Сергей БУЗМАКОВ. СТАРШИЙ БРАТ. Памяти Александра Ивановича Казинцева

 

Сергей БУЗМАКОВ

СТАРШИЙ БРАТ

Рассказ

 

Памяти Александра Ивановича Казинцева

 

И всю дорогу, чуточку хмельной, я нет-нет, да повторял про себя: и прошло тридцать лет и три года…

…Прислушиваюсь к русской, дорожной беседе, что держится по традиции на возникшем братстве сидевших за приятною брашною людей… Алексей Смоленцев чудно-родным вятским говором читает восторженно стихи, а потом тщетно ищет оппонентов, дабы смело защитить от них русских классиков, да только от кого защищать среди своих? Мудрыми репликами отзовутся писатели Юрий Михайлович Лощиц и Виктор Иванович Лихоносов, задорно, и как всегда точно и смело, выскажется Лидия Сычёва… – то на задней площадке…

А напротив меня ушёл в свои думы таинственный писатель Юрий Козлов. Кипит энергией, совершая рейды по проходу, всем время найдёт и  сердечностью своей поделится – и это вечером уже поздним! и это после недель, да скорее, месяцев подготовки, хлопот беспрестанных к первым Лихоносовским чтениям, что прошли вчера, – литературный критик Юрий Павлов… И улыбается мягко, как-то даже стеснительно, улыбается всем нам Александр Иванович Казинцев…

А тут и песня в этом тёплом автобусе зазвучала, и сразу вспомнились мне строки прекрасного русского поэта и учителя моего в литературе и жизни Владимира Мефодьевича Башунова: «Эта песня ли недальняя понарушила покой? У меня душа печальная без тебя – товарищ мой…».

Да, конечно, к радости моей изумлённой: неужели это было? Два дня роскоши общения… с такими-то людьми! Да среди моего уже пятилетнего краснодарского добровольного отшельничества: «Онегин жил анахоретом…» – уже и печаль примешивается: вот вернёмся через пару часов в вечно суетливый, безалаберный своей несуразностью город, распрощаемся крепкими рукопожатиями, может и обнимемся и, как часто встречается среди русских людей дружных уже душами, разъедемся на годы… но и будем, будем, верится, долго хранить и утайками покойными вспоминать в себе эту кругоземицу влюблённости, что может случиться даже среди творческих людей, и даже в такое злое, заполошное время, как наше.

Но как же скоротечен южный вечер, как  мимолётны здешние сумерки! Это в родимой Сибири мы, мальчишки, успевали набегаться до дрожи в коленках до той девятичасовой летней поры, когда возвращали с пастбища пастухи домашнее стадо. Возвращали под посвисты бичей и грозные окрики, и жалобно мычали бурёнки, отвечая зазывающим ласковыми распевными голосами хозяйкам, стоящим у загонных жердин: «Зорюшка!.. Звёздочка!.. Касаточка!.. Ласточка!.. Ну, иди, иди голубушка домой, иди кормилица наша! Нагулялась, устала наша красавица…». И после того как опустится оранжевая пыль, оставалось нам ещё полтора-два часа для продолжения каникулярных игрищ и забав, в которых особо интригующими случались футбольные поединки в кромешной уже темноте.

А тут вот, на юге, только июньское начало десятого и уже темень и проскочили мы Горячий Ключ, и затихают разговоры, и песня смолкла, и лишь Алексей продолжает свой поэтический марафон.

Да, бывает так: отыщет память в прошлом нужное тебе и потянется ниточка воспоминаний.

 

…Той весной 1984 года я словно заново родился, ожил после зимней тоски и безнадёги, отвращения ко всему, что меня девятнадцатилетнего студента окружало, от той первой вспышки болезни, которая зовётся русскою хандрою. Ну, как так получилось, думал я во время болезни, ни один человек в мире не может, а главное, не хочет меня понять, и почему я один-одинёшенек на всём белом свете? Конечно, будь я в те годы (хотя бы в те годы) рационалистом, всё бы я себе объяснил, и этим себя успокоил, и опыт бы приобрёл и противоядие. Главное и основное объяснение, пожалуй, заключалось в тех творческих способностях, что начинали во мне просыпаться и мешать жить «как все». Собственно, студенческая масса начала-середины восьмидесятых – это уже в подавляющем большинстве своём цинично-прагматичная молодёжь: весёлая, временами, как и подобает статусу, безбашенная, но если надо и речь пламенную мы произнесём на комсомольском собрании и пошутим после, за столиком в павильоне «Пиво-Воды» над своим пафосом… И побренчим на гитаре: «Я сам из тех, кто спрятался за дверь, кто духом пал и ни во что не верит…».

И когда в начале второго курса нас отправили помогать в битве за урожай славным труженикам колхоза «Дружба» Алейского района, и случилась совсем уж беспросветная дождливая отдышка, мне после бесконечных шахматно-шашечно-карточных баталий захотелось сочинить что-нибудь весёленькое про своих однокурсников, к которым я очень привязался за год учёбы, а с некоторыми успел уже и хорошенько сдружиться.

Не знаю как где, но у нас на историческом факультете пользовалось популярностью написание некоторыми студентами фривольных, в иных местах брутальных, где-то с хохмачеством, а где-то и с удавшимся юмором сочинений, с чьей-то лёгкой руки обозначенных как «манускрипты». В этих, как в обязательном порядке сообщалось в предисловии, найденных рукописях расписывались «подвиги» персонажей: всевозможных штабс-капитанов с распутинскою мужскою силою, или нелепых приват-доцентов, не сумевших эмигрировать из «совдепии»… В персонажах легко угадывались наиболее колоритные, с факультетскою известностью, неформального толка студенты.

Сидя на сцене сельского клуба, на сколоченных для нас, парней, чутким колхозным руководством нарах из необструганных плах-«сороковок», я исписал одним махом 12-ти страничную тетрадку, отгоняя при этом заинтригованных моим поведением друзей: «Оперу пишешь? Повиниться хочешь за утаённый мешок репы?». Поставил точку и торжественно пригласил всех на прослушивание первой части «бульварного траги-фарса» – так я обозвал свой труд.

Парни побросали картишки-эндшпилишки, подтянулись девчонки из репетиционной комнаты, где была их спальная территория, и я без репетиций начал чтение.

Тут во мне зачем-то просыпается природная скромность и решительно требует архикраткости. Я подчиняюсь.

Итак, успех был полный. Автор иногда замолкал на минуту, дабы пережить и переждать дикое ржанье, в которое иногда облачается русский смех. Особенно меня умилил Игорь Дашков, свалившийся в приступе этой самой разновидности смеха и с нар, и со сцены… Публика потребовала продолжения и скорейшего прочтения второй части. Нашлась уже восемнадцатистраничная зелёная тетрадь. С её обложки на меня строго, но ободряюще смотрел любимый мною в ту пору Константин Паустовский. Я обещал (публике и Константину Георгиевичу), бледный от взыгравшего вдруг во мне тщеславия…

Наутро выглянуло солнышко, но я был оставлен в клубе. Нашему куратору – старичку с испитым лицом с кафедры физвоспитания, должному присматривать за нами, на деле мы скорее присматривали за ним, чтобы он не хлебнул лишку, – было объяснено, что я освобождён от борьбы со свекольными буртами для восстановления физической формы после небольшой травмы. Да-да, тонко шутили друзья, небольшая травма у Бузмакова… головы. Однако они неверно оценивали моё состояние. Это была сильнейшая контузия, тотальная стадия графомании… Я очнулся от того, что что-то мешает мне видеть свой почерк. Это «что-то» был вечер, уже видимо поздний. Я обнаружил себя сидящим в углу задней части клубного зала. Затем выяснилось, что у столика, где-то раздобытого моими новоявленными прозелитами, явно скошенная поверхность: у него оказалось три ножки.

И опять был полный успех и эта моя творческая контузия, думалось мне тогда, скрасила наши серые колхозные дни.

А по возвращению в город меня ждало письмо из местного литературного альманаха, куда я с полгода назад отправил почтой два рассказа, написанные от руки необычным для меня крупным почерком, почти печатными буквами – так я хотел задобрить того, кто будет читать рассказы. Конверт я бросил в почтовый ящик, висевший на доме, в одном из подъездов которого располагалась редакция. Мне казалось, что таким образом письмо скорее дойдёт до адресата. Рукопись прочтут, придут в восторг… обычные, что тут говорить, мечтания.

Адресат за подписью консультанта краевой писательской организации, на фирменном бланке сообщал мне сухим, отписывающим тоном, что рассказы мои наивны, художественно недостоверны и страдают декларативностью… Повод для погружения в тоскливое состояние был найден. Мне очень важно было, крайне важно было найти понимание, а вместо этого такая вот отписка…

Так прошла зима. Наступившей весной 1984 года я, стало быть, ожил, мне посчастливилось увидеть самое начало ледохода на нашей красавице Оби, я бесцельно слонялся после лекций по старой, так манящей меня части Барнаула, иногда заглядывал в пивные и дешёвые столовки и, потягивая «Ячменный колос» или «Жигулёвское», жадно вслушивался и всматривался в разговоры и лица русских людей, и любил весь свет – и не мог объяснить почему… А в середине мая я влюбился в девушку с иняза, и кажется всей кожей ощутил, что любовь это прежде всего понимание…

В конце же мая девушка Таня уехала с курсом на недельные сборы по пионерской практике и я отчаянно боролся с остановившемся временем… И где-то посерёдочке этой сташестидесятивосьмичасовой пустоты в киоске «Союзпечать» на исходе Социалистического проспекта я купил, едва ли не второй раз в жизни, «Литературную газету» и среди прочего прочитал статью с лапидарно всё объясняющим заголовком «Не драка, а диалог». Ничего, разумеется, толком не запомнилось во влюблённой голове. А заголовок отчего-то запомнился и вроде как призывы литературного критика к пониманию, а не огульству.

Интересно, а если вот за понимание необходимо драться? Как тогда быть, товарищ Казинцев? – вопросил я неведомого мне автора, прилаживая сие к образующейся ситуации. Прознав о наших встречах с Таней, нашёл случай объявиться бывший ухажёр моей девушки – мы были шапочно знакомы, он учился двумя курсами старше на нашем же историческом факультете, слыл дерзким малым – и я ждал хотя бы малейшего повода.  

Повод не появлялся, зато во внезапно образовавшихся в добровольно-принудительном порядке, уже в ноябре, в разгар учёбы на третьем курсе, армейских карантинных буднях и последующем, особенно первом полугодичном цикле (от приказа до приказа), весьма бурном и щедром на выяснение отношений между стройбатовцами нашей роты, – этот заголовок вспоминался.

Поначалу, до первых зубных потерь противоборствующими сторонами, я вообще старался предотвращать намечавшийся «махач» полюбившимися мне словами: «Не драка, а диалог, уважаемые».

«Э! Чо ты гонишь? Базар фильтруй, да?!» – бывало мне, как правило, разминочным ответом.

После девяти месяцев бригадной работы на строительстве, как потом выяснится, самой мощной на ту пору в мире Енисейской РЛС (об этом моя повесть «Двойка»), был я назначен нормировщиком роты и заполучил возможность и время для своего любимого занятия – чтения.

Первым делом я перечитал «Евгения Онегина» – Александр Сергеевич, как никто другой может возвращать к осознанию жизни как Божьего дара.

От Пушкина к Бондареву, от Бондарева к Льву Николаевичу, случались совсем уж невообразимые связки: Федин-Олеша или Лермонтов-Сартаков…

Потом добрался до литературных журналов. Их в библиотеку части приходило пять: «Знамя», «Новый мир», «Москва», «Звезда» и «Октябрь».

В последнем я как-то и встретил своего запомнившегося советчика – там! на «гражданке»! в том далёком влюблённом мае! – понимать, а не драться. И тут уж прочёл литературного критика Казинцева внимательно, потому как речь шла о Виссарионе Григорьевиче Белинском. Чрезвычайно мною уважаемом. И трагедия наша в том, что ничтожно мало было и есть в нашем обществе таких, по словам Достоевского «не рефлекторных, а беззаветно восторженных личностей», как Белинский. И столько мыслей, схожих с моими, обнаружил я у автора статьи. Тут уж название упомнить не могу, но так вот хорошо помнится: я вернулся со стройки, по дороге таёжной двухкилометровой думалось радостно: дембель не за горами! заглянул в библиотеку, вытащил из вороха только поступивших первый попавшийся журнал. Им и оказался «Октябрь».

Третья же встреча с вами, Александр Иванович, случилась в самом конце 1988 года – я купил в киоске журнал «Наш современник». 1988 год… год потерь: умерла в страшных муках от рака желудка мама, страна советская, сторона русская с каким-то поражающим здравый смысл безумием отказывалась от всего настоящего и великого, превращаясь в нечто ужасное по своей безобразности. А следующий, 1989-й, всё продолжил и всё усилил и всё ускорил… В начале этого года я договорился с пожилой продавщицей единственного киоска «Союзпечать» на всю нагорную часть Барнаула, чтобы она оставляла для меня приходившие номера журнала «Наш современник». Киоскёрша знала мою маму, жалела меня, и потому договориться было нетрудно. И каждый номер, раскрытый тут же у киоска, потом на ходу просматриваемый, да простят меня поэты и прозаики, начинался с критического отдела, очерка и публицистики. Громокипящие статьи Михаила Антонова и стенография выступлений Василия Белова на съезде народных депутатов СССР, цикл статей Фатея Шипунова и Олега Платонова, великая «Русофобия» Игоря Шафаревича, страстная публицистика Валентина Распутина. И конечно, бронебойные удары-статьи Александра Казинцева: «Масконы», «Новая мифология», «Четыре процента и наш народ»…

Да, эти статьи были уже мощными «хуками» и «апперкотами» по всем этим хрестоматийным подлецам и прохвостам типа коротичей-шатровых. Это была драка! Время диалогов, увы, а может и к радости, закончилось!

А с 1990 года я стал получать журнал на дом. Стал среди сотен тысяч других подписчиком журнала, который первый раз держал в руках ещё девятиклассником. И это помню хорошо и отчётливо.

Наша сельская библиотека, расположившая на втором этаже совхозного Дома, да что там Дома – Дворца! культуры, вечер вьюжный, мартовский 1981 года: противостояние весны и зимы только-только начинается… Я взял «Необыкновенное лето» Константина Федина, «Русский лес» Леонида Леонова и совсем уж тощенькую, всего-то двухсотстраничную книжку воспоминаний Андрея Старостина «Встречи на футбольной орбите».

Перед тем как нырнуть в снежную замять, присел в читальном зале полистать журналы: «Огонёк», «Сельская молодёжь», «Физкультура и спорт»….

И тут мне наша библиотекарша, интеллигентнейшая Мария Алексеевна Севостьянова говорит: «Посмотри, Серёжа в журнале «Наш современник» – слышал про такой? – опубликован роман «Память» Владимира Чивилихина. Ты же историю любишь, да? Тебе, думаю, будет интересно»…

Я взял, кажется, три номера, прочитал роман… С тех пор могу с гордостью сказать: с «Нашим современником» по жизни.

Сейчас вот вспомнилось с улыбкою то моё удивление, граничащее с возмущением, когда в один из февральских дней 1990 года полез с нетерпением в почтовый ящик: что за белый такой «толстяк» пожаловал? Успел при этом ругнуться: опять почта перепутала! Сунули какую-нибудь каганатскую «Звезду»… Ан, нет, оказалось – долгожданный «Наш современник», поменявший шафрановый цвет на чистый белый и поместивший на обложку великих граждан России Минина-Сухорука и Пожарского.

 

…Я всё больше и больше тянулся, вчитывался в творчество Александра Казинцева. Когда же на следующий год стал регулярно, из номера в номер печататься его «Дневник», моё личное восприятие, ощущение этого человека и вовсе перешло в какую-то иную плоскость.

Понимаете, можно вести так называемый задушевный разговор, совсем не касаясь струн души. И этим ремеслом владели и владеют многие, как любят они себя величать «мастера слова». Но вот так обнажить себя, так отчаянно беззащитно обратиться к каждому, как умеет Александр Иванович… Этому выучиться невозможно. Это уже публицистическая доблесть, поднявшаяся до художественных высот.

А ещё вот что не могло не покорять в Казинцеве…

При всём столь важном эмоциональном запале, куражливости и задиристости сохранить умение так выстраивать ход своих мыслей, что ты неминуемо вовлекаешься в этот ход, «идёшь в ногу» и тебе становится легче идти, нежели в одиночку. Идти в строю. Но в строю личностей. Потому как так уважать своего читателя, как уважает Казинцев, да в столь непростой для таких отношений форме, как дневник, умеют далеко не все.

Публицистика давит, а художественная летопись, даже если летописец иногда впадает в абсолютно русское самоедство: «Дневник тогда по-настоящему искренен, когда пишется беглым, взволнованным почерком», – при всей трагичности фактов, дарит надежду и оставляет широкое настоящее русское поле для помыслов.

В России, давно подмечено, всегда живут два общественных отряда: люди одного – могут думать и говорить только о прошлом. Люди другого – лишь о будущем и, непременно, очень отдалённом.

Настоящее, завтрашний день никого не интересует.

В настоящем люди по обыкновению как-то тревожно скучают и живут на содержании у прошлого. И потому так нужны и важны России такие люди, как Казинцев. Государственные художники.

Сейчас, осмелюсь и скажу то, что, уверен, испытываю к Александру Ивановичу не только я один. Далеко-далеко не я один. И чувство это оформилось и уместилось в моей душе давным-давно.

Вот, думал я, прочитав (по первому разу – залпом) очередную главу «Дневника», там, в Москве, живёт мудрый горячим сердцем – потому редкостный человек. Ему веришь, и даже не соглашаясь с ним, раздражаясь порою, веришь, что он сам верит в то, о чём пишет, о чём думает, и от этого становится так хорошо на душе, что ты не один, что у тебя есть человек духовно близкий тебе… старший брат твой…

…Середина августа 1991 года. В понедельник, 19-го на работу. Читаю на верандочке, только что пришедший седьмой номер журнала. Читаю статью Казинцева «Общество, лишённое воли». Ночь, шелестит тихий дождик по крыше, свет настольной лампы, папироса в руке, крепкий чай… Согласен с автором, да так, что готов не выписки делать, а едва ли не всю статью переписывать. И это важно! И это метко! А тут! Точно! Почему не я это написал? И так хочется сию минуту среди ночи позвонить ему и выразить все, что у тебя на сердце…

И сколько мгновений таких было…

 

…Вот и Краснодар. Тёплое прощание…

…Вслед за Вами, Александр Иванович, я повторяю, скорее даже заклинаю, что русский народ, несмотря на нынешнее падение, самый свободный, самый творческий народ в мире. И пусть кажется иногда, что падение затянулось нестерпимо и новые поколения совсем уж не думают о Родине, о тайнах жизни и смерти, совсем не страшатся идти вразрез с велениями совести…

Нет же! Они – юные и молодые – всё видят и всё понимают, они думают, они несут уже тяжкое бремя русской мысли. И не притупилась наша генетическая восприимчивость к прекрасному и тяга к справедливости – как понятию художественному – так сильна…

«Жизнь разлагающаяся» и «жизнь вновь складывающаяся», когда «всё вверх дном на тысячу лет»… Ну, так что же… Очередное испытание для сильных людей дивной страны.

А природа человеческая продолжает дышать примирительною красотою и силой. И это никому не дано изменить.

июль 2017г.