Светлана ЛЕОНТЬЕВА. В НАС НАВЕКИ ЗАПАЯНЫ ВЕЩИЕ КОДЫ. Стихи

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

В НАС НАВЕКИ ЗАПАЯНЫ ВЕЩИЕ КОДЫ

 

* * *

                                   Юрию Кузнецову

…За пиджак, обшлага да за клапаны

держать бы, словами давясь.

Мои слёзы лицо исцарапали,

– Прошу, не бросайте вы нас.

Вернитесь!

Без вас обескровлена!

Без вас я обескузнецовлена!

Без вас больше, чем сирота!

 

Конечно, за это всё времечко

привыкла без вас быть со всеми я,

мой путь – путь зерна, хлеба, семечка

до ягод, до мельниц, до рта.

Вернитесь любым – добрым, праведным.

Вернитесь любым – гордым, ветреным!

Вернитесь, без вас как исправить мне

лесть правдою, а ложь победами?

Пустынником, анахоретом ли,

отшельником – всем, кем понравится.

Вернитесь, прошу, заклинаю я!

Была бы обавница, травница

вцепилась, впаялась бы намертво.

У нас нынче, как в девяностые,

у нас, как в начале двухтысячных.

Я помню: дымил папиросою

в каких-то безмерных количествах:

межзвёздных, космических, ядерных.

…Вы были мне свыше всех дадены.

Звонила я днём вам полтретьего

за сорок часов до бессмертия.

Мне слёзы лицо исцарапали:

– Да к ляду бы всех их, да к ляду бы!

 

Слова разлетались осколками.

Слова разлетались кометами.

Стояла в простейшей футболке я,

как будто совсем не одетая.

А вы говорили: «Что же так,

безумная, неосторожная…»

Я в будке стояла под дождиком,

мороз пробегал под кожею.

Сторицей слова, что кешбеками.

Как будто булавкою наживо…

 

Я их на груди – слово каждое –

храню наравне с оберегами.

 

* * *

Полка книжная в складках таилась буфета

наряду со всем прочим, с дешёвой стекляшкой.

Было невероятное, терпкое лето,

были в вазочке из-под зефира конфеты.

А буфет возвышался вальяжно, что башня.

Он как будто бы врос в нашу комнату, в нашу

немудрёную жизнь. Он был – фарс. Он был – кредо.

Он – фасонщик. Стиляга. Большой, черепаший.

В его ящиках, словно в кладовых кармашьих,

было всё! Наши ахи, паденья, победы.

Дайте Фета! На полке есть томик потёртый,

у буфета – так много звучания Фета!

Колокольчик гремучий, как будто в аорте

тихо плещется кровь травянистого цвета.

 

Сундучок мой! Симаргл мой! Бова Королевич!

Лакированной кожей обтянут как будто.

Не его ли картинно представил Малевич –

этот спорный Малевич – квадрат перламутров!

«Я пришёл рассказать», о действительно – солнце!

О, действительно, мода на шляпы из фетра,

о, действительно, то, что навек остаётся,

то, что не продаётся за тридцать червонцев!

Мода на человечность! На то, что не бьётся!

Мода шестидесятых на книги, на Фета.

Евтушенко, Высоцкого, Галича мода.

Мы читали. Мы были пронзительно чисты.

В нас навеки запаяны вещие коды.

Замурованы в нас школьных зорек горнисты.

Веру мы перельём, как в буфете в посуду,

что сияла гранёно, размашисто, пёстро:

из того, из былого была я и буду.

Хоть распалась страна на осколки, а острый

пригвоздился мне в сердце. И не оторваться!

К смыслам чистым! Живу я от Фета до Фета!

Гвозди в венах, как строчки. В сибирско-уральской

в этой полуязыческой власти буфета!

Я – бу-фетчица, фетчица. Тоже "с приветом"

к вам пришла "рассказать то, что солнышко", то что

я храню в отголосках зарубки, заметы,

книги, скарб, узелки, письма, марки, что с почты,

где бы я ни была – в этом мире, не в этом,

мне буфет светит ярче, чем в небе кометы!

Мне мучительно к этому соприкасаться,

но мучительнее это всё мне не трогать,

я пытаюсь сдержать эту близость дистанций,

я всей зоркостью слепнуть пытаюсь, но пальцы

помнят дверцы и ящички этих субстанций!

Скрипы, шорохи, звоны и трели буфета.

 

…Оттого наизусть помню я стихи Фета.

 

* * *

Зимою в нашем городе с двумя NN

иду я в лучшей курточке, в шелках, в кайме,

до карантина, масок всех, до перемен,

как будто чистый листик – я, пиши на мне.

Вы мне нужны, как высшее: дышать, дышать,

хватать трахеей цельное и вширь, и вглубь.

Устами воздух трогаю: колюч, шершав,

в зазубринах как будто бы. Как втиснуть в грудь?

Какие вы хорошие. Вы все – до слёз.

Вас обнимать, о родненькие, как детей.

Какое было времечко – как передоз,

зашкаливает градусник, дымит дисплей.

Резисторный, транзисторный, жизнь впопыхах.

Любые вы мне дороги, по адресам.

Головушка бедовая…сколь есть рубах,

последнюю ли, первую – всё вам, всё вам!

Ну, что же, где же, как же так? Переиначь!

Ну, ты же можешь, можешь ты – всё по любви!

Он был, он жил, он лучше нас – наш Игорь Грач.

Не сберегли.

Кто там твердит: буфетчица, кудрей излом?

Буфетчица, ракетчица, официантка я!

Шинкарка, лазаретчица, вам – стих, мне – дом!

Обнять бы, как нашкодивших, вы мне – семья.

От пуль бы заслонить мне всех: его, тебя.

На поединок выйти мне одной из ста,

как в поле перед битвою. Я не могу предать,

хотя сама я предана, разгромлена, пуста.

Кто вы? Шестидесятники, глас, немота?

Я не клялась, но клятвою – неклятвенной – свята!

Не цените? Оцените! Жжёт береста.

Тянусь, как оглашенная, к зубчатым вашим ртам!

От пуль чтоб заслонить мне вас, сажусь в седло,

я силою усотнена в сто раз, в сто дней:

период ледниковый наш – из этих слов,

из ледниковых записей – от них ясней.

Что рвусь, переливаюсь, да, в трудах, в трудах.

Сама себе – спина теперь и нож в неё.

Сама себе земля теперь, сама вода,

спектакль и первый акт его, стены – ружьё.

Стреляй, стреляй, стреляй в меня – не в них, не в них,

не любящих, не жаждущих, не ждущих, и

они же не обманывают, mon pari,

не в городе, не в холоде и не в любви!

 

* * *

Обессиленный, с миром один – тет-а-тет,

о, услышать бы голос его сквозь все вёрсты.

Научитесь, вы люди, молю, доброте,

соучастными быть, ибо время – нам космос.

Не просите. Не ждите от власти щедрот,

у министра, чиновника, он вам не должен.

И страна не должна. И ни город – вон тот,

что на Волге, где кремль с кирпичёвою кожей!

Он не должен. Не должен. А ты ему – должен

свой талант, а точнее талант чудный, Божий,

всё к ногам его, к вещему царскому ложу.

Мне не должен вот этот матрос, что у трапа,

и вот этот студент, что в маршрутке расселся.

Это я всем должна! Чтоб отъять, отцарапать

от колдующих рифм своё сердце.

Ибо я родилась вот такой – аномальной,

ибо – рана на ране расстрелянным ямбом.

Не давайте мне грамот своих премиальных,

этих вымпелов, плашек. Амба!

Расстреляйте Дантесом! Ты где, мой? В кого ты

превратился сегодня? Ну, хватит, ну, будет.

На распятье с гвоздями в ладонях, растёрта,

умоляю: добрей будьте, добрые люди!

Уступаю вам место: входите, входите,

уступаю вам землю: рожайте, рожайте,

уступаю вам небо, дождей всех пролитье

и всех кардиограмм рваным синусом сжатье.

Но горжусь, что не клянчила, что не просила

на лито, на газету, на книги я деньги,

ибо есть милосердие, что сердцу мило,

ибо есть соучастие и обереги.

Я хватаю снежинки, ловлю их устами.

Не хочу объяснять, что устала, устала…

Моё дело терпеть, ибо в криках что проку?

Говорить и сражаться, как с мельницей в поле?

Чтоб кого-то расспрашивать? Ибо в залоге

вся Россия, она как с дитём, что в подоле.

Роженица. По Божьему следу, босая,

кровь на юбках, на горле петля в три обхвата.

Ежели ты – поэт, то себя в топь бросая,

проживай, не тянись к пирогу-караваю.

Ежели ты – поэт.

И не минет расплата!

 

* * *

Сколько войн на веку! Сколько войн на эпоху – безмерно.

Говорят, мои прадеды – воины все, сколько есть!

Так былинно во мне, внутривенно, так праведно генно,

ибо родина ратует! Надо сражаться за честь!

Пригвождённая памятью помню, как было вовеки!

Не избыть. Моя память пронзает, вгрызается, жжёт,

я исхлёстана ею. Во мне этой памяти – реки,

разбивается лёд.

Не салонных жеманниц – я, хрупких, почти что бескостных.

Крепок дух мой, топор могу взять я меч-кладенец.

Ибо память сражений во мне растекается в звёзды,

в их предсолнечный свет, в их сатурновый оттиск колец.

Я, наверно, хотела бы жить, как другие, тепло и спокойно,

вечерами чтоб ужин, семья, чтобы плед и диван.

Но прошедшие битвы. И свежие братские войны.

И погибшие дети.

                             Спасти бы… Коль я из волжан.

Из всеобщей тоски, из всеобщего счастья, из веры,

из поруганных общих святынь, из рабочих я масс.

Из тусовки, массовки, из рун, из проблемы и меры

бьётся пласт

и спрессовывается в груди, как на той гильотине

ощущаю себя. Мне погибнуть, взорваться, восстать.

Словно бомба во мне, гриб весь атомный! Ибо не минет

наша общая участь, единая крестная рать.

Пей из памяти правду, ковшами хлебай да горстями.

Доставай! Неужели нам мало того, что осталось, всего?

О, как руки любимых держала я, как я устами

их цедила прощенье, льняное пила торжество.

Вот окидываю взглядом землю, что за горизонтом

и что дальше за солнцем закидывается в межу,

я заполнена памятью, хлещет она в каждый контур.

Словно руки любимых, дрожащие пальцы держу.

 

* * *

Мне двадцать лет. Осенних улиц грязь.

Больница женская – шприцы, лекарства, марля.

«Блудницы!» – медсестричка матерясь,

прошла в палату.

Я дрожу.

Под шалью

мне холодно. И сразу горячо.

Запахиваюсь в ситцевый халатик.

Ужель таблеток всем, кто хочет, хватит?

И тот мужчина, первый, – палачом

и гильотиной – мне его плечо

и рук объятья?

Он сжёг меня. Теперь моё нутро

не айсберг и не океан ледовый.

И зря волхвы понапасли даров,

и гнули зря богатыри подковы.

О, научите, сёстры, вы теперь

не плакать Ярославну! Ибо скоро

лихие девяностые! Потерь

удвоится. Лишится свет опоры.

Но близкое, родное, как терять?

В кишащих зеркалах хирурга столик…

Отсюда, здесь я примеряю роли:

ни девица, ни мать, ни полумать!

О, тело женское, манящее, литавр

не хватит, чтоб воспеть тебя во страсти!

Рассудок потерял Отелло-мавр

И Гамлет!

Мир, разорванный на части,

во мне скоблил бессмертное дитя!

Я помню этих женщин в токсикозе,

походки шаркающие, словно шелестят

сухие листья астр, рудбек, амброзий.

Ещё я помню на стене плакат:

«Мать и ребёнок!» – это очень просто,

и в пятнах крови ситцевую простынь,

и «всё про это», и сильней в стократ

по телевизору, чуть за полночь, разврат,

давалки, шалашовки, и дома

терпимости. А нынче разве лучше?

Нас Достоевский учит, учит, учит.

Толстой нас учит. Век сошёл с ума

от денег.

                Как же пахнет шаурма,

когда выходишь прочь из отделенья!

…Во всём я виноватая сама.

А не страна, не родина, сума.

И ангел спит, сжав кулачки в коленях.

 

* * *

Кусты. Деревья. Лес. Большое поле брани.

И как же это так, я – ранена! – на нём?

И шесть на десяти – шестнадцать. Я – там! Я ли?

Но век совсем не мой. И день не мой – с дождём.

В моей груди – дыра. Бинты кладу и вату.

С кем битва? Швед? Мы с ним сколь воевали раз?

Я не убита там. Не мне досталось – брату!

Но, видно, отвечать пришёл мой верный час.

За нас. До нас. За всех. До всех. И тех, кто после.

Иванов, Агриппин, Димитриев и Ань.

Вот куртка, джинсы вот. Мои златые косы

и чёлка. Отчего я здесь, в такую рань?

Коль я люблю поспать подольше и побольше.

Будильник так звенит…Нет, пять минут ещё…

Но швед ружьё берёт, Прибалтика и Польша.

Нет, нет, это – не я! Боль не моя течёт.

А в городе NN старухи плачут, дети.

Где Полоцк? Нарва где?

                                   Чего ж училась так

я в школе кое-как. Теперь на белом свете,

на белом поле я лежу: базар, бардак,

вокзал, матрёшек ряд, солдаты. Но в ответе

за них теперь! За всех. Ты тоже рядом ляг.

Коль пишешь обо мне под грохот, визг трамваев

про хаос, про распад (сама себе – распад),

ах, поле не моё! Здесь не меня ломает.

И раны не мои. Но у меня болят.

Чужая птица Рух куски мне рвет из тела.

Я соловьёв люблю да ласточек-стрижей.

Я рваную гортань сама себе распела.

Объятия мои – рвала ты руки смело,

а я тянусь к тебе на поле, рубеже.

Но, может, там не я. В кювете, в яме, в глине

и в травах на меду?

                              Ручей. Как я пила

горстями из него! И рыбке в иле, в тине.

Но отчего ж в меня – и камень, и стрела?

Неужто я была? Была в первопричине?

В бою неравном я! Во всех веках жила!

И этот крик и плач вмурован мой:

– О, Сыне!

Тянула руки я в холстах, в мирах, в картине,

ах, пропустите вы отвеку и доныне

к нему, к нему меня до света. До тепла.

 

* * *

Нам в двадцать первом веке год двадцатый,

нам, пережившим аномальный сдвиг,

нам, не погибшим, нам, не сломленным, не смятым,

я нам пою – носильщикам вериг!

Непокорённые, одно на всех нам имя!

Лишь только с вами и ни с кем другими

смогла двадцатый год я пережить!

Всех вывел нас на чистую он воду

от шелухи, от грязи, гнева, лжи.

Все сто свобод сменю на несвободу,

все сто погод на нашу непогоду.

Вот апокалипсис. Начало. Первый акт!

И вот – ружьё, висящее на стенке.

Да…потеряла я друзей больших, вселенских.

И каждый раз вопила: как же так?

И счётчик Гейгера ругала, счётчик Блати.

Зачем отчёт? Зачем учёт? На циферблате

ужель агония? Зачем светящий знак?

Давай, простим друг другу всё, что можно.

Давай простим друг другу, что нельзя.

Я стольких потеряла. И ты тоже.

Так горестно. Так страшно. Невозможно.

До спазм. До рук заламыванья. Кожу

сцарапывая и спиной скользя,

сползала по стене я на колена,

сидела долго так, горюя:

– Люди,

нам, пережившим год двадцатый, будет

ужель такой же год, год двадцать первый?

В кулак всю волю. И в кулак все нервы.

(Пусть год Пасхальным будет. И пусть будет Вербным!)

Кому-то надо грудь открыть – о, мне бы!)

Кому-то надо распахнуть все окна,

как вновь родиться! И до слёз промокнуть!

Цвет поменять от чёрного на белый.

Тон поменять. Костюм. Помаду. Брови.

Двадцатый год, он словно брат по крови.

Он, как больной ребёнок. Выкрик вдовий.

Он, словно рана, что врастает в тело

Лишь только тронешь, только лёд расколешь,

а в нём звезда, как в речке, в меди, в злате,

Весь год, как врач, работающий в «Скорой»,

весь год, как Маяковский с криком «Нате!».

Так мы – в двадцатом.

 

У нас оружия на миллион и больше –

сто раз планету можно уничтожить,

у нас микробов залежи и толщи.

А мы – из мяса, сердца, тонкой кожи.

Поэтому «идти и не сдаваться»

на общем сервере космическом, небесном:

одно целебнейшее есть лекарство

от всех исчадий, сумерек, болезней,

пока мы любим, право, не исчезнем!

…Держу твои я руки – ты над бездной!

Мы все над бездной! Горькой. И прекрасной.

 

* * *

В Рождество всё иное: мосты, берега, что ажур.

Рождество просочилось в нас через планеты, сквозь кожу.

Вот вяжу ползунки я, носочки из нити вяжу,

сын родной мой – наш, твой, мой, сын Божий!

Как же можно так, чтобы беспомощным, чудным мальцом?

Как планету спасать можно, чтобы младенцем? Как можно?

О, виденье моё! Там, где в дивном бесстрашье крыльцо,

белоснежные овцы. И нити! Их отсвет крепёжный!

Не из них ли вся пряжа моя? Да, наверно, из них.

Не оттуда ль клубочки из шёлка, из шерсти старинной?

У тебя, ах, кровинка моя, этих дней расписных, пресвятых,

у тебя – именины!

Нынче мир, словно замер. Нет места вражде, дележу,

если в старом сарае, пронизанном ветром, родился:

пеленает Мария младенца.

                                               А я вот вяжу,

словно морду овечью ласкаю, кудлатое рыльце.

Словно тычутся  в руки зверята. Пронизана ткань

всего мира неведомым, сладким, тугим Вифлеем

Не убий!

             Не кради! Возлюби! И так больно не рань!

О, спаси нас всех, Сын Божий мой! Он – сумеет!

Что кричишь ты, народ? Возвещая, идут пастухи.

Мы – потомки волхвов, пастухов, возвещателей. Ибо

все с дарами сегодня. Здесь запах миндаля, ухи,

чеснока, мандаринов и жареной с зеленью рыбы!

Что толкаешься возле яслей?  Восходи на крыльцо.

Погляди на младенца. Как грудью он кормится, как он

предваряет о жизни превечной! Целуй же лицо,

эти пальчики, ножки!

                             Небесно. Земно. Безвозвратно.

О, не стой. Не студи этот хлев, этот вещий сарай.

Вот учусь из молитвы выплакивать слово «спасибо».

А из боли вынашивать вещее это – воздай!

А иначе – погибель.

Целовать и вдыхать из прогрызенной мякоти неб

невозможно родное сыновье любимое тело.

А за окнами снег. А за окнами снег оголтелый.

Очертанья, что вплавлены, контуром в тёплый вертеп.

 

* * *

Героем, бравшим Кенигсберг,

шепча: «Да минет сия чаша!» –

она не минет: плаха – плаше,

на шее галстук кровью пляшет,

простите, светлый человек!

Гигант, атлант планеты красной!

Теперь я – точно сирота

по маме-папе, по атласной

моей любви, рабочей массе –

распятой. Нас не снять с креста,

в ладонях гвозди, позвоночник

пробит насквозь и кровь сквозь строчки.

Хватаю воздух – счёт до ста,

до миллиона… чтоб сползать

спиной мне. Не люблю о смерти

ни думать, ни писать. Я за

бессмертие! Могу о нём лишь петь я,

оно, наверное, в полоску, что оса:

там много чёрного, там пурпур, пепелище,

а в светло-жёлтом солнца корневище,

а в остальном безмерья бирюза.

Итак, о Бушине, он умер – я проснулась!

Как будто от толчка в ту ночь во сне,

струились улицы. О, как их много – улиц,

таскать теперь одним нам сто камней

на сердце, в чреве… больно, одиноко.

В отечестве не стало вас, пророка,

болит отечество во всех, во всём, во мне.

Горит отечество в Сибири, на Донбассе,

вы воевали книгами! Сражаться,

не преклоняться и не торговаться,

всё в этих книгах – в сгустках концентраций

святого духа, сердца – на огне!

 

* * *

Но мы выстояли, выжили. Отрастили щиты, что царьградские.

Те, кто ещё не понял, тому бесплатно мой щит!

Помните битвы на Волге, Курск и бои Сталинградские.

Сколько бы нас не ломали, а внутри монолит.

Дороги? – Построим. Есть опыт через тайгу за Белое море.

Дураки? – Дурь их повыветрим. Накормим вкусно. Сами поумнеют.

А пьянство? – Да откуда ему быть на таком просторе?

И пить-то некогда: надо восстанавливать, строить скорее.

Возвращать утраченное, стёртое, размытое, незыблемое.

Истину истин. Первооснову. Товарищество. Быт.

Да сколько можно, каждый раз корытами битыми

заклеивать сердце, что сильно болит.

Эй ты, Европа, памятник маршалу Коневу

возверни на место, взгруди его на постамент!

То, что было низвергнуто, охаяно да уронено,

выкорчевано, выдрано с корнем, верни на свой континент.

Надоело твоё безбожие! Содом. Жены Лотовы.

Им, этим женам не отмыться от соли, от слёз.

Что за музыка? Что за пение? Этими черными нотами.

Хватит уже. Насытились. До тошноты передоз!

Доллары, доллары, доллары, кровушки сколько вы выпили?

Стоны, что в бронзе отлитые. В камне его палачи.

Сколько нас можно обманывать? Ложь лить цистернами, литрами?

Жить нам во благо богатеньких, вкалывать за гроши?

…Мир меняется. Преображается. Расцветает зорями.

Перламутрами, янтарями, сапфирами.                                                            

                                                     Так будет всенепременно.

Столетьем больше, столетьем меньше. Когда? Не гадалка я. Горе мне,

жаль не увижу. Не доживу до такой перемены.

Зато доживут мои строки. Мои жемчужные звонницы, мои золотые купола.

Мои знаки восклицания. Строки восклицания. Стихи восклицания.

Не будет орудий, бомб, мин, ножей, двуглавого орла.

Наступит эпоха всепроцветания.

Сколько можно носить в себе ношу всех цивилизаций?

Хочу развеять её, как пепел, как горячую соль, как жгучий уголь!

Не путём уничтожения. Не сменой власти, реинкарнаций,

переселением душ, перемещением стран, обманом, гуглом.

А путём бессмертия. Есть такой путь любви и доверия к людям.

Изменение программы всего человечества

без Брута, Каина, без хромосом Иуды,

без генетики Понтия Пилата, без ребер его и печени.

Тела звезд, что канонизированные святые.

Их светом омыть лицо, плечи, грудь, крестец.

Пеленать нежностью младенцев, чтоб не простыли,

шёлком, ситцем, хлопком, шерстью овец.

Закутывать, ласкать, учить самому лучшему,

самому правильному, самому доброму, самому людскому.

Чти. Не воруй. Не убивай. Свети, как лучи.

Будь каждому встречному очагом, кровом, домом.

надо выращивать новое поколение с нуля!

Переучивать поздно. Нужна новая школа.

Доброта, всепрощение. Терпение. Всем поровну,

всем земля, роща, тополя.

Надо лучшее вкладывать в голову.

Продышать новый космос.

прорыдать новые небесные тела.

Выносить недоношенных, недовоспитанных, несовершенных.

…Я так думала, когда сына я родила.

Я так думала празднично и блаженно.

 

* * *

К тебе иду я, к ним, иду ко всем,

чтоб стать щитом, бронежилетом, тем,

чем можно заслонить, спасти, отъять и вырвать

у смерти. Войны поменять на мир нам!

Наверно, где-то есть огромный диск, компьютер:

спасти в спогибших матерях малюток!

Спасти возлюбленных,

родных,

их жёны ждут!

Зефир, халва, вино, еда, пломбиры.

Не сабля, нож, не пули, не редут.

…Ты ночью снишься мне. Приходишь в сны, уют

налаженный, в мой быт квартирный.

Ты рушишь всё! Под песню, что гремит.

Зачем тебе такое, мой погибший?

Зачем тебе такое: видеть, слышать?

Из всех ты снишься войн:

их было тьмы!

Ты снишься, как в билайне мне – кешбеком,

наградой, премией, живущим человеком,

не отделённым небом, раем, криком,

Лемурией, Град-Китежем, гранитом.

И крошится привычный, крепкий быт мой.

Ты знаешь, сколько стоит мой ремонт?

Сервант, диван? И муж. А муж взбешён.

А наяву – лишь пустота и пропасть.

Ты хочешь, чтоб я встала там, где область

под токами высокой частоты?

Иль чистоты? Но мне не быть такою,

хоть сотни раз укутаю, укрою,

спасу, достану, выдерну, умчу.

Ты снишься у берёзы. Ты ничуть

не постарел. Не поседел. Не выжил.

Прости меня, прости меня, прости же…

Ты шепчешь. Я шепчу. Мы вместе шепчем.

Рука к руке, лицо к лицу всё цепче, крепче.

Прости, прости, не плачь и не горюй.

…Сливаемся в единый поцелуй!

 

ЗАРАЙСК. 1237 год

Монолог княгини Евпраксии

Ноябрь течёт дождями стылыми, снегами…

Не ходи, не ходи туда, одумайся!

Кто говорит: «Ноябрь мой месяц!» – застынет в камень,

в ветки растений, в иглы ежей, кости русские.

Кто говорит так, кому полномочия дадены?

Так прижимает княгиня Евпраксия сына Иванушку:

– Как мне отмыться от сих наговоров, от гадины?

Горе заесть как? Какую испечь с маком шанежку?

Чем мне запить, то ль водой ключевою, колодезной?

Тьма наступает.

Метели колючие розданы.

Кто говорит, что ноябрь – это их месяц, розгами

все их слова!

Как мне душно!

О, как нынче поздно мне

что-то исправить! И время вернуть, что утрачено.

…Сына пригрудно обняв, подхожу к краю терема,

на колокольню, повыше взбираюсь. И снег, точно ячневый,

белый такой, повдоль улицы крошится, дерева.

Бабы кричат, громко лает у лавки собачина.

Девки за мною. И ключница. Старица. Матушка.

Руки слабы – удержать меня. Тельцем я скрученным,

лисьим, как будто лежу,  сын со мной тоже, рядышком!

Слева! Родимый! Разбились мы оба – мы пятнышки.

Не побеждённые мы! Не склонённые! И не разлучные.

В плен не сдались хан-Батыю – татарскому своднику.

Не продала своё тело я в рабство и родину.

Патриотизм – это слово из века не нашего,

а из осьмнадцатого, посчитай как столетия.

Но есть огромный свет. Есть воспитание княжие.

И времена для познаний.

                                    …Кормила бы кашею

сына. По ложечке – кушай, дитя малолетнее.

И молоком бы поила. Ржаные колосья бы

нам подарили хлеба, что по пояс, – медовые!

Птиц бы кормить нам с сыночком, что возле окосья,

белых зигзиц и орехи крошить бы кедровые.

Но нет! Лежим мы, телами прижавшись, бедовые.

И голоса слышим, что прорастают часовнею,

башней растут! Белой музыкой. Музыку слышишь ты?

Кренится, рвётся по небу над кровлей, над крышею.

Музыка тоже пропитана словно бы кровью

да над Зарайском, Рязанью, над всею Москвою.

Так вот погибнуть за родину, в пекло, в нутро её,

в шар весь земной мне погибнуть назначено.

В Русь мою! В звезды погибнуть! И снег нынче ячневый.

Этот ноябрь в меня словно бы весь всколошмаченный.

 

Плакать не надо, народ мой, лежу, вижу небо я.

Синее-синее. Чистое. Небо победное.

Здесь родничок из земли, где икона, поднимется!

Чудотворящий! Лечебный! Вам пить – не насытиться.

Руки прикладывать к вещей земле. Течь вам именем

да по реке, где глубины да красные рыбицы.

Щуки да окуни, язи, плотва, ловля знатная.

А я – история, крест и судьба моя ратная.

Так на костёр нас возводят, хотя не колдуньи мы,

на поруганье бросают, хоть телом мы светлые.

Но не бывать тому! Не победить вам Корсуни и

не захватить Херсонес. Наяву, в яви, всуе ли.

Ни в ноябре. Ни зимой. Ни весною. Ни летом ли.

Брысь, окаянные! Пальцы свои уберите вы.

Солнце целую очами своими незрячими.

Быть нападавшим не трудно. Трудней победителем,

небом медлительным,

правды молителем,

веры носителем.

Как поступить мне иначе? Но нет, не смогла бы иначе я!

 

* * *

Поменять жесткий диск, флэшку и антологию.

Всё равно больно мне с пересчётом на вечность!

А поля предо мною. А эти дороги мне.

И прошедшее время мне давит на плечи.

Так на бой выходить, меч неся богатырский мне,

это – сон! Но из снов, как достать себя, вымолить?

Это – не интернет, чтоб блокировать быстренько,

не убрать этот сон бритвой, саблею, вилами.

Вот лежит богатырь в поле, ранен, убитый ли?

Он бесстрашен, силён, охранял землю русскую.

А князья! Что князья? Полегли  беззащитные.

Нет единства! И матрица общая хрустнула.

Богатырь возлежит. В грудь ему упирается

боль моя, крепь моя, глухота, хоть и слышу я.

Мироздание ждет измождённого хаоса,

на груди у него то ли кровь, то ли вишенье.

И орлы, снегири – грудки гладкие, красные,

воробьи, соловьи и гагары с тетёрками.

Пожалей, богатырь. Возродись. Пажить мёртвая

не к лицу тебе! Будет ещё время праздное.

Это кажется, мнится, мерещится, блазнится.

Рану перевязать бы! По травам мне матовым,

по левкою, ромашке, по росам лавандовым

да прижаться к тебе телом, чревом! Я – сладкая,

если вдруг разохочусь, и пахну я мятою.

Но сейчас тебе выжить бы. Телом на тело мне.

И давай выбираться: рука, плечи крепкие!

Я не только во сне, наяву – тоже смелая,

и шепчу-лопочу: зайки, травушки, детки ли,

лебедёнок с лебёдушкой, сойки да голуби…

Тяжела моя ноша и шлем, что на голову,

пробираемся между корнями и ветками.

Были люди мы честные, щедрые, вольные.

Мы едиными были когда-то бескрайними.

Нестерпимо-то как…Ранен ты, что же больно мне?

протяни ко мне руки, запястия дай же мне.

Как помочь тебе, коль не минуты – столетия

между нами, полынная пропасть разверстая!

Но не все мной могилы родные отпетые

ни свои, ни чужие – не плачем, не песнями.

Говорят, что мир тесен, но вовсе не тесно мне.

Одиноко, неверно, не единомышленно,

народись человек новый, звёзднопробирочный!

Богатырь не убит. Дышит вроде бы. Дышит он!

Плоть от плоти зачать, как поправится, вынянчить.

Ах, багульник-трава, ах ты пряная, девичья!

Ах, удавка-петля, всех столетий разлучная!

И взлетает зигзица, и плачется пеночка,

мне осталось оплакивать землю прилучную!

У меня вместо сердцебиения – розжиги.

Я срослась с прошлым мышцами, связками, кожею.

Отрываюсь с трудом денно, утрене, ночью я.

С мясом рвётся, выскабливает, кровоточится,

снится нынче иное мне, снится век нынешний

двадцать первый, что взрос на костях, мышцах прошлого:

сон столетий!  Одно я хочу – минешь, минешь ли?

Так ни к сердцу взывают, а к месиву, крошеву!

Мёрзнут ноги: в машину сажусь я, согреться чтоб.

Закурить бы, но я не курю лет четыреста.

Телефон. Сумка. Шаль моя, что между креслами.

Если ты бы погиб, я бы точно не вынесла.