Марина КОТОВА. ВЕНЫ И РЕКИ. Стихи

 

Марина КОТОВА

ВЕНЫ И РЕКИ

 

* * *

Я повесила куртку в лесу на сучок –

вот и дом и ночлег нам готов.

Зацепила нас дикая глушь на крючок,

мы одни среди трав и цветов.

 

У идущей в холмах древнерусской реки

на песчаном обрыве крутом

в буйных травах поставили стол рыбаки –        

ярко-красный шиповник кругом.

 

Здесь не властны ни горе, ни ужас, ни смерть –

так зарянки щебечут в листве.

Я готова веками сидеть и смотреть,

как смеркаются угли в костре,

 

как идёт – не проходит большая река

мимо леса и каменных плит,

полумесяцем светится кромка песка,

не сгорая, шиповник горит.

 

Я хочу наблюдать золотые следы

на волне под навесом ветвей

и бродить серой цаплей по краю воды

в очарованном сне рыбарей.

 

* * *

Мир на обрыве, тошно от событий,

слежу, как волны разрушают почву.

Но ты – любовь, невидимые нити

связали нас таинственно и прочно.

 

Тоску пророчат тёмные витии,

зовут попы к овечьему смиренью.

Любовь моя! Во времена лихие

бунтует дух и жаждет озарений.

 

От лжепророков и гадалок рьяных

от патрулей чумных, глядящих косо,

уходим мы на дикие поляны,

на солнечные жёлтые откосы,

 

где дышит не надышится лугами,

на реку не насмотрится мой кровник –

себе крылом багряным помогая,

в лазурь взлететь пытается шиповник.

 

* * *

Древним ящером тянутся горы,

в красной лодке плывут рыбаки.

Занимается дух от простора,

от дыханья великой реки.

 

Омывается синью нездешней

белый мыс, у него на ребре

ходит тонкая цапля неспешно

по колено в живом серебре.

 

Замерла – воплощенье покоя,

смотрит вдаль – сквозь небес полотно,

прозревая, быть может, такое,

что философам знать не дано.

 

Крылья с шумом раскрыла – мгновенье –

и чудесно утратила вес,

и парит над серебряной мелью

добрый дух очарованных мест.

 

Вот и мне бы без всяких усилий,

одолев притяженья завет,

полететь над сверкающей синью,

опираясь на воздух и свет,

 

чтоб увидеть, как видится птицам:

горы, красная лодка плывёт,

ходит цапля по тонкой границе 

неба и очарованных вод.

 

* * *

В наморднике чёрном прошёл человек,

по листьям по жёлтым в наморднике чёрном,

сутулился он тяжело, обречённо.

Больная собака искала ночлег.

 

А рядом шиповники жарко цвели

малиново-розовым радостным цветом,

и в сумерках мором объятой земли

дышали теплом позабытого лета.

 

И были они, точно в голод ломоть,

как в сильную жажду вода ручьевая,

казалось мне: сжалился щедрый Господь,

теплынь августовскую нам продлевая.

 

Дышали любовью в незримых руках

воздетые к небу цветочные чаши,

и шмель уцелевший, скользя на шелках,

из их сердцевин золотых причащался.

 

Шаги я замедлила – так у костра

стоят, согреваясь в лихое ненастье.

И сердце сжималось от горя, от счастья.

А чаши пылали в зелёных листах.

 

* * *

Море, дыхание дебри таёжной.

Станем на белые мхи.

Стланик к обрыву приник осторожно,

зверя скрывая шаги.

 

Лиственниц нежные ветви над нами

в тёплой смоле и слюде.                 

Камни, обвитые жадно корнями,

круто уводят к воде.

 

Сосен сверкающие колоннады  –          

древний языческий храм.         

Может, в таком златовласку дриаду

чутко выслеживал Пан.

 

В зелени луч прорезает оконца,

в лиственно-хвойном раю

тело твоё, обожжённое солнцем,

заново я узнаю.

 

Жмурюсь – под полуприкрытые веки –

солнечных пятен рои.

Лиственниц трепетных трогают ветки

голые плечи мои.

 

Движутся, движутся хвойные тени

тысячи, тысячи лет.

Травы от ветра встают на колени,

тьма превращается в свет.

 

* * *

Красная чашка из пластика, в нежных лучах оживая,

как драгоценная чаша, сверкает в твоих руках,

а в чаше лазурь Байкала – хрустальная, ледяная,

ты лёд кипятком разбавляешь из древнего котелка.

 

Он на костре закопчён, вчера мы в нём чай варили,

луна на боку качалась в настое чёрном, густом,

и жив ещё аромат таёжного изобилья:

брусникой пахнет вода, смородиновым листом.

 

Тело моё худое походом измучено долгим –

тьмы звериным оскалом, жаром, тоской по жилью, 

но по чудесным токам, нитям незримым тонким 

я ощущаю жалость, тихую нежность твою.

 

Ты поднимаешь чашу, полную влаги и солнца, –  

волны тащат по мели сияющие невода, –

на волосы и на плечи прохладою синей льётся,     

сверкая, переливаясь, живая, как свет, вода.

 

Кольцами свет струится по соснам, по мшистому ложу,

Следит бурундук за нами, таясь средь душистых хвой.

Стекает за каплей капля по тёмному золоту кожи,

и плоть мою преображает серебряный блеск живой.

 

Любовь! Не о том ли солнце речёт в золотых прогалах?

Чашка во мху, брусничник к зелёным прильнул стенам.

Плещет в окошках хвои, с шумом подходит к скалам,

плещет, как вечность, сияя, озеро-Океан.

 

* * *

Вот ты плывёшь,

и невесомая,

прозрачная, как чистый влажный воздух,

байкальская чудесная вода

тебя слепит своим весёлым блеском,

и ты плывёшь в неистовом сверканье. 

Я за тобой слежу из-за ветвей.

Мне кажется, что я сейчас в раю,

меня как будто только сотворили.

И здесь, на берегу, – наш первый дом.

Ступени – корни лиственницы нежной

и камни, оплетённые корнями.

Как ярки запахи! Травы, цветов и моря,

волшебно ощущение земли –

сухого мха к ногам прикосновенье.

Какое счастье – на тебя смотреть

и слушать незатейливую песню

безвестной птицы.

Она садится на большой валун,

весь окружённый радостным сверканьем.

Я имени её ещё не знаю.

Пусть будет Крохотка.

 

* * *

Какие ночи на Байкале, боже мой!

Нам довелось на таинстве быть древнем.

Луна всходила у тайги над головой

задумчивой медлительной царевной.

 

Я никогда не видела такой – 

в парче оранжевой и серебре нетленном,

она была до ужаса живой –  

и мёртвой и живой одновременно.

 

Деревья были явно рады ей,

приоткрывались тайные оконца,

из-под корней, из тесной тьмы ветвей 

смотрели звери на ночное солнце.

 

И от камней, от их тюленьих тел

тепло струилось радостью угрюмой.

От взгляда неподвижного светлел             

хребет, пологий склон ближайшей дюны.

 

Потом другой, и вот по сторонам

всё просияло, прояснились дали,

внезапно ожил весь таёжный храм,

как будто кто светильники расставил.

 

Шли волны дюн, таинственно блестя,

на белом все хвоинки различимы,

Все ягоды видны в тугих кистях

взобравшейся наверх босой рябины.

 

Светились травы, упадая ниц,

на мухоморах капли влаги висли,

по белым нитям призрачных грибниц

текли, свиваясь, токи лунных мыслей.

 

Незримый дух заманивал, тянул

к Байкалу и к рябине на откосе,

бродить среди преображенных дюн,

преображенных дивным светом сосен. 

 

Забраться в глушь по мягкой зыби мхов,

где хищное и тёмное таится,                 

и древней памяти услышав тайный зов,

забыть себя и в ночи раствориться.

 

Мы молча слушали, как зыблется трава,

острятся когти, опадает хвоя,

кровь рек бежит по синим рукавам,

и нарастает в венах шум прибоя.

 

* * *

Хорошо у нас в Сорожьей,

мы в палатке, как в гнезде.

Полог сдвинешь осторожно –

солнце пляшет на воде.

 

За Христом идёшь, за Кришной –

никому отказа нет.

Будто заново родившись,

окунёшься в синий свет.

 

Разве тишина немая?

Шёпот волн, дыханье смол.

А вдали, как Гималаи,

голубеют цепи гор.

 

Проступает в камне Будда,

дышат скалы над водой,

и проглядывает чудно

синий свет сквозь голубой.

 

* * *

Шёл поезд. Вдалеке синели сопки,

тяжёлыми валами шла тайга.

Повдоль дороги в выцветшей осоке

от ливней потемневшие стога.

 

И на одном, на миг презрев границу

между простором древним и жильём,

недвижно хищная сидела птица,

живое пламя на ветру сыром.

 

На мощной шее отдувало перья,        

шла в небесах незримых сил борьба,

следила птица молча и с презреньем

грохочущие мимо короба. 

 

Тянулись к ней багряные осины,

огонь роняли в серое жнивьё.

Она была от них неотделима,

как и тайга и сопки от неё.

 

Стелился сизый дым – топили печи,

и в мире, зыбком, как вода в реке,

сквозь сумрак лишь простор казался вечным

и птица на осеннем сквозняке.

 

* * *

Всё суета, всё морок, всё тоска,

всё повторенье бывшего когда-то,

но роза, не померкнув за века,

мне со страницы дышит ароматом.

 

Мир зачумлённый в пепле и золе,

но том открою – вновь из дали давней,

как встарь, выходит плакать на заре

на крепостную стену Ярославна.

 

Моя родная! Всё пошло на слом,

мне в тесных цифрах нестерпимо душно.

Укрой своим воздушным рукавом

с морозною бобровою опушкой!

 

* * *

Горе – нищим, одиноким – горе,             

мир по швам рубахою трещит.

Но зачем так жадно на заборе

ловят солнце красные плющи?

 

Для чего, коль ветер тленом веет

и сознанье одуряет сном,

для чего так жарко розы рдеют,

как стаканы, полные вином?

 

Зарастают в будущее тропы

сорняками прожитых веков.

Для чего ненужные холопам

всё витают образы стихов?

 

Для чего я их вбираю жадно,

коль кругом разруха и распад?

Високосный – время тёмной жатвы,

диких роз предсмертный аромат.

 

* * *

И власть в их руках, и сила,  

и пашни, и закрома,

и кости в святых могилах,

и армия, и тюрьма.

 

И веси у них, и грады,

писак виртуальных труд,

и всею своей громадой

они на меня идут.

 

А с ними тоска и моры,

антихристова печать,

подписаны договоры,

которых не разорвать.

 

Чтоб ни под одною лупой

живых ни узреть основ,

чтоб вытеснить цифрой глупой

священную мудрость слов.

 

А я, как травинка в поле,

ни мощи, и ни меча,

чтоб биться за Русь, за волю,

чтоб нечисть рубить с плеча.

 

Хожу средь других пропащих,

глотая вселенский бред,

держу огонёк дрожащий –  

зажжённый Господом свет.

 

2020