. Олежка поперхнулся и принялся надрывно кашлять.

– Сколько ему все-таки лет? – спросил я.

Олежка выпрямился, отдышался и вытер мокрое лицо рукавом.

– Без понятия. Не меньше ста.

Он присел на корточки и стал перевязывать шнурки – потуже. Он постоянно так делал, дикая привычка. Развяжет, распластает их на обе стороны, потом вцепится, натянет, как вожжи, и давай завязывать.

Я снова пустил воду и сунул в струю ноющий палец, его заломило от холода.

Закончив свой ритуал, Олежка подошел ко мне вплотную.

– А ты не слыхал что ли, что о нем Димдимыч говорил?

– Нет.

– Он сказал как-то… слушай, ну ты же был тогда.

– Не помню.

– Он сказал, что у Терминатора вроде как детства не было. Потому он нас и ненавидит.

Я усмехнулся.

– Не веришь? Так и сказал: никогда ваш Терминатор ребенком не был.

– Балда, – я пальцем постучал Олежке по лбу, – это оборот речи. Красное словцо.

Олежка взъерошил волосы.

– Красное не красное, а только... Ты вот можешь Терминатора представить… таким как мы?

Я фыркнул.

– Это не аргумент. Так с любым стариком дело обстоит.

– Не скажи, – протянул Олежка. – Вот деда моего – могу представить. Бабушку могу. Димдимыча. А этот…

– Димдимыч не старик еще.

– Ну, почти старик.

– Да какое там… – я начинал раздражаться. – Ты вот любишь нести околесицу.

Солнце оторвалось от крыш и зависло над ними, как будто не знало, что делать дальше. Начинало припекать, роса исчезла – и ветерок притих.

Из барака вышла, подперев бока руками, толстая цыганка. Она проплыла через двор к турнику, на котором сушились какие-то тряпки, и принялась снимать их, набрасывая по одной на плечо.

Мы сунули руки в карманы и замолчали – прятали ногти и зубы.

Вслед за цыганкой из барака выскочил цыганенок в пестрой рубахе до колен. Он подбежал к цыганке, сдернул с ее плеча одну из тряпок, завернулся в нее с головой и принялся нарезать круги по двору.

Мы стояли молча. Цыганка закончила снимать белье, вразвалку дошла до барака и скрылась в черном проеме. Цыганенок еще побегал, раскидывая тощие ручки на манер крыльев, потом заметил нас, остановился и стал на нас смотреть.

Олежка медленно достал руку из кармана и показал цыганенку кулак.

Цыганенок как будто не понял и продолжал стоять до тех пор, пока из барака не послышался визгливый женский голос. Тогда он встрепенулся и, в три прыжка добравшись до перекошенного крыльца, юркнул внутрь.

Мы выдохнули.

Олежка произнес задумчиво:

– А у меня книжка есть – «Цыгане». Пушкина. Картинки – закачаешься.

Я не ответил.

– Только там какие-то другие цыгане, не такие, как эти.

Я наклонился за змеем.

– Мы с тобой до вечера проболтаемся без толку, – сказал я. – Давай уже пробовать.

– Прямо здесь?

– Нет, здесь нельзя, – я почесал затылок. – Чего доброго, заметят; смеху не оберешься.

– А где?

Я повертел змея в руках.

– Давай на школе.

Олежка поднял молоток, фанерки – и мы двинулись в сторону школы.

 

***

Школьный двор прятался от мира за высоким бетонным забором. Чтобы попасть внутрь через парадные ворота – задние летом держали закрытыми, – нужно было вертануть здоровенный крюк по району.

Разумеется, это было бы великой глупостью с нашей стороны. Мы полезли по дрожащим и взвизгивающим воротам, которые, казалось, пришли в ужас от того, что по ним кто-то лезет.

Двор был пуст, большая его часть пряталась в тени школы. Граница света и тени проходила через футбольную площадку, рассекая ее надвое по диагонали. Школа – огромная бело-зеленая коробка – казалась спящей. Солнце нехотя выглядывало из-за нее. Налево тянулся довольно приличный газон, а в его центре стоял несуразный бардовый гараж, предназначенный для того, чтобы забраться ему на спину и наблюдать за жителями частных домов по ту сторону забора.

По двору гулял ветер. Дергал за косы старую березу, волочил по газону бумажки.

В углу площадки, у ворот, лежал забытый кем-то футбольный мяч. Олежка разбежался и ударил.

Мяч улетел за забор, Олежка сделал виноватое лицо.

За забором был чей-то огород.

– Пеле, – сказал я.

Я положил змея на асфальт и принялся разматывать леску. Леска была тоненькая, совсем прозрачная. Размотав, я обернулся и увидел, что Олежка подбежал к забору, влез на кучу песка, наваленную тут же, и теперь вертит головой – ищет мяч.

– Пеле! – крикнул я.

Олежка еще повертелся, потом спрыгнул и побежал ко мне.

– Не видать, – сказал он.

– Все. Нет мяча.

– Да уж.

Я вручил Олежке змея и, взявшись за моток, отошел.

– По команде! – крикнул я. – Ты старайся, чтобы леска была натянута! Не торопись!

Снова заныл успокоившийся было от воды палец.

Олежка кивнул. Он поднял змея над головой и приготовился.

– На счет три! – крикнул я. – Раз! Два! Три!

Я рванул с места – и выдернул змея из Олежкиных рук.

Змей со стуком упал на асфальт.

– Ты чего? – заорал я.

Олежка сконфузился и поднял змея.

– Сломал?

– Вроде нет.

– Я тебе дам «вроде»! Соберись!

Я отвернулся.

– Раз! Два! – я посмотрел на Олежку через плечо. – Три!

На этот раз побежали вместе. Я почувствовал, как леска в руке натянулась, ее повело.

– Пошел! – закричал радостно Олежка. – Есть!

Его голос удалялся.

Я бежал через школьный двор и не верил своему счастью. Леска пошла вверх, почти вертикально. Я обернулся, задрал голову и увидел, как мой неуклюжий, несуразный змей ползет по воздуху. Бумага просвечивала на солнце – и казалось, что змей сияет сам по себе.

Рванул как нельзя кстати ветер, лес у забора затанцевал.

Я остановился – змей дернулся, но продолжил парить. Я медленно распустил моток – и он поднялся выше. Теперь он казался очень красивым – такой ровненький, аккуратный.

Подошел Олежка.

– Здорово, – вздохнул он.

– Ага.

Мы стояли в тени школы, а змей купался в солнечном свете. Леска тянулась от него белая, сияющая, но в какой-то момент вдруг темнела и падала нам в руки.

Ветер поднажал – и змей потянулся еще выше.

– Вот это да… – протянул Олежка.

Я скинул с мотка еще лески, змей уменьшился.

– Эй, щеглы! – окликнул нас кто-то.

В нескольких метрах стояли длинные нескладные старшеклассники. Они обращались к нам с Олежкой, но смотрели вверх, на змея.

– Сейчас в космос улетит, – сказал один.

– Мяч тут видели? – спросил второй.

– Нет, – соврал я и стал медленно сматывать леску.

– Дай погонять, – крякнул третий.

Я промолчал.

– Погонять дай, – просипел четвертый.

Змей продолжал беззаботно качаться, точно не замечал того, что происходило внизу.

– Не могу, – сказал я, чувствуя, как потеют ладони.

– Это почему?

Олежка посмотрел с отчаянием.

– У меня лишай, – ляпнул я первое, что пришло на ум. – Заразный.

Старшеклассники замялись.

– И у меня, – пискнул Олежка.

И прибавил:

– Я от него заразился.

Я кивнул.

Старшеклассники покачали головами – недоверчиво. Я оттопырил палец со стремительно темнеющим ногтем – так, чтобы его было видно.

На площадку со стуком вылетел футбольный мяч. Он пропрыгал до ворот, ткнулся в штангу и откатился от нее обиженно. Из-за забора показалась косматая голова. Голова окинула взглядом двор.

– Бойцы! Мне ваш снаряд лук помял!

Мы промолчали.

– В следующий раз ножом проткну!

Никто не ответил. Мяч лежал у ворот и ждал, когда его спасут.

Голова посверлила нас взглядом, потом запрокинулась.

– Хорошо летит!

И исчезла.

Один из старшеклассников подбежал к мячу, схватил его. Я продолжил сматывать бечевку, змей возвращался нехотя, со скрипом – ветер звал его ввысь, тянул изо всех сил. Наконец змей нырнул в тень, смирился и обреченно упал мне в руки.

– Ладно, лишайные, – сказали старшеклассники. – Лечитесь.

И ушли.

 

***

Мы смотали леску, обогнули школу и полезли на гараж.

Гараж был теплый, по нему ползала сгребаемая ветром труха – веточки, листья.

– Смотри, – сказал Олежка.

Он поднял зеленый стеклянный шарик и посмотрел сквозь него на солнце.

Я взял шарик из Олежкиной руки. Он был красивый, переливающийся, в его глубине плыла дымка, а в ней застыли два перламутровых пузырька. С одной стороны по стеклу бежала тонкая извилистая трещина.

– Ничего.

И я отдал шарик Олежке. Мои мысли были заняты змеем – великолепным, ровненьким, изящным змеем. На таком самому впору летать. Я посмотрел на газетную тетку в беретке и удивился – такой она была красавицей. Она улыбалась торжествующе. На беретке блестела брошка в форме буквы «А».

Заголовок гласил: «Ай да мы!».

И ниже: «Брянская художница взяла золото в международном конкурсе».

А дальше – мелко – текст про какой-то конкурс имени А.К. Толстого.

– Олежка, – позвал я.

– Что?

– Ты Толстого читал?

– Читал.

– А что читал?

– Басни.

– И как?

– Ничего.

Олежка все смотрел на солнце, зажмурив один глаз и приставив к другому шарик.

– Смотри, ослепнешь, – сказал я.

Он не отреагировал.

Я вздохнул и улегся на теплую спину гаража, положив змея на грудь. Ветер потянул его на себя, но я не отдал.

Солнце приближалось к зениту. По небу тянулась еле заметная прозрачная рябь. Олежка улегся рядом, выставил руки и продолжил разглядывать шарик. Шарик в лучах солнца прямо-таки огнем горел.

– У меня таких была целая коробка, – сказал я. – В сарае прятал. Однажды прихожу – нет нигде.

– Вот так.

– Вот так.

Сбоку зашумела листва – и ветер проплыл над нами прохладной простыней.

– У меня так конструктор пропал, – сказал Олежка. – Всегда стоял в шкафу, а тут вдруг раз – и нету. Весь дом перерыл – как в воду канул.

– Да дома – ладно. Дома найдется. А из сарая кто угодно мог утащить. Через забор перелез – вот и вся наука.

– Это да, – согласился Олежка.

Помолчали.

– Дай еще посмотреть, – попросил я.

Олежка протянул шарик.

Я взял его двумя пальцами и вытянул руку. Шарик сверкал, нутро пылало изумрудом.

– У моей бабушки, – сказал Олежка, – кольцо есть. Перстень. Так вот там такой камень, что, если в него вглядеться, покажется, будто внутри огонек маленький. Искорка.

– Тут ничего такого нет, это свет преломляется.

– Нет, со светом – понятно. А то и в темной комнате… все равно видно.

– Значит, обман зрения.

– Ну, не знаю.

– Сказочник, а сказочник, – повернулся я к нему, – то у тебя старики стариками рождаются, то кольца светятся. Надо же и меру знать.

Олежка вздохнул и взял из моей руки шарик.

Высоко в небе, оставляя за собой две ровные белые линии, полз самолет. Мы смотрели, как он ползет, и молчали. Линии какое-то время держали форму, но потом принимались набухать, расползаться – и через несколько минут казалось, что небо делит пополам размашистая борозда.

– Слушай, – заговорил, наконец, Олежка, – а, может, и у меня получится?

– Что?

– Ну, змей.

Я пожал плечами.

– Слушай! – воскликнул Олежка. – Ну давай попробуем, а? Вдруг получится?

Я поднял змея и посмотрел сквозь него на солнце. Лицо брянской художницы засияло.

– Давай. Только у меня больше бумаги нет.

Олежка сел.

– Бумага – это не проблема! Бумагу найти – раз плюнуть!

Он вскочил и даже ногой топнул – отчего по гаражу пробежала мелкая дрожь и труха заструилась в разные стороны – испуганная.

Олежка стоял надо мной и потрясал кулаками.

– Пошли искать, – беззаботно сказал я.

 

***

Змей остался на гараже.

Сразу полезли на забор – сверху виднее. Там, где к нему подступали деревья или стена школы, или крыши чужих сараев, можно было идти, выпрямившись, размахивая руками. Там, где опереться при случае было не на что, приходилось осторожничать и передвигаться сидя, протирая шорты о шершавый бетонный хребет.

Поползли от ворот – и направо.

– У этих цыган, – Олежка вдруг вспомнил про цыган, – из книжки, все время какое-то веселье. Скачут туда-сюда табором и песни поют. И так целыми днями.

Узкая Олежкина спина в красной футболке маячила перед моими глазами.

– Паук, – соврал я.

Олежка замер и потянул руку назад. Тут же отдернул.

– Убери! – воскликнул он.

Он до смерти боялся пауков.

Я помялся для виду.

– Ну убери!

– Да он огромный!

– Убери!

– Мне самому жутко!

– Ну убери!

Я подтянулся поближе и взмахнул рукой.

– Все.

Олежка недоверчиво обернулся, посмотрел на меня через плечо, потом попытался разглядеть спину.

– Точно?

– Точно.

Он выдохнул.

– Фу-ух. Я пауков до смерти боюсь.

Я пожал плечами.

– А ты не боишься?

– Не особо.

– Но ты слизней боишься, я знаю.

Я закатил глаза.

– Не боюсь я слизней.

– Ага, – хмыкнул Олежка.

Я ткнул его ладонью в спину.

– Ползи давай.

И мы поползли дальше – мимо грядок и теплиц. За забором с этой стороны толпились частные дома. Солнце стояло в зените и пекло невыносимо, у меня голова просто горела. Ветер куда-то пропал.

И ныл палец. Я посмотрел на него – ноготь был багровый.

Когда проползали мимо яблони – она стояла у самого забора на одном из участков, – Олежка протянул руку и сорвал блестящее белое яблоко.

– Я сейчас кому-то руки оборву.

Из-за теплицы вынырнула косматая голова – та самая, что грозилась пропороть мяч.

Она вся блестела – по лбу и щекам катились крупные капли.

Олежка крякнул.

Я приготовился нырнуть вниз, на школьный двор, и стал крениться влево.

Голова посмотрела на нас сурово, а потом улыбнулась и подмигнула:

– Ладно, не трусь.

Олежка так и держал яблоко в вытянутой руке.

– Приятного аппетита.

И голова нырнула за теплицу.

– А мне можно? – позвал я негромко.

Голова снова вынырнула. Она прищурилась, посмотрела на меня, оглянулась на дом. Рядом возникла широкая – в земле – ладонь.

– Рви, чего уж.

Я подполз поближе, вытянулся, чуть не упал – пришлось ухватиться второй рукой за ветку, – и сорвал ближайшее. Яблоня дернулась – и по земле застучало.

Голова покачалась раздосадованно и исчезла.

Я подышал на яблоко, потер его о футболку и укусил. Меня окутало душистое облако. Яблоко было хрустящим и сочным, а вкус балансировал ровно посредине между кислым и сладким.

Олежка посмотрел на меня и тоже укусил.

Снова показалась из-за теплицы голова.

– Ну как?

Мы закивали благодарно.

– Хорошие яблоки, – подтвердила голова. – Сейчас еще чуток подоспеют – и вообще будет загляденье. Приходите откушать.

Мы закивали.

Голова пропала, но почти сразу вернулась.

– Это же вы змея пускали?

– Мы.

Голова улыбнулась.

– Хороший змей. Хорошо летит. Сами делали?

– Сами.

Голова улыбнулась шире.

– Молодцы. Мы в детстве тоже мастерили, – голова призадумалась и сделала паузу. – Только мне вот они как-то не давались никогда. Даже расстраивался.

Мы развели руками, повисло молчание.

Налетел откуда-то ветер, закачал яблоню, взъерошил косматую шевелюру.

– Да, – выдохнула голова.

– Извините, – заговорил внезапно Олежка. – А у вас газетного листа не будет?

У головы брови взметнулись вверх.

– Газетного? Будет, отчего ж.

Голова выплыла из-за теплицы, превратилась в дядьку в майке и спортивных штанах и зашагала к дому.

Через минуту Олежка уже принимал пухлую газету из черных рук.

– Спасибо.

– Спасибо, – повторил за Олежкой я.

– Да было бы за что, мужички. Будьте здоровы!

Дядька шагнул к теплице, снова превратился в одну только голову, подмигнул нам и скрылся.

Мы догрызли яблоки, примерились и спрыгнули на школьный двор.

 

***

У Олежки вместо рук и правда были грабли. Он даже гвоздь не мог нормально забить. Нервничал, наверное.

– Смотри, – говорил я, – вот это вот сюда. И прихватываешь.

Мы сидели в углу футбольной площадки, в тени березы; если только тень от березы можно назвать тенью – листва мелкая, полупрозрачная и постоянно колышется, и получается не тень, а какая-то каша. Береза была высоченная, мощная – и почти на самом верху, на белом стволе темнел прямоугольник скворечника.

Олежка очень тщательно выбирал разворот для змея. Интервью с актером Сухоруковым, смеющимся в объектив, ему по вкусу не пришлось. Репортаж о затопленных огородах тоже. Когда я уже начал психовать, он остановился на литературной странице – печатали отрывок из какой-то повести про рыбаков, – но тут же продрал ее гвоздем. Тогда он выхватил наугад – анекдоты и письма читателей.

И вот эти письма читателей мы стали мучить почем зря. Олежка сопел, пыхтел и как будто боялся того, что делал.

– Слушай, – сказал я ему, – да тут не угадаешь, на самом деле. Я всегда делал так, как сегодня. И ни разу не получалось. А вот вдруг получилось. Поэтому ты вообще не думай. Делай себе спокойно – а там как пойдет.

Олежка беспомощно развел руками.

– Тут ничего не попишешь, – сказал он. – Это потому что я без отца расту.

– С вами дед живет.

– Да он не в счет, он сам такой.

– Ну, тогда вообще не парься, дед-то у тебя – отличный.

– Так я же не он.

Я не нашел, что ответить. Я посмотрел на актера Сухорукова, потом на Олежку и сказал:

– Слушай, хватит уже. Делай и все.

У Олежки лицо было как мозаика – по нему скользили лоскутами солнечные блики. У меня, наверное, было такое же. Я скосил глаза – и у актера Сухорукова.

– Мы подарили номер вашей газеты родственникам из Латвии. Они были в восторге, – прочитал Олежка.

– Какая прелесть.

И мы засмеялись.

Поднялся ветер, береза зашумела. Ветер рванул газету и поволок репортаж о затопленных огородах по площадке. За ним вслед бросился порванный отрывок из повести про рыбаков.

Я почуял неладное, обернулся и увидел, как с края гаража свешивается мой змей. Он качнулся, прося о помощи, ветер толкнул его – и змей брякнулся в траву, потянув за собой моток.

Я вскочил и помчался к гаражу. Змей был цел, но как же мне было его жаль! – и во взгляде брянской художницы сквозь улыбку читалось разочарование – что ж ты, дескать, нас оставил?

А я ведь для того и оставил, чтобы не трепать лишний раз.

Я поднял змея и бережно смотал леску. Когда я обернулся, то увидел, что вокруг Олежки стоят уже знакомые старшеклассники – длинные и нескладные, – а Олежка все сидит на корточках над своими фанерками.

С одного края небо было затянуто облаками.

Я юркнул за гараж, подтянулся и закинул на него змея. Потом вышел и направился к Олежке.

Олежка вроде как даже пытался поддержать беседу, выдавливал из себя смешки, сидел, задрав голову, но все подгребал под себя свое рукоделие.

Я подошел и стал молча, не зная, что сказать. Старшеклассники посмотрели на меня равнодушно.

– Ты не так делаешь, – сказал один Олежке. – Вот это сюда надо.

Олежка как-то не к месту хихикнул и повозил фанерками по асфальту. Он иногда терялся, да, совсем выпадал из реальности.

– Говорю тебе, дурень, – продолжал советчик, – забивай. Только надо, чтоб стык чуть под углом был.

– Да у него руки кривые, – сказал другой.

И они загоготали.

– Тебе же помогают, дурень.

На Олежку было жалко смотреть. Он потянулся за молотком.

Я наклонился и выхватил молоток из его руки.

– Это мой молоток, – только и нашелся сказать я. – Батин.

Все уставились на меня.

– И что?

Я не ответил.

Олежка так и сидел на корточках. Из-под его локтя на происходящее смотрел актер Сухоруков. Теперь и старшеклассники были усыпаны прозрачными бликами, и казалось, что они пребывают в непрестанном движении, как будто все время дрожат.

– Нам… – пискнул Олежка, – идти пора.

И он заерзал над своими фанерками.

Старшеклассники скривились, один из них сплюнул себе под ноги и повернулся ко мне.

– Вы чего набрехали? Про лишай.

Я промолчал.

– Зажал змея, да?

Я молчал.

–  И где он, твой змей?

Без ответа.

– Да он тоже пришибленный какой-то, – сказал другой.

Снова налетел ветер, береза загудела. Я молился, чтобы змей удержался на гараже.

– Ну, вообще… сказал третий тихо. – Вроде бывает лишай без проявлений.

– Не бывает, – огрызнулся первый. – Я у мамки спросил!

– Ну, я про такое читал, кажется. На начальных стадиях. Там только сыпь типа какая-то…

– Это и есть проявления! А у них никакой сыпи нету!

Взгляды снова скрестились на мне.

– Эй! Тормоз! Сыпь есть?

– Не знаю, – сказал я.

А потом исправился:

– Есть. Была. Прошла.

– Да лепит он.

Я не знал, что делать. Олежка смотрел с отчаянием. Я подумал, что вот, у меня в руке молоток, но что мне с этого молотка? Если я кого-то ударю, меня отправят в колонию для несовершеннолетних, и потом я вернусь через несколько лет, как вернулся Андрюха с соседней улицы – он испугался, приложил хулигана кирпичом, и все – уехал, а вернулся каким-то диким, мало говорил, мало смеялся и никому не смотрел в глаза. Он старше нас и работает грузчиком – у него через все лицо – через бровь, щеку и губы – тянется тонкий белый шрам.

Но ничего делать не пришлось. Старшеклассники вдруг разом – как по волшебству – потеряли к нам интерес. Им самим это все надоело.

– Мы так до дождя не успеем, – сказал один из них.

Он подкинул мяч, который до этого держал в руках, и с силой ударил по нему – так, что мяч улетел вверх.

Мы все задрали головы.

Мяч поравнялся со скворечником, остановился, точно заглядывал внутрь, и ринулся вниз. Но обратный путь оказался сложным – мяч ткнулся в белую кору, отлетел и заспешил к нам, перепрыгивая с ветки на ветку, как белка.

В самом низу он как-то дернулся, грянулся о ствол и нырнул совсем в другую сторону, к воротам.

Старшеклассники бросились за ним и принялись его пинать.

Я уж было решил, что про нас они забыли, но тот, что приставал с расспросами, обернулся и показал мне кулак.

Олежка встал, прижимая к груди перекошенного змея. Я поднял фанерки, гвозди, то, что осталось от газеты, – и мы пошли в сторону центральных ворот, огибая футбольную площадку.

Дальше мы двинулись мимо школы, по дорожке, среди клумб, и, наконец, покинули школьный двор.

 

***

И конечно, мы тут же свернули налево и пошли вдоль забора – надо было возвращаться за змеем.

– Может, потом заберем? – спросил робко Олежка.

– Дождь ливанет – и капут.

– А вдруг не ливанет?

Но он, вероятно, сам знал, что ливанет – небо было наполовину затянуто облаками, и парило не на шутку.

Мы дошли до угла, свернули за продуктовый магазин и нырнули во двор одного из угрюмых трехэтажных домов. Дом был желто-серый, приземистый, как будто настороженный, а в глубине двора, за перекошенными деревянными гаражами и целым лесом сирени, маячила все та же серая бетонная стена. Школа возвышалась над домами, как великан.

На каждой лавке кто-то да сидел. Бабульки в платках, мамы с колясками, галдящие девчонки. Мы двинулись напрямую, через детскую площадку. Чтобы забраться на забор с этой стороны, надо было влезть на скелет чьего-то «запорожца», стоящий здесь без стекол, без колес и без одной двери уже лет сто. Олежка все прижимал к себе своего змея.

Когда я вскочил сперва на капот, а потом на крышу «запорожца», бабульки вознегодовали. Я даже глазом не моргнул, ухватился за стену и оседлал ее.

Олежка мялся внизу и не знал, куда деть свое сокровище.

– Спрячь в салон, – посоветовал я и указал на «запорожец».

Олежка замотал головой.

– Олег, – сказал я, – посмотри, какой он кривой. Он все равно не полетит.

Олежка снова замотал головой.

Я махнул рукой.

– Как хочешь.

Олежка смотрел на меня с мольбой.

– Слушай, – сказал он, – а может, я здесь подожду?

Я нахмурился. Потом вздохнул.

– Как хочешь.

Вдруг произошло нечто странное.

Нас накрывала тень от школы. Тень подминала меня, стену, «запорожец», Олежку со змеем и угол одного из гаражей. И тут я увидел, как тень вдруг поползла вперед и окутала гараж целиком, за ним второй, а потом растеклась по двору, карабкаясь на стену дома.

Я вскинул голову – облака закрыли половину неба и спрятали солнце. По двору заметался ветер.

– Жди, – повторил я презрительно, отвернулся и посмотрел вниз.

По эту сторону между стеной и школой был узенький проходик – метра в полтора шириной. С одной стороны – парадной – он был закупорен железной дверью, а с другой выходил на школьный двор, прямо к заветному гаражу. В этот проходик таскались курить старшеклассники – и все было усыпано окурками. Кроме того, тут было навалено невероятное количество всякого мусора – поломанные стулья, путаница из проволоки, палки, доски – и тому подобное. Довершала картину трава по пояс, прорывающаяся кустами крапивы.

Сюда падать было нельзя. Я сел поудобнее и пополз.

Ползти надо было порядочно – мимо школьных окон. По высоте – ровнехонько между первым и вторым этажами. Я полз и заглядывал в окна.

Олежка остался позади. Я выбрался из двора – в соседний, с закрытыми воротами и взъерошенной собакой на цепи, – и потерял Олежку из виду.

В одном месте, между кабинетом математики и кабинетом биологии, смотрело прямо в проходик странное и бессмысленное крылечко. Обшарпанная дверь с тремя ступеньками. На двери висел здоровенный замок.

Далее была учительская, за ней – одинокая бойница медкабинета, а за ней – музыкальный класс.

И одно из окон музыкального класса было открыто.

Я застыл.

А потом развернулся и двинулся назад. Взъерошенная собака на цепи, в первый раз проводившая меня равнодушным взглядом, теперь подпрыгнула и залилась лаем. Собака была черная, как уголь и очень жуткая.

На кончик моего носа упала капля. И вдруг, точно эта капля что-то сделала с моим обонянием, я почувствовал, как пахнет гроза – вязко и пряно.

Я остановился.

Ныл палец.

Собака скакала на задних лапах и пыталась сорваться с цепи.

У меня внутри будто мельничные жернова терлись друг о друга – медленно, со скрежетом. Я закусил губу, хлопнул себя по коленям, развернулся к гаражу и поспешил за змеем.

На щеку упала вторая капля. Небо было застелено стремительно темнеющими облаками. Справа еще лучилась беззаботно синева, из-за обрыва облаков в нее лился солнечный свет.

Я прополз мимо открытого окна. Манящий полумрак, парты, стулья кверху тормашками, белые парики на портретах – у меня сердце чуть из груди не выскочило.

Но там, совсем рядом, на ржавом гараже улыбалась стремительно темнеющим облакам брянская художница в беретке с буквой «А», первый мой змей, который решил взлететь – и на этот раз я не мог, не смел его предать.

Я с тоской посмотрел на белые парики, оторвал себя от них и ускорился.

Третья капля упала на шею. И за ней сразу четвертая – на колено. Капли были теплыми и крупными.

Когда из-за школы стал виден угол гаража, я соскользнул вниз, в траву. Пришлось высоко поднимать ноги и постоянно через что-то перешагивать. С этой стороны забор был весь исписан – мат сам по себе и оскорбления, имеющие адресатов, громоздились друг на друга, топорщились и ползли во все стороны, как сороконожки. Я нашел взглядом витиеватое ругательство в адрес нашего физрука.

Завыло – и мне в лицо ударил горячий ветер. Я зажмурился. Ветер ворвался, втиснулся в проходик и понесся между школой и стеной, выдирая траву.

Хлопнуло от ветра окно музыкального класса.

Сторож услышит, как оно хлопает, и закроет.

Облаков уже не было – были тучи; вот-вот прорвется и ливанет. Я цаплей добрался до угла, выглянул. Старшеклассники носились по площадке, кричали, пинали мяч.

До гаража еще надо добежать – желательно незамеченным.

Однако с футбольной площадки все просматривалось очень выгодно. Упало еще несколько капель, взревел за спиной ветер – можно было подумать, что он застрял или зацепился за проволоку, или влез в крапиву – и теперь вот ревет в ярости.

Но старшеклассники непогоды не боялись.

Мне помог мяч – снова. Когда я уже был готов плюнуть на все и выскочить, он взлетел от чьей-то ноги, грянулся о березу и срикошетил во двор к косматой голове. Старшеклассники стушевались, а потом, переругиваясь, побрели к забору.

Я рванул к гаражу, вскарабкался на него, ободрав локоть – но змея не обнаружил.

По гаражу каталась весело труха. Падали звонко редкие капли – дождь все никак не мог начаться, точно меня ждал.

Старшеклассники топтались у горы песка, робели.

Я засуетился, сполз на землю.

Змей стоял вертикально, прислонившись к торцу гаража – прятался от дождя. Его сбросило ветром – но сбросило, надо сказать, очень удачно. Брянская художница улыбалась мне как родному. Я подхватил змея, катушку – и кинулся напролом – мимо футбольной площадки и клумб. Перед тем, как вынырнуть из центральных ворот, я обернулся на старшеклассников. Они все еще топтались у забора, один стоял на куче песка.

Заметили ли они меня – не знаю.

Небо нависало потолком, на дороге извивались волны пыли. Было так душно, что воздух казался липким.

 

***

Олежка сидел в «запорожце», боком, высунув ноги наружу. Змей развалился в пассажирском кресле.

Олежка увидел меня, вылез, поглядел на небо с опаской.

– Ливанет?

– Ливанет.

Он вытащил из «запорожца» змея и прижал к груди.

– Как прошло?

– Лучше некуда.

Двор опустел, кроме нас с Олежкой – никого. Ветер был точно пьяный – то тишина, духота, то вдруг навалится и давай кусты трепать.

Как-то вдруг потемнело – будто наступил вечер.

– Слушай, – сказал Олежка, – я голодный – жуть.

Я тоже был очень голоден.

– Я тоже.

– Пошли ко мне, – предложил Олежка.

Я замялся – никогда у него не был.

– А кто дома?

– Бабушка. Может, мама. Сестра уехала.

У Олежки была красавица-сестра, студентка.

– А дед?

– В санатории.

Олежка вернул змея «запорожцу» и присел на корточки – перевязывать шнурки. Ветер рванул – и змей пополз по сиденью.

Я пожал плечами.

– Пойдем.

Олежка встал, поймал змея и опять посмотрел на небо. Капать перестало – но становилось все темнее и темнее.

– Ты видел когда-нибудь шаровую молнию? – спросил он.

– Нет.

– А я видел.

Начинается.

– Не ври.

– Не вру! У бабушки спросишь!

Я вздохнул. Не хотелось грубить перед походом в гости.

– Хорошо-хорошо, – сказал я.

– Не веришь.

– Верю.

Олежка покачал головой.

– Это вот в том месяце было, в грозу. Когда клен упал.

– Помню.

– Серьезно, шаровая молния. Не вру. Она у нас по двору пролетела, мимо окна. Мы с бабушкой видели.

Я кивнул.

– Страшно – жуть, – сказал Олежка. – А вдруг они живые?

– Кто?

– Шаровые молнии.

Это было уже чересчур.

– Олежка, – процедил я. – Пойдем, а?

Окно на втором этаже распахнулось, из него высунулась краснощекая женщина.

– Саша! – крикнула женщина. – Домой!

Но во дворе были только мы с Олежкой.

– Саша! – снова крикнула женщина.

Потом посмотрела на нас.

– Олег! Ты Сашу не видел?

Олежка оторопел, замотал головой. Женщина всплеснула руками и исчезла.

Ветер взвыл – и сирень рядом с нами закачалась, вскидывая вверх руки-ветви.

Я посмотрел на Олежку.

– И кто это?

Олежка пожал плечами.

– Не знаю. Не помню. Лицо знакомое, но…

Он не договорил. Снова забились о тропинку крупные редкие капли – гроза теряла терпение.

– Идем, нет?

Олежка кивнул.

 

***

Его дом стоял через три улицы – маленький, низенький, но очень аккуратный, с палисадником в цветах и круглым чердачным окошком. Это была самая зеленая улица в округе – вся в кленах. Когда мы взлетели на крыльцо, клены стонали, скрипели, а листва хлопала, как паруса, – но дождь все никак не начинался.

Нас встретила Олежкина бабушка – высокая, худая, со светлыми голубыми глазами. Такими же были и мама, и сестра – высокие, худые, голубоглазые.

Олежкина бабушка носила пышный каштановый парик, на тонкой морщинистой шее сверкали белые бусы.

– Мы обедать, – сказал Олежка.

Я поздоровался.

Олежкина бабушка внимательно посмотрела на меня, потом шагнула в сторону и показала рукой вглубь дома.

– Проходите.

– А можно во дворе? – спросил Олежка.

Бабушка бросила взгляд на клены, пожала плечами.

– Как хотите.

Мы шагнули в узкий темный коридорчик, весь заставленный и завешанный, но почти сразу же Олежка юркнул влево, толкнул дверь, и мы оказались во дворе.

Я успел увидеть маленькую светлую кухню с широким окном и цветами в горшках.

И двор был – сплошные клумбы. Мы свернули за угол, прошли мимо кухонного окна и оказались перед импровизированной беседкой – у самой стены, под козырьком навеса, стоял столик. Две скамейки. Козырек был густо увит виноградом – виноград свешивался гирляндами, на манер занавесок. Чтобы влезть в беседку, нужно было наклоняться.

Теплый виноградный завиток коснулся моей щеки. Воздух дрожал от напряжения – когда же гроза?

Олежка сунул своего змея под лавку, я последовал его примеру. Он смахнул со стола крошки и уселся, упершись локтями в столешницу, – спиной к дому. Я сел рядом.

Над клумбами возвышались две раскидистые яблони, на одной – скворечник. По периметру тянулись целые заросли – сирень, малина, смородина, крыжовник. В углу – сарай с зеленой от мха крышей.

И клумбы, клумбы, клумбы…

Я сидел, спрятав руки под стол. Ветер свирепствовал – и двор был похож на бурлящее зеленое море.

– Может, и не ливанет… – сказал задумчиво Олежка.

– Ливанет, – отрезал я.

Вдалеке заурчал гром.

– Да, наверное, ливанет.

Пришла Олежкина бабушка, поставила на столик две тарелки с голубцами. Пока она уходила и снова возвращалась, гром проурчал еще дважды – громче. Казалось, что гром тоже голоден, и потому урчит. Перед нами вырос кувшин с компотом, из-за него выглянули две чашки.

У той, что досталась мне, на ручке был небольшой скол.

Олежкина бабушка пожелала нам приятного аппетита и ушла.

Начали есть. Я, признаться, терпеть не могу голубцы.

– Терпеть не могу голубцы, – сказал Олежка.

Но уплетал так, что за ушами трещало.

Небо вздулось – черно-серое. Оно перекатывалось и уходило вдаль, к горизонту. Из-за сплошного забора было видно крышу соседского дома, выглядывали дрожащие кроны деревьев.

Какая-то птичка выпорхнула из скворечника, обернула круг по двору и нырнула обратно.

– Ого, – сказал я.

И в этот момент на двор обрушился ливень. Обрушился внезапно – сплошным потоком. Мне показалось, что я оглох – такой стоял грохот.

Сверкнула молния, за ней – сразу же – еще одна. Мы оставили в покое голубцы.

Ливень был таким яростным, что нельзя было понять – сверху вниз хлещет вода или наоборот. Листва – на деревьях, кустах – цветы, трава – все гнулось к самой земле в надежде спрятаться. Крона за забором исчезла – даже соседская крыша казалась ниже, чем минуту назад.

Дождь водопадом срывался с темных виноградных ветвей, мне в левый локоть отскакивали мелкие холодные брызги.

– Намокнут! – закричал я Олежке на ухо.

Он изогнулся, выхватил своего змея, моего, вскочил на скамейку ногами, подтянулся и пихнул их под самый козырек, на деревянную перемычку.

– Хитро.

Отяжелел от воды и свесился ниже виноградный занавес.

Даже ветер оробел от такого буйства, замер, спрятался – и перед нами стоял лес из тонких серебряных спиц.

Мы вернулись к голубцам, а когда с ними было покончено, разлили по кружкам компот – в нем плавала горстями смородина – и принялись цедить, глядя на дождь.

Мне отчего-то было очень стыдно перед Олежкой – я даже не знал, за что. Мы никогда близко не общались, и другом я его не считал, – и если бы он тоже не опростоволосился с этими змеями, да еще если бы он не уронил в реку банку, в которой я два месяца выращивал кристаллы из медного купороса, – если бы не все это, то я, конечно, не сидел бы сейчас у него во дворе и вообще все это утро с ним бы не шатался.

И он меня порядком раздражал. Он весь был какой-то… несуразный.

Трудно объяснить.

И вот сейчас он сидел рядом и цедил компот, и я цедил, а перед нами грохочущей стеной стоял ливень, и ручьи бежали по вензелям винограда и сыпались на лавку напротив и на край стола.

По столу пополз слева направо жук. Он обернул дугу вокруг графина и двинулся к центру. В центре он замер, пошевелил усиками и спрятался за Олежкину тарелку.

Олежка поднял тарелку.

Жук запаниковал и принялся сновать зигзагами, натыкаясь на капли, а потом не выдержал, рванул к краю стола и скрылся.

Было холодно. Заныл снова палец. Я посмотрел на него – ноготь был похож на квадратик коричневого картона.

– Слезет, – сказал Олежка. – У меня так на ноге было.

Он вытянул босую почему-то ногу из-под стола, уперся ей в лавку и, прижав подбородок к колену, показал на большой палец.

Палец был грязный, мокрый и совершенно обычный.

– Круто, – сказал я.

Олежка спрятал ногу. Потом достал из кармана стеклянный шарик и принялся катать его по столу. Я посмотрел наверх – из-под козырька улыбалась художница.

Шарик катался по столу беззвучно – все звуки тонули в ливне. Олежка перестал его катать, взял и в который раз поднес к глазам. А потом опять принялся катать. Он отпускал шарик на волю, легонько подталкивал пальцем, и шарик пускался в путь по прожилкам столешницы, но когда оказывался у самого края и, вероятно, предвкушал свободу – Олежка хватал беглеца и возвращал на место.

Я положил руки на стол, на них – подбородок, и стал смотреть на дождь.

Вокруг нас переливалась, мерцая, серая пелена.

– Так значит, сегодня не получится? – спросил Олежка.

– Что?

– Ну, змеи. Дождь же.

Я об этом и не подумал.

Я пожал плечами.

– Завтра, значит. Или послезавтра. Когда-то же он закончится.

Олежка вздохнул.

– Мой так и не опробовали.

– Успеем.

Слева возникла высокая темная фигура. Мы повернулись. Сквозь дождь шла Олежкина бабушка – под широким черным зонтом. Она склонилась и заглянула к нам. Она была похожа на какую-то актрису – я не помнил имени, – у нее было старое, сухое, но почему-то очень красивое лицо.

– Идите-ка в дом.

Олежка замялся.

– Олег, ты только что болел. Идите в дом.

Олежка встал и посмотрел на меня. Я тоже встал.

Олежка нырнул под зонт, я как-то кособоко пролез следом – с винограда за шиворот полилась ледяная вода. И мы пошли – медленно, цепляясь ногами.

Уточняю – цеплялись ногами только мы с Олежкой, а его бабушка будто по воздуху плыла – подбородок вздернут, губы поджаты. Олежка жался к ней, прячась от воды, а мне было неловко – и я наполовину был там, вовне, обвитый прозрачными нитями.

На крылечке перед дверью – три ступени – Олежка споткнулся, но бабушка подхватила его за шиворот свободной рукой. Я посмотрел на другую руку – с длинными тонкими пальцами, на одном которых красовался перстень. Я стал вглядываться – не мерцает ли? – но ничего не увидел.

Когда вошли, Олежкина бабушка поставила раскрытый зонт прямо у двери, перегородив коридорчик, – и вокруг него мгновенно образовалась лужа.

– Вымокли?

Олежка замотал головой.

– Идите в комнату. Чаю сделать?

Олежка закивал.

 

***

В комнате у Олежки пахло цветами. Я повертел головой и – так и есть! – увидел на комоде вазочку, а в ней – цветы.

Меня аж передернуло.

Комната была маленькая – в этом доме больших не имелось, – но, как и все тут, уютная. Справа – диванчик, слева – комод, по центру – письменный стол, окно. Вот и все. Над комодом висела картина – какой-то пейзаж.

– Над кроватью тоже была картина, – сказал Олежка, – но она однажды упала, ночью. Прямо на меня.

Я посмотрел на стену с черной дыркой от гвоздя.

– Испугался?

– Нет.

На столе лежали книги, тетради. Справа от окна висела лампа с тонкими стеклянными завитушками в качестве украшения. Окно закрывал прозрачный тюль, сквозь него был виден двор, придавленный дождем.

По подоконнику стучали звонко капли, шумела ровным гулом гроза.

Олежка сел на стул, я – на диванчик.

Отдельного описания заслуживает комод. К вазочке с цветами со всех сторон стремились динозавры – два десятка фигурок были расставлены на комоде в соответствии с каким-то строгим планом. Все смотрели на вазочку, как на обелиск.

Олежка проследил за моим взглядом и рассмеялся.

Повисла тишина.

Вдруг он вскочил.

– Сейчас!

Он выбежал из комнаты и вернулся через минуту с книгой в руках.

– Вот, «Цыганы».

Он протянул мне – я взял.

Это было подарочное издание – с толстой бумагой и множеством иллюстраций. Текста на страницу приходилось совсем чуть-чуть, вокруг него извивались всякие вензеля. Тут даже была закладка – тонкая золотая лента, вырастающая прямо из корешка.

Я перелистал книгу – страницы замелькали, торопясь друг за другом, – и одобрительно кивнул. Олежка сел рядом и взял «Цыган» из моих рук.

– Вот, – сказал он, – вот как они жили. Гляди, какие.

Я увидел костер, а вокруг него людей. Кто-то сидел на земле, кто-то стоял – они держали в руках гитары, пели. Женщины – танцевали. На заднем плане темнели треугольники шатров.

– А вот, – сказал Олежка, – вон какая.

Он поскрипел страницами – и нашел портрет девушки. Она была очень красива, у нее были черные кудри, черные глаза, длинная белая шея и белые плечи. Она смотрела на нас с прищуром и, казалось, была недовольна тем, что мы ее потревожили.

– Да, – сказал я, – это какие-то другие цыгане.

– Я о том же.

Дождь усилился – хотя, казалось, уже некуда – и подоконник затрясся, дребезжа.

– А ты читал? – спросил я Олежку.

– Это?

– Да.

– Не читал.

– Почему?

Олежка пожал плечами.

Он закрыл книгу и положил на стол. Я услышал шаги – в дверном проеме возникла Олежкина бабушка с подносом. На подносе дымились чашки.

– Очень горячий, – сказала она. – Олег, подвинь книгу.

Олежка схватил «Цыган», и бабушка поставила на их место поднос. Потом она откинула со лба искусственную прядь и присмотрелась.

– «Цыганы»?

Олежка кивнул.

– Замечательная вещь.

Она взяла книгу из Олежкиных рук и стала листать. Мелькнул портрет девушки. Олежкина бабушка остановилась, вернулась назад, улыбнулась.

– Ну просто я пятьдесят лет назад, – сказала она.

Я присмотрелся. У Олежкиной бабушки были светлые глаза – и ровный, прямой нос. У девушки на портрете нос был с горбинкой, глаза – черные.

Олежка тоже посмотрел на бабушку, потом на меня – и как-то неловко хмыкнул.

Бабушка вернула ему книгу.

– Я буду у себя, – сказала она. – Будете уходить, постучи – могу задремать.

Она пригладила Олежке волосы и вышла. Мы остались вдвоем. Ветер усилился – и теперь капли бились прямо в стекло, а прозрачные нити ходили ходуном, заплетаясь друг о друга. Казалось, что гроза устает.

В соседней комнате забили часы – я даже вздрогнул.

От чашек тянулись вверх лепестки пара – чашки были те же самые.

– Слушай, – воскликнул Олежка, – фокус показать?

Он всех уже достал своими фокусами – но сейчас отказаться я, конечно, не мог.

– Давай.

Он засиял.

– Только… – Олежка повел плечами, – прохладно здесь… Тебе не прохладно? Я утеплюсь, пожалуй.

Он полез в комод и вытянул из него черно-зеленый вязаный свитер.

Я сделал вид, что ничего не понял.

– Сядь вот сюда, – сказал он.

Я придвинулся поближе к столу. Олежка устроился на стуле, попросил меня не смотреть и долго готовился – выкладывал на стол монетки, спички, игральные карты.

Наконец, он торжественно хлопнул в ладоши.

– Готово!

Пока он готовился, я рассматривал картину над комодом. Заснеженное поле, речка с мостиком и домики с трубами на той стороне. От мостика к домикам шли через снег двое – взрослый и ребенок. Над ними горело небо – переливалось от зеленого к густо-оранжевому; чернели загогулинами птичьи косяки.

– Готово, – повторил Олежка.

Я повернулся к нему.

И началось. В Олежкиных руках исчезали и появлялись монетки, спички становились то длинными, то короткими; он угадывал карты, превращал восьмерки в королей и обратно – и при этом все время суетился, пыхтел, и на лбу его даже выступил пот, который он не решался утереть рукавом.

В свитере ему было очень жарко.

Я взял с подноса кружку, поднес к губам, сделал глоток и обжег язык.

Несколько раз что-то шло не так, и из вязаных рукавов сыпались на пол монеты или карты. Он конфузился, вертелся на стуле, пихал упавшее под стол – и вообще вел себя смешно. Я все эти фокусы знал – не просто знал, но и секрет их знал, но мне было совестно прерывать Олежку, и потому я только кивал, делал удивленное лицо и пытался пить чай.

За окном теперь уже не гремело, не стучало – оттуда в комнату плыл мягкий однообразный шум. Я подумал, что если дождь сейчас закончится, сегодняшняя затея со змеями может остаться в силе.

Наконец, Олежка, красный, издерганный, с остывшим чаем на подносе, вскочил со стула.

– И вот – еще один, – гаркнул он.

Я испугался, что он хочет «пригласить зрителя на сцену» и поэтому вскочил – и понял, что это будет выше моих сил; больше я сдерживаться не смогу.

Но он не стал меня поднимать. Он отпрыгнул в противоположный угол, к комоду. Повернулся спиной, развел руки в стороны – насколько позволял комод – и застыл.

А потом.

А потом я подавился остатками чая, потому что Олежка вдруг поднялся в воздух.

Он взлетел совсем невысоко – сантиметров на десять, может, пятнадцать – но я совершенно ясно видел, что его ноги оторвались от пола – и что руками он ни за что не держится.

У меня глаза вылезли из орбит.

А Олежка приземлился, встряхнул руками, обернулся и посмотрел на меня торжествующе.

– Ну? – воскликнул он. – Как?

Я дар речи потерял.

– Круто? Круто же?

Я не знал, что ответить. Я встал, прошел в угол и все осмотрел – нет ли какой хитрости, опоры или вроде того.

Ничего.

Я уставился на Олежку с ужасом. Он ликовал. Я нахмурился, потом выдавил из себя улыбку и спросил:

– Как?

Олежка сделал хитрое лицо, взял с подноса чай, сел на прежнее место и уставился в окно. Я тоже сел на прежнее место – напротив.

– Ну, ладно тебе, – сказал я. – Как?

Олежка продолжал с хитрым видом смотреть в окно. Потом он вздохнул и сказал:

– Дождь заканчивается.

Я даже разозлился.

– Ну, хорош!

Он молчал.

И вдруг на его лицо упал солнечный луч – от верхней губы до середины лба лицо Олежки засияло. Я увидел, что у него карие глаза.

Он прищурился.

Я посмотрел на окно. За ним творилось что-то невообразимое. Дождь еще шел, но уже совсем мелкий. В одном месте тучи – всего-навсего облака – расползлись, прорвавшись, и в щель заглядывал огненный диск солнца. Солнце тянуло во все стороны лучи, истосковавшись по земле; земля была мокрая, все было мокрое – и все блестело и переливалось. Даже дождь блестел и переливался – и казалось, что с неба во двор сыпется горстями бисер.

Это было очень красиво.

Это было чрезвычайно красиво, но у меня из головы не шел Олежкин фокус.

– Олежка, – сказал я умоляюще, – ну расскажи.

Он замотал головой.

– Даже и не проси.

И прибавил:

– Извини.

– Ну, Олежка. Ну, будь другом.

– Не могу.

Я вскочил, прошелся по комнате, снова сел.

– Ну… – я предпринял отчаянную попытку, – а еще раз покажешь?

Олежка распахнул глаза.

– Ни в коем случае!

– Ну, Олег! Это же свинство! Показать-то можно!

Он замялся. Видно было, что его подмывает выйти на бис.

– Ну! – крикнул я.

Олежка глубоко вздохнул, задержал дыхание, потом шумно выдохнул и встал.

– Ладно, – сказал он. – Но только один раз.

И вытер лоб рукавом – не выдержал.

Я сел ровно и вытянул шею. Олежка отошел в угол. Постоял немного. Потом раскинул руки и слегка пошевелил пальцами. Кисти были расслаблены, пальцы смотрели вниз – он точно ни за что не держался.

Я весь превратился в глаза.

Олежка вздрогнул – раз, другой.

И стал подниматься в воздух.

Меня даже затошнило. Телом Олежка оставался недвижим – и все-таки поднимался – медленно, но верно. Сперва между полом и его ногами – я видел обе пятки, сведенные вместе, и левую стопу целиком – была небольшая щель в пару-тройку сантиметров, затем она расширилась. Олежка еще раз вздрогнул – и под ним можно было бы провести ладонью. Еще немного – и под пятки можно поставить динозавра с комода – не слишком высокого, но и не самого мелкого. У меня дыхание перехватило.

И тут я все понял.

Я увидел, что носком правой ноги Олежка стоит на полу. Он перестарался – поднялся чуть выше, чем следовало – и я все увидел. Он стоял ко мне не ровно спиной, а как будто чуть повернувшись влево – и носок его правой ноги до поры до времени был от меня спрятан.

Но он перестарался – и секрет был раскрыт.

Олежка опять вздрогнул, стукнул пятками о пол и обернулся. И все понял по моим глазам.

Он повесил голову на грудь, дернул стул, плюхнулся на него и спрятал лицо в ладони.

– Ведь читал, – услышал я глухой голос из-за ладоней, – читал, что нельзя, – он отнял руки от лица и стукнул себя кулаком по лбу, – нельзя показывать дважды!

Он запрокинул голову и застонал.

Дождь совсем перестал. Облака таяли, открывая синее полотно неба. Солнце светило по-вечернему ласково.

Олежка дико посмотрел на меня.

– Только не рассказывай никому! – прошептал он. – Не рассказывай!

И прибавил:

– Пожалуйста!

Мне стало его жалко – и я снова почувствовал стыд.

– Не скажу, – я тряхнул головой.

– Дай слово!

– Даю.

Он протянул мне руку, и я ее пожал.

 

***

Мы решили сразу идти на поле – и там ждать остальных.

Перед выходом смяли чуть ли не десяток бутербродов – и выпили еще чаю. Олежкина бабушка проводила нас и долго стояла на крыльце.

Я спиной чувствовал ее взгляд – я ей не нравился.

Все вокруг сверкало, горели лужи-озера – какие-то мы обходили, какие-то перепрыгивали – пахло удивительно, было одновременно и тепло, и свежо, мы держали под мышками змеев и шли в приподнятом настроении.

Нам надо было пройти сквозь весь частный сектор – редеющий и расплывающийся.

Чернел на крышах шифер, звенели, срываясь с кленов, капли. Людей на улице было мало, машин – еще меньше.

Мы шли и обсуждали кристаллы из медного купороса.

– Вот кому-то будет находка, – говорил Олежка.

– Находка?

– Ну, представь, сидишь ты такой на берегу, рыбу там удишь – а тут на берег выносит баночку с кристаллами.

Я представил себя на месте рыбака – и впрямь, отличная находка.

– Если только она не разбилась, – сказал я. – О камни или еще что.

Олежка промолчал.

Где-то вдалеке протрубил заводской гудок.

– А еще круче, – сказал я, – если эту банку какая-нибудь рыбина проглотит.

– А ее другая рыбина!

– А ее еще одна.

– И где-нибудь…

– В Саргассовом море.

– В Саргассовом море… – Олежка посмотрел на меня. – А где это?

– Без понятия.

– В Саргассовом море рыбаки поймают эту рыбину, а у нее в пузе…

– Да.

Мы какое-то время шли молча – довольные таким сценарием. По небу лениво тянулись облака, подставляли бока солнечным лучам.

– А я ведь решил, что ты это специально, – сказал я.

– Что?

– Ну, банку с моста.

Олежка возмутился.

– Ты что?!

Я кивнул.

Перед каждым домом стояли сырые лавки. На одной из них сидел Терминатор. Он сидел, сгорбившись, и смотрел перед собой.

– Терминатор, – сказал я.

Олежка завертел головой.

– Справа.

Терминатор увидел нас и вытянул длинную тонкую шею. Он прищурился и замер. Я вспомнил, как он наорал на нас утром, – и замедлил шаг.

– Ты чего? – шепнул Олежка.

Я не ответил. Олежка тоже замедлился. Терминатор не спускал с нас глаз. У него было серое сморщенное лицо, руки лежали на коленях, рядом стояла, прислонившись к лавке, трость.

Мы медленно прошагали мимо него. Он ничего не сказал, даже не пошевелился, только смотрел.

Когда он остался далеко позади, Олежка обернулся, поежился и сказал:

– Жуткий старик.

Я фыркнул.

– Обычный старик.

Олежка остановился, сел на корточки и принялся перевязывать шнурки.

– Слушай, – сказал я. – Зачем ты все время их перевязываешь?

Олежка закончил, выпрямился.

– Не знаю.

Он поднял с дороги камень, размахнулся и кинул его, целясь в дерево. Камень пролетел между ветвями и покатился по траве.

Дорога, по которой мы шли, была усыпана камнями. Камни были грязные – серые или бардовые. Но если взять молоток и расколоть…

Я вдруг понял, что мы где-то оставили молоток. И фанерки. Но фанерки – это пустяк, а вот за молоток могло и влететь.

– Слушай, – обратился я к Олежке, – а где же молоток?

Олежка распахнул глаза, по-дурацки хлопнул себя по карманам.

– Не знаю.

Я стал размышлять вслух:

– К тебе мы пришли без него…

– Без него.

– Но со школьного двора мы его уносили…

– Уносили.

Я посмотрел на Олежку.

– А я тебе его не отдавал, когда за змеем лез?

Олежка взъерошил волосы.

– Не помню.

– Вот и я не помню.

Улицу прошли молча.

Если расколоть такой камень… Откроется узор из волнистых разноцветных линий – но это не главное. Главное, что поверхность скола будет покрыта тонким мерцающим слоем, как будто звездная пыль замурована в булыжник – и ждет, пока ее освободят.

Первым заговорил Олежка.

– Но теперь-то, – сказал он, – теперь-то я тебе не должен?

Я посмотрел на него.

– Нет.

Он кивнул.

Мне вдруг стало не по себе. Мне подумалось, что Олежка, быть может, тоже со мной не бродил бы весь день – если бы не эта несчастная банка. Я покосился на него. Он шел и что-то насвистывал.

Он поймал мой взгляд.

– Что?

– Ничего.

Частный сектор заканчивался, последние упрямые домики смотрели на нас недоверчиво. Здесь за каждым забором было по собаке – и мы шли под аккомпанемент непрерывного лая – в десяток голосов.

Солнце клонилось – сползало по небу, как огненная капля. Лучи краснели, стелились широкими полосами.

Наконец улица изогнулась, сжалась и втиснулась в арку из перекошенных коряжистых деревьев, которые сжимали дорогу с двух сторон.

Дорога падала вниз, образуя склон, – весь в колдобинах, изрытый колеями. Торчали отовсюду какие-то прутья, на обочине громоздились рваные покрышки, дырявые канистры, лохмотья ржавого железа. Между деревьями ворчала канава. Пахло мусором.

Мы, спотыкаясь, сбежали вниз и вынырнули на краю поля.

 

***

Поле было похоже на огромную желто-зеленую простыню, пузырящуюся холмами. Ветер гладил траву. Скользила, вихляя и кувыркаясь, дорога. Чуть ли не у каждого холма она расплеталась на тропинки – и разбегалась в разные стороны.

Напротив, вдалеке, поле упиралось в темную стену леса. Справа – терялось в целом архипелаге рощиц. Слева – вытягивалось и врастало в мерцающую даль. Над полем лежало перевернутым блюдом – грандиозное, невообразимое – небо. Караванами шествовали друг за другом облака – сверкая бронзовыми боками. Небо вырастало из глубокого синего к бледно-голубому, зеленоватому – и раскалялось, соприкасаясь с совсем уже вечерним солнцем.

Справа в синей глубине проглядывал бледный полупрозрачный месяц, и казалось, что синь – это вода, а месяц лежит на дне и блестит.

Пахло травой, слышался щебет – мы увидели, как ныряют в высокой траве серые птицы.

– Куда? – спросил Олежка.

Я кивнул на березовую рощицу.

И мы пошли.

– Надо взять, – говорил Олежка, загребая пыль, – и нарисовать карту.

– Какую карту?

– Карту поля. Со всеми тропинками.

Я хмыкнул.

– Да, было бы неплохо.

Мы свернули вправо. Уже слышно было, как шумят березы. В одном месте поперек тропинки лежало велосипедное колесо с гнутыми спицами.

– А представь, – продолжал Олежка, – вдруг окажется, что тропинки, например, меняют свое направление по ночам.

Я снова хмыкнул.

– И, например, ночью, они ведут не туда, куда днем.

– Да уж.

– Вот бы проверить – а вдруг?

Я рассмеялся. Олежка тоже.

Рощица – три-четыре десятка деревьев – возвышалась над нами и качала верхушками – приветствовала. Дрожал огоньками мелкий березовый лист. Песком рассыпался по округе звенящий шелест, сквозь него доносился стук – где-то в глубине дятел долбил белую кору – и казалось, что мы слышим, как стучит у рощицы сердце – часто, тревожно.

– Давай еще раз твой запустим, – сказал Олежка.

– Давай.

Я посмотрел на брошку в форме буквы «А».

– Хочешь, ты запусти, – сказал я Олежке.

Он округлил глаза.

– Хочу!

Он побежал к березам и пристроил у корней свое сокровище – со всеми анекдотами и письмами читателей. Когда он вернулся, я вручил ему леску.

– Становись вот сюда.

– Становлюсь.

Олежка сошел с тропинки в траву.

– Ох, трава сырая.

– Ничего.

Я поднял змея над головой.

– Куда мне бежать? – крикнул Олежка.

– Вон туда.

– Куда?

– Вон туда!

Он кивнул.

– Я готов! – крикнул я.

– Я тоже!

– Раз! Два!

Я поднял глаза, посмотрел на улыбку брянской художницы и мысленно извинился.

– Три!

Мы побежали.

Трава и впрямь была сырой – щиколотки обдало холодом.

– Быстрее беги! – закричал я, чувствуя, как дрожит в руках змей.

Олежка ускорился. Фанерки затрепетали, змей запросился вверх. Я ослабил хватку – только бы не споткнуться, – фанерки проехались ребрами по ладони, я дал им пройти еще немного – и придерживал змея кончиками пальцев. Развел ладони в стороны – и улыбка брянской художницы устремилась к небу.

Я остановился. Олежка продолжал бежать.

– Летит! – кричал он, изворачиваясь. – Летит!

– Можешь не бежать! – крикнул я.

Ветер скользил по полю, перекатываясь.

Я развернулся и зашагал к рощице. Я чувствовал, что очень устал за этот день, – и не понимал почему.

В рощице я поправил завалившегося набок Олежкиного змея и опустился рядом, прислонившись спиной к шершавому стволу.

Олежка топтался в траве, запрокинув голову, высоко над ним парил змей. Олежка неуклюже пятился, разматывал леску. То и дело он оборачивался и смотрел на меня, ликуя.

– От берез отойди! – крикнул я.

Он послушался.

Шею защекотало – и я схватил в щепотку красного жука-пожарника, перебравшегося на меня с березы. Жук был напуган и просился на волю. Я посадил его в траву и стал смотреть, как он улепетывает, прячась за стебельками.

Когда жук исчез, я запрокинул голову – надо мной рябила переливающаяся листва, сквозь нее я видел усталое синее небо и оранжевые громады облаков.

Стучал дятел. Я повертел головой, но нигде его не увидел.

Шелест убаюкивал, я почувствовал себя очень-очень хорошо – вот так, сидя у дерева, теплым солнечным вечером. Если бы не Олежка и его змей – если бы не остальные, которые вот-вот подтянутся – если  бы не Димдимыч, который тоже будет и будет оценивать и давать советы, а кого-то и хвалить – если бы не все это, я бы сейчас лег на траву и мгновенно уснул. Я бы спал, а по мне бегал бы жук-пожарник – но я бы этого не чувствовал, так я устал. А потом, ночью, я бы проснулся оттого, что луна светит в лицо. Я бы встал, отряхнулся и пошел домой – но тропинки бы вели не туда, куда днем, и я бы двинулся напрямик, через траву, через туман, который застилает по ночам поля.

Я понял, что еще немного – и я действительно усну.

Далеко-далеко, на горизонте, белели три заусенца – трубы цементного завода. От них в небо тянулась дымка.

Я увидел, как Олежка сматывает леску, как змей возмущается и не хочет возвращаться, как, наконец, сдается, и падает ничком в траву.

– Спасибо, – только и сказал Олежка, подходя ко мне и бережно прислоняя змея к соседнему дереву.

– Не за что. Ты что, никогда змеев не пускал?

– Таких – никогда.

Я не стал уточнять – каких таких? Я спросил:

– Теперь твой?

– Погоди, – сказал Олежка, шумно дыша. – Дай отдохнуть.

Он сел слева от меня и тоже прислонился к березе.

– Ишь как стучит.

– Ага.

Я снова вспомнил про молоток.

– Слушай, – сказал я, – давай, если не поздно будет, после всего добежим до «запорожца». Вдруг молоток там.

– Давай.

Отсюда, от поля, до «запорожца» было ближе, чем до Олежкиного дома.

– Пожарник… – сказал задумчиво Олежка и снял со своего колена красного жука – он был один-в-один похож на моего.

Посидели молча. Шумела листва, стучал дятел, свистел в ветвях ветер. Мимо нас в сторону леса прошли рыбаки с удочками.

– А я не люблю рыбалку, – сказал Олежка.

Я пожал плечами.

– А ты? – спросил он меня.

– Не знаю.

Я чувствовал себя очень уставшим и не хотел разговаривать.

Но Олежка хотел.

– Мы с дедом ходили на рыбалку пару раз.

Я кивнул.

– Он тоже ее не любит. Просто решили вот попробовать.

– И как?

– Да никак. Просидели три часа, а поймали какую-то мелюзгу. Когда уходили – отпустили.

Я кивнул. У меня глаза слипались.

Дятел все стучал.

Олежка зевнул, я тоже.

– Спать хочется, – сказал он.

– Мне тоже.

Я потер лицо ладонями и поднялся.

– Давай запускать. А то и правда заснем.

Олежка нехотя встал и отряхнул шорты.

– Кто будет? – спросил он. – Хочешь?

– Давай.

Мы взяли анекдоты и письма читателей – и пошли в траву.

Но этот змей, разумеется, не полетел. Ни у меня, ни у Олежки его запустить не получилось. Змей трепыхался, рвался из рук, но тут же брякался в траву. Мы предприняли по десять попыток каждый, окончательно вымотались – и все безрезультатно.

В конце концов, Олежка взял змея и сломал об колено, оцарапавшись при этом до крови.

– Не расстраивайся, – сказал я, когда мы вернулись в рощицу.

Олежка махнул рукой.

– Плевать.

Мы уселись на траву.

– Я серьезно, – сказал я. – Я этих змеев штук сто об колено сломал.

Олежка снова махнул рукой. А потом достал из кармана шарик и принялся подбрасывать его и ловить. Он подбрасывал его и ловил, подбрасывал и ловил – подбрасывал правой рукой, а ловил, складывая обе ладони вместе. Шарик сверкал в лучах солнца.

Наконец – я знал, что так будет – Олежка запустил шарик как-то криво, он ударился о ствол и нырнул в траву. Олежка вскочил, плюхнулся на живот и принялся ползать, причитая.

– Серьезно! – восклицал он. – Серьезно! Я сейчас еще и шарик потеряю!

Я встал и принялся ему помогать. Через несколько минут он заголосил:

– Нашел! Нашел!

Поднял шарик и показал торжествующе.

– Пора, – сказал я.

Олежка кивнул, я взял змея под мышку, мы покинули рощицу и пошли на обычное для таких мероприятий место – по ту сторону дороги, за мостиком. Рощица качала верхушками и шумела нам вслед. Дятел продолжал стучать. Небо над березами загустело, стало темнее, месяц медленно всплывал со дна, сияя все ярче. Солнце клонилось к горизонту, но как-то неохотно, через силу.

Все поле – трава, дорога, тропинки, холмы, мы с Олежкой – все светилось оранжевым.

 

***

Нужно было пройти по дороге до мостика, а потом свернуть на очередную тропинку. Но и с нее надо было в какой-то момент спрыгнуть и двинуться через траву в сторону – с тем, чтобы вскоре оказаться на вытянутом участке вытоптанной, короткой травы, спрятанном между холмами.

Тут пускали змеев – и кто-то очень находчивый окрестил это место взлетной полосой.

На мостике мы остановились и посмотрели в воду. Мостик дугой возвышался над канавой, с двух сторон из земли выглядывали края бетонной трубы – между ними слева направо бежала вода.

Вода была пенистая, зелено-желтая. Вокруг канавы трава была гуще и выше – и в ней прятались лягушки.

– Говорят, что от лягушек бывают бородавки, – сказал Олежка зачем-то. – Но это неправда.

У меня была бородавка – на мизинце правой руки. К ней надо было прикладывать разрезанную пополам ягоду рябины – и тогда она бы сошла. Но мне было лень.

Я посмотрел на улыбку художницы, потом на темно-фиолетовый ноготь.

– Слушай… – сказал я Олежке. – Хочешь – забирай моего змея.

Олежка посмотрел недоуменно.

– А ты?

Я скривился.

– У меня не получалось. Теперь получилось. Все.

На самом деле я просто дико устал – и как только я представлял, что мне сейчас придется перед всеми скакать, что-то доказывая, меня начинало подташнивать.

Олежка отвернулся.

– Нет, – сказал он, – так нельзя.

Я посмотрел на него с досадой.

Мы оставили мостик позади, попетляли в траве и очень скоро нам открылась стиснутая холмами взлетная полоса.

Там уже сидели несколько наших – на траве – и каждый ковырял змея. Всего – человек пять.

Подошли, поздоровались.

– А ты чего без змея? – спросили Олежку.

Он замялся.

– Я просто – посмотреть.

Наши зафыркали.

– Димдимыча не будет? – спросил я.

– Будет.

Мы сели на краю полосы. Олежка стал перевязывать шнурки.

– Точно не хочешь взять? – спросил я.

Олежка подбросил шарик и поймал.

– Да теперь-то уже никак.

Он был прав.

Над головами раздались крики – по небу замелькали птицы. Точно на небо вдруг высыпали горсть семечек. Солнце село на плоское вытянутое облако, как на лавку, и приготовилось смотреть.

Наши смеялись и хвастались друг перед другом змеями.

Наконец послышались глухие голоса – и из-за холма показались еще наши, во главе с Димдимычем. Димдимыч шел, выпятив грудь, и размахивал руками.

Димдимыч был здоровенным усатым мужиком – бывшим военным. Он жил на соседней улице и вечерами собирал вокруг себя мальчишек – рассказывал истории, учил мастерить скворечники, кораблики из коры и змеев – и много чего еще придумывал интересного. Он был классный мужик, но слишком уж резкий.

Например, в прошлый раз, когда очередной мой змей волочился в пыли, он мне сказал при всех:

– Ты, – сказал, – парень головастый. Но руки у тебя…

Ну, и продолжил – не поскупился на краски.

Это было обидно.

Олежке тот же комплимент прилетел еще раньше, чем мне. С тех пор мое отношение к Димдимычу изменилось – а раньше я им восхищался, да.

– Здорово, бойцы! – пробасил он.

Мы поздоровались. Теперь все были в сборе.

Димдимыч посмотрел на солнце. Нижним краем оно входило в облако, как нож в масло. До горизонта было рукой подать.

– Ну, что, – скомандовал он, – давайте начинать. Что-то мы сегодня припозднились.

Все засуетились, принялись сновать взад-вперед, разматывать леску, щупать фанеру. Димдимыч, прихрамывая, обошел взлетную полосу и встал, скрестив руки на груди.

А мы с Олежкой все сидели. На меня навалилось такое равнодушие, что я даже сам удивился. Я невероятно устал за этот день и хотел, если честно, вернуться в березовую рощицу, сесть, прислонив спину, и просто сидеть – пока не засну.

Солнце погрузилось в облако наполовину, холмы заливало красным. Ветер казался теплым.

Я взял змея в руки и стал смотреть в лицо брянской художницы. У нее на одной щеке была ямочка, а на другой не было.

– Слушай, – сказал я Олежке, – а разве такое бывает, чтоб ямочка была только на одной щеке?

Олежка не ответил. Он снял ботинки, вытянул босые ноги и шевелил пальцами – и пристально за этим наблюдал.

– Эй.

И я пихнул его вбок.

Он дернулся.

– Что?

– Я говорю, разве бывает такое, чтоб ямочка – только на одной щеке?

И повернул к нему змея.

Он прищурился.

– Да, бывает.

– Ты такое когда-нибудь видел?

Он пожал плечами.

– Может, видел.

– Может?

– Не задумывался.

А над нами, тем временем, уже плавали робко первые змеи – сперва их было два, потом подоспел третий, но через минуту дернулся и полетел вниз, его тут же сменил следующий. Змеи казались растерянными – не знали, чего от них хотят, и все норовили уйти куда-то в сторону. Их жгли красные солнечные лучи – солнце уже только макушкой выглядывало из облака.

Если какой-то из змеев падал – или вовсе не взлетал – хозяин подхватывал его и бежал к Димдимычу. Димдимыч вертел змея в руках и принимался объяснять, где что сделано неправильно и можно ли это исправить.

Если же некому было указывать на ошибки, он давал советы тем, у кого все получалось, – кричал, как лучше ловить ветер, на какую сторону переходить – и прочее.

Наши метались по полосе, как сумасшедшие, – сталкивались, ругались. Но вообще места хватало всем – в крайнем случае можно было влезть на холм.

Некоторые так и делали.

А мы вот с Олежкой все сидели. Димдимыч это увидел и направился к нам.

– Ну, – пробасил он, – а вы чего?

– Ничего, – ответил я и удивился своему нахальству.

Он нам загораживал обзор – и у него на ремне блестела здоровенная бляха со звездой.

Солнце исчезло в облаке, и облако переливалось огненными всполохами. Казалось, что оно горит внутри и вот-вот треснет с хрустом – и из него на горизонт посыплется труха.

Я встал, Олежка тоже.

– Вот, – и я показал Димдимычу портрет художницы.

– Красивая женщина, – одобрительно покачал головой Димдимыч.

Потом он усмехнулся.

– Пускать будешь? Или полюбоваться принес?

– Буду.

Димдимыч сделал шаг в сторону и перестал загораживать обзор. Мы с Олежкой пошли вперед.

Запускать надо было на краю полосы – а потом, когда змей уже был в воздухе, можно было перемещаться в центр. Я размотал леску, вручил Олежке змея – и мы начали.

Змей точно заждался – так быстро он еще никогда не взлетал, я испугался, что леска выскользнет из ладони. А ведь дергать нельзя.

Когда портрет красивой женщины поднялся достаточно высоко, я перебрался в центр полосы. Тут было главное – не спутать леску.

Я наступил кому-то на ногу.

– Эй! – раздалось у меня над ухом. – Смотри, куда прешь!

Я смотрел наверх. Наверху, по холодному стеклянному небу метались прямоугольники змеев. Солнце прожгло облако насквозь и выглянуло из-под него, как из-под шляпы.

По полю прокатилась волна теплого плотного ветра. Заквакала лягушка.

Мой змей был, конечно, самым лучшим. Но никакой радости я от этого не испытывал, я был как в коконе – равнодушие, равнодушие, равнодушие… Где-то далеко, на краю сознания, стрекотала кузнечиком мысль: «я смог, у меня получилось, вот вам всем, вот тебе, Димдимыч, усы и бляха». Но эта мысль была как будто не моя, моего у меня сейчас было одно только равнодушие. Мне казалось, что уши у меня заложены ватой, а тело – легкое и прозрачное, подпрыгну, и змей унесет меня в небо. Пахло травами – так, что голова шла кругом.

Мысль пострекотала-пострекотала и растворилась – точно ее и не было.

Я размотал леску – всю, что была. И снова наступил кому-то на ногу. А этот кто-то – мне.

Справа два прямоугольника столкнулись, задергались и понеслись вниз. Я услышал, как ругаются между собой их хозяева.

– Все! – кричал один. – Сломал! Сломал!

– Сам виноват! – кричал второй.

Леску было приятно держать пальцами – она казалась теплой. Змей нырял то в одну сторону, то в другую, и леска перекатывалась по кончикам пальцев. Я развернулся, отбежал немного и увидел первую звезду – яркую, похожую на песчинку. Она лежала на светлом еще небе – над солнцем.

Ветер бился о холмы и кружил по взлетной полосе, подыгрывая нам.

Я стал осторожно перемещаться и подтягивать леску – я хотел так выставить змея, чтобы он парил напротив звезды.

Змей поплыл вбок, чуть не упал, потом понял меня и стал ровнехонько напротив – и закрыл звезду от меня. Мне казалось, что я дышу не грудью, а шеей, что голова наполняется воздухом и тянет тело вверх.

Кто-то ткнулся мне в спину.

– Извини!

Я не ответил. В ушах загудело – я раскрыл рот и громко зевнул.

– Ишь, запел.

Я моргнул, свободной рукой потер глаза. И стал двигаться к краю, сматывая понемногу леску. Змей противился, ему нравилось в небе. Я дернул – еле-еле – и змей с фырканьем упал в траву.

Тут же подскочил Олежка.

– Круто! – заорал он мне на ухо. – Супер!

Я поморщился. Мы вернулись на наше прежнее место.

– И все? – спросил Олежка. – Больше не будешь?

– Нет.

– Почему?

Я пожал плечами.

– Может, ты? – спросил я.

– Нет и нет.

Подошел Димдимыч.

– Ну! – гаркнул он и опустил мне на плечо пудовую ладонь ручищу. – Молодчина!

Я выдавил из себя улыбку.

– Наконец-то!

– Ага.

Димдимыч был так рад, точно это у него впервые получилось смастерить что-то пристойное. Он сжал мое плечо – до боли.

Подбрели и стали рядом несколько наших – кто не был занят.

– А всё почему? – расхохотался Димдимыч, оборачиваясь к подошедшим.

Он взял у меня из рук змея.

– Потому что осознанно подошел к подбору материала! Смотрите, какая бельфам!

Я понятия не имел, что такое бельфам. Но выдавил из себя еще одну улыбку. Наши за животы держались от хохота – как будто они знали, что такое бельфам.

Я посмотрел на Олежку. Он глупо улыбался.

– Мы пойдем… – сказал я, когда хохот утих.

Димдимыч вернул мне змея.

– Может, со всеми? – спросил он. – Сейчас темнеть начнет.

Солнце почти касалось горизонта.

– Да нам еще это… надо… – промямлил я.

Олежка смотрел на меня удивленно – он, видно, не хотел уходить. Но спорить не стал.

– Как знаете, – махнул рукой Димдимыч. – Только идите прямо сейчас. Чтоб до темноты успеть.

Я кивнул. Мы помахали нашим, те помахали в ответ, и мы двинулись к мостику. Димдимыч остался стоять на краю полосы.

Мы взобрались на холм, и уже видно было мостик, но тут я вдруг остановился.

– Погоди, – сказал я Олежке. – Я сейчас.

Я развернулся и побежал обратно, к Димдимычу.

Тот посмотрел на меня строго.

– Остаться решил? Рохлю, – он кивнул на холм, – одного не отпущу. Потеряется.

Олежка сидел на вершине холма и перевязывал шнурки. Поднял голову и посмотрел на нас.

– Нет, – сказал я, – я ухожу. Я спросить хотел.

– Ну?

Я замялся.

– Вот вы… вы говорили, что у старика, у Терминатора, детства не было.

Димдимыч зашевелил усами – он всегда так делал, когда задумывался.

– Ну.

– А это как? Чтоб детства не было. Так же не бывает.

Димдимыч цыкнул и скривился.

– Да это ж я образно. Метафорически!

На полосе раздались крики, началась суета. Двое наших сцепились и мутузили друг друга, катаясь по траве, а остальные толпились вокруг и выкрикивали советы. Димдимыч заспешил к дерущимся.

Я постоял немного, обернулся на Олежку. Олежка торчал на холме, как солдатик. Я помахал нашим – хотя на меня никто не смотрел – и зашагал вверх.

 

***

На краю поля, у самых деревьев, мы обернулись. Солнце наполовину провалилось за горизонт и отчаянно тянуло лучи во все стороны – будто не хотело покидать этот день. По холмам перекатывались красные волны – ветер расчесывал высокую траву. У рощиц волны пенились и рассыпались. Месяц висел низко, казалось, что ветер сейчас сорвет его и унесет. Облака растаяли, небо отодвинулось от земли, выгнулось дугой. Слева, за одним из холмов, колыхались, точно странные цветки на длинных тонких стебельках, несколько змеев – наши будут пускать их, пока не стемнеет.

Мы с Олежкой засмотрелись на змеев.

– За молотком? – спросил он, наконец.

– За молотком.

– К «запорожцу»?

– Да.

Мы отвернулись от поля и шагнули под темный свод скрюченных деревьев. Дорога потянулась наверх, было уже не до разговоров. Один раз я споткнулся и чуть не повалился. Тянуло сыростью, противно пахло, в траве надрывались лягушки, журчала канава.

На улице, за деревьями, все казалось каким-то несуразным: крыши, окна, палисадники с калитками, тарахтящие автомобили. Мы шли, точно оглушенные. Отовсюду – шум, гудение, разговоры.

– Вот бы поставить в поле шалаш, – сказал Олежка, – и жить в нем.

Я кивнул.

Здесь было темнее, над домами колыхались вуалью сумерки. Каждое второе окно горело.

– Смотри, – сказал я.

На крыше одного из домов, на самом верху, на тонкой металлической спице темнел флюгер. Флюгер был очень красивый – в виде парусника с острым носом. Он был совсем плоский и дрожал на ветру, искал курс. На фоне бледного вечернего неба он казался вырезанным из черного картона, и мне почему-то при взгляде на него стало грустно.

– Класс, – сказал Олежка.

Когда мы добрались до «запорожца», солнце уже совсем скрылось, но небо с той стороны еще теплилось. Во дворе было полно народу, дети играли на площадке, все скамейки были заняты, и гроздья сирени белели, покачиваясь.

Молоток лежал на сиденье, сиденье было сырым от прошедшего дождя, и молоток тоже был сырым.

Я посмотрел вокруг. Все таяло – скелет «запорожца», сирень, качели. Таяли скамейки, таяли двери подъездов, таяли незажженные окна. Крыша дома сливалась с небом, на котором проступали каплями звезды. Фонари еще не горели, и все казалось призрачным, загадочным. За «запорожцем» бетонный забор врастал в школьную стену, и сама школа уплывала куда-то вверх.

Я вспомнил про музыкальный класс.

– Олег!

Он подскочил.

– Что?

– За мной!

Я запрыгнул «запорожцу» на капот, потом на крышу – и полез на стену.

Олежка замялся.

– Мне домой надо…

– Подождет!

– Да время-то…

Я посмотрел на него сверху.

– Там окно открыто.

Даже в сумерках я увидел, как у него округлились глаза.

– Где?

– В музыкальном!

– Врешь!

– Еще днем видел, когда за змеем лез.

Олежка посмотрел недоверчиво.

– А почему не сказал?

– Забыл.

Он продолжал смотреть недоверчиво.

– Как хочешь, – сказал я и сделал вид, что начинаю ползти.

А ползти было неудобно – со змеем под мышкой, и с молотком в руке.

– Стой! – воскликнул Олежка как-то тоненько. – Я с тобой!

Он полез на «запорожец». На скамейках снова заворковали негодующе. Я помог Олежке взобраться, и мы поползли.

В сумерках школа казалась просто гигантской – черные окна расползались и ширились, точно дыры. Над крышей клубилось, тускнея, небо.

В соседнем дворе – том, что с собакой, – стояла тишина. Собака, судя по всему, была в конуре – у входа белела миска. Дом уже спал. На балкончик второго этажа вышел мужчина – и мы видели его силуэт на фоне сияющего проема. Он оперся о перила и смотрел перед собой. Заметил ли он нас – не знаю.

Вот крылечко с замком. Вот класс биологии. Вот – учительская. Психолог. А за ним…

Я возликовал – окно было по-прежнему открыто. Я кликнул Олежку, он вытянул шею, прищурился – и радостно засопел.

– Давай слезать, – шепнул я. – Только тихо. Заметят – решат, что мы тут воруем.

Я оставил змея на заборе, прижав его молотком, свесил обе ноги – и замялся. Внизу пузырилась проволокой и травой темнота, был велик риск угодить в крапиву или куда похуже.

– Что там? – зашептал Олежка.

– Ничего. Тише ты!

Я лег на забор животом и стал медленно сползать вниз. Забор больно проехался по груди, я вытянул шею, повис и стал понемногу распрямлять руки. Вот носок коснулся какого-то выступа, а вот уперся в доску. Я ткнул ее ногой – крепкая – и съехал вниз, взмахнув руками, чтобы не упасть – доска была крепкой, но стояла неустойчиво.

– Подай змея.

Олежка протянул мне змея и молоток. В сумерках лицо брянской художницы казалось усталым – и улыбалась она уже через силу, потому что надо.

– Давай, – поторопил я Олежку.

Под ногами была какая-то зыбь – трава щекотала колени, но крапивы, кажется, не было. Я сделал шаг – и оказался у окна.

В окне было черным-черно.

Я приоткрыл створку, сунул змея и молоток на подоконник и ухватился за край. Сзади зашуршало, Олежка зашипел, подскочил ко мне.

– У-у-у, – шипел он, – в крапиву влез.

– Где ты ее нашел?

– Да где-где! – И он снова стал шипеть: – Все ноги горят!

– Тише! Нас из-за твоих ног поймают!

Олежка перестал шипеть.

– Полезли.

Я покрепче ухватился за подоконник, уперся ногой в стену и подтянулся. Змей и молоток соскользнули на пол. Раздался грохот.

Несколько секунд мы не шевелились, потом я плюхнулся животом на подоконник, с горем пополам, согнувшись, вполз в класс, умудрившись не упасть.

Пахло школой.

– Дай руку, – проскрипел Олежка.

Я дал ему руку, он ввалился внутрь, едва не раздавив змея, выпрямился и стал осматривать ноги, обожженные крапивой. Но темень была страшная – и ничего разглядеть было нельзя.

– Сплошные волдыри, наверное, – проскулил он. – Я чувствую.

Он согнулся и стал ощупывать колени.

Я прошел вглубь класса. На партах стояли стулья – вверх ногами. Я нашел свое место, снял стул и сел, положив руки на столешницу.

Олежка оставил в покое свои ноги, подкрался к двери и посмотрел в замочную скважину.

– Темно, – сообщил он удивленно.

Он потянул ручку на себя.

– Закрыто.

Я смотрел по сторонам. Портреты в белых париках выглядели до того жутко, что шея холодела, все время казалось, что они вот-вот зашевелятся или начнут вертеть глазами или еще что. Кабинет тонул во тьме, теряя очертания, вытягиваясь и сужаясь. А вот окно, напротив, казалось теперь совсем светлым – серая стена, над ней черная треугольная крыша, а над крышей – бледно-сиреневое небо, совсем еще вечернее; и звезд – кот наплакал: три, четыре, ну, пять от силы.

Даже странно было – казалось ведь, что уже совсем стемнело.

За окном вздыхал ветер, еле слышно шелестела невидимая листва.

– Ну и темень, – протянул Олежка.

Он подошел, снял соседний стул и уселся рядом со мной.

– А сегодня не полная луна? – спросил он.

И сам ответил:

– Да нет же.

Мне показалось, что я слышу в коридоре шаги. Я встрепенулся.

– Что? – прошептал Олежка.

Шаги стихли.

– Шаги слышал? – спросил я.

– Нет.

– В коридоре.

Олежка пожал плечами.

– Сторож, наверное.

Я кивнул.

– Наверное.

– Хорошо, что сегодня не полнолуние, – сказал Олежка тихо.

– Хорошо.

– Если бы было полнолуние, было бы совсем жутко.

– Точно.

Меня подмывало посмотреть на портреты, я косился на них краем глаза и чувствовал, как холодеют руки.

– Дед рассказывал… – начал Олежка и осекся.

Из-за окна донесся шорох. У меня волосы на затылке зашевелились, я посмотрел на Олежку – он был белый, как мел.

Шорох приближался – кто-то медленно шел по проходику. Скрипнула проволока.

Я стал сползать под парту.

– Прячься, дурак, – зарычал я на Олежку.

Он, точно змея, скользнул вниз, и мы оказались под партой. Олежка сопел так громко, что слышно было, наверное, на той стороне земли.

– Не сопи, – сказал я, и он притих.

Снова скрипнула проволока, шорох приближался, приближался, становился громче – и вдруг исчез. Повисла тишина.

Я посмотрел на Олежку, у него глаза были как блюдца.

Я оперся о стул локтем и медленно выглянул из-за парты. Тут же класс закачался перед глазами, меня даже затошнило от испуга.

За окном, на фоне серой стены темнело что-то непонятное. Какой-то ровный полукруг. На подоконнике лежали длинные тощие пальцы.

Я вернулся под парту.

– Это Терминатор!

Олежка, видать, не сразу понял, о каком Терминаторе речь. Потом он сам выглянул – и тут же втянул голову в плечи.

И опять засопел.

– Не сопи! – ткнул я его. – Тут темно, он нас не увидит.

Я снова выглянул. Терминатор стоял, задрав нос, и вглядывался в темноту. Его круглая лысина слегка блестела. Олежка высунулся и остался смотреть.

Терминатор медленно водил носом из стороны в сторону, точно принюхиваясь.

Я посмотрел на Олежку – как бы его белые щеки нас не выдали.

Наконец Терминатор убрал с подоконника пыльцы и перестал задирать нос. Теперь снова было видно только лысину-полукруг. Она еще немного помаячила за окном и поплыла в сторону. Зашуршала трава – и шуршала все тише и тише, пока не смолкла.

Олежка опять засопел.

– Вот это да, – только и мог сказать он. – Вот это да.

Я выпрямился и подошел к окну, но выглянуть не решился.

– Наверное, он шатался по двору – и заметил нас.

Олежка не ответил. Он стоял, прислушиваясь. Потом посмотрел на меня.

– У тебя лицо – как мел, – сказал он.

Я фыркнул.

– Да что ж тут такого, – проговорил Олежка задумчиво. – Я вообще чуть в обморок не упал.

Я снова фыркнул. Потом нагнулся за змеем.

Улыбка брянской художницы оказала ободряющее действие. Мне пришла на ум гениальная мысль.

– Слушай. А давай мы его, – я показал на змея, – на стену повесим – вместо какого-нибудь портрета.

Олежка даже икнул от неожиданности – и заулыбался.

– Давай.

Напряжение спало.

Я представил, как первого сентября в кабинет заходят школьники, рассаживаются, смотрят по сторонам, а одного из портретов – тю-тю. И вместо него – брянская художница улыбается.

– Надо только так, чтоб не сразу заметили.

Я стал прикидывать, в каком углу риска меньше всего, и даже выбрал кандидатуру для подмены – один из париков справа от доски, рядом с входной дверью. Но потом я посмотрел на брошку в форме буквы «А» – и мне стало совестно.

– Не, – сказал я. – Не будем.

Олежка, заметно оживившийся, поник.

– Как хочешь.

– Жалко, – сказал я. – Лучше мы в другой раз придем. И что-нибудь другое повесим.

Олежка вздохнул.

– Закрыто будет.

– Знаешь что? – огрызнулся я. – Чужими вещами ты горазд распоряжаться. Своего тащи.

– Я своего на поле сломал.

– Ну и не выступай.

Олежка улыбнулся.

– Да ладно, чего уж тут.

И так он это по-дурацки сказал, у меня аж в носу защекотало.

– Но что-то надо сделать, – пробормотал он, оглядываясь.

Тут он был прав. Но в голову ничего не лезло.

Олежка захихикал.

– Придумал!

– Выкладывай.

– Давай, давай… – он задыхался от восторга, – давай все стулья с парт снимем! И поставим как обычно!

Вряд ли можно было предложить что-то глупее этого. Я посмотрел в окно – над крышей сверкала целая россыпь звезд, и небо уже не было сиреневым – и сливалось с оконной рамой. Надо было идти домой.

– Олег, – сказал я. – Это глупо.

Но других вариантов не было. И мы, как дураки, пыхтя и громыхая, переворачивали один стул за другим и придвигали к парте.

Олежка был счастлив. А я прищемил себе больной палец и чуть не заплакал.

Наконец, класс выглядел так, словно он опустел только что – и школьники сейчас бегут по коридору – к раздевалке. Мне снова показалось, что я слышу шаги.

– Вот, – кивнул я Олежке. – Слышишь?

Он прислушался.

За окном просвистел ветер.

– Нет.

– Ну вот же.

– Не слышу, – он наклонил голову. – Хотя… Да, может быть. Да, кажется, слышу.

Залаяла вдалеке собака – наверное, та самая, черная, как уголь. Олежка сел на парту у самого окна и достал шарик.

– Смотри!

Я подошел.

– Светится!

Я пригляделся. Олежка держал шарик на ладони, шарик слегка блестел.

– Это от окна.

Олежка слез с парты и отбежал в угол. Там он отвернулся и поднес шарик к глазам.

– И так светится!

Я подошел. Олежка сунул шарик мне под самый нос.

– Куда смотреть-то? Ничего тут нет.

– В самую глубь!

Я прищурился. У меня даже глаза заслезились от напряжения, и мне стало казаться, что в глубине и правда что-то мерцает. Как будто искорка.

– Светится?

Я потер глаза – перед ними поплыли белые круги.

– Не знаю.

– Точно светится!

Мимо окна что-то промелькнуло.

– Летучая мышь!

 Я пожал плечами. Летучей мышью никого не удивишь.

– Домой пора.

– Пора, – согласился Олежка.

Мы еще раз прошлись по классу, поправили несколько стульев.

Первым выбрался наружу я. Олежка подал змея, молоток – и полез следом.

– Осторожней, – сказал он, – тут крапива.

– Нет тут никакой крапивы!

– Ага, нет, как же!

Мы вскарабкались на забор. Сладко пахло листвой, ветер перетекал туда-сюда, школа возвышалась над нами – спала. Промчалась мимо летучая мышь, за ней еще одна. Небо было звездным, ясным – и оттого казалось близким. Над школой сиял месяц.

На западе, от горизонта по небу тянулись широкие зеленые полосы, похожие на ленты.

– Это глупость, что летучие мыши на белое летят, – сказал Олежка. – Они вообще слепые.

– Нет, – сказал я. – Белый они различают, и на него летят. Я сто раз видел.

Олежка задумался.

 

***

Когда прощались на одном из перекрестков Олежка сказал:

– Про фокус – никому, ладно?

Я даже обиделся.

– Я же пообещал.

– Да, извини.

Олежка вздохнул.

– Просто я его еще никому не успел показать, кроме тебя, – и сразу провал.

Я развел руками.

Кричали сверчки, в домах горели окна, и можно было различить горшки с цветами на подоконниках.

– Завтра будешь? – спросил Олежка и показал на змея.

– Завтра – нет.

– Почему?

– Предки на шашлыки везут. На целый день.

И у меня живот заурчал.

– Шашлыки – это здорово, – одобрил Олежка. – А послезавтра?

– Не знаю. Может быть.

 Я посмотрел на художницу.

«Ай да мы!».

– Ну, – замялся Олежка, – если будешь… Зови.

– Ага.

Постояли немного.

– Слушай, – сказал я, – если хочешь, бери на завтра.

И я протянул ему змея.

– Нет, нет, – замахал руками Олежка, – все равно одному не получится.

– Как хочешь.

Мы попрощались, посмеялись нашей авантюре с окном и разошлись.

У самого дома я положил змея на землю и влез на гараж, а с него – на клен. Ныл палец. Я забрался почти на самый верх и посмотрел туда, где по небу плыли зеленые ленты. Теперь никаких лент не было, мерцали звезды, над горизонтом белыми комьями катились облака.

Устало качалась листва.

Я увидел, как по соседскому двору крадется серый кот. Он то и дело замирал, припадал брюхом к земле и прислушивался. Поравнявшись с окном, он сел, вильнул хвостом, готовясь к прыжку, взвился вверх, проскрипел по стене когтями и юркнул в открытую форточку.

Я громко – на всю улицу – зевнул.