Алексей МАНАЕВ. БОГАТЫРЬ. Сказ

 

Алексей МАНАЕВ

БОГАТЫРЬ

Сказ

 

 – Сегодня, сынок, ляжем спать пораньше, – сказала мама, вытирая меня домотканым полотенцем.

 Я надулся. Придёт с поля поздно вечером, соберёт поужинать и ни секунды не посидит. Дел хватает: её ласки и соли-лизунца ждёт наша Зорька, которую надо попоить и подоить.

 Её ждёт игривый, бодливый телёнок, который любит, когда в пойло опустишь пальцы в муке, и он с удовольствием, причмокивая, сосёт их, будто вымя Зорьки.

Её ожидает вислоухая, с заплывшими глазами, всегда недовольная тётушка хавронья, которую мёдом не корми, но толчёной картошки, посыпанной мукой, дай.

А там молоко процедить, собранные с огорода овощи посолить – на все нужно время.

Но её жду и я. А обо мне мама вспоминает под самый закат солнца. По утрам она наливает в цинковый тазик, похожий на небольшое корыто, ведра три колодезной воды. За день вода нагревается до парного молока, и перед сном я принимаю душ. Мама ставит меня, пятилетнего, голенького в тазик и медленно льёт воду из кружки на голову, приговаривая:

 – С гуся вода, а с тебя, моё дитятко, худоба.

Вода, щекоча, струится по волосам, носу, подбородку, застилает глаза. Я отдуваюсь, повизгивая. Из второго тазика мама выливает воду в ведра, уносит их вместе с тазиком в сарай и омовляется, как она говорит, одна.

Потом я сижу на коленях у мамы в чистом, пахнущем хозяйственным мылом и прожаренном солнцем белье, на крыльце нашего невзрачного, под соломенной крышей дома, и мы провожаем уходящее на покой солнышко. Вот оно подарило нам последний розовый лучик и скрылось за горизонтом.

– Будет сумерничать, пора спать, ног под собой не чую, – подводит итог минувшему дню мама.

А сегодня, получается, и эта программа будет сокращена? Не хо-чу.

Я так и сказал маме:

– Не хо-чу. Я по тебе соскучился. Целый день ждёшь, ждёшь…

Мама, вздыхая, целует меня в щеку и говорит неопределённо:

– Надо, сынок, надо.

– Почему надо?

– Потому что завтра рано утром принесут гостинцы. Надо не проспать.

Уже в постели мама рассказывает, кто и почему принесёт гостинцы. Я слушаю, затаившись. Только какой-то шальной комар вьётся и вьётся надо мной, норовя сесть на нос. На всякий случай я прикрываю нос концом простыни и слышу сквозь волной накатывающуюся дрёму мамин голос:

– Живёт в нашей местности богатырь-великан Тимоша. Тимофей, значит. По фамилии Силинский.

– А почему Тимоша – Тимофей?

– Потому что Тимофей сильный, но добрый. Вот и зовут его ласково Тимоша.

– А богатырь-великан это как?

– Ростом он выше нашего потолка будет. Голова с полный месяц. Каждый кулак с ведро, а ноги вроде лыж. Захочет, возьмёт на руки нас с тобою, нашу Зорьку, нашего телёночка и нашу хрюшку.

Мама всегда именно в таком порядке перечисляла наше богатство, потому что другого не было.

 – Ты что? Не донесёт!

 – Донесёт, – уверенно говорит мама. – Иногда его дети донимают, он соберёт с них шапки, поднимет угол амбара да под этот угол добычу и положит. Вот потеха-то! Пока прощения не попросят, шапки не отдаст. Бывало, рассерчает на батюшку, на отца своего, съезжающего на телеге со двора, возьмётся за колесо телеги – и лошадь ни с места. Даже вагоны железнодорожные по рельсам толкал. Вот какой богатырь.

– А почему рано утром придёт?

– Потому что дел у него много. Но узнал о тебе, хорошем мальчике, и решил навестить с подарком.

– С каким?

– Откуда ж, сынок, я могу знать? Он не проговорился. Сказал только, что подарок хороший.

Я засыпаю, довольный тем, что ко мне, хорошему мальчику, пожалует великан Тимоша и принесёт хороший подарок…

 

* * *

Следующий раз я услышал о богатыре Тимофее Силинском лет семь спустя. Нам выпала редкая в те годы удача – не просто побывать в большом городе (маленький воронежский Острогожск тогда воспринимался мегаполисом, хотя слова такого я не знал), а ещё и за казённый счёт. Путь город лежал через кроличью ферму, неожиданно появившуюся в школе. Кроличья братия жила в наспех сколоченных из досок двухэтажных вольерах и требовала еды. Нас, старшеклассников (а старшеклассниками в семилетней школе были ученики с пятого по седьмой класс), разбили по пятёркам, и каждая пятёрка в соответствии с графиком должна была вставать на вахту в кроличьем хозяйстве. Юркие зверьки-непоседы будто специально решили сорвать нам каникулы. Когда не заглянешь, они едят. Едят все – овёс и ячмень, морковку и свёклу, кукурузу и картофель, свекловичную ботву и одуванчики, лебеду и молочай, лопухи и даже колючий осот. Уставится на тебя равнодушными глазами, спешно и смешно двигает жерновами-челюстями, будто боится, что очередную порцию зелени отнимешь. Мы изворачивались как могли: разведывали участки сорной растительности, серпами срезали её, туго набивали холщовые мешки и на велосипедах доставляли в кроличий стан. А кролики все ели, ели, ели…

 Наш энтузиазм стал помаленьку угасать, тем более что приходилось ещё убирать вольеры, а их запахи были созданы как бы в пику парфюмерным модам Кристиан Диор. Наверное, поэтому нас, наиболее активных кролиководов, решили поощрить экскурсией в Острогожский историко-художественный музей. Так сказать, задобрить.

Воронежский Острогожск от наших хуторов не очень далеко – всего-то вёрст шестьдесят, но добираться к нему не с руки. Маршрутный транспорт не ходил, а попутка даже в летнюю благословенную пору – дело ненадёжное. Колхоз выделил грузовую машину, кузов которой был накрыт тентом, а к бортам специально сделанными металлическими захватами приторочены струганые доски. Получились прочные, хотя и очень жёсткие сиденья, пытавшиеся на ухабах вытрясти из клиентов нутро. Наставления учителя и шофёра – сидеть смирно, не озорничать (это вам не школьная парта!) – были надёжными ремнями безопасности, игнорирование которых могло привести к знакомству с натуральными отцовскими ремнями. А у некоторых они были солдатскими, с бляхами.

До Острогожска в похожем на цыганскую кибитку транспортном средстве добрались быстро, но любоваться музейными сокровищами почти не пришлось. В попутчики к нам напросились несколько сельских молодух, которым край надо было попасть на рынок. Поэтому первым делом сюда и завернули. На рынке немедленно вспомнили, что каждому вручили по новому хрустящему рублю. Этот рубль, дитя очередной денежной реформы, который в народе прозвали почему-то рваным, явно отягощал наши не знавшие наличности карманы, вызывал спазмы в желудках, и мы решили немедленно от опасной наличности освободиться. Искать, на что бы потратить неожиданное несметное богатство, долго не пришлось. Лоток с мороженым, будто специально выбравшийся навстречу нам из рыночных закоулков, радушно представили вожделенный товар. А очередь, тоже будто специально выстроившаяся из-за нас, подзадоривала аппетит.

Гулять – так гулять! Почти на все деньги мы закупили самого дешёвого фруктового, в стаканчиках, мороженого, предусмотрительно оставив по несколько копеек для прожорливых автоматов с газировкой, тоже явно желавших опустошить наши карманы. Стоял жаркий август. Покупка начала подтаивать. По совету предводителя, молодой учительницы, тоже соскучившейся по мороженому, мы выбрались к речке Тихая Сосна, благо, она почти в центре города, расположились в укромном месте табором, и пиршество, прерываемое только ополаскиванием лица, рук и ног тёплой стоячей водой (о купальных принадлежностях мы не подумали), незаметно перевалило за полдень. А как, побывав в городе, вальяжно не пройтись по его центральной улице со старинными купеческими домиками, любопытно заглядывая почти в каждое окно и рассматривая выставленных на подоконниках фарфоровых кошек, тигров и собачек, цветущую, редкую в наших деревнях герань? Как не приложиться к очередному стакану с газировкой ценой в копейку?

В Острогожске ждал ещё один сюрприз: нос к носу столкнулись с чернокожим юношей. О том, что такие люди существуют, мы знали из географии, но вживую увидев впервые, едва ли не на цыпочках последовали за незнакомцем, стараясь не шуметь. Жара его не смущала, он шёл по улице, лениво и величественно переступая длинными, непропорциональными всему телу ногами. По инициативе учительницы мы познакомились с этим, как она сказала, африканским дядей Стёпой-милиционером. Просьбой познакомиться и тем, что разглядываем его во все глаза, мы африканца не смутили. Представившись Мусой из Нигерии, он одарил нас белозубой улыбкой, пожал каждому руку и на ломаном русском языке сказал, что учится в Острогожском сельскохозяйственном техникуме на «зоо», при этом смешно приложив к маленькой курчавой головке растопыренные пальцы, означавшие рога. Мы поняли – перед нами будущий зоотехник. Пожалев, что съели все мороженое, иначе непременно угостили бы Мусу, мы долго толпились на пыльной улице, шумно обсуждая неожиданную встречу с неведомо какими путями попавшим к нам представителем далёкого африканского континента.

Опомнились почти перед самым отъездом. Поэтому в музей заскочили формы ради: и время поджимало, и эмоции в наши души уже не вмещались. Потом, со временем, я компенсирую детскую оплошность и по своей шкале ценностей отнесу Острогожский музей к лучшим отечественным музеям провинциальных городков, которые поражают полноценными экспозициями великих живописцев. Музей ведь носит имя Крамского, родившегося в Острогожске, и создан в память о выдающемся земляке. Потому в каждый приезд я буду обязательно заходить в этот храм искусства, расположенный в не слишком презентабельном здании бывшей пожарной каланчи с вышкой, чтобы полюбоваться подлинниками самого Крамского и его отечественных знаменитых коллег от Айвазовского до Ярошенко. И больше всего меня поразят академические работы студента-Крамского: такой, с ранних лет, демонстрации профессиональной одержимости я больше нигде не встречал. Но это будет потом.

А тогда…

Тогда моё внимание абсолютно случайно привлекла необычная фотография, вырезанная из газеты. Бравый молодой человек в каракулевой папахе, в чёрной казачьей черкеске с газырями, в надраенных до блеска хромовых сапогах и при кинжале стоял рядом с каким-то невзрачным мужичонкой в каракулевой папахе. Редкая бородёнка, ноги дугой, обутые в поношенные яловые сапоги. Коротенький однобортный пиджачок тоже явно не первой свежести. Мужичок этот рядом с добрым молодцем выглядел щупленьким подростком, даже в папахе едва-едва доходившим соседу до локтя. Добрый молодец, казалось, окидывал меня взглядом человека, с которым уже знаком, и поэтому еле-еле сдерживал приветливую улыбку. На фотографии подпись: великан Т.Бакулин.

Вижу некое подобие буклетика, напечатанного ещё с буквой ять с заголовком «На память от юноши-великана русского богатыря Тимофея Бакулина. Воронежская губ. Коротоякский уезд».

Выяснилось, что Бакулин родился совершенно нормальным ребёнком; до десяти лет был ростом как все дети его возраста. После десяти лет стал гигантски увеличиваться. В 18 лет достиг роста три аршина и пять вершков. На указательном пальце носит кольцо, через которое свободно проходит пятикопеечная монета. Сотрудница музея рассказала, что зовут богатыря Тимофей, что стоит он рядом с отцом, а кличка у него Ссылинский. Кличка означала, что место рождения Тимоши – село Ссыльное невдалеке от Острогожска. Сюда в давние времена «на исправление» ссылали государевых людей. Потому и Ссыльное, а теперь Терновое. Получалось, что родитель Тимоши из тех, кого надо было «исправлять». Когда Тимофею шёл восемнадцатый год, перебралась семья в Острогожск. Местные жители стали величать их подворье Ссылинским. Кличка прилипла к Тимоше на всю жизнь. Выходило, что об этом богатыре, слегка переиначив кличку, и рассказывала мама. Выходило, что действительно встретился со старым знакомым, который пришёлся по душе.

 

* * *

Возвратившись домой, решил побольше узнать о Тимоше, причислив его не к знакомым даже, а к близким родственникам. Я раздобыл общую, в клеточку, тетрадь, коряво вывел на её дерматиновой обложке имя «Тимоша» и собирал в неё вырезки из газет и журналов о Тимофее Бакулине, народные байки о нем. Но о моем избраннике в те годы почти не писали. Вырезок накопилось немного. Приходилось время от времени наведываться в музей. Кое-что прояснилось.

Появился Тимофей Бакулин на свет божий в 1894 году. Следовательно, хранившаяся в музее характеристика на восемнадцатилетнего великана была написана в 1924 году. К тому времени Тимофей достиг двух метров 34 сантиметров, а к зрелому возрасту – 240 сантиметров. Впечатляет! Мама не ошиблась, утверждая, что Тимоша выше потолка нашей хатенки будет. Колодка, по которой ему тачали обувь, походила на небольшую лодочку. Сапоги известного в городе в те времена мастера Суханова ничуть не отличались от модных петербургских, за исключением размера – 54-й! Тоже впечатляет!

Но ещё раньше я начал собирать публикации о русских богатырях. Репродукция с картины Васнецова «Богатыри» висела у меня над кроватью, притороченная булавками к самодельному ковру с лебедями. Репродукция будто поддразнивала меня. Вон он какой, Илья Муромец! Коня вороного, уставившегося немигающим глазом, едва земля держит. Кольчуга, палица, копье, шлем… Действительно, богатырь! Защитник! Воин! А какая нелёгкая судьба?! До 30-33 лет «сиднем сидел на печи», потому что «не было в ногах хождения» до тех пор, пока не исцелили его «калики перехожие», после визита которых богатырь сразу поступил на ратную службу.

Я читал эти места из былин с особым проникновением:

«В одно жаркое лето родители пошли в поле крестьянствовать, траву косить, а Илюшеньку вынесли, посадили у двора на траву. Он и сидит. Подходят к нему три странника и говорят:

– Подай милостыню.

А он говорит:

– Идите в дом и берите, что вам угодно. Я тридцать три года не ходил, отроду сиднем сидел.

Один и говорит:

– Встань и иди.

Он встал.

– Что вам угодно?

– Что не жаль.

Он зачерпнул чару зелена вина в полтора ведра.

– Выпей сам.

Он ни слова не сказал, одним духом выпил.

– Поди, принеси ещё.

Приносит он.

– Выпей сам.

Он одним духом все выпил.

Они у него спрашивают:

– Какую ты в себе силушку чувствуешь?

– Такую, добрые люди, что если бы был столб одним концом в небо, другим концом в землю вбитый, и кольцо, я бы повернул.

Они переглянулись.

– Это ему много. Поди, принеси ещё.

Ещё принёс. И выпил одним духом.

– Теперь как?

– Чувствую, в половине осталось.

– Ну вот, с тебя хватит».

Жаль, думал я, что взяли и ограничили силушку. Но все рвано Муромец легко поднимал палицу, которая весила 90 пудов (около 1440 килограммов), взмахом руки укладывал на землю полчища врагов. Микула Селянинович, крестьянин-богатырь, одной рукой легко выдёргивал из земли сошку, которую не могла сдвинуть с места вся дружина князя Вольги. Добрыня Никитич играл на гуслях в Киеве, и песня его была слышна в Царьграде.

Богатырский конь Ильи скакал «выше дерева стоячего, чуть пониже облака ходячего». А если бы не ограничили Муромцу силушку, что бы он мог сделать? То-то…

Мой же новый избранник великан Баулин походил на счастливца, которому случайно достались папаха, газыри, и черкеска.

– Зато Тимофей – реальный человек. А Илья Муромец на самом деле – былина, красивая легенда, сказка, – возражал кто-то внутри меня, стараясь перейти в нападение.

– Да брось юлить! – осаживало оппонента второе моё я. – Миф, сказка… Учёный люд утверждает, будто прообраз былинного персонажа – силач по кличке Чоботок. Родился силач в Муроме. По этой теории Илья Муромец жил в XII веке, принял монашество в Киево-Печерской лавре под именем Илия. Здесь он и скончался около 1188 года. Пять столетий спустя православная церковь причислила Илию к лику святых. Стал он преподобный Илия Муромец. Мощи прообраза былинного персонажа покоятся в Ближних Пещерах Киево-Печерской лавры. Специальная комиссия провела экспертизу мощей. Это был мужчина, умерший в возрасте 40-55 лет от ранения. Ростом прообраз Муромца был не выше нынешнего среднего – 177 сантиметров. Великаном казался потому, что в те годы средний рост мужчины не превышал 160-165 сантиметров. А ты – миф…

Так у того, что внутри меня, избравшего в идеалы острогожского великана, появилась другая зацепка. Какой же Муромец богатырь, коль ростом Бакулину уступает? Если бы поставить Илью рядом с Тимошей, выглядел бы былинный персонаж так же, как отец острогожского Гулливера!

Палицу тяжёлую до поднебесья Бакулин действительно подбросить не мог. Но силой Тимофей Антонович с небольшим для своего роста весом – 190 килограммов – был наделён сказочной. Однажды во время Святочных игр он играючи забросил на крышу амбара трёхпудовый бочонок со льдом. Был, по воспоминаниям, и такой сюжетец. Отец решил не брать сына в Острогожск на ярмарку, чтобы не нагружать мерина. Тимофей ухватился за задок телеги и потянул её на себя вместе с лошадью. Лошадь сопротивляться не смогла. Пришлось родителю изменить решение. Договорились: Тимофей будет сидеть в телеге, когда дорога с горки, когда на горку – помогать лошади, а на ровном месте идти рядом. Мальчик честно выполнял уговор.

Когда Тимофей уже повзрослел, многие расспрашивали у него про этот случай: неужели правда, что он может удержать телегу с лошадью на месте? Тимофей отвечал:

– Я тогда был несмышлёным мальчишкой. Сегодня бы так с родным отцом не поступил.

В Острогожске парень тоже беззлобно «играл мускулами». Правду сказывала моя матушка: соберёт, бывало, шапки пацанов-ротозеев да под угол амбара – чтобы не донимали!

Ага, язвило второе моё я, мои богатыри сталкиваются с полчищами врагов, которые «серому волку в три дня не обскакать», «чёрному ворону в день не облететь», и побеждают. Они бьются-рубятся с чужаками «не пиваючи, не едаючи», подбрасывают тяжёлые палицы в поднебесье, «скоки» их богатырских коней «по пятнадцать вёрст». А твой кумир только и знал, что беззлобно «играть мускулами».

Тут с оппонентом нельзя было не согласиться. Из собранной коллекции газетных вырезок выходило, что биография моего героя и впрямь самая что ни на есть земная. Бакулин был беззлобен, добр до простодушия. Этим многие и пользовались. К чарке любил приложиться. В городском ресторане держали для Тимофея Антоновича специально сколоченный дубовый стол и такого же «покроя» дубовый стул на толстенных ногах – чтобы выдержал Гулливера. Сажал великан рядом с собой баяниста, и – пошла плясать губерния! В некоторых воспоминаниях утверждается, что мог Тимоша сладить за вечер с четвертиной (три литра) водки и расправиться одновременно с десятью литрами холодного пива. Возможно, так оно и было. Сейчас посмотришь на иного – с ноготок, а если мерять по количеству выпитого, то великанище!

В годы революции и нэпа Бакулин выступал перед публикой, демонстрируя силушку. Сначала работал в уезде, потом поступил в гастролирующий цирк. Извозчики-острогожцы, завидев великана, тут же срывались с места, опасаясь, что экипаж не выдержит вес седока. Тогда друг Тимофея, оседлый цыган Иван Вербицкий по прозвищу Иван Середа, сделал для него специальную бричку, и пара лошадей возила силача по уезду. Бывало и так, что приходилось подрабатывать на железной дороге в Лисках. Особенно поразил он горожан на красном субботнике, взявшись вручную перебросать на соседнюю железнодорожную ветку с десяток многопудовых колёсных пар от товарных вагонов. Сказал – сделал!

Случай свёл богатыря с цирком. В труппе выступал он с удавами, обвешавшись ими как кольцами. Ударом молота разбивал многопудовые валуны. Боролся с трёхаршинным медведем, который в Тимофеевых руках казался плюшевым. Публика приходила в экстаз, когда великан появлялся на арене с акробаткой Полиной ростом в метр. Пишут, что она белочкой прыгала по его плечам, устраивала турник на его вытянутых руках, размах которых достигал почти четырёх метров. А когда Тимофей, высоко подкидывая Полину, ловил её и снова подкидывал – казалось, шквал аплодисментов разнесёт цирк. Ему аплодировали Москва и Санкт-Петербург, Киев и Харьков, Одесса и Тифлис. Горцы подарили великану специально для него сшитый костюм черкеса с папахой, и в этом парадном одеянии совершил он турне по Европе, Азии, Северной Америке. В нем и снят он на фотографии, о которой уже упоминал.

А вот ещё одна история. Когда решил жениться на горничной цирка Марии, загвоздка вышла с обручальным кольцом: ни одно размером не подходило великану. Пришлось знакомому ювелиру собственноручно изготовить колечко в николаевский серебряный рубль. Теперь оно тоже в музее.

Летом 1937 года цирк гастролировал в Грузии. Ничто не предвещало беды, а она была уже у ворот. Сначала заболел медведь, с которым боролся Бакулин, потом один из служителей цирка, а затем и сам Тимоша. Его отвезли в Москву, в Боткинскую больницу, – гепатит. Состояние Тимоши ухудшалось. Перескажу воспоминания его дочери, сельского фельдшера Ларисы, сделанные в 1982 году. Когда Тимофей заболел, ей было шестнадцать лет. Лариса приехала в больницу с матерью. Цитирую: «Застали мы отца живым, когда он лежал в изоляторе, одетый не по росту. Одеяло было сшито из двух, а у кровати сняты спинки. Отец обрадовался нам, он был в большой обиде на врачей, которые так долго не сообщали о болезни. Сказал маме: «Я скоро умру, и боялся, что не увижу вас. Меня не отдадут для похорон, врачи говорят, что я теперь "государственный человек"».

Гости не поверили, но это оказалось правдой. Через неделю после их отъезда из Москвы Тимоши не стало. По воспоминаниям Ларисы, семье о кончине Тимофея Антоновича сообщили поздно. Его анатомировали. «Мощи» стоят в стеклянном шкафу в клинической инфекционной больнице в Москве уже десятки лет.

Жена Тимоши, Мария Платоновна, после смерти мужа добилась приёма у всесоюзного старосты Калинина, просила отдать тело. Тело, было сказано, будет служить науке. Вдове выплатили небольшие деньги, однако пенсию на двух ещё несовершеннолетних детей так и не назначили, и она вырастила их сама. Внуки и правнуки Бакулиных ничем род не прославили. О чем тут спорить? Обычная земная юдоль необычного ростом человека.

 

* * *

Матушка моя, конечно, ни разу не заглядывала в музей. Но до семи лет она жила неподалёку от Острогожска, а позже наезжала к родственникам в гости. Слухи о богатыре докатывались и в эти места, превратившись в сказание, передаваемое из уст в уста. Через родителей они дошли и до нашего поколения.

Но спор с самим собой, начатый в школьные годы, не улёгся. Этот спор, по сути, не детский, не обыденный, не наивный, а затрагивающий глубины нашего сознания, нашего человеческого естества. Что важней – дух или плоть? Что главней – любовь или вера? Тимофей Антонович все время теснил в душе моей Илью Муромца вместе с Добрыней Никитичем и Алёшей Поповичем. А они в свою очередь шли стеной на Тимофея Антоновича. Никак вместе не уживались, хотя, казалось бы, одного роду-племени, одних со мной кровей.

Это противостояние сопровождает меня всю жизнь. Всю жизнь сопровождают воспоминания о лунной ночи, когда, как обещала мама, ко мне в гости должен был прийти великан.

 Тогда я проснулся рано. Кровать пуста. Матушки нет. Нет никого и в горнице. (Потом выяснилось: маму и её товарок попросили поработать сверхурочно, чтобы, воспользовавшись погожими ясными ночами, вовремя заскирдовать колхозное сено и солому). В окне любопытствовала луна, которой, наверное, не терпелось увидеть, что я буду делать в одиночестве. На полу две лунных дорожки с перекрестиями от оконных переплётов. Они посередине горницы. А по углам, под кроватью напряглась темнота. Где-то там притаилась всякая нечисть, выжидая удобной минуты, чтобы расправиться со мной. Зайдёт месяц за дома, за лесополосу, и тогда…

Страх обуял меня. Я соскочил со скрипучей кровати, протопал по лунной дороже к окну и с великим трудом взобрался на низенький, узкий подоконник.

Лунная ночь была похожа на путника, который неожиданно попал в незнакомую местность и, притулившись к углу нашей хаты, раздумывал, куда бы ему направить стопы. Дома, деревья, сараи, стожки сена и соломы отбрасывают длинные причудливые тени. Полное безветрие. И – тишина.

Ясным днём то птаха защебечет, то петух властно заявит своё право на куриный гарем, то дворняжки начнут выяснять отношения. А той августовской ночью в тишине и покое мир как бы рождался заново, очищаясь от всего суетного и наносного. Мир причащался, исповедовался, и я стал невольным свидетелем этого таинства преображения под ясной луной.

Но мне было не до лунных красот. Что делать? Конечно, реветь. Узкий подоконник не давал развернуться – того и гляди очутишься на полу. Вцепившись в металлическую ручку створчатого окна, я рыдал. Я звал на помощь сначала, конечно, маму, а потом и великана Тимошу.

 – Тимоша, Тимошенька, Тимошечка, – всхлипывал я, прижавшись к стёклам, – маму украли. Помоги мне, Тимошенька! Забери с собой хорошего мальчика! Ты ж великан! Ты же обещал прийти!

Сколько плакал, не помню. Вдруг вижу большую приближающуюся сбоку к окну тень. Неужто и впрямь великан Тимоша услышал меня и спешит на помощь? Плач ограничился всхлипываниями, вздохами и ожиданием чуда.

Шаги все ближе, ближе, тень все больше, больше, больше… И вот она, огромная, наплыла на окно. И впрямь великан?! Наконец незнакомец подошёл к окну, и я узнал в нем соседа, похожего на подростка узкоплечего пожилого человека, у которого было имя и отчество, но которого почему-то все звали по подворью – дед Мусат.

Морщинистое лицо его украшали лихие гусарские усики и пронзительно-голубые, с хитрецой глаза. Усы и зубы были жёлты от самосада, ядовито-зелёная плантация которого распласталась у самого дома. В конце лета дед Мусат сначала заботливо обрывал крупные листья, сушил их на чердаке. Потом оказывались на чердаке и стебли самосада, чабрец и какие-то другие травы. Измельчив все запасы и смешав их, сосед получал, как он говорил, эликсир молодости. Эликсир этот, несмотря на облагораживающие травы, был крепок и вреден. Дед Мусат так и говорил:

– Ты обходи грядки самосада стороной. Гиблая трава! От её запаха даже мухи дохнут.

– А ты? Ты же не обходишь, дед Мусат?

– Я, брат, другое дело. Кто войну протопал от Бреста до Сталинграда, а потом от Сталинграда до Берлина, кто пороху понюхал, того самосадом не возьмёшь. Может, благодаря этому самосаду и жизни целый кисет достался.

Семья у деда Мусата была большой, дружной. Подняли на ноги восемь детей! Все у соседей выходило как-то само собой. Раньше всех сажали огород, раньше всех справлялись с уборкой, заготовкой кормов. Все – раньше.

Меня соседи привечали. Огурцы у них тоже появлялись чуть ли не в мае. Наши едва-едва всходили, а на плантации рядом то здесь, то там уже виднелись маленькие, колюче-пупырчатые огурчики, оканчивающиеся засохшими жёлтыми цветками. Как не полакомиться? Я хозяйничал на чужом огороде беспечно. Соседи не противились, только просили не топтать плети. Противилась мама, грозя наказанием. Но разве наказание оградит от грядки со свежими хрустящими огурчиками, которых ждёшь целый год?

Молодость деда Мусата была далеко позади, работал он сторожем на ферме. То ли зачем-то приходил домой в спецодежде на все времена – в тулупе. То ли услышал мой рёв – не знаю. Главное, он оказался у окна, и, распахнув створки, взял меня, пощекотал прокуренными усами и водворил в полы тулупа.

– Не плачь, – сказал он, – теперь мы в безопасности. Кто посмеет тронуть двух великанов – тебя и меня? Пусть попробуют!

Я устроился поудобней в тулупе соседа и, прижавшись к его груди, затих, не поинтересовавшись даже, где мама. Но блаженствовать пришлось недолго. Мой спаситель зашёл к себе во двор, поднялся по шаткой лестнице на чердак сарая, набитого сеном.

– Девки, хватит дрыхнуть! – приказал дед Мусат двум молодым дородным дочерям на выданье. – Ай, не видите – жених прибыл. Прошу любить и жаловать.

Ох, и сладко же мне спалось в их соседстве!

 

* * *

Я до сих пор вспоминаю это маленькое происшествие. И чем старше становлюсь, чем чаще вспоминаю, тем чаще думаю о том, что ко мне действительно приходил великан.

Не тот, о ком рассказывала мама, чью фотографию я видел в музее.

Не те богатыри, которых запечатлел Васнецов.

Настоящий, земной богатырь – кавалер медали «За отвагу» тщедушный фронтовик дед Мусат, отец восьмерых детей, протопавший в Великую Отечественную войну от Бреста до Сталинграда, а потом от Сталинграда до Берлина.