Сергей МУРАШЕВ. КРАЙ НЕПУГАНЫХ ПТИЦ. Новеллы

 

Сергей МУРАШЕВ

КРАЙ НЕПУГАНЫХ ПТИЦ

Новеллы

 

ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЁШЬ

 

Мой старший брат спился от несчастной любви. И в этом нет ничего смешного. Поэтому, когда сам влюбился на четвёртом курсе педколледжа, решил проблему кардинально: перевёлся из Москвы в первый попавшийся городок. Приехав, я решил помыться, но оказалось, что в общежитии местного колледжа нет душа. «Где же моются?» — спросил я. Мне спокойно объяснили, что те, кто живёт недалеко, ездят на выходные домой, и там моются. А вообще, есть общая городская баня. Баню эту все ругали: холодно, дует, в любой момент может кончиться горячая вода. Бывали случаи, что банщик с ковшиком приходил и подливал кипяток в тазики. Да как-то и не хотелось идти туда, где много народу. Но промучившись три недели, я всё-таки решился.

Узнав про это, Костя Осташенко, высокий парень с хрипловатым голосом и длинными вьющимися волосами, отозвал меня в сторону.

— Слушай, Москвич, если хочешь в бане помыться, пойдём со мной прямо сейчас.

Я посмотрел на часы: было почти двенадцать ночи. Мне стало вдруг неприятно. Показалось почему-то, что Костя сказал про баню так, словно от меня воняет. Но желание помыться всё пересилило.

Вахтёр был знакомым Кости. Я оделся, и мы вышли на улицу. Мне казалось, что идти надо будет долго, куда-нибудь в конец города. А где ещё можно помыться? Но мы не прошли и двухсот метров, как Костя остановился.

С четырёх сторон стояли двухэтажные деревянные дома. Во всех этих домах было печное отопление и не было воды. За водой люди ходили с вёдрами на колонку.

А вот во дворе этих четырёх домов, среди дровяных сараев, было поставлено две бани. Их поставили самые догадливые из жильцов.

Костя закурил. После нескольких затяжек он кивнул в сторону тёмного пятна:

— Это баня старая. Но печка там кирпичная, долго тепло держит, и вода всегда остаётся. А вон там, — Костя ткнул рукой с сигаретой куда-то в сторону, — новая баня. Печка железная, но железо толстое и кирпичом обложено. Тепло держит, но не так. Зато всё новенькое, цивильное. Понял?

Я не понял и поэтому промолчал, обернувшись на горящие окна одного из домов. Костя тоже посмотрел на эти окна. Он, наверно, и не надеялся, что я пойму.

— Короче, на старой бане замок давно без ключа закрывают, старый амбарный. А на новой — с первыми морозами перестают защёлкивать. Замерзает, не закрывается, так, для вида вешают. Сейчас, видишь, света ни там, ни там нету — значит, хозяева помылись, — он посмотрел на меня. А я на него.

— А мы будем мыться со свечкой. Пошли! — сказал он наконец, выкинул окурок на землю и зашагал к чёрному пятну.

Я побежал за ним. Помню, что именно засеменил, а не пошёл нормальным шагом.

Но как же было хорошо в бане, тепло, даже жарко. А если постоять около самой печки, можно было хорошо прогреться.

Костя поставил огарок свечки в консервной банке на пол, поэтому свет бегал только по голым ногам. Я чуть не ошпарился горячей водой, несколько раз уронил мыло на пол и долго искал его, сильно укололся женскими шпильками для волос, натыканными в щели стены. Но как же хорошо было вымыться. Большим прямоугольным куском хозяйственного мыла, которое принёс Костя, я два раза намылил всё тело, а потом долго ополаскивался тёплой водой, вымыл голову. Костя орудовал, как у себя дома, и даже успел что-то постирать.

Когда вышли на улицу, Костя спросил:

— Ну что, праздник кожи и волос?

Я засмеялся от души, но ничего не ответил.

— Тоже сперва мыкался, мыкался. А за волосами знаешь, как надо ухаживать? Как-то однажды догадался, совершенно случайно. Сначала после этого адреналин зашкаливал, ночь спать не мог. А теперь как в свою хожу. Иногда даже воды принесу холодной.

Я опять засмеялся.

Костя посмотрел на меня и хмыкнул.

— Ты себе мочалку купи и мыло. Понял? И будем мыться. Только никому не говори.

Через неделю ударили морозы, и нам удалось попасть в новую баню. Здесь всё было чистенько и беленько. Стены гладкие, словно полированные. На полке в тазу лежал берёзовый веник, и из-под пола не пахло, как в первой бане.

Костя принёс из предбанника зеркало, поставил на лавку, сам встал на колени и, поднося свечку близко к лицу, стал бриться. Мне стало завидно, что он уже бреется, но мне казалось, что он не бреется, а колдует. Вообще, и в этот раз, и в первый, и во все последующие мне казалось, что мы какие-то банные духи, а не люди: моемся после всех и со свечкой.

Месяца через три я уже орудовал в бане не хуже Кости. К городу я привык. Мне нравилось гулять по его занесённым снегом улицам. Вдыхать вместе с морозным воздухом запах дыма, который шёл из множества труб двухэтажных и одноэтажных домов.

Приближался Новый год, и мы шутили, что пойдём в баню 31 декабря. «Каждый год 31 декабря они ходили в баню…». И мы пошли, но не 31, а чуть раньше.

— Уж как натопили! — смеялся я, разводя руками. И мне было неприятно, что я смеюсь над хозяевами. Но хотелось шутить, приближался Новый год, и было весело от этого.

Костя захотел пойти в новую баню. Ему надо было обязательно побриться, а в старой не было зеркала. Мне же хотелось пойти в старую. Мне больше нравилась кирпичная печка. И мы разделились. По правде говоря, я даже обрадовался, что буду в бане один. Ощущая себя банным духом, я уже давно хотел подшутить, оставить какой-нибудь след, знак. Костя никогда бы этого не позволил. Намывшись, я поставил боком на одну из лавок жёлтый эмалированный таз. Взял сажи и нарисовал тазу глаза, нос и рот.

Вдруг в окно постучали. Я замер от испуга.

Через несколько секунд постучали снова.

— Тук, тук, тук. Кто в теремочке живёт? — пропел голос. Я выглянул в маленькое окно, на тропинке стояли три девушки и чему-то смеялись.

Осторожно открыл дверь в предбанник — одежды моей не было, только под лавкой стояли ботинки. Я схватил их и вернулся в баню. Снова выглянул в окно — девушек не было.

«За мужиками пошли», — решил я. Сунул ноги в ботинки и, зажмурившись, выскочил на улицу, но и тут никого не было.

Я побежал к Косте. Он зачем-то мылся со светом. В предбаннике я чуть не запнулся, крикнул:

— Костя! Костя! — и открыл дверь в баню.

А там стояла девушка, или женщина, с чем-то в руках. Через доли секунды она плеснула в меня из ковшика кипятком. И сделала это так быстро, что мне показалось, что она просто плюнула. Я выскочил из бани обратно, не понимая, что делаю. На улице меня остановил Костя, накинул на меня свою длинную тёплую куртку с капюшоном, и мы молча побежали в общагу.

Вахтёр нисколько не удивился, что я был без штанов, а Костя без куртки. В моей комнате мы сели на кровати друг напротив друга и долго не разговаривали. Хорошо, что соседи уже разъехались по своим деревням.

Кожа на животе и особенно на левом боку покраснела и кое-где вздулась. Но в больницу я обращаться не стал. Мне казалось, что уже сейчас все везде разыскивают человека с ожогами.

На следующий день Костя принёс какой-то мази, и я стал лечиться. Он бегал для меня в магазин, в аптеку, приносил книги, но ничего не спрашивал. А я ничего не рассказывал, лежал на кровати и читал, вспоминал новую, беленькую, ярко освещённую баню. Начитавшись пушкинских «Рассказов Белкина» я стал придумывать, как может свести меня судьба с этой ладной красивой девушкой-женщиной. И каково же было моё удивление, когда вместо ушедшей в декрет преподавательницы к нам на занятия пришла она.

 

                                                                                         

МЕСТО РЯДОМ СО МНОЙ

 

Общие вагоны отменили, а мне надо было проехать всего несколько станций, и я купил себе билет в сидячий. Внутри такой вагон похож на салон междугороднего автобуса или самолёта. Такие же кресла, такие же откидывающиеся столики, на которых можно поесть.

Как обычно при посадке, люди долго разыскивали свои места, путаясь в номерах на спинках. Я вошёл одним из первых и смотрел в окно на товарный поезд, гадая, кто тронется первым: мы или он. Наконец, все уселись. Рядом со мной уместилась полная высокая женщина. Перед тем, как сесть, она весело сказала: «Разойдись, народ, Дюймовочка идёт!». И я пожалел, что не взял билет в плацкартный. У женщины была короткая стрижка и длинные качающиеся серёжки в ушах. Отодвигаясь от её крупной руки, которая не влезла на подлокотник, я даже глянул зачем-то в сторону выхода, словно, на самом деле, намеревался сойти. В этот момент во входных дверях появился щупленький мужчина. В чёрной шерстяной шапке чулком, в серой курточке, свободно висевшей на нём, и чёрных брюках, тоже великоватых. Будь он чуть поменьше, ему бы пришлось покупать вещи в детских магазинах. На плече его болталась небольшая сумочка, а сам он разговаривал по телефону, немного картавя, что ещё больше сближало его с ребёнком.

Мужчина как-то быстро нашёл своё место, оказавшееся сзади меня. И мне поневоле пришлось слушать его разговор. Полная женщина, намереваясь поспать, опустила кресло. Отвлёкшись на мужчину, я прозевал момент, когда мы тронулись, от этого мне стало неприятно.

— Да, ключ под подоконником в щели. Да, мы с Верочкой погуляли, — говорил он отрывчато, словно в такт разгоняющемуся поезду. — Я тебя не обязан спрашиваться. Ходили на аттракционы. Ели мороженое.

— Да. Еду к маме, буду там жить. Всё! Да, летом Верочку туда увезу.

— Что ещё? Нет, денег не дам. Тебе не дам. Дочери дам.

— Да, да. На день рождения приеду. Конечно. Куплю куклу, куплю. Да, разговорчивую, как мы мечтали… — он замолчал.

А я повторил про себя понравившиеся мне слова: «разговорчивая кукла».

— Всё! Достала ты меня! Всё! Я для тебя умер! Умер! — он выключил телефон. Полная женщина удивлённо посмотрела на него через плечо и ничего не сказала. Я глянул в окно: там всё ещё тянулся товарняк, а может это уже был другой.

Через несколько минут мужчина стал просить свою соседку выпустить его. «Шебутной», — подумал я.

— Тут, наверно, у проводника что-нибудь продаётся. Пойду схожу.

Соседка встала. Я оглянулся. Это была довольно молодая блондинка. На улыбающемся лице её то ли крем, то ли искусственный загар солярия. В волосах заколка в виде цветка.

Мужчина пролез в проход, умудрившись стукнуться подбородком об опущенное кресло Дюймовочки. Выбравшись, он зло посмотрел на неё, но ничего не сказал.

— Вам что-нибудь принести? — спросил блондинку как-то слишком громко, так что все вокруг оглянулись. Казалось, что он стесняется смотреть в глаза и поэтому смотрит на цветок в волосах. Вагон покачивало. Блондинка, усаживаясь, только смущённо покачала головой. Кто-то невежливо свистнул.

— Я вам шоколадку куплю, — сказал он и зашагал по вагону браво, по-молодецки. Казалось, что и вагон качается от его шагов.

Куча мыслей пришла мне в голову. Я даже забыл глядеть в окно. Представлял, что сейчас произойдёт. Соседка моя задремала.

Мужчина вскоре вернулся, какой-то тихий, спокойный, с пластмассовым стаканчиком чая.

— Вот, — сказал он, — шоколадок не было. Пересядьте на моё место, там столик можно открыть. Вы для меня как мама, добрая и хорошая. Берите-берите. А я приятеля встретил, пойду к нему.

И он ушёл, оставив её с ненужным ей чаем. Она так опешила, что даже забыла сказать спасибо. Когда опомнилась, обернулась назад, но было уже поздно.

Чтобы выйти на своей станции, мне пришлось разбудить Дюймовочку. Я улыбнулся ей и был доволен, что она не заворчала, выпуская меня. Даже зачем-то извинилась:

— Всю ночь не спала, у меня дочь родила. Еду к ней, надо сил набраться.

Я поздравил её. Женщина с чаем тоже была рада, что дочь у Дюймовочки родила, улыбалась. Она сидела перед открытым столиком и комкала в руках пустой стаканчик, не зная, куда его деть.

А мужчину я видел ещё раз. Он стоял в очереди в билетную кассу. Мне надо было купить обратный билет на следующую неделю, и я встал вслед за ним. Было интересно, куда он едет. Он тоже купил обратный билет, только на отходящий поезд.

 

 

ХОЧУ БЫТЬ ХОРОШЕЙ

 

Я всю жизнь свою на машинах. Ещё школьником уроки пропускал и с мужиками катался, а когда уборочная, меня и дома не видали. Потом колхоз захирел, но стали лес стричь. Мне в рейсы понравилось ходить, далеко. Иногда и из леса кругляк таскал, но больше в рейсы с доской. Напарников никогда не брал, чтоб больше получить. Ибрагим сначала не верил, что один смогу, а я сутками крутил. Часа на два прикорну, стакан кофе выпью — и опять пошёл. Чего только не было. Чего только не видел. Всяко бывало.

И всё для детей, для жены. Ещё успею в какой-нибудь магазин заскочить, игрушек куплю, каких ни у кого нету, шоколадок. Это в девяностые. Приеду.

— Папочка, папочка!

Уже стол готов, на столе бутылка. Я выпью стопки две, и меня можно из-за стола вытаскивать под белы рученьки да на постелю. А на завтра опять погрузка и в новый рейс. Иду без остановок, чтоб доски не согрелись и не посинели — фургон.

А кому это надо было? Сердце посадил. Теперь детям слова не скажи. При жене прихлебало-выпивало, да и выпивало плохой.

А может, ещё и ничего! В больницу попал, уколы сделали. Врач говорит: «Полежите спокойно до вечера — сердце может не выдержать. Жить хотите — курить больше нельзя». Как это так — нельзя? Вышел на улицу, сигарету стрельнул — и в затяжку. Потом по лесенке на четвёртый этаж, а потом обратно и снова на четвёртый. Сердце вроде как забулькало словно, но ничего — живо. «Ну, — думаю, — врёшь! Ещё посмотрим…».

А случаев всяких было: и так и этак, и плохо и хорошо. Но всё, знаешь, отпало как шелуха, как кора с сухого дерева, и вспоминается только один случай.

…Выехал ещё по темноте, отмотал уже несколько сотен. Но это всё ничего — по асфальту. А тут пошла грунтовка, вся разбитая, яма на яме. Лето, жарко. Но уже ближе к осени, листва, знаешь, словно чуть позолоченная. Недавно дождь прошёл, и вся дорога в лужицах зеркальных. Машина бух да бух, да хлюп. И жалко её, и ехать надо. На скорости каждый трясок втройне отдаётся. Вот тебя ударь тихонько — больно, ударь сильнее — синяк. А ещё сильнее — что будет? Вот и у машины так. А ехать надо.

Натрясло меня уже, иногда бзик в голове сыграет, и кажется, что еду по болоту, а не по лужам. Иной раз и по тормозам дашь, прежде чем очухаешься. А я любил раньше за клюквой ходить. Последние солнечные деньки, бабье лето. Тепло, но не жарко, аж разморит, дремать захочется. А на болоте никого, а клюквы насыпано. Красная, бордовая…

И вот тогда тоже ехал, а перед глазами всё клюква мерещилась. Уже давно перевалило за обед, уже к вечеру ближе, солнце уже притухать стало, остывать. Но всё равно жарко и душно. Окно открыто, а что толку. Уже давно бы надо остановиться и перекурить, да вокруг глушь, ни одной деревни, — не охота. Засыпаю, сигареты не помогают, уж несколько конфет шоколадных съел, кофе из термоса глотнул — бесполезно.

И вдруг целое стадо молодых девчонок, все в красивых костюмах и бальных платьях разных цветов, голосуют, руки вытянули белые. Я, знаешь, аж взбодрился, проснулся.

Остановился. Одна дверь пассажирскую открыла с трудом, видно только голову с хвостом на затылке.

— До Мошкино довезёте?

Как будто я каждое Мошкино должен знать.

— Довезу, — дорога-то одна.

И вот они с птичьим гвалтом полезли в машину. Ползут и ползут. Мне даже стало неудобно, что они сядут на засаленные сиденья в своих платьях. А их уже битком в кабине, и верхнюю и нижнюю спальные койки заняли, и на сиденье натолклось. Наверно, человек пятнадцать, но все уместились. Мне только пришлось вылезти да дверку захлопнуть:

— Смотри, чтоб не щипнуло ничем! — и хлопнул.

А как в кабину стал забираться, чувствую, все мои запахи перебило духами и слегка женщиной. Ближнюю девчонку прямо ко мне прижало, она уж и так изогнулась. Меня к самой дверке вытолкало. Врубил кое-как первую скорость. Едем потихоньку. Вторую уж никак не врубишь — некуда, всё везде девчонки.

— А откуда вы здесь материализовались? — спрашиваю.

— Из Култы. Со свадьбы. Нас ребята на моторках по озеру привезли. Думали на автобус, а автобуса нет.

— А где ребята-то?

— Уехали, им на рыбалку надо.

Я вспомнил, что тут, в самом деле, большое озеро и рыбы много, бывал как-то.

— А сколько по озеру до Култы?

— Пятнадцать километров.

— Далеко. Замёрзли, наверно, девчонки, пока ехали? А?

Притихли чего-то.

— А сколько до Мошкино?

— Сорок пять.

— Далеко.

Тащимся еле-еле. Ну, думаю, опять засну. Мы уж с мужиками так ездили, двумя бригадами. Крайней говорю: «Перекинь ногу через рычаг скоростей, быстрее поеду». И тут слышу: «Остановите машину!»

— Чего?

— Остановите машину.

Я остановил. Девки её выпустили, и ни одна ничего, как будто так и надо. Хоть бы одна сказала: останься, пересядь.

Вылезла она, стоит и даже в сторону отвернулась, мне в зеркало заднего вида её видать, как на фотографии.

А в кабине словно не убавилось. И тут девки загалдели, а у меня голова болит, в ней отдаётся, гудит, и словно подшипник на сухое заскрипел — переворот мозгов. Я на девок рявкнул, не знай чего-то. Одна сразу за рычаг ногу. Я раз, раз, юбка задирается, но поехали быстрей. Эти молчат, боятся, что высажу. Но всё равно едем не больно шибко. Довёз, вылезли все:

— Спасибо! Спасибо!

А я из кабины не стал выходить, сижу. А уж темнеет. Развернулся на первом перекрёстке, только в глазах одно мелькнуло — белое бельё на длинной верёвке трепещется на ветру. И у меня тоже вот так что-то затрепетало, в груди. Еду да всё гляжу по сторонам. Думаю, уехала и уж больше не увидать её. И хорошо.

Вдруг фары высветили: платье светится как свечка, и сама даже вроде улыбается. Развернул машину кое-как туда-обратно, бровки захватил. Смотрю, а она выпрямилась и шагает как солдат. Я подъехал, не садится. Еду рядом на первой передаче. Опять на первой. Она уже идёт спокойно, свет на неё слегка попадает и вокруг насекомых каких-то выхватывает, словно искры. И мне опять кажется — свечка. Идём и едем.

Тут нас легковая машина обогнала и просигналила. Свечка моя вздрогнула, оступилась (там ямка на бровке была). Смотрю — плачет.

Я остановился, вылез. Она посмотрела на меня, на машину и полезла в кабину.

Едем.

— Ты извини, — говорю. — Я ничего плохого не хотел.

— Не надо! Я поняла, что вы хороший человек. — Она помолчала и добавила осторожно, словно стесняясь этих слов: — Я тоже хорошей быть хочу.

И вдруг заплакала:

— Как же я испугалась! Как же я испугалась, когда одна осталась, когда темнеть стало. Спасибо, что приехали!

Я скинул кепку и вытер пот со лба. Говорить больше ничего нельзя было. Скажешь, и разрушится что-то хрупкое. Она попросила остановить метров за двести до дома. Я выключил фары и оставил только габариты. Теперь впереди едва угадывалось её светлое платье, а, может, мне казалось. Через несколько минут после того, как свечечки не стало видно вовсе, я снова поехал.

 

 

НЕ ДОМОЛИЛИСЬ...

 

Вышли из храма, а храм у нас в другой деревне и автобусы не ходят. Заказали такси. Таксисты не очень-то любят к храму ездить. Не любят. Иногда двойную цену заламывают.

Таксист приехал, музыка на полную, сидит курит. Зоя Михайловна своим зычным голосом:

— Выключи ты свою бандуру!

Промолчал, но выключил.

Садиться в машину стали, тут уж я… не удержалась:

— Не курите, пожалуйста, у меня непереносимость.

А у меня, и правда, в груди давит.

Он сигарету потушил. Поехали. То на нас смотрит в зеркало заднего вида, то на дорогу, словно спросить что-то хочет.

— Чего это вам ничего не нравится? — спросил. — Из церкви?

— Да, из храма.

— Не домолились что ли? 

— Да, не домолились.

Довёз нас до подъезда. Отдали деньги. Он пересчитал.

— Только дверками сильно не хлопайте.

— Ладно.

Ушли и не закрыли совсем.

Он музыку врубил. Вышел из машины и закурил. Дверки все открыты, словно это не машина, а птица с крыльями, сейчас полетит. А он курит. Только вслед как будто сказал:

— Калики перехожие.

 

 

ХОЧЕТСЯ ПИТЬ

 

Иногда даже у нас на севере бывают такие жаркие дни, что не знаешь, куда и спрятаться. Думаешь только о том, чтоб стало попрохладнее. Вот и тот день был таким.

По улице шёл маленький мальчик. С ним женщина и мужчина. На мальчике лёгкая курточка, штанишки и кепка. Но всё какое-то большое и широкое. От этого он казался взрослее. Мужчина был в кожаной чёрной куртке, в джинсах и тёмных очках. Лицо красно-рыхлое. Такие лица бывают у некоторых людей, когда они обгорят на весеннем солнце, а, может быть, у них аллергия на какой-то первоцвет.

Мужчина что-то рассказывал. Один раз он слишком широко открыл рот, и оказалось, что у него нет нескольких передних зубов. Но не в одном месте, а через раз.

Женщина, державшая мальчика за руку, в белом обтягивающем фигуру платье. Волосы до плеч, хорошо расчёсанные, прямые. Глаза небольшие, постоянно немного смеющиеся. Она ведёт себя совсем как девочка и говорит так же неосновательно, просто. Даже не верится, что мальчик её сын, а не младший брат.

Они заметили на другой стороне улицы большую тень от тяжёлого, на вид старинного храма. Посмотрели по сторонам все по очереди: машины далеко, словно игрушечные. Женщина наклонилась к мальчику и что-то ему сказала. Мужчина тоже что-то сказал и взял за вторую руку. Они быстро-быстро, так что малыш едва успевал (хотя ему очень хотелось наступить ножкой на тень от креста, а никто этого не понимал), перешли дорогу. Здесь намного прохладнее, не хочется опять на жару и солнце. Даже туда далеко, где на площади виден перевозной ларёк с мороженым. По тротуару процокала каблуками высокая женщина, около храма накинула на голову косынку, перекрестилась и вошла внутрь.

Мальчик называл тёть на каблуках цокотухами. Он однажды случайно придумал такое слово и, наверняка, забыл бы его, но мать несколько раз рассказывала родственникам и друзьям про «цокотух». При виде высокой женщины все трое вспомнили это слово.

— Маам, а пойдём в церковь, — протянул мальчик.

Мужчина едва заметно улыбнулся одними скулами. Посмотрел на солнечную сторону улицы.

— Вася, а зачем тебе в церковь?

— Ну, хочет ребёнок, пусть зайдёт! — вдруг вспылила женщина и сразу сама удивилась своей вспыльчивости: — Ничего ведь страшного не будет.

— В церкви вода есть, я хоть попью, — сказал Вася.

— Месяц назад у меня живот пять дней болел. Мы в церковь пришли, я воды попила, и сразу перестал. На самом деле.

— Самовнушение, — тихо сказал мужчина. Снова посмотрел на солнечную часть улицы, словно не хотел смотреть на женщину, и едва заметно улыбнулся. Сквозь тёмные очки не было видно его глаз, и непонятно, чему улыбается. Похоже, это больше всего не понравилось женщине.

— Я просто пить хотела! Просто пить! — она топнула ножкой, её белое обтягивающее платье задралось выше колен. Она стояла, некрасиво расставив ноги, не умела красиво ходить. Мальчик запрокинул голову, скуксил лицо и хотел заплакать, мать слишком сильно сжимала его ладошку своей, вдруг вспотевшей.

Мужчина обнял женщину, загрубевшие рукава его кожанки больно коснулись её голых плеч. Она попыталась вырваться, но он не дал. Сказал тихо и обиженно, словно маленький: «Зайдём, конечно. — Чтобы не совсем потерять солидность, добавил: — Там сейчас прохладно и лавочка есть».

 

 

КРАЙ НЕПУГАНЫХ ПТИЦ

 

У нас в селе Георгиевском посерёдке озера большой остров. Через него и две образующиеся протоки, два узких водяных горла, перекинут мост на другой берег. Озеро проточное, поэтому течение в этих узких местах пусть и небольшое, но есть. Когда осенью за дело берется мороз, сначала он схватывает воду у берегов, а уж потом и на глубине. Но ветер не даёт ему справиться сразу и кое-где ломает ледяное стекло, перемешивает, кое-где постоянно шевелит. В это время в узких местах около острова происходит чудо. Пробежав протоку, мелкие хрупкие льдинки упираются в стоячий лёд, хотя и он ещё живой, пульсирует, вздрагивает от ветра. (Так вздрагивает человек, если к нему неожиданно прикасаются холодным.) А мелкая льдинка набивается до самого моста, тоже почти схватывается морозом. Ветер в это время обычно противный течению, и они на пару так искусно перебирают льдинки, с таким мелодичным шуршанием и звоном, что явственно слышишь в нём щебет птиц. Такой громкий, такой красивый, такой полный, что кажется — ты в заповедном лесу. Или кто-то записал пение весной, а теперь пришёл на мост, включил запись, стоит и слушает. И ты тоже стоишь. Озяб уже, самого дрожь берет, как тонкий блестящий на солнце лёд, а уходить не хочется.

Может быть, вода ещё весной запомнила многоголосый гомон, шум листвы, писк и чиканье птенцов. (Так скворец запоминает соловья.) А вот теперь поёт. Это радостный привет от птиц перед долгой зимой.

 

 

ПЕРВОЕ ПРИЧАСТИЕ

 

Коля вышел из храма и остановился. Он думал, что жизнь его после причастия резко изменится, станет другой, в мозгах что-то прояснится, но словно ничего не произошло. Так и сказал себе: «Ничего не произошло». Вспомнились, правда, слова священника из проповеди:

— Сейчас принято говорить: «Надо пойти грехи сдать». То есть это как мелочь в банк сдать. Мешает, карман тяжелит, звенит и окружающих этим тревожит. А так сдал. Только грехи-то остаются, и последствия их остаются. Обменяют мелочь на бумажную сторублёвку. Легко, хорошо стало. Потом на тысячную…».

Коля постоял немного и поплёлся к матери, надо пообедать, а дома у него ничего не было.

Мать поздравила его с причастием. Правда, Коле показалось, что как-то не особенно радостно. Хотя обед приготовила шикарный. Коля даже объелся. Он вспомнил, как пару месяцев назад мать сказала ему, что он ни разу не причащался. Что крестила она его болезного, с отставанием в развитии и готового умереть, ещё младенцем, и батюшка говорил, что на следующий день надо принести на причастие. А мать не принесла, и на следующее воскресение не принесла. Потом одно за другим, и так остался Коля без причастия. Его сильно поразило это. Может быть, вся его тридцатилетняя жизнь такая несуразная только от этого.

Два месяца он готовился, ходил на разговоры к священнику, читал книги, которые тот советовал, постился. И вот ничего.

После еды и беспокойной от волнения ночи клонило ко сну, но Коля не хотел засыпать у матери и пошёл к себе на съёмную квартиру. По дороге заскочил в магазин, взял три пачки сухого завтрака. Вообще, мать ругается на эти завтраки: «Ничего лучше придумать не могут», «Приходи ко мне и завтракай», «Да и переезжать не к чему было». А ему нравятся сухие завтраки, особенно детские. А со стороны можно подумать, что он их покупает детям. И вот придёт домой, а они скажут: «Привет, папа!».

Очередь в кассу человек пять. Впереди полная женщина с тележкой. Тележка битком набита. «На месяц люди закупаются», — подумал Коля. Он определил и мужа женщины. Около выхода стоял скучающий, тоже плотненький мужичок с ключами от машины в руках. Чувствовалось, что он в любой момент готов подскочить к кассе и начать укладывать продукты в пакеты. Очередь не продвигалась, что-то случилось с оплатой по безналичному расчёту. В это время открылась соседняя касса, и Коле посчастливилось оказаться на ней первым. После того, как заплатил, уже у выхода, обернулся на женщину с полной тележкой: она ещё только начала выкладывать. Сам не зная чему, довольно улыбнулся. Украдкой глянул на мужа. Вспомнил о чеке и по привычке проверил его: вместо трёх сухих завтраков там было пробито два. Коля постоял несколько секунд рядом с мужем женщины, потом вернулся к кассе. Продавщица обслуживала следующего клиента. Пикал прибор, считывающий штрих коды.

— Извините, — сказал Коля громко и неловко. — Извините.

Продавщица замерла прямо с товаром в руках. Она была маленького роста, поэтому работала стоя, в кресле ей, видимо, неудобно. Очередь заволновалась. Коля нагнулся к продавщице и прошептал, показывая чек:

— Здесь у вас неправильно: надо три пробить, а вы два.

Продавщица глянула в чек, потом на Колю и ответила спокойно:

— Спасибо! Сейчас. Подождите немного.

Пришлось подождать. Стало вдруг стыдно чего-то, и он старался не смотреть на людей. Когда доплачивал, ему всё казалось, что он украл, а теперь сознался. Поэтому поскорее вышел на крыльцо. И по улице тоже шагал быстро, не замечая прохожих. И только около своего дома опомнился, ещё раз глянул в чек, скомкал его и кинул в урну.

В квартире у Коли пока довольно пусто. Диван, пара стульев, старый шкаф с на сторону повисшей дверью, да холодильник на кухне. Рычит, просит, чтоб ему продуктов подбавили. Особенно не нравятся Коле обои, они наводят тоску. Когда Коля смотрит на них, вспоминается почему-то школа, то время, когда он ничего не понимал, ничего не успевал, но всё равно каждый день надо было идти на уроки, где его ругали. Обои придётся переклеивать, только как. Немного помечтав о ремонте, вспомнив свой хороший поступок, Коля прилёг на диван и уснул.

Проснулся он с ощущением радости. На улице вечерело. Открыл один пакет с сухим завтраком и поел, загребая хлопья прямо рукой. Оделся, в прихожей подхватил туристический рюкзак, в котором потихоньку переносил вещи от матери, и пошёл в магазин.

Той маленькой продавщицы на месте не оказалось. Коля сделал пару кругов по торговому залу и стал набирать продукты. В основном то, что долго лежит: консервы, макароны, каши.

Когда брал гречневую крупу, одна пачка хлопнулась на пол. От удара пластиковая прозрачная упаковка разорвалась надвое. Крупа рассыпалась во все стороны. Коля отступил назад, словно это была не гречка, а грязь или даже кровь. Он обошёл стеллажи с другой стороны. Гречку веником на савок уже заметал продавец-консультант. Коля снова вспомнил о том, как сегодня помог продавщице, подумал, что надо признаться: «Это я, извините, пожалуйста». Потом неловко подступил к консультанту:

— У вас тут много лежало, я другую брал, а эта упала.

— Упала и лопнула? — спросил тот.

Коля только кивнул и пошёл на кассу. Рюкзак набил под завязку. В хозяйственном отделе ещё взял зелёный пластиковый тазик, а то стирать не в чем.

На улице уже настоящая ночь. Кое-где горели редкие фонари. Люди в их свете совсем другие, чем днём. Рюкзак оттягивал плечи, тазик в руках казался рулём, и Коля всё усмехался этому. Он свернул в узкую улочку, где нет тротуаров, и пошёл прямо посерёдке дороги. Фонарей здесь не было, свет из окон домов не справлялся с темнотой. Иногда приходилось идти маленькими шажками, чтобы не оступиться и не попасть в лужу.

…Из какого проулка вывернули два мужика, Коля не мог определить. Они вдруг оказались прямо перед ним. Один высокий, другой маленький.

— Братан, выручи, пропадаем.

Коля не сразу сообразил, что обращаются к нему.

— Не-е. Не, — ответил нерешительно.

И потом уже, делая вид, что не понимает, прошёл дальше.

— Тебе рюкзак-то не тяжело нести? — крикнули вдогонку.

Коля остановился, повернулся в их сторону и пошутил:

— А что, хочешь помочь?

Мужики сразу, как по команде, развернулись и пошли на него.

— Да, хочу!

— Брат, постой немного.

И вот они уже рядом с Колей. Перегородили дорогу. Высокий суёт руку для пожатия:

— Славик, — большого пальца нет.

Второй взял тазик в руки:

— Тазик. Жалко, что не медный. Слушай, брат, дай тридцать рублей.

— На водку не дам.

— А на молоко? Я жрать хочу.

— Нет.

— Причина какая?

— Не дам.

— Причину скажи.

Высокий схватился правой рукой без пальца за куртку Коли. Маленький подёргал за лямки рюкзака:

— Тебе ведь тяжело. Мы сейчас рюкзачок твой снимем и куртку. Мы можем, но мы ведь по-честному просим, напрямую.

— Не дам.

Маленький вдруг отступился. Но высокий продолжал держать за куртку. И даже откинул левую руку в сторону для замаха.

— Славик, отпусти. Если человек сказал — нет, значит — нет.

Славик ничего не мог сказать и только пыжился, показывая, что хочет ударить.

Коле вдруг стало весело от этого, и он улыбнулся:

— Не так просишь.

— А как?

— Ради Христа надо.

— Ради Христа, ради Христа, пожалуйста, — вновь оживился маленький.

Коля достал из нагрудного кармана пятьдесят рублей и протянул маленькому.

— Спасибо, брат, от души! Спасибо! От души, — тот пожал ему руку.

Славику это не понравилось.

— Ты крещёный, значит? — сказал он. — И мне дай сто рублей. Я молитву знаю: «Еже еси на небеси…»

Коля легко вырвал куртку из ослабевшей руки.

— Стой! Я же не дочитал, — крикнул Славик.

— Ну и читай!

Коля пошёл ходче. Спину холодит. Она вспотела то ли от рюкзака, то ли при разговоре с мужиками. И вот теперь холодит. Торопясь, он чуть не вошёл в лужу, огромная, она едва поблёскивала пугающей чернотой на всю дорогу. Коля стал присматриваться, как обойти. И вдруг на той стороне лужи заметил стоящего человека. Человек показался подозрительным. Коля помедлил с минуту. До этого, пока шёл, не чувствовал, какой рюкзак тяжёлый, а приостановился и почувствовал. Человек всё стоял. Наконец Коля осторожно пошёл в обход по бровке. Человек в ту же секунду ступил в лужу и быстро-быстро зашлёпал по воде. Это была женщина. Она чуть приподняла свою длинную юбку, из-под которой светлели голые икры. Проходя мимо, женщина заторопилась ещё больше. Коля дождался, пока она уйдёт, и тоже прошёлся прямо по луже.

Дома выложил продукты на пол рядом с газовой плитой. Мясные и рыбные консервы — банка на банку. Каши, макароны кучками по сортам и видам. Показалось, что в квартире стало совсем пусто. Коля оделся и пошёл гулять. Ботинки были мокрыми, и ногам неприятно. Долго шёл в сторону центра, но людей никак не попадалось. Наконец впереди заметил мужика. Тот стоял на перекрёстке. Все четыре светофора перекрёстка мигали жёлтым светом. От этого мигания казалось, что мужик дёргается в конвульсиях и вот-вот упадёт, но никак не падает. Как только Коля приблизился, мужик перешёл дорогу и стал уходить вдоль по улице. Но как-то медленно, в вразвалочку. Коля быстро догнал его. Это был невысокий коренастый мужчина в толстовке, капюшон надет на голову. Когда Коля поравнялся с ним, тот неожиданно повернулся и спросил резко:

— Закурить не найдётся?

Коля даже присел от испуга. Внутри его словно была натянута до предела какая-то жила, и вот теперь лопнула.

— Не курю. Нету. Ничего у меня нету. Ничегошеньки, — слёзы сами хлынули из глаз, он стал выворачивать карманы. — Нету! Совсем ничего нету…

Мужчина, уже немолодой или молодой, но осунувшийся, тоже как будто испугался в свою очередь и побежал обратно к ритмично мигающим жёлтым светофорам, остановился у перекрёстка и снова стал ждать.