Юлия МЕДВЕДЕВА. СОЛНЦЕ В КЛАДОВКЕ. О поэзии Льва Гольдина
Юлия МЕДВЕДЕВА
СОЛНЦЕ В КЛАДОВКЕ
О поэзии Льва Гольдина
«Солнце в кладовке» – первая книга Льва Гольдина, вышедшая, когда автору исполнилось 26 лет. И от этого еще более удивительная. По обилию парадоксальных образов этот сборник, пожалуй, можно сравнить со стихами Николая Заболоцкого. Ради чистоты эксперимента попробуем открыть «Солнце в кладовке» наугад:
Ты рядом шла, моя подружка,
И словно с ножками избушка,
Не уставал я от ходьбы,
Бревенчатый от худобы.
Еще разок:
И каждый маленький предмет
Уткнулся рыбкой серебристой
В родную тень. Я буду бриться
И буду все-таки шуметь…
Находки следуют одна за другой: «И как мычанье из коровы,/ Я вырывался на шоссе», «Пугалом важным распахнута ночь», «Бабочкой мертвой цветет огурец», «Сложил я руки на груди,/ как забивают ставни накрест./ Как плясовой медведь в театре…», «Что, утро чуткое, краснеешь плавниками?», «И я, словно лыжа, стою на балконе…».
Все эти «изыски» – не просто отдельные занимательные акценты, а смысловые стержни, на которых держится композиция. Вот, например, строки из стиха «Василь Иваныч Тригуб»:
Ему при встрече были рады
Друзья повсюду на земле.
И руки, красные, как раки,
Лежали на пивном столе.
Это – перевертыш, ведущий от общего к детали. Руки, красные как раки, словно соразмерны Земному шару, будто на нем, а не на обычном столе они лежат. Так образ становится не просто тонким наблюдением, а наделяет Тригуба титанической силой.
В поэме «Побег из Пушкинских гор, или Прощай, практика» воображаемые гусли, превращающиеся в воображаемые же санки, лучше любых эпитетов передают лихое настроение героя:
Рассвет летел, как Пересвет,
И умирал, не зная грусти.
Кусты шипели, словно гуси,
Вытягивая шеи вслед,
И если за спиной, в мешке,
Звенели бы тихонько гусли –
Вприсядку шел бы, а на спуске
На них бы ехал, налегке.
Вообще, гусли, пугала, «сараи-лягухи», скоморошьи песни и пастушьи бичи – все эти атрибуты деревенской жизни постоянно насыщают поэзию Гольдина. Как и леса, огороды, реки – природа равноправный участник человеческой жизни, прорастающий в нее и из нее. Люди у Гольдина, например, – что деревья, а деревья – как люди. И те и те одинаково зависят от стихии: неважно, страстей или урагана…
Сосной, расколотой грозою,
В траву легла передо мною,
И, вся внутри обожжена,
Сказала: «Я твоя жена».
…
Ветер падает в лес,
Так с разбега ныряет мальчишка.
Поднимаются брызги, волнуется мелкая рябь.
И деревья стоят,
Словно парни, хватившие лишка,
О пропавшей одежде своей
Целый день говоря…
Как и Заболоцкий, Гольдин идет в своем обращении к природе еще дальше. Это не просто сельские реалии, естественная близость к ней крестьянина или дачника. Это соединение через природу с тайнами мироздания, причастность к трансцендентальному.
Разве тебе хоть слово сказала молния?
Как ощутить всю радость ее безмолвия?
Как передать все то, что на сердце вызрело?
Может быть, мы и сами – подобье выстрела…
…
Что до рожденья было? – не темно,
А словно за спиной – ни тьмы, ни света.
И никакого не найти ответа.
Как воздух – ветром, что-то стало мной.
И все же мир Гольдина – это, конечно, не мир-близнец Заболоцкого. Он более камерный, защищенный, вертящийся вокруг переживаний героя и его семьи… Не выход в космос, а наблюдение звезд с крыши. Не открытие тайны, а лишь предчувствие… К тому же в сборнике немало отсылок и к раннему Пастернаку, и дань Хлебникову, которая, правда, выглядит надуманно и бледновато на общем фоне:
Соловьются в хрустах трепенцы, древенцы,
И во взвезднутом доме дремница блествы…
(«В сумерках». Посв. Велимиру Хлебникову)
А вот там, где заумь примеряет на себя скоморошьи бубенцы и бабушкины присказки, получается и ярче, и задушевнее:
Ревулицы гремучи,
А выше, выше –
Кошастые мартучи
На серой крыше.
…
Бодались с отражением летяне,
По тарелкам ходили трепетане
И некоторые тонули в сметане.
Поэтому интересно понаблюдать, как дальше будут развиваться стилистика и философия автора – кажется, у него есть все шансы дорасти до масштабной фигуры в поэзии.