Марина МАСЛОВА. ПОТЕРПИ ГОСПОДА. Из «ковидной» переписки двух литераторов

 

Марина МАСЛОВА

ПОТЕРПИ ГОСПОДА

Из «ковидной» переписки двух литераторов

 

О край родной! – такого ополченья
Мир не видал с первоначальных дней…
Велико, знать, о Русь, твоё значенье!
Мужайся, стой, крепись и одолей!
Ф.И. Тютчев

 

В последних числах октября по курским СМИ прокатилась волна сообщений о госпитализации писателя Бориса Агеева. Одна из газет назвала событие «скандалом»:

Как рассказал «Курским известиям» внук писателя Илья, деда согласились госпитализировать только после скандала в СМИ. Пациента должны доставить в 6-ю больницу Курска 30 октября.

В другой газете в тот же день появилось торопливое сообщение:

Сегодня стало известно, что известный курский писатель Борис Агеев уже несколько дней болеет пневмонией, состояние не улучшается, а в госпитализации отказывают, ссылаясь на то, что нет мест. Внук 70-летнего литератора забил тревогу и попытался привлечь внимание общественности, обратившись в СМИ и через социальные сети. Это помогло. Место в стационаре нашлось, и Бориса Петровича госпитализировали. Об этом сообщили в комитете здравоохранения Курской области.

Ещё одна газета привела цитату, проясняющую ситуацию:

Как уже сообщало сегодня ИА «KURSKCITY», внук известного курского писателя Бориса Агеева рассказал в социальных сетях об отказе в госпитализации его 70-летнего дедушки, который заболел пневмонией. По его словам, уже несколько дней больному не могут оказать должной помощи и поддержки.

– Три дня подряд мы вызываем «скорую». Врачи приезжают, пожимают плечами, говорят: «Мест нет» и уезжают, – поделился внук писателя Илья Белавин, который выразил надежду, что на проблему обратят внимание губернатор Курской области и мэр Курска.

 

Внимание действительно обратили, интернет запестрил заголовками: «В Комитете здравоохранения прокомментировали ситуацию с отказом госпитализации курского писателя», «В Курске писателя Бориса Агеева госпитализировали с пневмонией», «В Курске госпитализировали писателя Бориса Агеева с коронавирусом» и т.п.

Что нечаянно заболел, написал мне Агеев через три дня после нашей встречи. Но речь шла о гриппе, он писал, что «полегла вся семья». 

В родную Кочановку так и не успел уехать.

Честно говоря, меня это расстроило в первую очередь потому, что письма его из деревни отличались гораздо большей содержательностью, нежели те, что писались в условиях городской семейной сутолоки.

Ещё до болезни, как раз накануне приезда писателя в Курск, случился у нас любопытный обмен мыслями, возникшими по моей инициативе. Сравнила нашу с ним переписку, по чисто внешнему признаку, с перепиской Вячеслава Иванова и Михаила Гершензона, когда те жили в одной комнате и писали друг другу из двух противоположных её углов. Так и назвали потом книгу – «Переписка из двух углов». Если кто забыл, это было в 1920 году, когда писатели отдыхали в московской здравнице «для работников науки и литературы», и никто не мешал им там всласть философствовать. Мы с Агеевым переписывались как бы «из двух углов» одной области, он – из южного угла (т.е. из Кочановки, что подо Льговом), я – из северного (живу на северной окраине Курска). Сравнение было произвольным, потому что первое пришло на ум, никакой интеллектуальной претензии в нём не было. Однако Агеев мне подыграл.

Письмо моё было по поводу книги, готовящейся к изданию. Борис Петрович, как редактор и художник-оформитель, запрашивал биографическую справку для обложки. Вот что ему написала:

 

…Какая разница, кто автор, если и без его биографии будет повод согласиться, что книга хороша. А если не хороша, то, тем более, какая разница, кто он. Как-то заинтересовалась одним автором стихов о Есенине на сайте «День литературы». Полистала интернет, чтобы другие стихи его найти... и наткнулась на длиннющий список регалий на обложке книги. Насколько нелеп этот список, если стихи окажутся так себе. А если они хороши, что добавит тут грамота губернатора?

…Пусть моя книга будет манящей тайной, а потом счастливым открытием. Наша новая книга. Одна из тех, которые у нас ещё будут. Правда, Борис Петрович? Потому что нам с вами ещё нужно сделать красивый томик эпистолярной прозы... Как считаете? По примеру "Переписки из двух углов" Иванова – Гершензона. Хотя эти господа и слегка утомительны в своём витиеватом красноречии.

 

Ответ Агеева поставил в неловкую необходимость задумываться над тем, кто из нас кто… Ни «Ивановым», ни «Гершензоном» быть не хотелось.

 

И кто тут Гершензон?

Заглянул в папку с перепиской: более полутора тысяч сообщений. Ты выглядишь, конечно, умнее, потому как обстоятельнее. Если книга – то твоя. Имярек оттеняет и подыгрывает.

Насчёт лаконизма соглашусь. В местную энциклопедию или в газетный некролог подробная справка пошла бы, но перечисление ряда почётных грамот в рутинном сборнике – большая, однако, губа.

У нас же скорее информационная и изобразительная скупость.

 

Откликнуться не успела до встречи, а после это потеряло свою актуальность. Агееву было уже не до шуток…

Через день мы встретились в Доме литераторов на Красной площади, потом разъехались по домам, ни о чём дурном не догадываясь. Но последующая переписка приобрела уже, к несчастью, «ковидный» вид… Четвёртого ноября получила уже из больницы его послание без лишних опознавательных и приветственных фраз, только вопиющий факт и его бесстрастная интерпретация:

 

В ФБ выложил:

Он, казалось, не имел ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Хотя запахи отказали на нём первыми. А когда медсестра в палате сняла с портативной рентгеновской установки развёртку коронавирусных лёгких молодого кавказца, лежащего на койке у окна – их крылья на экране ноутбука оказались пылающего золотисто-багрового цвета.

Первые три дня были никакими. С утра липкий холодный пот крушил подушку, с кожи, казалось, с треском соскакивали и стаивали ледяные корочки. Температура 35. После обеда поднимался жар, начинал нарастать до 38, 39,5 градусов, подушка промокала до самого матраса. Временами бил сухой колючий кашель. Только когда перевели лёгкие на вентиляцию, появились позывы к отхаркиванию мокроты.

Ощущения затуплены. Не то, чтобы терпение-смирение овладело, а впадаешь в состояние окаменённого равнодушия. Даже как-то удивительно: очистить чистых от нечистых? Хоть в эту самую минуту. Отвеять зёрна от плевел? И это. Умирать? И умирать. И ничего не жалко.

Как подхватил? А и искать не нужно было. Зять работает охранником, за день пересекается с сотнями, если не тысячами человек. Заболела его семья, а я, приехавший из деревни на замену газового счётчика, оказался самый проблемный: и бронхит, и эмфизема, и 50 лет курительного стажа.

«Скорая», правда, фиксировала состояние, замеряла температуру, давала подышать кислородом, но диагноз ставить избегала – и я потом понял, почему.

Унук, ему 15-й год, разобиделся за деда, написал гневный манифест, обвиняющий общество в преступном равнодушии к писателю земли русской – и везде в сетях это дело разместил. Неизвестно, что раньше сыграло – жар его обращения или место в палате освободилось, – но меня забрали в 6-ю ковидную больницу под капельницы и кислород.

Оказывается, на четвёртый день организм вырабатывает антиковидные тела и сам начинает бороться с болезнью. В это время ему и нужно помочь. Лекарств от ковида нет, но массивные смывы капельницами ковидных ядов, уколы, кислородная подпитка назначены локализовать воспаление и сбить температуру. Что и является целью лечения.

Нужно добавить, лечат по-советски. Ни за анализы, ни за лекарства, ни за уколы никто денег не требует. Помощь оказывается в нужном объёме и каждому.

…Сосед по койке откликался на фамилию Арпакидзе. Сердечник. Ничего не пил, не ел. Лежал на кислороде, закрыв глаза. Иногда садился в койке, раздевался до трусов, потом снимал и трусы, скорее, непроизвольно. Потом одевался в обратном порядке. Лицо, грудь и впалый живот заросли одинаково курчавым седым волосом. Молодой кавказец облупил ему яичко, он положил его в рот, не спеша разжевал и с наслаждением проглотил, не открывая глаз. Утром как-то сухо заперхал, прибежали санитары, обкололи его со всех сторон и увезли в реанимацию.

Койку прибрали.

Не курю шестой день…

 

Седьмого ноября пришло продолжение записок, но в первой строчке письма означился отклик на мои праздные рассуждения о библейской притче, которая Агееву открылась ценой тяжкой болезни, а вот мне –  лишь бы поумствовать, цепляясь за всякий повод…

 

Про нечистых и плевелы - это я о себе.

Добавил в ФБ:

ОБ УЖАСАХ КУРСКОГО КОРОНОБЕСИЯ. День восьмой.

Грустнячок ещё есть, но появился и блеск в глазах.

Разобрался вот в чём. Диагнозом «скорая» ставит дома пневмонию (а то, что она ковидная – упускается). Часть ковидных больных на четвёртый день забирается на интенсивное платное лечение в стационар, другой части предлагается домашнее лечение или – с привлечением платных специалистов. Таким образом либо снимается нагрузка с бюджета и перераспределяется на пару с платным лечением, либо попросту экономится бюджетный сектор.

Из того обстоятельства, что санитарки точно попадают в нужные дырочки, уборщицы охотно убирают палатные территории, а повариха развозит три раза в день казённые щи и даже рыбные котлеты на-второе, можно сделать вывод, что им всем добавили обещанные выплаты и они теперь ни в чём не нуждаются.

Так в чём же ужасы, спросит читатель?

Из женских палат женщины вереницами ходят в мужской туалет, хотя дверь в женский туалет рядом. Загадку этого века я ещё не разгадал…

 

Чтобы всё-таки пояснить, чем вынудила писателя оправдываться относительно плевел, приведу и своё письмо, где выражаю удовлетворение, что он уже в состоянии писать и выкладывать свои тексты в ФБ:

 

Слава Богу. Если выложили, значит, есть на то силы. С поправкой, Борис Петрович!

Еськов звонил в тот день, когда вас положили. Просил молиться…

Вчера ему звонила, чтобы узнать о вас, не откликнулся. И сама постеснялась ещё раз дёргать. Решила, что не имеет значения информация, если задача известна...

А задача одна – молитва о вашем выздоровлении.

Ну, с Божьей помощью и обошлось...

Вот совпало как: я в домашний анабиоз, вы – на больничную койку...

Отвечать вам перестала, когда вы написали, что после приступа гриппа начали вставать. Ну и славненько, решила я, и ушла из эфира.

Когда отец Анатолий Зайшлый лежал в больнице с ковидом, он тоже говорил про зёрна и плевелы. Пыталась у него уточнить: а кто где? кто – зёрна и кто – плевелы? Если, скажем, мир сошёл с ума, то зёрна лучше теперь уже от него отделить, а мир с плевелами оставить... Такой расклад тоже ведь допустим?

Это я так не в адрес батюшки метила, разумеется, а потому что мы говорили о кончине железногорского владыки. Согласитесь, предполагать, что он отнесён к нечистым или плевелам, было бы как-то нехорошо. И мне было очень любопытно, что ответит батюшка. А он сказал, что мы не можем сами понять, кто и что, только Господь знает, и мы потом узнаем, когда время придёт...

Уклончиво, решила я. Тогда зачем мы цитируем это, если всё равно не знаем, что лучше – уйти или остаться?

Выходит, притчу эту уместно только в адрес самого себя произносить, и только в самой критической ситуации, когда уже не чаешь опомниться на земле и возомнить себя среди зёрен...

Тем и хороша она, что даёт простор для смирения.

 

Это я просто так рассуждала, про смирение-то, а Борис Петрович принял на свой счёт.  Охотно смирился…

А в ответ на его недоумение по поводу женщин у мужского больничного туалета, ничуть не заинтересовавшись «феноменом» (потому что сама ходила в мужской, когда женский был занят), написала ему про свои недоумения:

 

…у меня сейчас другая загадка века… Сергей НТВ смотрит, я на минутку к нему подсаживаюсь, для поддержания семейной идиллии…  Там сначала про смерть журналиста на самолёте, он вёл передачу про ДНК, сплетни, короче, всякие... Сразу за этим сюжетом – про убийство одинокого отца, воспитывающего 12-летнюю дочь. Убили за неосторожное слово в родительском чате... И вот сразу после этих двух дичайших сюжетов дают рекламу... Показывают больного ребёнка, мамаша рядом бледненькая, измученная... голос за кадром трагический... Если срочно не купить это лекарство, девочка умрёт... Оно вводится один раз на всю жизнь... Маме нужно собрать... сто шестьдесят... У меня тут мелькает мысль, что хоть иногда здравый смысл в этих рекламах проскальзывает... сто шестьдесят тысяч в пределах разума... можно поверить в реальность происходящего... Но тут голос заканчивает фразу: …нужно сто шестьдесят миллионов рублей на лекарство. Я вскакиваю и чертыхаюсь: опять психотропное оружие испытывают! Неужели можно поверить в этот абсурд?! Лекарства столько не стоят, никакие, вообще, никогда... Быть такого не может!

Я спрашиваю у Сергея: ты заплатил бы за меня сто шестьдесят миллионов? Нет. Потому что их нет у тебя. И никогда не будет. И никогда я не позволила бы столько просить для себя... И ни для кого из близких столько просить бы у людей не посмела...

Кто такая эта мама? Почему она считает, что имеет моральное право на эту сумму? Почему она не спросит Бога, зачем её ребёнку дана такая болезнь? Хочет ли Бог здоровья для этого ребёнка? Если она так любит своё дитя, то большее, что она может сделать, это встать перед Богом и сказать: Господи, меня возьми, а ей отдай мою жизнь. Вот и всё. Это высшее, что она должна сделать. Почему она не просит молитвенной поддержки для своего дитя? Почему главное тут – деньги? Почему лечение непременно должно быть на западе? Просто откровенная и циничная откачка денег из России!

 

На это пафосное послание Борис Петрович не среагировал. А жаль…

Меня давно раздражает эта ситуация с выклянчиванием денег у простодушных телезрителей. Однажды решила проверить, нет ли чего в интернете по этому поводу, сталкивался ли кто-нибудь с этим поближе. Я, к примеру, сталкивалась у нас в городе с тем, что просят деньги только наличными. Если предложишь просящему пройти с ним в аптеку и купить нужное лекарство, его как ветром сдувает. Сколько ни откликалась на слезоточивые жалобы – конкретное лекарство никому не нужно. Дайте деньги, и всё тут!

Похожие рассказы встретились и на форуме. Если позвонить по указанному телефону и спросить, в какой больнице лечится ребёнок, куда можно принести деньги, чтобы передать их лично матери больного ребёнка, как увидеть самого ребёнка, на эти вопросы отвечать не станут, ничего не объяснят, требование одно: переведите сумму на указанный счёт. А есть ли ребёнок-то? – возникает законный вопрос, если ни о чём, кроме денег, никто с тобой говорить не хочет.

Иногда кажется, что это такой изощрённый способ убить в человеке остатки сострадания, потому что невыносимо же смотреть эти бесконечные слезоточивые сюжеты и при этом знать, что тебя цинично обманывают, эксплуатируя это самое чувство…

Противно ещё и оттого, что телевидение вбухивает космические суммы в примитивное развлечение телезрителей, а потом клянчит копейки у нищих обокраденных россиян. Хотя на те деньги, что платятся этим бесчисленным смехачам, можно миллионы больных детей вылечить.

 

Борису Агееву, видимо, было не до того. Он, может, и сам помышлял о том, где бы купить лекарство от пневмонии…

Девятого ноября после полудня отправила писателю маленькое письмецо с рассказом о том, как читала мужу его записки про ковид, которые он присылал, дублируя свои записи в Фейсбуке, потому что я в этом самом ФБ, как Марина Цветаева в лифте…

 

Прочитала Сергею ваши заметки про ковид.

В конце рассказа про кавказца он немного "завис", смотрит на меня:

– И что с ним стало? Думаешь, умер? А почему Агеев не написал?

Я объясняю, что написано всё, что нужно. Ещё раз прочитываю концовку и говорю: видишь, санитары не просто пришли, они "прибежали"... Уколы не просто сделали, его "обкололи"... Увезли в реанимацию – и всё.

– Ну, лежит там, может, в реанимации...

– Ты не знаешь Агеева. Если стоит точка, а дальше новый абзац, значит – всё, кавказец умер. Видишь, написано как бесстрастно: "Койку прибрали". Всё. Автор поставил точку. Понимаешь?

– Ну, мало ли...

– Да "Койку прибрали" это и есть "умер"! А ты говоришь, ничего не написал! Сильнее этого не напишешь, когда твоя койка рядом стоит...

 

В ту минуту и в мыслях не было, что комментирую тут не только записки Агеева, но заодно и «Красное вино победы» Евгения Носова, и «Чёрную рубаху» Михаила Еськова…

Одиннадцатого ноября около десяти вечера Борис Агеев прислал лаконичный ответ, как всегда бывает у него, когда разговор ясен по существу и никаких сопроводительных эпистолярных вежливостей не требуется:

 

Сестрица, что отвозила грузина в реанимацию – не знает, что с ним.

Окончание в ФБ:

12 ноября – на выписку. Температура стабильна, кашля нет, курить бросил.

Дополнительные выводы к этим двум неделям в больнице: здесь много пожилых; молодые лечатся дома. Свою роль сыграли массивные промывки капельницами (физраствор и антибиотики), отчасти – продувка лёгких кислородом.

Коронавирус – не предмет веры. От него мрут люди. Как пишут – два года приобретённого против короны иммунитета не дают полного знания о том, что человек вновь не заболеет. Не дают уверенности даже новые прививки. Каждый человек когда-нибудь переболел сезонным гриппом, коронавирус хуже, поскольку даёт мрачную общую картину. Загрязнение мира с каждым годом только усиливается, не нужно их изобретать, болезни. Они будут возникать сами.

И переболеет каждый…

Особо гнетущее впечатление осталось от первых трёх дней с начала заболевания, пока не стали вырабатываться антитела. Температурные скачки от 35 до 39,5. Неправильные, не находящиеся в согласовании с ходом жизни выводы и реакции. Новое для меня ощущение ледяного равнодушия. Потом стали возникать зависимости, мир чуть потеплел и прояснел в своих очертаниях.

Сегодня могу сказать, что вернулся в полноценный объём мыслей и переживаний, свойственный мне прежде. Если смерть и являла намёки, то только в те два-три начальных дня в тумане отрешённости…

Мужайтесь.

 

Прочитала письмо… и чувствую, что особенно тронуло даже не беглое замечание, что «смерть являла намёки», а последнее слово. Что-то оно напомнило…

Это сейчас редко заглядываю в Псалтирь, а раньше несколько кафизм прочитывала каждый день. И этот совет часто звучал в той книге, чтобы теперь не вспомнить, откуда эхо донеслось… 

Конечно, это «защитный», или, как его ещё называют, «охранительный» двадцать шестой псалом. Молитва всякая охраняет и защищает, но почему-то христиане любят выделять некоторые псалмы в категорию особенно «действенных». Псалом 26-й отвечает этому ожиданию буквально каждой строкой. Может, потому не лишним будет и здесь его ещё раз прочесть...

 

1 Госпо́дь просвеще́ние мое́ и Спаси́тель мой, кого́ убою́ся? Госпо́дь Защи́титель живота́ моего́, от кого́ устрашу́ся?

2 Внегда́ приближа́тися на мя зло́бующым, е́же сне́сти пло́ти моя́, оскорбля́ющии мя, и врази́ мои́, ти́и изнемо́гоша и падо́ша.

3 А́ще ополчи́тся на мя полк, не убои́тся се́рдце мое́, а́ще воста́нет на мя брань, на Него́ аз упова́ю.

4 Еди́но проси́х от Го́спода, то взыщу́: е́же жи́ти ми в дому́ Госпо́дни вся дни живота́ моего́, зре́ти ми красоту́ Госпо́дню и  посеща́ти храм святы́й Его́.

 5 Я́ко скрымя в селе́нии Свое́м в день зол мои́х, покры́ мя в та́йне селе́ния Своего́, на ка́мень вознесе́ мя.

6 И ны́не се вознесе́ главу́ мою́, на враги́ моя́: обыдо́х и пожро́х в селе́нии Его́ же́ртву хвале́ния и воскликнове́ния, пою́ и воспою́ Го́сподеви.

7 Услы́ши, Го́споди, глас мой, и́м же воззва́х: поми́луй мя и услы́ши мя.

8 Тебе́ рече́ се́рдце мое́, Го́спода взыщу́. Взыска́ Тебе́ лице́ мое́, лица́ Твоего́, Го́споди, взыщу́.

9 Не отврати́ лица́ Твоего́ от мене́ и не уклони́ся гне́вом от раба́ Твоего́: помо́щник мой бу́ди, не отри́ни мене́, и не оста́ви мене́, Бо́же Спаси́телю мой.

10 Я́ко оте́ц мой и ма́ти моя́ оста́виста мя, Госпо́дь же восприя́т мя.

11 Законоположи́ ми, Го́споди, в пути́ Твое́м и наста́ви мя на стезю́ пра́вую враг мои́х ра́ди.

12 Не преда́ждь мене́ в ду́шы стужа́ющих ми, я́ко воста́ша на мя свиде́теле непра́веднии и солга́ непра́вда себе́.

13 Ве́рую ви́дети блага́я Госпо́дня на земли́ живы́х.

14 Потерпи́ Го́спода, мужа́йся и да крепи́тся се́рдце твое́, и потерпи́ Го́спода.

 

Вот ради этой последней строки процитировала весь псалом. Потому что без предваряющего перечисления страданий человеческих недостаточно убедителен будет и призыв к мужественному терпению.

Или, может, имел в виду тут Борис Агеев слова евангельские?.. 

К мужеству призывал своих учеников Христос: В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16: 33).

 

Когда призналась Агееву, что наша ковидная переписка внезапно наполняется для меня новым смыслом, коего раньше не ожидала от неё, уже в половине двенадцатого ночи он ответил по обыкновению лаконично:

 

Что найдёшь – то твоё.

А я спать. Последняя больничная ночь.

 

С этим напутствием поискала и других назидательных для себя созвучий. «Нашлось» стихотворение Ф.И. Тютчева «Два голоса», совсем уже откровенно подсказывающее, в добавление к заметкам Агеева, что ковид нынешний – не только «не предмет веры», как сказал писатель (то есть верим или не верим, а он своё делает?), но и не повод к унынию и безнадёге. Всё зависит от того, как относиться к происходящему. В каждом звучат эти два противоборствующие голоса, предрекая либо «конец», либо «венец». Как настроишься, – говорили мне стихи Тютчева, – так и зазвучит дальнейшая мелодия твоей судьбы…

 

1

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,

Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!

Над вами светила молчат в вышине,

Под вами могилы – молчат и оне.

 

Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги:

Бессмертье их чуждо труда и тревоги;

Тревога и труд лишь для смертных сердец…

Для них нет победы, для них есть конец.

 

2

Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,

Как бой ни жесток, ни упорна борьба!

Над вами безмолвные звездные круги,

Под вами немые, глухие гроба.

 

Пускай олимпийцы завистливым оком

Глядят на борьбу непреклонных сердец.

Кто ратуя пал, побежденный лишь Роком,

Тот вырвал из рук их победный венец.

 

Двенадцатого ноября прозаика выписали из больницы. Победный венец он не из рук олимпийских богов вырвал, а выстрадал его собственным многодневным терпением. А ведь были и трагические минуты – казалось, что всё кончено: «Умирать? И умирать. И ничего не жалко» (из его ощущений первых трёх дней). Но потом задумался над «сопутствующей» – духовной – причиной болезни…

 

«Болезнь – репетиция смерти. В каждом заболевании прозреваешь свою кончину – со всеми её особенностями и личными признаками. И болезнь – последнее испытание жизни. Больше ничего твоей гордыне в этой жизни победить уже не удастся. Соберись хотя бы на эту последнюю, не видимую миру битву».

 

Увидев, как писатель осмысливает свою болезнь: «репетиция смерти», «не видимая миру битва»… – вдруг подумала о прозе Еськова.  Это же у него в рассказе «Чёрная рубаха» ярко и пронзительно описывается эта самая «битва», «последняя», перед ожидаемой неумолимой кончиной. Это его герой, заболевший двусторонним воспалением лёгких подросток Мишка, прозревает мыслью, сердечной памятью свои «личные признаки и особенности», приведшие его к гибельному краю.

«Последнее испытание жизни», как означил это Борис Агеев, у Еськова заключается в том, чтобы мысленно отдать всё, что есть у тебя дорогого. Готовясь умереть, Мишка перебирал в уме свои «жизненные ценности», и оказалось, что у него нет ничего, чем он мог бы запросто распорядиться как своей собственностью. Ни родительскую хату, ни корову в обмен на свою жизнь он отдать не мог. Только чёрная рубаха… Она была личным признаком грозящей ему кончины. Она определяла всё то, что с ним происходит. Не зря же Агеев, в давнем предисловии к книге Еськова, писал, что рубаха эта едва не стала для мальчишки саваном… Теперь, пользуясь образом, возникшим уже в недавних записках Агеева, увидела в рассказе Еськова отчётливый мотив мужественной борьбы. Ночью его герой вёл свою не видимую миру битву – и победил.

Агеев, комментирующий ход своей болезни, в отличие от Еськова, пишущего всё-таки художественное произведение, вёл как бы репортаж с места событий и вряд ли мог себе позволить откровенный рассказ о том, что чувствовал не больным телом, а только сердцем, духом, и что думал, когда приблизилась к нему смерть… В окончательном варианте записок, слегка отредактированных для публикации, он так и написал: «смерть …являлась скользящими шагами… в тумане отрешённости…».

 

…Седьмого ноября Борис Агеев прислал мне фото: лицо крупным планом, за спиной – белая больничная стена с белым плафоном светильника, чуть пониже, чтобы удобнее рукой достать, такой же белый выключатель. Стерильная чистота. И тут вспомнились его же слова, только по другому поводу, – скорбная чистота жизни. Пожалуй, такое же ощущение возникает и в связи с обликом писателя. Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся, – вспоминается покаянный пятидесятый псалом. Борис Петрович заметно исхудал, лицо при этом просветлилось, даже морщины разгладились. Может, освещение такое было?

Но нет, не освещение… Ведь главное на снимке – глаза!  Никогда раньше не видела у него таких глаз, такого широкого, распахнутого взгляда! Может, потому что в очках он всегда был, когда мы встречались... А тут – беззащитно распахнутый, словно удивлённый и как-то по-детски внимательный, испытующий взгляд. А при этом – скорбно сжатые, без намёка улыбки, уходящие уголками вниз  обескровленные губы…

 

Каким-то наитием пришлось в эти дни перечитать и рассказ Евгения Носова «Красное вино победы». И как изумилась, встретив у писателя, повествующего о своём пребывании в госпитале, не только эпизод с опустевшей койкой, напоминающей о смерти, но и знакомые уже по переживаниям Бориса Агеева размышления о смысле болезни:

 

«От ран моих попахивало собственным тленным духом, – пишет Носов, – и это жестоко и неумолимо убеждало меня в моей обыкновенности, серийности, в том, что я тоже смертен, хотя понять и допустить собственную смерть я по-прежнему отказывался. Сам факт моего ранения я пытался приспособить к моей наивной теории бессмертия: ведь я только ранен, а не убит! А раны – это всего лишь испытание…».

 

Агеев, лёжа в палате под капельницей, под кислородной маской, тоже приходил мысленно к выводу, что его болезнь – последнее испытание жизни…

Вряд ли были у него силы читать книги в больничной теснине. Сам Евгений Носов, думается, присутствовал духовно в окружающем больничном пространстве. И дело тут даже не  в том, что написанное им отзывается в каждом из нас и продолжает свою работу. Здесь просто духовный «закон сохранения энергии». «В замкнутой системе тел полная энергия не изменяется при любых взаимодействиях внутри этой системы…» – классическая механика. Но точно так же происходит и в «замкнутой системе» человеческого сознания: угроза смерти порождает мысли о предназначении человека на земле, о смысле собственного бытия. И тогда люди одного духа мыслят похожими образами и даже одинаковыми словами.

Евгений Носов не только понимал своё ранение как «всего лишь испытание», а в том же нравственном ключе толковал для себя и причину этого ранения. Не будем смущаться тем, что на войне как на войне – кто будет искать «причину», если пули и снаряды летят со всех сторон?! Казалось бы, причём здесь проблемы нравственности?

Но в том-то и дело, что Носов не думал так. В рассказе «Красное вино победы» рядом с героем-рассказчиком в палате было ещё несколько раненых бойцов, а он всё равно искал свою личную причину ранения…

Нужно привести здесь объёмную цитату, чтобы показать, что именно автобиографический герой Носова считал причиной своего ранения. Передать это своими словами мне будет сложно, потому что трудно увязать «теорию бессмертия» Евгения Носова с абсолютно, казалось бы, непредсказуемой и неуправляемой стихией войны… Эту «теорию» нельзя приложить к каждому раненому или убитому воину с равной мерой этической уместности. Ведь не каждому на войне казалось, что пули его облетают…

Евгений Носов, а точнее его герой-повествователь, не делая никаких моральных комментариев, просто рассказал следующее:

 

Мне шёл тогда двадцать первый, и я, вернее, не я, а что-то помимо меня, тот неуправляемый эгоцентризм, столь необходимый всему живому в пору расцвета, не допускал понимания, что я тоже могу превратиться в нечто непостижимое… Пули врага долгое время облетали меня, и я думал, верил, что это так и должно быть. За несколько минут до того, как меня изрешетило осколками, мы прямой наводкой расстреливали выскочивших из горящего танка троих немцев. В своих чёрных коротеньких френчах, похожие на тараканов, немцы, быстро перебирая руками и ногами, карабкались на четвереньках по крутому склону приозёрной дюны. Песок осыпался, они беспомощно съезжали вниз и начинали снова карабкаться в своём насекомьем безумии. Мы били по ним болванками с трёхсот метров, и снаряды без следа исчезали в толще песка. В общем-то, для удиравших немцев это была не слишком опасная пальба, но страху нагоняло изрядно, и одно это доставляло нам мстительное удовольствие, хотя проще было срезать их автоматной очередью. Вгорячах мы отчаянно мазали, переругивались и, упиваясь паническим бегством врага, хохотали. Откуда-то взявшийся на гребне дюны «фердинанд» первым же выстрелом сшиб нашу пушку. Он разделал наш каким-то городошным ударом, выметя из огневой позиции весь наш расчёт. Мне кажется, что в момент, когда снаряд разорвался под колёсами орудия, во мне ещё всё ликовало, быть может, в это самое мгновение я всё ещё хохотал над удиравшими танкистами – и закусил свой смех судорожно сжавшимися челюстями…

 

Пытаясь подвести свою мысль к какому-нибудь нравственному выводу, не могу ничего лучше придумать, как вспомнить слова Бориса Агеева: «Больше ничего твоей гордыне в этой жизни победить уже не удастся…». Получен жестокий духовный урок. Дальше будет его осмысление…

Можно не формулировать здесь мораль по поводу «упоения в бою», тем более – упоения смехом над бессильным противником, но факт остаётся фактом: «бездны мрачной на краю» оказывается боец, упившийся мстительной и весёлой гордыней. Пули облетали его, пока он воевал мужественно и бесстрастно. Превращение военного плацдарма в «баловство», как потом определяет это сам писатель, в «мстительное удовольствие», в средство упоения своей силой, бессмысленно уходящей «в толщу песка», пресеклось единственным выстрелом будто ниоткуда возникшего вражеского танка. Горделивый, мстительный смех застрял в «судорожно сжавшихся» челюстях…

Слишком яркий, слишком очевидный образ нравственного возмездия, вразумления человеку, уклонившемуся с того пути, на котором пули врага его не касались…

Живый в помощи Вышняго в крове Бога небесного водворится… – звучит тут опять псаломская песнь, когда ищешь достойной формулы, чтобы означить этот верный путь. – Яко Той избавит тя от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни…

Летящий снаряд вражеского «фердинанда» и библейская «стрела, летящая днём» – не одного ли духовного уровня образы? Не в религиозном ли пространстве мыслить нам коллизию, описанную Носовым?

Причём не о художественных образах тут следует говорить, танковый снаряд  ведь был реальный, не придуманный для символических подсказок читателю. Носов писал о своём собственном ранении. И когда мы вспоминаем эту «стрелу, летящую днём», то делаем это не ради рассуждений о символических параллелях в художественном тексте, а именно для уяснения духовного смысла происходящего. И кажется очевидным, что писатель этот духовный смысл здесь подразумевал.

Ведь не случайно потом, через восемь лет после написания рассказа «Красное вино победы», Носов вернётся к этой проблематике и в повести «Усвятские шлемоносцы» довольно много места уделит размышлениям героев о невозможности запросто убить человека. С неимоверным нравственным усилием они приходят к пониманию неизбежности убивать врага, защищая родную землю. И представить нам Касьяна хохочущим в момент убийства категорически немыслимо… 

Повестью «Усвятские шлемоносцы» писатель будто растолковывает тщательно ту идею, которую только обозначил в рассказе. Обстоятельно разворачивает, показывает, как в замедленной съёмке, каждую мысль своего героя, каждое движение его сердца, всячески обнаруживая в нём подлинную человечность, неспособность быть ожесточённым убийцей даже и заклятого врага. Касьян – шлемоносец, воин, защитник. Прежде всего – защитник, вынужденный смириться с необходимостью убивать врага, спасая от гибели своё Отечество.

Ещё в конце девяностых написавший об этой повести большое эссе («Человек уходит. Мотив конца Света в повести Евгения Носова «Усвятские шлемоносцы»), Борис Агеев находит, что Носов, «специально не заботясь о подобном прочтении», тем не менее создал такого героя, земное бытие которого прочитывается в контексте «Апокалипсиса» апостола Иоанна Богослова. Размышляя о судьбе Касьяна, Агеев пишет:

«…А ещё и в мире людей не всё устроено так благостно, как видит это Касьян в ночном на берегу Остомли. Человеку даны благодать Света, но и тягостная необходимость убить себе подобного. Убивая – самоуничтожаешься, ибо ненавистью губишь собственную душу».

Вспоминая и цитируя слова святого Иоанна: «Кто убивает мечом, тому самому надлежит быть убиту…», Агеев очень осторожно касается, одним намёком, и личностного сознания писателя, автора «Усвятских шлемоносцев», предполагая, судя по всему, религиозное чувство раскаяния. Неизбежность греха в человеческих земных «нестроениях», войнах он называет «тьмой», вероятно, по принципу противоположности духовной гармонии, Свету:

«Наверное, не случайно во всём творчестве Е.Носова – фронтовика, калеченного войной и видевшего смерть в бою… мы не находим изображения батальных сцен: штыковой, рукопашной. Нет полнокровной, страшной картины убийства человека человеком. Художник как будто избегает всего, что может разбудить его память и растревожить затаившуюся в сознании тьму».

Эссе «Человек уходит» писалось в 1996 году, Евгений Носов знал этот текст, опровержений по содержанию не было. Может, лишь с концепцией он не вполне соглашался, удивляясь, сколько религиозных идей, оказывается, можно усмотреть в его творчестве. Удивляться-то удивлялся, но в книгу очерков своего творчества (Курск, 1998) это агеевское эссе включил…

 

Но вернёмся к нашей «ковидной» переписке. Одиннадцатого ноября вечером Борис Агеев уже слегка иронично сообщал, что «корону сдал», собрался на выписку. «Помыл голову – это же удовольствие!» – признавался в письме.

«Хоть бой и неравен» (что смертный человек против неуловимого вируса?), борьба была не бесплодна. Пусть молчат светила и могилы, а Борис Агеев молчать не стал. Собрал свои заметки про ковид в единый цикл и выложил на сайте курского Дома литератора.

Тринадцатого ноября, не сразу обратив внимание на время отправки, получила от него письмецо:

 

Дома покормили ухой, хотя мне после больничного затяжного поста хотелось только большой кусок колбасы. Сверху заполировал коньячком. И отрубился.

 

Увидев время отправки – в 4:39 – поняла, что сразу после выписки, едва отобедав и чуть отдохнув, писатель засел за работу, лишь к утру спохватившись оповестить меня о своём благополучном возвращении. Не думать же мне, что он проснулся в половине пятого только затем, чтобы кинуться к компьютеру, вспомнив о Марине…

Обменялись парой записок по поводу издания очередной книги, и писатель снова пропал на неделю. Только двадцатого, после моих тревожных вопрошаний, здоров ли он, снова коротенько откликнулся:

 

Собирались опять положить. Ковид выщипали, а пневмонию не долечили. Долечиваюсь дома. 27-го  – на рентген.

 

Утром 21 ноября, в Михайлов день, если по церковному календарю, вместе с директором курского Дома литератора и членами правления нашей писательской организации навестили мы Михаила Николаевича Еськова, поздравили с юбилеем, расцеловали. Новый наш председатель, слегка возбуждённый после недавнего разговора с телевизионным ведущим Владимиром Соловьёвым, сказал тост. Михаил Николаевич угощал нас пирогами, что напекла его супруга Ольга Петровна. А вечером дома меня ожидало письмо от Агеева. Ему стало хуже.

 

Ночью ознобило, скорую пришлось вызывать. Трясло, аж диван подпрыгивал. Кот Пират смотрел из-под стола круглыми от ужаса глазами. Его тоже трясло.

Но как потрясло, так и перестало.

Корону сдали, а пневмонию надо долечивать. В советское время пневмонию лечили так: три укола пенициллина в день, тридцать дней на курс. Медсёстры плакали. Иголки гнулись. Чтобы довести курс до конца, кололи под лопатку, в руку и свободные места.

 

Письмо удивило неким таинственным созвучием с книгой, которую накануне читала. По соотнесению обстоятельств выходило, что Агееву вызывали «скорую» как раз в то время, когда я читала рассказ Михаила Еськова «Чёрная рубаха» и при этом, читая прозу Еськова, думала над тем, как тесно переплетается нынешняя жизненная реальность (в том числе и болезнь Агеева) с реальностью давнего художественного повествования.

Подросток Мишка, автобиографический герой «Чёрной рубахи», больной двусторонним воспалением лёгких (так что лечащий врач даже сказал медсестре, что «песенка его спета»), готовился «навсегда уйти», мысленно прощался со всеми, просил прощения. И эти агеевские слова: «В советское время пневмонию лечили так…» – прозвучали для меня как исторический комментарий к художественной реальности. Еськов-то ничего не говорит об этих гнущихся иголках и трёх уколах пенициллина в день. Его герой лечится иным способом, на который сегодня как раз и хочется обратить особенное внимание:

 

«…Больные спали, удушливо прихрапывал и Федор. Пусть он отдыхает. А мне спать – грех, слава богу, забытье отпустило, спокойно хоть подумаю напоследок. И я начал прикидывать в уме, что бы можно было отдать, лишь бы не умереть.

Первой в моих раздумках была хата. Отец собственноручно ее срубил, стоймя в забор. Сенцы достраивал, когда пришло жуткое известие: война. Даже помню, в сердцах отец саданул топор в порог, та зарубка до сих пор цела, не стерлась, хотя и немцы походили коваными сапогами, и мы ее лаптями топчем. Фашисты сожгли сенечную пристройку, да это еще хорошо, что не саму хату, сколько народу и вовсе без угла осталось. Сенцы мы приделали сами, ничего что плетневые, из лозы, но ведь обмазано: ни ветер, ни снег не страшны, и для коровы – место. Семье нашей посчастливилось, что не в землянке… Нет, хатой жертвовать нельзя. Лучше все-таки умру, иначе матери скитаться, а для сестер – и совсем плохо, им нужно замуж выходить. В хату по нынешнему времени примак найдется, а на землянку – кто позарится?

Второй по ценности была корова. … Молока от нее перепадало нам не часто, в основном на забелку кислицы и жидкого супчика, остальное забирал молокосборщик, выкраивали и на базар, чтобы рассчитаться с налогами, и все равно из недоимок не вылезали. Так это же с коровой, а без нее – криком кричи… Нет. Коровы тоже лишаться нельзя. … Ничего другого предложить за себя я не мог, другого, кроме хаты и коровы, попросту не существовало. Откупиться от смерти было нечем. И я смирился».

 

Смирение иногда понимают как примитивную вялость и податливость обстоятельствам. Но религиозное понимание смирения предполагает не безволие и уныние, а как раз напротив – волевое усилие в проявлении духа, и в первую очередь духа созидательной любви. «Смирение заполняет бездну между Богом и человеком», – сказал один христианский мыслитель. Бог ожидает от человека умения смирять свою гордыню и прощать ближнего. Герой Михаила Еськова пошёл именно таким путём. Вот примечательный эпизод его размышлений (они показывают удивительный пример духовного самолечения личности при физическом недуге):

 

Колька, скорее всего, не знает, что я в больнице. После моей смерти его, конечно, вызовут. Он меня пожалеет. Хороший у нас Колька. Если бы не он, никого из семьи давно бы уже не было. Под двором, где мы жили на выселках в оккупации, немцы пристрелили битюга из орудийной упряжки. Колька с топором по снегу ползал рубить конину. Немцы потешались, из автоматов по нему палили. Он не забоялся, пока всю лошадь, до последней косточки, не перетаскал на себе. Выжили не только мы, но и все, кто находился в той хате, человек тридцать, а может, и больше. (…)

…Мамочка, милая, какой я дурак. Всегда тебя не понимал, а если и понимал, то постоянно становился поперек. Ты же со мной никакой радости не видела. Ни одной рубахи не износил, чтобы не порвать. И сегодня, прости, какую муку на тебя свалил. Я же не чурбан деревянный, чтобы не понимать…

И сестры… Что плохого они мне сделали? Пальцем никогда не тронули. А я, насколько выдумки хватало, издевался над ними. Шура из себя кусок мяса вырвала бы, лишь бы я не был голоден. И Нюрка – чем хуже?

Ну, а с братьями и отцом чего прощаться? Они в земле. Скоро и я там буду.

Вот и всё.

Нет, не всё. А люди? Семья семьей, но я жил и среди людей. Им тоже мало хорошего делал. Случалось, и воровал, и обманывал, завидовал, а то и надсмехался, бил друзей, хотя и меня тоже били, – всё грех. Не поминайте лихом.

Вот теперь – всё. Можно было бы ещё у Вовки попросить прощения. Сосед, считается другом, вместе ходили в школу, трудно ему будет без меня. Но у Вовки просить прощения бесполезно, он никогда не пожалеет. Сколько ребят подорвалось, разряжая снаряды или на минах, а у него один ответ: «Сам виноват». Обо мне он тоже скажет, что сам виноват. Конечно, сам, уж тут он совершенно ни при чём. Вовка затем и на балалайке выучился играть, чтобы без пая ходить к взрослым на гулянки в складчину, его звали как заправского музыканта, там он и ел и пил задарма. Больно сознавать, что завидовал ему, холодный он человек. Задачки у меня списывал, а хоть бы взглядом отблагодарил, такого не бывало. Ладно, прости и ты, Вовка, возможно, когда-нибудь и тебе не угодил.

И это – не все. Как же я пропустил дедушку Никанора, двоюродную сестру Таню и ее мужа Филиппа?.. А учительница Ксения Никитична? А тетка Поля? Она «выговаривала» мне куржупки. А тетка Наташка, Вовкина мать? Вовка уродился не в нее, тетка Наташка добрая, она-то знала, что без меня ее сыну в школе делать нечего, это я его «за уши» тянул. А тетя Клава? А Мотя?..

Так мне и ночи не хватит, чтобы с каждым в отдельности попрощаться. Но и огулом нельзя: они-то завтра все меня помянут.

Ох, совсем забыл. А рубаха? Последняя радость. Пусть меня в ней положат. Или – нет. Пусть сестрам останется, им нужней. А может, обменять ее на базаре да хоть лепешек испечь на поминки?»

 

Вот такая предсмертная забота о ближних. Такое лечение пневмонии. По большому счёту, это почти молитва. Только подросток об этом не догадывается.

А рубаха эта, хоть и «последняя радость», как раз и стала причиной его болезни. Надев её холодным майским вечером, чтобы «пофорсить» перед деревенскими, он простудился.

Казалось бы, в сложившихся обстоятельствах чёрная рубаха – мрачный образ, несущий в себе трагическое. Из-за неё же всё так плохо, она виновница всех «предсмертных» мыслей автобиографического героя. Однако Борис Агеев в своё время увидел в ней светлый символ писательской судьбы: «образ подаренной деревенскому мальчишке старшим братом чёрной рубахи… просторной ФЗО-шной рубахи с рядом празднично блестящих металлических пуговиц, вырастает до символа иноческой ризы, едва не ставшей саваном». Это слова из предисловия к книге Михаила Еськова «Брат мой меньший», изданной в серии «Лауреаты Шукшинской литературной премии» в 2012 году. 

Иноческую ризу, на которую похожа была широкая рубаха Мишки Еськова,  мрачным символом не назовёшь. Несмотря на «траурный», по мнению мирян, чёрный цвет, эти монашеские одеяния означают сердечную, душевную просветлённость, высшую степень отрешённости от суетных земных красот. Поэтому Борис Агеев о герое далее пишет: «рубаха обладает в его глазах невещественной ценностью, она олицетворяет предчувствуемую им скорбную чистоту будущей жизни».

Вот оно – самое главное. Не белый, а чёрный цвет здесь – скорбная чистота! Вообще, это выражение у Бориса Агеева – скорбная чистота жизни – невообразимо полно охватывает весь диапазон предполагаемых здесь нравственных категорий. Иноческий чин или семья как домашняя церковь, тайное монашество в миру или пожизненное вдовство как невольный подвиг – всё это явления скорбной чистоты жизни, если человек сознательно и смиренно встаёт на свой путь.

…Приготовившийся умирать Мишка тоже смиренно принял свою судьбу. Мишкино смирение в том и заключалось, что вожделенную чёрную рубаху – как самое ценное из того, чем он лично обладал, – он добровольно выпускал из рук, мысленно отдавал ближним.

Ох, совсем забыл. А рубаха? Последняя радость. Пусть меня в ней положат. Или – нет. Пусть сестрам останется, им нужней.

И кажется, будто принятое в ту же секунду где-то в незримых небесных сферах раскаяние мальчишки мгновенно изменяет направление его жизни. Он чувствует лёгкость, высвобождение из-под гнёта удушающей тяготы болезненных ощущений…

Может, в том и секрет, что не вызов судьбе или бунт против неизбежного, а лишь тихая, великодушная готовность простить, самому попросить прощения разворачивает вспять течение жизни, устремившееся было к трагическому концу. Вспомним, какую мысль породило в сознании Агеева ощущение, что он слышит «скользящие шаги» смерти, – «Больше ничего твоей гордыне в этой жизни победить уже не удастся». Покаяние здесь стало ответом на те шаги…

А в моём сознании неожиданно «закольцевались» эти два мотива: попытка пересмотреть свои поступки у героя Михаила Еськова и признание личной неправоты перед жизнью в «Записках о коронавирусе» Бориса Агеева. У Еськова, правда, мотив покаянного переосмысления пройденного пути с наибольшим драматизмом воплощается в рассказе «Наречённая», написанном в недавние годы, но там другая болезнь, другая коллизия. А в связи с темой пневмонии именно «Чёрная рубаха» как-то зримо и сразу означилась рядом с «ковидными» письмами Бориса Агеева. Вряд ли можно объяснить случайностью, что рядом тут же встал и рассказ Евгения Носова «Красное вино победы».

У меня не было задачи связать эти имена. В том и необычайность ситуации, что наиболее значимый для меня мотив художественного произведения внезапно становится отчётливым только в тесной связи с некими реальными событиями жизни. Пережитая писателем Борисом Агеевым тяжелая пневмония и его рассказ о ней вовлекли в активный обиход нашего с ним общения рассказы Евгения Носова и Михаила Еськова, что позволило увидеть не раз уже прочитанные тексты в совершенно новом духовно-нравственном освещении.

И так сплелись эти литературные и жизненные наблюдения, что двадцать шестой псалом, с которым в нечаянное согласие вошёл и страждущий дух Бориса Агеева, оказался зеркалом, отразившим духовный смысл происходящего. Причём не только того, что происходит в нашей жизни, но и явленного в творческом наследии многих русских писателей, чей путь не назовёшь бесскорбным: ...мужайся и да крепится сердце твое, и потерпи Господа.

Декабрь, 2020 г.