Владимир КРУПИН. «В ЧИСТОМ ПОЛЕ РОДНОЕ СЕЛО». Об Анатолии Гребневе – поэте и друге

 

Владимир КРУПИН

«В ЧИСТОМ ПОЛЕ РОДНОЕ СЕЛО»

Об Анатолии Гребневе – поэте и друге

 

Оказывается, написать о человеке, которого знал сорок пять лет, гораздо труднее, чем о незнакомом. Тем более о таком, который остался единственным из тех, с кем я был дружен. Я говорю об Анатолии Гребневе. За годы дружбы я не раз писал о нём, но кажется мне, что мало и плохо. Не вытягивал я до уровня моего давнишнего друга.

Боже мой! Сорок пять лет дружбы! И ни разу никакой недомолвки не было меж нами, ни разу никакой недоговорённости. Всегда мы находили поддержку друг от друга, делились душевными силами. Всегда меня спасало понимание, что есть на белом свете настоящий друг. Да, есть тайна в любви меж мужчиной и женщиной, но есть тайна и в мужской дружбе. В чём она? Не знаю. Может быть, в поселившейся в душе и сердце мысли о том, что с таким другом-единоверцем ты никогда не будешь одинок.

Написать о поэте Гребневе надо. Мы, повинуясь судьбе, рано или поздно уйдём, но хочу, чтобы идущие вослед узнали и поняли, какого большого таланта, какой огромной души человек был с нами долгое время. Воспел и возвеличил за это время свою родину, укрепляя читателей в осознании единственности и неповторимости России. И особенно Вятки — лучшей её части. В чём мы с Толей глубоко и навсегда уверены.

Удивительный он поэт! Ученик и блестящий выпускник школы русской поэзии, которую закончили Лермонтов и Кольцов, Есенин и Блок, Суриков и Никитин, Фет и Рубцов…

Преподавали в этой школе Державин и Пушкин. Гребнев старался сесть за последнюю парту, с неё легче было убегать с уроков: на рыбалку, ловить рыбу для семьи, на сенокос помогать маме, на провожание одноклассницы до соседней деревни. Но всегда возвращался в школу поэзии, сам не замечая, как поле, река, луга, рощи, встречи с людьми превращаются в строки стихотворений. Потом, во взрослые годы, оглядываясь на прожитое, он скажет: «Всё былое на слово нанижется».

 Да, у друга моего ничего не пропало. Память, подаренная ему Богом вместе с талантом, удивительна. Много раз я бывал и живал в его родовом гнезде, в селе Чистополье, ходил с ним по берегам красавицы Пижмы, по заросшим травой улицам умирающих деревень, слушал его незабываемые рассказы, в которых радость и горечь, печаль и веселье, грусть и удаль были именно тем многоцветием русской жизни, которую он — её певец — щедро дарил мне. Особенно, когда мы поднимались на колокольню разрушенной церкви.

А церковь и у нас в селе сломали,

но колокольня старая стоит.

И вновь, как в детство дальнее поманит,

и святостью забытой осенит.

Толя, обводя рукою распахнутое вширь и вдаль пространство родины, читал:

С неё мы даль оглядывали жадно

и, не держась за узенький карниз,

как ангелы, легко и безоглядно

за горизонт неведомый рвались.

И снова где-то ангелы запели,

на верхотуру звонкую маня.

Замшелые и шаткие ступени

ещё и ныне выдержат меня.

Они и нас выдерживали, эти ступени. А сейчас в Чистополье радениями жителей, районных властей, сотрудниц Герценки, самого Анатолия возникла часовня, в которой бывают службы.

Сам Анатолий принял крещение летом 1980-го года. Известно, что креститься надо в новом. Не успели купить. Надя ночью сшила одеяние для таинства Крещения. Крестины были в Волоколамске у знакомого моего протоиерея Николая. В церкви мы были втроём. После крещения батюшка пригласил нас к столу. За столом спросил: «Вы, конечно, специально ждали, чтобы именно сегодня креститься?» — «Почему?» — «Как почему? Сегодня же день Гребневской иконы! — Открыл церковный календарь. — Смотрите». Да именно так: поэт Гребнев крестился в день Гребневской иконы Божией Матери. Ничего случайного не бывает! И ещё тогда за столом он прочёл только что сочинённое:

Да, станут ангелы коситься,

когда я встану на весы:

из маркизета иль из ситца

его крестильные трусы?

Насмешил батюшку. А назавтра Надя повезла меня и счастливого Толю на машине к храму иконы Гребневской Божией Матери. По Щёлковскому шоссе, через Медвежьи озёра по дороге на Фрязино. Не удержусь, чтоб вновь не восхититься способностью Толи говорить экспромтами. «Вот, Толя, — по дороге поддел я его, — у Нади новая машина. Хонда. Все предыдущие ты зарифмовал, а как справишься с хондой?». Поразительно, но Толя в одно касание, произнёс:

— Куда идёшь? В Иерихон? — Да!

— Зачем пешком? Ведь есть же хонда!

И ещё — уж одно к одному — экспромт на моё пятидесятипятилетие, которое вспоминается каждый год уже четверть века:

Мой друг, напрасны отговорки:

не врут листки календаря:

ты заработал две пятёрки

уже в начале сентября.

Мы испытали всё на свете,

нам на судьбу нельзя пенять.

Но как бы нам пятёрки эти

на пару троек обменять!

Блестяще! Как это было давно, и как это было недавно…

Да, кажется, только что. Только что он жил у меня на даче в Переделкине, рядом с дачей поэта Евтушенко. Утром иду его проведать.

Думал: заснуть бы хорошенько,

усталость превозмочь —

собака Евтушенко

лаяла всю ночь.

В другой раз мы оказались в моём Никольском домике, в который уползаю зализывать раны и который очень любит Толя.

Привет, мой друг! Тоской влеком,

я за тобой след в след ступаю.

В твоём Никольском-Трубецком

я, как убитый, засыпаю.

А вот экспромт, не Толин, но восхитивший и его и меня: он был рождён при нас. С поэтами Алексеем Решетовым и Николаем Дмитриевым идём по Перми. Настроение отменное. Решетов произносит:

Я наступил на муравья,

а у него огромная семья.

Коля Дмитриев тут же:

А был бы муравей тот холостой,

то случай вышел самый бы простой!

Многое хотелось бы поведать граду и миру о моем друге. Например, о его смелости, о его никем не превышенных знаниях русской и мировой поэзии, о его бескорыстии. О его неподражаемом юморе и способности к искрометным экспромтам.

А его смелость? Живём семьями в Доме творчества в Пицунде, каждое утро до завтрака обязательно заплываем. А тут сильный шторм, волны накатывают далеко на берег. Но мы же вятские! А вятское упрямство хрестоматийно. Идём. Женам обещаем, что всего лишь только умоемся, постоим в целебных морских брызгах на берегу. Коридорная Лейла, абхазка, в ужасе, видит, что мы с пляжными полотенцами, кричит: «Купаться — нет! У вас ума есть?». Толя отвечает ей в тон моментально:

Пятьдесят лет дошёл —

назад ума пошёл!

На выходе из корпуса дежурный вскакивает, изумлённо восклицает: «Вах! Зачем, куда? Вах-вах!»

— Кацо, да, наше дело швах,

поскольку мы идём без свах, — на ходу шутит Толя.

Приходим к берегу. Ветрище, волны — жуть! Молча раздеваемся. Толя, конечно, первый. При волнах трудно войти в море, но всё-таки возможно; труднее выйти. Вначале надо с разбегу нырнуть в основание летящей на берег волны, оказаться среди огромных водяных гор, которые вздымают тебя и сразу бросают вниз. Восторг! Но как выйти? Вот это сложно. Толя идёт первым. С первого раза у него не получается: он выброшен волной на берег, на гальку, но не успел и на ноги встать, как уходящая волна увлекла его обратно, протащив по камешкам. А шторм ревёт! Со второго раза у Толи получилось. Весь исцарапанный, кричит: «Старайся скорее от волны убежать!». Я всё это вижу с высоты волн, которые меня возносят вверх и тут же низвергают. Так и кажется — захлестнут! Ну вот, и мне пора. Мне легче: я научен опытом друга. Несёт меня на сушу мощь волны. Изо всей силы работаю руками-ногами, чтобы подальше от моря отгрести. Получилось! Хотя и сшибло волной в конце, поставило на колени перед стихией. Тоже перецарапало. «Я за тебя испугался! — перекрикивает Толя шум прибоя. — Как увидел, на какой ты высоте и с какой скоростью несёт!» — «Но меня же несло на волне! На волне твоего имени — на  г р е б н е!».

Идём в корпус. Толя смеётся:

Кричал мне вслед с опаской горец:

— Нет, нам с тобой не про пути!

Не лезь себе на горе в море,

с волною, слушай, не шути!

Предстаём пред женами во всей красе. «Ужас! Что это с вами?» — Спорили, — объясняет Толя. — Из-за чего? Чья жена лучше? — И чья же? — Ничья. — Как? — Ничья. Один-один. Но поцарапались».

А другой раз, уже на вечернем купании, мы далеко заплыли, разговоры разговаривали, лёжа на спине. Поплыли обратно на береговые огни. Но штука в том, что в море на рейде стояли грузовые и пассажирские суда и мы приняли их огни за береговые. Спохватились, когда разглядели мачты. Да-а. Досталось нам это возвращение. Выгребли полуживые. Но вот помню, что был совершенно спокоен — со мною Толя. А он вправду прекрасный пловец.

А его мудрость? Поссорились два поэта. Ссора переросла во вражду. Толя устроил так, чтобы они враз оказались в Союзе писателей. Там при всех спросил каждого: «Ты, мы знаем, прекрасный поэт, заработал бессмертие, но скажи: ты лучше или хуже Пушкина пишешь?». Оба, конечно, сказали, что хуже. «Ну вот, оба хуже. Тогда чего вам делить?».

Он вообще во всём меня превосходит. Лучше знает жизнь; многое больше меня умеет. Владеет и топором, и рубанком, и косой, и граблями, превосходный печник. А знание народного языка у него феноменальное. Организовал областной конкурс на знание и сочинение частушек. По его итогам выпустил книгу, ставшую тут же редкостью.

Начитанность его меня всегда восхищала. Вроде и я не последний в этом мире читатель, но соревноваться с ним бесполезно. И доселе, когда мы постоянно с ним созваниваемся, он всегда ошарашивает неожиданностью очередного чтения.

А его самого, русского поэта Анатолия Гребнева, очень бы надо читать в каждой школе. Чтение его стихов даёт живительное ощущение чистоты русского языка, настраивает душу на принятие прекрасных образов нашей Родины, показывает, какой должна быть настоящая любовь: к Богу, к родным и близким, к ушедшим и живущим.

 

Стоим на верхней площадке колокольни. Хорошо видно кладбище, где много Толиной родни, где упокоилась его мама, Анна Антоновна. Рядышком с нею, в вятской земле, он завещал и себя похоронить. Он, конечно, лёг бы и рядом с отцом, но отец далеко, в могиле подо Ржевом, в могиле этой более десяти тысяч солдат. И таких могил там сотни. Это самый кровопролитный фронт Великой Отечественной. Именно на Северо-Западный, в «главный огонь» пошли вятские призывники. Мы были с Толей на этой могиле. Осенью 1941-го полгодика было ему, когда отец уходил из Чистополья, и нёс его на руках до машины, увозившей призванных на войну. Рядышком бились их сердца, солдатское и поэтическое. Солдат защитил, спас поэта. Поэт воспел и его подвиг, и Россию. Без слёз невозможно читать его стихотворение «На берегу пустом». И плачем вместе с автором. Он, выросший без отца, всю жизнь живёт рядом с ним, с его образом. Видит воочию отца, вернувшегося Чистополье:

… он был убит под Ржавом,

и на шинели след от пули разрывной.

Он с дедом говорит, дед озабочен севом.

И вот сейчас отец обнимется со мной…

И вся деревня здесь, и вся родня живая.

И вот уже поёт и плачет отчий дом.

На берегу пустом, лица не открывая,

сижу и плачу я на берегу пустом.

Один за другим открывались перед поэтом жизненные горизонты и опять отодвигались, и он шел открывать новые. Но всегда ему светило Чистополье, «в чистом поле родное село».

Без поэзии Анатолия Гребнева невозможно представить русскую поэзию.