Геннадий МИШАКОВ. МАЛЕНЬКОЕ ОЗЕРО СЛЁЗ. Рассказ

 

Геннадий МИШАКОВ

МАЛЕНЬКОЕ ОЗЕРО СЛЁЗ

Рассказ

 

Вернувшись из ресторана, сытый и ещё более самодовольный, «заводчик» вновь завёл речь о трудностях предпринимательства. Он, мол, производит реальный продукт, создаёт рабочие места, платит налоги, а государство изобретает всё новые поборы! От него пахнуло коньяком. Чёрные волосы в расстёгнутом вороте белой рубашки, казалось, стали ещё гуще. 

Сделав вид, что собирается спать, взял полотенце и вышел из купе. Умывшись, стоял в проходе, смотрел в окно – на темноту, на проносившиеся полустанки, на неведомые огни вдалеке. Движение сквозь тьму давало доисторическое ощущение затерянности в пространстве. Под ковровой дорожкой умиротворённо постукивали колёса. В вагоне было малолюдно – один-два человека в купе.  Впрочем, не удивительно – теперь ездят на «Ласточках», за те же деньги, но быстрее. А ему захотелось по старинке, как в давние времена, когда на верхней полке так хорошо читалось и спалось!

Поймал себя на досадной мысли, что медлит возвращаться в купе из-за попутчика. И ведь сам начал расспрашивать! Услышав, что тот занимается литьём, едет в Москву на выставку, простодушно интересовался, как решаются начать своё дело, спрашивал про технические тонкости производства – интересно, мол, как инженеру.

– У меня два инженера работают рабочими! – хмыкнул тот. – И считают за счастье!

Это покоробило, но настоящая неприязнь к соседу по купе возникла, когда проводница стала разносить чай. От чая тот с усмешкой отказался – «Чай не водка, много не выпьешь!». На столике лежали два «дорожных комплекта». «Бери мой!» – небрежным жестом толкнул свою коробку попутчик. И примитивная пословица, и жест, и «ты» – резанули слух. Почему он решил, что ему нужны подачки? Напористо-снисходительный тон попутчика сразу стал неприятен, а его словоохотливость показалась самовлюблённым бахвальством.

Досадуя больше на себя, чем на попутчика, дёрнул дверь купе и застыл в ступоре. Свет из коридора выхватил обнажённое бедро женщины, согнутую в колене ногу, сжатые пальцы маленькой ступни.  Правая рука женщины обхватывала шею мужчины. Женщина негромко постанывала. Мысли метались вокруг попутчика – когда успел? И почему, чёрт побери, на его постели? Тут же обожгла стыдная догадка – он вломился в чужое купе! Казалось, стоял вечность, на самом деле мгновение – парочка даже не успела среагировать. Отпрянул назад и, словно боясь погони, лихорадочно сверяя номер, скрылся за своей дверью.

Сосед уже лёг, отвернувшись к стене, подмяв подушку. Быстро разделся, выключил свет, почти с головой укрылся одеялом. Перед глазами «огненная зет» – голень, бедро, заманчивая белизна тела женщины. Слышал её детские всхлипы. А потом мысли обратились к жене и он долго и бессонно ворочался с боку на бок, не в силах справиться с разыгравшимся воображением.

Проснулся с ощущением, что совсем не спал. А в короткий промежуток сна приснилось, что они по-прежнему втроём. После таких снов ещё долго оставалось тягостное чувство обмана и горечи. Такие сны отбрасывали его в самое начало, как будто не было стольких усилий! Облегчение от того, что это всего лишь сон, приходило не сразу. Ещё в этих снах было что-то дразнящее – они вызывали забытое чувство новизны обладания женщиной.

…Он обрадовался, что дети ушли в кино на дешёвый первый сеанс, и сразу повлёк жену в спальню, не дав даже поставить в вазу подаренные цветы. «Не сейчас! Потом…» – бормотала она и всё же подчинялась его натиску.

Наступившая тишина показалась ему странной. Повернувшись, увидел, что у неё по щекам текут слёзы. Почувствовал себя насильником.

– Ты что? – в голосе тревога и раскаяние. – Ну, прости, я очень по тебе соскучился!

Женщина села в постели, опершись о спинку кровати, натянула на грудь одеяло.

– Он умер! – произнесла она, и её глаза вновь наполнились слезами.

– Кто умер? – насторожился, уже заранее ощущая протест.

– Макаров умер, – произнесла она подавленно.

– Макаров? – переспросил, понимая о ком речь, но как бы оттягивая наступление смерти. Почувствовал, как что-то непрошенное, тяжёлое поселяется у него внутри. Что-то, с чем сложно разобраться.

– Когда?

– Соседка обнаружила утром. Дверь была приоткрыта, горел свет. Лежал на диване одетый. Сразу вызвала полицию, позвонила Марии…

Дочь она всегда называла полным именем.

– Да-а… – протянул неопределённо, справляясь то ли с растерянностью, то ли с возмущением тем, как этот человек вновь напомнил о себе.

Взял в шкафу чистое бельё, пошёл в ванную – словно неприлично в таком виде встречать весть о смерти того, с кем прожил бок о бок десяток лет. Не мог отделаться от неприятного ощущения, что сейчас его жена вновь не его. «Пусть, – оправдывался он. – Мужчина должен быть оплакан женщиной. Дочь тоже будет плакать, но это другое…». Тронул кран, зашумела вода.

Макарова он не видел давно. Мысленно представлял его таким, каким увидел впервые, когда она их познакомила. Может быть, от противоестественности ситуации и запомнилось. Смешливостью, да и внешне, показался похожим на актёра Олега Даля. В то же время – аккуратная стрижечка, костюмчик-тройка, рубашка с галстучком – что-то от Шурика-Демьяненко. Да и имя оказалось такое же. Саня… Сашуля… Так она называла его до их встречи – в подтверждение своих усилий однажды показала старое письмо к нему…

В закружившем их водовороте не придал значения словам, что в другом городе у неё есть муж, который ждёт, когда она поможет ему перебраться в Москву. Живёт с родителями и каждый день слышит, какой он неудачник. В двадцать лет казалось, муж с женой не могут жить в разных городах! И вообще, какой может быть муж, если у них всё так горячо! Не приходило в голову, что и до него у неё могла быть жизнь.

Письма из другого города становились всё отчаянней. Месяца через три-четыре после знакомства она озабоченно произнесла:

– Я его пропишу. Иначе он не устроится на работу. – И поскучневшим, чужим голосом: – Если я его не вызову, порежет вены. Он уже резал…

В двадцать лет он не придавал никакого значения прописке – что за ерунда? Прописывай! Она помолчала.

– Мы в разводе. Придётся снова расписаться. Фиктивно. Для прописки… – И, как бы предвосхищая возражения: – Он отец моей дочери! Устроится, разведёмся. Он обещал…

В двадцать лет он презирал формальности. Что могли значить формальности после стольких признаний в любви! Вместе ездили к подруге за свадебным платьем, потом вместе ходили в ателье, подгонять по фигуре. Надев платье, она угрюмо отодвинула шторку. Он восхищённо смотрел на неё, а портниха и приёмщица с любопытством посматривали на него как на жениха. Прокручивая это сейчас, поморщился.

Теперь он избегал оставаться у неё на ночь. «Почему? – огорчалась она. – Мы же с ним будем в разных комнатах!». Время от времени, утешая то ли себя, то ли его, она бросала скороговоркой: «Скоро он получит общежитие».

Всё же, случалось, приходя к ней, заставал и его.

– А, враг номер один! – весело приветствовал соперник. Порой она обоих усаживала обедать. Он недоумевал, видя их совместное хозяйствование. «Это ничего не значит, – разубеждала она. – Так проще. Я готовлю, он ходит в магазин и моет посуду». Однажды выяснилось, что и борщ сварил он. Вообще, он оказался домовитым – делал какие-то шкафчики, полочки. Он вновь поморщился…

В один из таких обедов, когда остались на кухне вдвоём, услышал:

– Послушай, ведь ты не Маяковский!

– Причём здесь Маяковский? – смешался он.

– Маяковский жил у Бриков, но он был великий поэт!

– Это ты живёшь у… у Бриков! Какого чёрта? Вали в своё общежитие!

– Общежитие? – искренне удивился тот. – Зачем мне общежитие?

Беспечность, с какой это было сказано, повергла в недоумение. Вдруг открылась вся запутанность и безнадёжность ситуации.

– Ты всё равно скоро руки в ноги! – невозмутимо гнул своё собеседник. И всё со смешком, с непробиваемой уверенностью. – Сбежишь-сбежишь! Сколько курсов тебе осталось? Самое позднее – на последнем!

И вновь, как бы по-дружески:

– Зачем эти сложности – ребёнок, муж? Полно ведь свободных девушек! А роман с замужней женщиной будешь вспоминать как приятное приключение! – он привычно хохотнул.

Неподвижно стоял под потоком воды, комкал в руке мочалку, заново рассматривая пиктограмму собственной жизни. Ему даже не приходило в голову сомневаться в её верности. И всё-таки жил со стыдным чувством, словно делил женщину с другим. Приезжал к ней во время её ночных дежурств в котельной, где она, спрятав диплом университета, работала за жилплощадь. Однажды наткнулся там на него. «Лена заболела, – сообщил он. – Температура. – И с обычной своей лёгкостью: – Езжай к ней, я подежурю. Всё равно бессонница». Он поехал… Как-то так получилось, что и после выздоровления теперь вместо неё часто дежурил он. А днём его мучили угрызения совести. Встреться при других обстоятельствах, они могли бы быть друзьями! Он живо представлял, какие надежды на новую жизнь в Москве питал его невольный соперник, и ему было не по себе разбивать эти надежды, и он уже был готов в самом деле «взять ноги в руки». Но «Мужа! Муженька!» – шептала она в те их горячие ночи, и напоминая и заставляя забыть неразрешимые дневные проблемы.

Она привезла из далёкого города, от матери, пятилетнюю дочку, и всё запуталось ещё больше. К прочим сомнениям добавилось – «лишить ребёнка отца». Однажды увидел в сухой траве необычную ящерицу – вместо одного хвоста у неё отходили в стороны два. По-видимому, новый вырос после надлома старого, но старый не отпал, и теперь два хвоста мешали жить. Не раз с горечью думал, что новый хвост это он.

Радость рождения собственных детей омрачалась всё тем же стыдным чувством. Требовались деньги, он мало бывал дома. И с возмущением узнавал, что в его отсутствие детей водил на прогулку дядя Саша! Тот умел ладить с детьми, может быть потому, что в душе сам был ребёнок. С тем же ревнивым чувством видел, что дети воспринимают чужого дядю как члена семьи, охотно с ним играют. Это усиливало стыд и рождало чувство бессилия заиметь свою отдельную, индивидуальную семью... Когда ей делали операцию, и он примчался, чтобы сдать кровь, неожиданно услышал: «А муж сдал уже!».

Когда, наконец, удалось купить ему комнату, тот до последнего тянул с переездом. «Чем я вам мешаю?» – в голосе и шутовство и мольба. Пришлось самому перевозить его тахту на новое место. Вернувшись с работы, увидев пустую комнату, стандартно хохотнул: «Счистил как грязь с ботинок!» и смолк в растерянности. Человек, окончивший мехмат, мог сформулировать и так, но глаза не смеялись, в глазах была тоска.

Сейчас, в коконе воды, разглядывая пиктограмму жизни, со злостью заключил, что ему нечего стыдиться. И хватит про «ноги в руки»! Вдруг, словно кто-то вместо него, подумал, что вломился в чужую жизнь, как вчера в купе. Вломился и украл женщину, которая, возможно, была самой большой удачей в жизни того, у кого украл. Резко закрыл горячую, стоял под холодной. Вместо бодрости навалилась усталость. Кое-как вытерся жёстким после стирки махровым полотенцем.

Жена сидела в той же позе, откинув голову назад, спутав волосы, глядя в потолок. В подключичной ямке скопилась целая лужица слёз. Эта лужица его поразила. Вновь кольнуло гаденькое чувство ревности – она плачет не по нему. И в то же время подумалось – женщина прекрасна, когда плачет… вот так, тихо, «про себя».

– Когда мы встретились, мы оба были никому не нужны, – словно оправдываясь, тихо заговорила она. – Два неприкаянных человека… У него конфликт с отцом, мать вся в любимой дочке. И с сокурсниками у него отношения не сложились… Моя мать почему-то считала меня, – её голос прервался, – считала шлюхой.  А у меня вообще никого не было! И вот мы встретились. Он всем показывал меня как чудо!

– Тогда он почти не пил…

Он не сводил глаз с ямки сбоку её шеи, наконец, сел на край кровати и одеялом промокнул это маленькое озеро слёз. Гнев исказил её лицо:

– Говорил ему врач – ещё один запой и сердце не выдержит!

И вновь тот же посторонний голос: «Неужели и теперь будет сниться, что они втроём?».

– Открой окно! – попросила она.

Из прихожей послышались громкие голоса сыновей – степенный бас старшего и звонкий, задиристый младшего. Сердце у него радостно ёкнуло.

– Надо вас кормить, – встрепенулась женщина.

В открытое окно ворвалась громкая музыка из стоящего на светофоре автомобиля: «Oh, oh got a one way ticket to the blues...».