Светлана ВЬЮГИНА. ДВА РАССКАЗА. К 70-летию Великой Победы

Светлана ВЬЮГИНА

ДВА РАССКАЗА

К 70-летию Великой Победы

                                                          ПАРОМ

 

– Вода – большая! Какая большая вода! – с чувством повторяла мама. Мы с Серёжкой переглянулись. Что маму так встревожило? За окном мягко скользящего автобуса – тянулась безмятежная гладь водохранилища. Мы с братом рады были этой поездке и этой красоте. Мама редко выбиралась с нами за город. «Я – городская, – частенько твердила она. – Вы уж с папой…».

Да мы и так… За грибами – с папой, на речку купаться – с папой, на лодке в пруду кататься или на качелях в парке качаться, книжки читать – тоже не с мамой. Она целыми днями пропадала в школе. Наверное, тысячу детей выучила, а может, и больше. А нам, её детям, хотелось простого с нею общения, и, конечно же, безраздельного. Или – мы, или… Когда мы  поехали в Углич (на целых два дня!), в Дом отдыха – это была наша маленькая победа. Решено: и купаемся, и загораем, и в музеи ходим, и книжки читаем только с мамой. Мы ни разу не были в известном старинном городе. Хотя, помнится, мама порою что-то рассказывала о нём. И старшие братья кое-что поведали младшим об увиденном ими не раз. А тут такое приключение! И с мамой!

– Кремль посмотрите, кремль! Это – главное! Про остальное мама в автобусе расскажет, – отмахивались братья от наших всяких многих-многих «как», «где» и «почему».

Слушать маму – одно удовольствие, рассказчица она – отменная. Но сегодня она всё время сбивается, запинается. И опять с какой-то тоской говорит о большой воде. Но мы уже с братом Серёжкой слушаем маму вполуха – и вот уже несёмся к берегу наперегонки, на ходу скидывая одёжку…

Мы барахтались в воде, а мама сидела на покатом зелёном берегу и читала книгу, поглядывая на нас. Когда раздались истошные крики играющих на мелководье карапузов, она первая подскочила к детям и подхватила малышей на руки. Я же и мой брат Серёжка наслаждались купанием, ведь нас младенческие крики не касались. Когда мы проголодались да умаялись, вспомнили про маму. Её на прежнем месте не было. Она почему-то стояла высоко на берегу и плакала. Как же так!.. Маме плакать не положено! Родители не плакали никогда! На все расспросы мама слабо махнула рукой и повела обедать.

Вечером, налюбовавшись кремлём, побывав в большом музее, мы всё-таки стали тормошить маму:

– Почему ты не плавала? Почему ты плакала? Почему ты не веселишься с нами?

– Как так вышло, – задумчиво проговорила мама, – что путёвки в Дом отдыха, дали именно сюда. Понимаю: я бы всё равно рассказала про паром, но попозже… Ваши старшие братья уже знают эту страшную историю… Что ж, выходит, и вам придётся узнать её. Ну, так слушайте.

…Это был начало войны. Ваш папа ушёл на фронт, а я с тремя маленькими детьми, вашими старшими братьями и сестрой, с бабушкой осталась в Угодском Заводе. Когда фронт приблизился и фашисты прорвали оборону, началась спешная эвакуация семей фронтовиков с детьми. Выдали пропуска на паром, потому что железнодорожную станцию прицельно обстреливали вражеские орудия. Собрав два узла с вещами, мы побежали к причалу. Там уже шла посадка на паром – спокойно и деловито. И в одну минуту вдруг всё изменилось: люди, услышав грохот канонады, оттеснили охрану и бросились к единственному спасению, парому.

– Сажаем на борт только женщин с детьми! – кричал уставший красноармеец. Но страх пленил слабых людей – и началась паника. В этой панике нас тоже оттеснили далеко в сторону. Паром тяжело осел – и трап пришлось убрать.

– Вот наш пропуск!.. – кричала я, протискиваясь на причал. Но паром качнулся и медленно отплыл от берега.

Плакала бабушка, плакала я, ваша мама, плакал шестилетний Валера, плакали трёхлетняя Рита  и годовалый Саша. Вдруг из-за облака вынырнул самолёт с чёрными крестами на крыльях и спикировал на паром. Взлетел фонтан воды… Ещё – фонтан… Кто-то сорвал блузку и стал ею размахивать, мол, здесь дети и женщины!.. Но фашист не унимался: обстрелял из пулемёта и косогор, на котором столпились люди, ждущие ещё один рейс парома.

– Бегите под деревья, ложитесь! – кричал охрипший красноармеец – дежурный по причалу.

Все бросились на землю. Я, помню, шептала маленькому Саше: «Тихо, тихо!». Как будто вражеский лётчик мог слышать его плач. А потом мы увидели, что паром, который был уже посередине водохранилища, страшно накренился и погружается в воду. А вместе с ним, понятное дело, и люди…

Очнулась я дома. Оказывается, меня оглушило взрывом бомбы и я потеряла сознание. Бабушка потом рассказывала, как всех пострадавших на берегу на деревенской телеге развозили по укрытиям – долговязый запылённый красноармеец с забинтованной рукой и два каких-то старика. И назвался боец тот кому-то то ли Колей, то ли Толей… А уж сказал ли он командирам своим, что подбил из установленного на тачанке пулемёта летающего фашистского изверга, про то, золотые мои, не знаю…

Захватчики так и не взяли Углич. Его остановили наши герои, а потом и вовсе прогнали с родной земли!

…Да, война для нас была раньше только в кино. А теперь вот она ожила и в этом мамином рассказе. Мы с Серёжкой притихли. Как успокоить и утешить маму? Мы вдруг увидели маму такой молодой, такой беззащитной! А мама посмотрела на нас, на безмятежную гладь водохранилища, на «большую» воду, и сказала отчётливо и негромко:

– Больше войны не будет ни-ког-да!

 

*  *  *

Это единственное, что мама захотела рассказать нам о давней незабываемой военной поре. Все остальные, тыловые истории не в счёт.

Давно уж нет на белом свете наших родителей. Давно мы, их дети, и довоенные и послевоенные, пересказываем уже своим детям и внукам фронтовые были отца и эту – почти что обычную в лихую годину Великой Отечественной войны – житейскую историю. Давно вместе и поодиночке со слезами на глазах вновь и вновь переживаем драму, очевидицей которой некогда случилось быть и нашей маме, двадцатисемилетней женщине с тремя малыми детьми на руках. Увидишь такую мамочку на аллее парка сегодня и невольно подумаешь: «Так молода! И… до чего же смела! Троих растит! И всё ей нипочём…». И ещё, может быть, подумаешь о пути, ей предначертанном, принакрытом пока туманом завтрашнего дня…

 

                                                ВЬЮНОК

 

Звали жеребёнка просто: Вьюнок. Кто и почему его так назвал, теперь вряд ли кто скажет, может быть, взрослые – хозяева или соседи, – а может, и ребятишки, они мастера давать прозвища кому угодно…

Мало-помалу рос да рос Вьюнок и, в конце концов, превратился в молодого коня. Его хозяин, зоотехник Николай Николаевич, слыл человеком образованным и весёлым. Надумал он однажды солнечным майским утром переименовать своего любимца; прикинул так, прикинул этак, что бы такое историческое подыскать… И решил: лучше мифического силача Самсона ничего подходящего для молодого коня нет. Что за побежка, что за стать!.. Уже две медали вручили на сельскохозяйственной выставке Николаю Николаевичу за всяческие достоинства питомца. Правда, новое прозвище Вьюнок никак не хотел признавать; ты – ему: «Самсон, Самсон…», а он даже ухом не шевельнёт. И ещё одно обстоятельство ставило зоотехника в неловкое положение: никак не хотел конь, чтобы на нём восседал кто-нибудь из приезжих начальников, любителей погарцевать, скажем, на таком вот кауром жеребце. Ногу в стремя кто-то из них поставит, лихо вскочит в седло, тронет поводья, а Вьюнок – на дыбы, с места да в галоп! И вот уже горе-всадник с земли встаёт обиженно, травинки сухие со штанов отряхивает и что-то под нос себе бурчит… А кого, скажите, винить? Спросил бы прежде хозяина, Николая Николаевича, посоветовался… Но советоваться с подчинёнными начальники не очень-то любили, а советовать – да. Вот по их указанию и определили Вьюнка на самые простые хозяйственные работы – возить сено с луга на большой телеге, дрова из леса, родниковую воду в деревянных бочках для работающих в поле крестьян, огороды пахать… С переменой судьбы конь легко смирился: а что?.. работа как работа. Люди вместе с ним трудились обыкновенные, добрые; к примеру, достают из торбочки краюху хлеба, пополам ломают: себе – половину, коню – половину; потом Вьюнок свёколкой похрумкивает или сочную траву рядом щиплет (пасётся), а человек хрустит зеленопёрым лучком да варёным яйцом закусывает. А вечером наступает наилучшая для коня пора. Старшие ребятишки купают его в речке, расчёсывают деревянным гребнем гриву, тихонечко приговаривают: «Вьюнок наш миленький! Красавец наш!» И щекой к его губам припадают ласково… Чем не житьё!

Так и проходил в посильном труде и счастливом покое год за годом.

И кто же знал, что однажды вслед за ранним алым восходом придёт на родные летние просторы нежданное огромное горе.

Со знакомых лиц разом пропали улыбки, затих в округе смех.

Днём и ночью слышались в закатной стороне раскаты странного грома, от которого нервно вздрагивала земля.

Из-за дальних холмов по пыльной дороге потянулись обозы с перебинтованными и стонущими людьми; от них пахло тёмной кровью.

  Как-то раз в село приехал пожилой командир с красными петлицами на вороте новой гимнастёрки и объявил, что он по приказу свыше проводит р е к в и з и ц и ю всех годных к службе лошадей для нужд действующей армии.

Вот так нежданно-негаданно и случился новый поворот в судьбе Вьюнка.

… Путь выдался недолгий, всего-то сутки. Правда, поначалу, первых часа два-три, все лошади тесно заполонившие товарный вагон, то и дело гулко постукивали подкованными копытами по деревянному полу, пряли ушами, вразнобой всхрапывали, а то и тревожно ржали, потом постепенно поутихли, опустили головы, задремали…

Рассвет у Вьюнка всегда начинался с охапки пахучего сена, а это хмурое, сверкающее дальними вспышками утро началось по-новому: шумно откатилась в сторону широкая дверь вагона, люди в линялых гимнастёрках положили на порог длинные деревянные сходни, и один из них, усмехнувшись в усы, скомандовал:

– Выходи строиться!

Лошадей явно ждали: поодаль толпились какие-то бойцы и командиры, с нетерпением поглядывали на хвостатое пополнение.

Сопровождавшая лошадей команда – знакомые бойцы – взяла своих подопечных за уздечки (по две в каждую руку) и построилась вдоль состава, принимающая сторона стала напротив, на пыльной привокзальной площади.

– Вьюнок, ты ли? – растерянно окликнул коня человеческий голос. – Ты?

От группы командиров, стоявших в сторонке, отделился человек и скорым шагом направился к Вьюнку. Он сразу узнал человека. Это был Николай Николаевич. Только какой-то странный резкий запах сопровождал его.

– Золотой мой! Ты! Надо же… И тавро на ухе твоё…

Боец отпустил уздечку, и конь зацокал копытами вслед за Николаем Николаевичем, капитаном в гимнастёрке с малиновыми петлицами.

Понятное дело, что и здесь, на фронте, на такого статного коня с интересом поглядывали начальники. Одни просто трепали по холке, протягивали на ладони сухари, кусочки сахара, другие уговаривали капитана из ветеринарной службы передать Вьюнка в их часть или подразделение, суля выгоды и хозяину, и коню, третьи чуть не угрожали, мол, отдай животину, тебе же легче станет… Но были у Николая Николаевича и его четвероногого друга и тайные заступники, так что разлучить давних друзей никому не удавалось.

Не раз и не два попадали капитан и его конь в разные передряги, но, слава Богу, выходили из них живыми. А большего и не нужно на войне…

Вот, скажем, получил полк приказ готовиться к атаке, а время и место для наступления не самое лучшее. На рассвете идти из широкой низины на хорошо укреплённые врагом холмы – дело, можно сказать, гибельное. Но приказы не обсуждают, командованию дивизии, а может, даже и корпуса виднее, где наступать такому-то полку и когда, там ведь вырабатывается большой замысел военной операции.

Командиры проверили наличие у бойцов оружия, боеприпасов, необходимой амуниции, приказали отвести полевые кухни в лесистую лощину в тылу, верховых и тягловых лошадей – в узкий глинистый овраг, чтобы обезопасить их от поражения (враг наверняка начнёт огрызаться: может сначала огнём ударить из миномётов и пулемётов по нашим траншеям).

…В семь ноль-ноль грянуло и поплыло над низиной, потом над пригорками «ура» – полк пошел в атаку всеми наличными силами. Уже изрядно удалось продвинуться поредевшим цепям бойцов. И вновь шквальный миномётный и пулемётный огонь прижал их к земле. Но вновь вставали по команде и вновь залегали… И только к одиннадцати часам удалось захватить нашим воинам господствующие высоты. Когда стало ясно, что с холмов полк уже не хлынет вспять, а будет помалу, упорно продвигаться вперёд, капитан с группой бойцов подогнал из тыла лошадей и вместе с медсёстрами стал вытаскивать раненых с поля боя, укладывать их бережно на телеги, заранее умощённые дырявыми шинелями, изношенными ватниками, соломой и прошлогодней травой, – и поскорее, поскорее в лазарет! Тут уж ветработник не отделял себя от медиков – дело-то общее, чрезвычайное! Сил не жалей – спасай людей!  Как отмечал про себя Николай Николаевич, Вьюнок тоже ни на минуту не отлынивал от напряжённого совместного труда. Раз за разом уходили скорые обозы в тыл, раз за разом возвращались, облегчённые, и вновь – погрузка стонущих от боли бойцов, и вновь – уплывающие одна за другой по кочковатому полю телеги, и вновь… А там уж, когда командиры подсчитали потери и захваченные в бою трофеи, когда поредевший полк на скорую руку обосновался в полуразрушенных вражеских укреплениях, и к возвышенностям подтянулись полевые кухни, Николай Николаевич отправился на свидание с Вьюнком. Как он? Не сбилась ли, к примеру, подкова? Нашёл ли себе какой-нибудь прокорм? Да и вообще постоять рядом с ним, дать гостинчик, похлопать по крупу, привести в порядок гриву – милое дело.

…Молодой усталый подполковник оглядел строй отличившихся на поле боя и, увидев опаздывавшего капитана, не по уставу махнул ему рукой, мол, давай-давай становись…

– Так вот, братцы мои… – опять же не по-уставному обратился он к бойцам и командирам. – Все представлены к правительственным наградам. По заслугам, считаю я. Приказ выполнен…

Получать свои награды бойцы отправлялись небольшими группами, боевые позиции всегда должны быть надёжно прикрыты. Николай Николаевич выбрал себе в попутчики Василия Ананьевича, пожилого сержанта. С ним они, случалось, неспешно толковали о том и о сём, вспоминали мирные денёчки, тем более что оба родом были из-под Костромы, знатного русского города. Добираться до командного пункта дивизии было, в общем-то, просто: следовало пересечь наискосок большое поле, а за ним – берёзовый лесок… Земляки решили накануне, что на командный пункт надо явиться солидно; в восьмом часу утра бережно оседлали двух коней – Ворика и Вьюнка – и тронулись в недальний путь. У самой у опушки над головами что-то противно и ноюще загудело. «Самолёт! И не наш! У наших звук другой»… – мигом поняли всадники.

«Мессершмитт» пронёсся на бреющем полёте раз, потом ещё раз… «В третий или четвёртый раз несдобровать!.. – сообразил Николай Николаевич. – Спешиваться! Немедленно!». Они соскочили с лошадей и подняли головы. Растянутый в улыбке рот фашиста-лётчика, его беспощадные холодные глаза навсегда впечатались в память Николая Николаевича. «Конец! – подумалось. – Всё!».

Пулемётная очередь… Ещё одна… Мимо!

И самолёт пошёл на новый круг…

Николай Николаевич оглянулся, ища глазами хоть какую-то кочку, хоть какой-то бугорок… Мостик! Над высохшим руслом заросшего травой ручья горбился бревенчатый мостик!

– Вася, бежим туда!

Он стегнул плёточкой коней, прикрикнул: «Домой!» и рванул к спасительному укрытию, за ним, шумно дыша, бежал сержант…

Мостик был невысок и невелик, но спрятаться двоим можно вполне.

– Заползай поглубже!

– Да я же постирал одёжку! И – в грязь? Нет!

Очередь стеганула по надраенным сапогам, по чистым галифе, по чистой гимнастёрке Василия… Что-то резко ударило капитана в бок – и он потерял сознание.

Кто бы и где бы искал земляков, если бы не прибежавший к бойцам Вьюнок! Он бил копытом в землю, ржал, но в руки не давался, убегал по направлению к леску, возвращался и снова ржал…

– Надо идти за конём – искать наших! – догадались боевые товарищи. – Что-то случилось…

А когда конь уверился, что его поняли, то помчался через поле, добежал до мостика – и взвился на дыбы!

Как ни удивительно, земляки остались живы. Правда, Николай Николаевич вернулся к своим из лазарета через две недели, а Василий Ананьевич провалялся в тыловом госпитале около года и был демобилизован из армии по ранению.

А сколько ещё историй приключалось с Вьюнком и его другом-капитаном, о том и не рассказать. Война – дело долгое, опасное и трудное.

А потом наступил мир. Какое славное наступило время! И в этом времени надолго продлилась неразлучная судьба доброго человека и доброго коня.