Юрий ПАВЛОВ. ВИКТОР АСТАФЬЕВ, «ПОТАЁННЫЙ» И ЯВЛЕННЫЙ. Знаки судьбы «позднего» писателя

 

Юрий ПАВЛОВ

ВИКТОР АСТАФЬЕВ, «ПОТАЁННЫЙ» И ЯВЛЕННЫЙ

Знаки судьбы «позднего» писателя

 

Виктор Астафьев, человек и писатель, чаще всего характеризуется односторонне или в корне неверно. Сквозь призму традиционных ценностей и исторических событий XX века рассмотрим поэтапно вопросы, помогающие объёмно и сущностно понять личность и «позднее» творчество Астафьева. 

 

Знаки судьбы «позднего» Виктора Астафьева: о подписи задним числом и «сортирах», браки по расчету и русофобии, о «ребятишках» и абортах

23 февраля 1990 года Виктор Астафьев информирует главного редактора «Нашего современника» Станислава Куняева: «…я перехожу в журнал, более соответствующий моему возрасту, и к редактору, с которым меня связывает давняя взаимная симпатия, то есть в «Новый мир» (Астафьев В. Нет мне ответа: эпистолярный дневник – М. : Эксмо, 2012. – С. 550. Далее в статье ссылки на этот источник будут даваться в квадратных скобках с указанием страницы).

Данное решение несправедливо объяснять, что периодически делается, только расчётом: осенней встречей в Риме с писателями-эмигрантами (о ней в феврале Астафьев ещё не знал), желанием получить Нобелевскую премию и тому подобным. Переход в «Новый мир» – прежде всего результат почти окончательной победы тёмных начал в личности писателя. О разных уровнях проявления этих начал, определявших главную линию судьбы «позднего» Астафьева, и пойдёт речь.

Солидарность Виктора Петровича с «Письмом 42-х», пропитанным кровью жертв ельцинского режима, говорит сама за себя. И не подпись Астафьева под позорным документом имеется в виду. Тем защитникам прозаика, кто утверждает, что он письмо не подписывал, и тем, кто в его фамилии, находящейся в конце письма, видит указание на «долгие переговоры и согласования» («Культура», 2019, № 16, с. 4), поясним.

14 января 1994 года Астафьев сообщает: подпись под «Письмом 42-х» «присобачили» без его ведома. Однако далее уточняется: «Подпись моя, стоящая среди достойных людей нашего времени (им, разрешившим кровь по совести, противопоставляется якобы «недостойный» (Валентин Распутин. – Ю.П.), уместна, и я поставил её, считайте, задним числом» [С. 657]. Такое высказывание, озвученное через три месяца и десять дней после трагедии (было время её осмыслить), воспринимается как признание нераскаявшегося преступника, уверенного в своей кроваво-греховной правоте.

В событийном ряду, символизирующем окончательную смену вех Астафьева, стоит его выход из патриотического Союза писателей России в 1994 году. Свой шаг Виктор Петрович прокомментировал в присущей ему манере: «…получается, что я состою в одном Союзе с Прохановым, Бушиным, Бондаренко, Ивановым и прочая, а я с ними рядом и в сортире-то одном не сяду» [С. 671]. Правда, вскоре Астафьев не только сел рядом в «Пен-центре» и в других либеральных «сортирах» с менее достойными писателями, но и неоднократно отзывался о них, как беспринципный или со сбитой шкалой ценностей человек, делающий из «дерьма» «конфетку».

«Сортирный» сюжет получил, казалось бы, неожиданное продолжение в книге С.Чупринина «Вот моя жизнь. Фейсбучный роман». В ней читаем: «Помню, как неприятно меня <…>, уже в поздние советские годы, в перестройку изумлял Виктор Петрович Астафьев. Ведь всеми почестями был к тому времени осыпан – и Герой, и лауреат, и депутат, – а никак, хоть убей, не мог забыть, что на заре туманной писательской юности его, никому ещё не известного провинциала, по приезде то ли в Дубулты, то ли в Ялту вселяли в номер подле сортира, а лучшая комната доставалась какому-нибудь, прости Господи, куплетисту, и с подозрительной непременно фамилией.

Родовая травма, знаете ли. Ёе не избыть» (Чупринин С. Вот моя жизнь. Фейсбучный роман –  М. : РИПОЛ классик, 2015 – С. 47).

Сам Астафьев в письме к Александру Михайлову от 6 ноября 1995 года объяснил, что стоит за подобными выпадами в его адрес: «Это мне за начальника политотдела Лазаря Исаковича Мусенка гонорар, разве ты не понял? Меня как-то за слово «еврейчата» в «Печальном детективе» и за плюху Эйдельману доставали аж из Бостона <…>» [С. 716].

В этот раз «гонорар» прилетел от главного редактора либерального «Знамени», где еще в 1995 году Астафьев опубликовал повесть «Так хочется жить» и где в то время, в отличие от «Нашего современника», платили долларами. Мимоходом заметим: в либеральных «сортирах» астафьевские известные истории – жизненные и литературные – с «подозрительными фамилиями» никогда не забудут. Следовательно «гонорары» всё равно откуда (Бостона или Москвы) и все равно от кого (К.Азадовского или С.Чупринина) Астафьев и мертвый будет периодически получать…

Для объективности и полноты картины заметим: С.Чупринину следовало бы знать, что «родовая травма» Астафьева была изжита, если, конечно, она – не фантазия критика. Приведем цитату из «Затеси» «Жизнь по-новому», как будто специально адресованную С.Чупринину: «…нам с внучкой достался номер (в гостинице Потайо. – Ю.П.) с видом на крышу кухни, над которой день и ночь работают мощнейшие вентиляторы. В номере чад и дым <…>. Вспоминаю, как в домах творчества, где бывали с женой раза три-четыре, нам всегда доставались худшие комнаты и непременно напротив сортира, – вот обхохочется жена моя, узнав про это совпадение» («Новый мир», 1999, №8, с. 53).

Ещё одно из самых важных проявлений человеческой сущности «позднего» Астафьева – его отношение к ельцинскому режиму. Титаническое себялюбие, бескрайняя ненависть к русскому народу и отечественной истории, маниакальный антисоветизм, разносоставная корысть определили роман писателя с русофобской антинародной властью. Она, в свою очередь, по-разному и всегда щедро оплачивала услуги её яростного пропагандиста и защитника. Поэтому отношения между Астафьевым и властью точнее будет называть «браком по расчёту».

Юрий Бондарев, которого Виктор Петрович как только несправедливо-оскорбительно не характеризовал, поступил достойно, не захотев получать государственную награду из рук Ельцина. Астафьев же, ранее рассуждавший об опасности покупки писателя премиями, тиражами и т.д., в 1990-ые годы (как, впрочем, и в советское время) от наград, премий, издания пятнадцатитомного собрания своих сочинений и прочих благ не отказывался.

Многие его поступки и суждения определяет известная логика: ты – мне, я – тебе. Вот несколько характерных примеров, в комментариях не нуждающихся: «У президента мы выпросили полтора миллиарда на культуру, и теперь хочешь не хочешь, приходится молить бога, чтоб его не свалили коммунисты до той поры, пока он эти деньги нам не выдаст» [С. 671]; «Заезжал в гости М.Н. Полторанин, попросил поддержать  блок Рыбкина (беспринципного политика, за спиной которого стоял Б.Березовский. – Ю.П.), а так как ничего приличнее я в той шатии не вижу, то и согласился поддержать словом и делом Рыбкина» [С. 672]; «Полторанин был у меня и во второй раз и пообещал выхлопотать – вставить моё собрание сочинений в какую-то экономическую программу» [С. 706].

В 1990-ые годы Астафьев многократно, последовательно, постыдно выступает в защиту президента. Всю ответственность за катастрофические события этого десятилетия писатель, как правило, возлагает на коммунистов и русский народ. Ельцинофильство Астафьева обязательно соседствует с русофобией, в степени которой Виктор Петрович превзошёл многих и многих.

В многочисленных интервью, письмах, отдельных «Затесях» Астафьев говорит, по сути, одно и то же. Его высказывания отличает и размашистая бездоказательность уничижительно примитивных оценок.

Вот как, например, во время предвыборной кампании в 1995 года характеризуются писателем Ельцин и народ: «Все дружно ругают президента (далеко не все, меньшая часть из тех, кто мог свою точку зрения публично высказывать; Ельцина же поддержала целая армия политиков, писателей, режиссеров, актеров, музыкантов, журналистов и прочих проституток. – Ю.П.), а виноват он лишь в том, что впрягся в эту огромную телегу, не сознавая, видимо, что гора высока и колдобины на российском пути глубокие, что никуда, ничего и никого не вывезти (президент почти во всех высказываниях Астафьева – жертва или герой, либо жертва-герой. – Ю.П.). Уже в 90-м году было ясно, что народ наш не готов к крупным переменам, к решению колоссальных задач, к крутым, грандиозным переменам» [C.712].

Любимая идейка о неполноценном народе западников-русофобов разных эпох наполняется Астафьевым таким же по происхождению содержанием. Приведем заключительную часть высказывания, составленного из расхожих, надоевших, лживо-убогих, легко опровергаемых клише: «Работали плохо, получали мало, жили одним днем <…>, при всеобщем образовании, в том числе и высшем, остались полуграмотной страной. Зато много спали, пили беспробудно, воровали безоглядно. И этому, в полусне пребывающему, ко всему, кроме выпивки, безразличному народу предложили строить демократическое государство, обрекая его думать и жить самостоятельно.

А зачем ему это? Нужно ли? – опять позабыли спросить!

Вот в 90-м или во время путча 91-го года и надо было давать отбой – не можем! Не созрели» [C.713].

Если у русского народа такие «защитники», как Виктор Петрович Астафьев, зачем ему враги?

Высказывания подобной направленности отсутствуют у Василия Белова, Евгения Носова, Юрия Казакова, Валентина Распутина, Георгия Семенова, Виктора Лихоносова, Леонида Бородина, Владимира Личутина, Веры Галактионовой, Юрия Полякова, Юрия Козлова, Анатолия Байбородина и других писателей первого ряда. Они, видя недостатки своего народа, не опускались и не опускаются до «сладостной» русофобии. Она находит прямое или преломленное выражение в разножанровой прозе Виктора Астафьева.

В 1986 году, в майской номере «Нашего современника», вышел рассказ «Ловля пескарей в Грузии», давший повод многим «невнимательным» читателям упрекать писателя в ненависти к грузинам и ко всем инородцам (хотя о последних в произведении речь не идёт вообще). Рассказ «Слепой рыбак», опубликованный в этом же номере журнала, остался практически незамеченным критиками. В данном произведении русская действительность и русский народ изображаются куда более жестко-негативно, одноцветно-бесперспективно, безальтернативно, чем Грузия и грузины в нашумевшем рассказе.  И если в нем, характеризуя тип «базарного» грузина, писатель оговаривает: его «и грузином-то не повернётся язык назвать», то в «Слепом рыбаке» (как и в большинстве писем и интервью Астафьева) все русские на одно вырожденческое лицо. Судите сами: «Некому было косить, копать, граблить (кто же тогда работал в колхозах, совхозах, приусадебных участках, дачах? – Ю.П.) – народ в приозёрном краю, доживая век, постепенно забывал землю, ремёсла, обряды, труд, снова, как при царе Горохе, мылись в русских печах славяне <…> (до чего разыгралась фантазия автора: куда он дел хотя бы беловскую баньку и тысячи ей подобных в деревнях русского Севера? – Ю.П.). Бабы забыли, как и что варить, разучились стряпать (что же тогда бедные селяне ели и кто им готовил? Писатели социалистического реализма, многократно обруганные Астафьевым, и большинство русскоязычных авторов-русофобов по сравнению с Виктором Петровичем – просто дети малые!!! – Ю.П.) и ткать, шить и молиться, но все («все» – любимое слово Астафьева и Солженицына, но все применительно к любой ситуации, любому народу – заведомая неправда. – Ю.П.) люто матерились, сплетничали и смекали “средствия” на выпивку».

В повести «Обертон», написанной через десять лет после «Слепого рыбака», уже в третьем абзаце, в повествовании главного героя Сергея Слесарева, слышится голос «позднего» Астафьева, автора многочисленных русофобских высказываний. Слесарев, живущий в хрущёвское время, утверждает: «Нынче почти над каждым русским дитём висят явственные признаки вырождения». Конечно, слесарь мог рассказывать таким корявым языком («висят <…> признаки»), но и он, и любой нормальный человек не мог увидеть почти в каждом русском ребёнке признаки вырождения: их не было.

Здесь и далее в повести Виктор Астафьев предстаёт как грубо-примитивный насильник над историческим временем. Например, о каком «возрождающемся российском фашизме» говорится писателем? К тому же, слово «возрождающийся» предполагает, что российский фашизм когда-то существовал?..

Мы помним, конечно, что миф о русском фашизме был порождён ещё в середине 1920-х годов. Помним и то, что фашистами были назначены Алексей Ганин (расстрелянный по «делу о русских фашистах» в марте 1925 года), Сергей Есенин (убитый в декабре 1925), Павел Васильев (расстрелянный в 1937 году) и многие другие русские писатели, и не только, конечно, писатели. Более того, в предшественники русских фашистов с подачи Михаила Кольцова и ему подобных шкловских попали славянофилы XIX века, Аполлон Григорьев, Ф.М. Достоевский …

Как видим, у «позднего» Астафьева были «достойные» предшественники. А о современниках-единомышленниках и их сегодняшних последователях и говорить нечего. Достаточно назвать имена: А.Янова, А.Яковлева, Э.Шеварнадзе, Б.Акунина, Д.Рубиной, Л.Улицкой, Е.Чижовой, М.Швыдкого, Н.Сванидзе, Б.Сарнова, Д.Быкова, Вик. Ерофеева, – чтобы понять, в какую позорно-мерзкую, русофобскую компанию по собственной воле попал когда-то русский человек и писатель Виктор Петрович Астафьев.

Видимо, закономерно и то, что астафьевские страшилки о русском фашизме и восхваление Ельцина часто сопровождаются сверхнегативными – нередко на грани безумия – выпадами против ветеранов Великой Отечественной войны. Так, в «Старой записи», одной из последних «Затесей», Астафьев приписывает президенту мифические заслуги и не хочет понять фронтовиков, недовольных политикой руководителей страны. С запредельным удивлением читаем: «Но за чуткость эту (?! – Ю.П.) и многое другое (?! – Ю.П.) отблагодарили вояки Ельцина чисто по-русски: стали материть его на всех перекрестках и площадях, трясли красными знаменами, да славили отца и учителя, который послал их на смерть, а после победы, взбодрившись (?! – Ю.П.), выбросил на помойку, позагонял в леса, рудники, шахты искупать его вину <…>». И заканчивается этот пассаж весьма своеобразно, в астафьевском духе: «“Ума нет – беда недалеко”, – говорят на Урале» («Новый мир», 1999, №8, с. 21).

В данном случае речь должна идти не об отсутствии ума у фронтовиков, а о мыслительной неадекватности самого Астафьева.

Во-первых, ветераны войны разных национальностей относились к Ельцину резко отрицательно, поэтому нет никаких оснований говорить о «чисто русской» благодарности.

Во-вторых, мысль о Сталине, посылавшем на смерть фронтовиков, недовольных в 90-е годы Ельциным, уязвима хотя бы потому, что фронтовики эти живы.

В-третьих, страшилка – довольно старая и не собственно астафьевская – о победителях, выброшенных на помойку, загнанных в леса и т.д., рассыпается уже от столкновения с благополучными судьбами С.Орлова, Ю.Бондарева, Г.Бакланова, Ф.Абрамова, Б.Слуцкого, В.Бушина, Б.Окуджавы, М.Лобанова, Д.Самойлова, Е.Носова и многих-многих других участников войны.

 

***

Говоря о главной линии судьбы «позднего» Астафьева, мы, конечно, помним и о том, что в этот период «светлый» Астафьев периодически проявлял себя даже в отношении к Ельцину и его режиму. Тем самым писатель нарушал логику брака по расчету, предполагающую, что всё, серьезно не вписывающееся в счастливый «любовный» сюжет, скрывается.

Интересными в данном контексте представляются воспоминания Юрия Беликова. Когда во время его беседы с Астафьевым в 1991 году речь зашла о Ельцине, диктофон Беликова «сохранил слиток звуков, посрамляющий возможные характеристики сего персонажа. “Да и этот!..” – вдруг воскликнул Астафьев. Далее следовал тяжелый шлепок звонкого плевка в раковину металлического рукомойника. После чего писатель отправился на огород и долго поливал из лейки цветы <…>» (Беликов Ю. Дуэль длиною в жизнь // Литературная газета, 2014, №17, с. 4).

Понимаем, поливать цветы было легче, безопаснее, благополучнее…

И все же очень редко негативное отношение к президенту и власти Астафьев выражал не только плевком. В письме от 4 августа 1997 года, адресованном Б.Н. Ельцину, В.С. Черномырдину, Б.Е. Немцову, а также в Совет Федерации и Государственную Думу, говорится: «Из русского села решительно протестую против обложения налогами земельных участков крестьян, пенсионеров, рабочих, служащих. Богатые от земли не питаются. Ссорясь с массами бедного народа, совершая ошибку за ошибкой, вы создаете напряжение в стране <…>» [C. 780].

В том же месяце в послании О.Хомякову дается характеристика Ельцину, созвучная авторам «Завтра» и «Нашего современника»: «…президент наш, самодовольно шлёпая губами, всё уверяет, что жить стало лучше, жить стало веселее» [С. 782].

Но этот «светлый» Астафьев суммарно явно уступал «темному» Астафьеву, о котором продолжим разговор.

 

***

Виктор Астафьев – автор многочисленных резких, уничтожающих высказываний о других, в самохарактеристиках был чаще всего более мягок, терпим. Оснований же для убийственных самохарактеристик у него было немало.

Читая переписку Астафьева, до 1992 года невозможно было предположить, что у этого совестливого «правдолюба» (на какие только события и поступки людей не откликавшегося) в Вологде живёт внебрачная дочь. Когда она напомнила забывчивому отцу о себе, Виктор Петрович вынужден был ей ответить. Ответить, подчеркнём, формально-позорно.

Письмо Астафьева от 12 февраля 1992 года можно рассматривать как проявитель важных черт личности писателя. Примерно девяносто процентов первого за шестнадцать с половиной лет письма к дочери занимает традиционный для Виктора Петровича подробный рассказ о себе, своей работе, жене, внуках и очередные суждения о народе. Только затем «чуткий» сердцевед обращается к Анастасии: «Что я должен сделать, чтобы помочь тебе? Чем? Когда? Как? Письмом, даже самым длинным, не поможешь. В Вологду я приехать не могу. Всё. Эта земля, этот город со смертью Ирины отделены от меня непреодолимой преградой – могилой, которую я уже не смогу переступить» [C. 607].

Итак, символично, что общение с дочерью Анастасией Астафьев начинает со лжи. После смерти дочери Ирины в 1987 году Виктор Петрович как минимум один раз был в Вологде. В письме в редакцию газеты «Ленинградская правда» от 19 ноября 1991 года (то есть меньше, чем за три месяца до письма к Анастасии) Астафьев сообщает: «Осенью прошлого года, во второй половине сентября, будучи в Вологде <…>, я одновременно направил семи адресатам в Ленинград 4 тома моего собрания сочинений <…>. В Вологде, на четвёртом почтовом отделении, откуда я отправил книги <…>» [С. 597].

В письме к дочери Астафьев задаёт вопросы, характеризующие его вполне определённо: «Может, мне позвать тебя? Или в деревню, я там живу летом, или в другое какое место?» [C. 607-608].

После этих странных вопросов Виктор Петрович вновь рассказывает о своей жене, о себе. И только в конце письма мимоходом упоминается «безответственный поступок» 1974 года (как мягко, щадяще выражается Астафьев, когда речь идёт о нём), в результате которого Анастасия появилась на свет.

Заключительные слова письма в контексте сказанного воспринимаются как отписка с нужными, формально-правильными словами: «Благословляю тебя, целую в умную голову и желаю, чтобы она не воскружилась в этом возрасте и дальше, Бог даст (отец, понятно, ничего не даст. – Ю.П.) лучше всё будет.

Храни тебя Бог» [С.608].

Далее Виктор Петрович в общении с дочерью взял очередной перерыв на пять с лишним лет. 10 мая 1997 года своё молчание (про помощь, встречу, обещанную в 1992, забыто) Астафьев объяснил смехотворно-неубедительно: «Затерялись твои письма, и адреса у меня не было. В Вологде же нет таких людей, чтобы я мог у них доверчиво спросить адрес Зины Чернышовой». И это говорится о городе, в котором живут сын писателя Андрей и прозаик Балакшин, письма к которому неизменно начинаются словами «Дорогой Роберт!».

Астафьев, желая, видимо, как-то оправдаться перед почти 22-летней дочерью, которую он ни разу не видел и ничем никогда не помог, сообщает Анастасии следующие пикантные подробности её зачатия: «по слабости мужицкой, пагубе плотской попал и я»; «Ни любви, ни даже банального ухажёрского периода или топтания возле дамы не было…» [С.774].

В этом письме Виктор Петрович проявляет удивительную душевную глухоту. В очередной раз информируя дочь о том, что ему «в Вологде уже не бывать… неподъёмно», Астафьев тут же говорит о необходимости «лететь в Петербург (это подъёмно? – Ю.П.) за Пушкинской премией» [С. 774]. То есть встреча с дочерью для писателя – событие менее важное, чем получение литературой премии.

Когда в этом же письме Астафьева возникает тема встречи с дочерью, то неловко, стыдно становится за писателя. «Думал я, думал и ничего не придумал (за пять с лишним лет!!! – Ю.П.) насчёт нашей встречи – здесь исключается. Я и без того весь в сплетнях, подозрениях и поношениях от коммунистов, которые не брезгуют и за мной следить, телефон прослушивать, письма изымать (вообще невероятные страшилки о «коммуно-фашистах», готовых пролить кровь, Астафьев рассказывал более десяти лет многим. Он шёл в ногу с преступным режимом, с многочисленными ельциноидами от политики, литературы, журналистики, СМИ. Правда, периодически в своей неудержимой фантазии Виктор Петрович их превосходил. – Ю.П.) В ином месте? Я на подъём тяжёл сделался и ни на каких сессиях в Москве не бываю» [С. 775].

Однако, через месяц забывчивый Астафьев сообщает дочери: «…полетел в Питер-Москву, в Питер на конференцию, в Москву – за премией» [С. 777]. Затем «тяжёлый», «неподъёмный» писатель махнёт в сентябре на неделю на Урал, в октябре – в Брюссель через Москву…

Поражает и одновременно воспринимается как закономерность, ожидаемая данность личности Астафьева, следующее его признание: «Ко внукам, ко взрослым теперь, не смог привязаться (Польке 14 лет, Витьке – 21 год) – они мне чужи, не только по дурному эгоизму, а просто чужи, и всё, чем они больше вырастали, тем более отдалялись от меня или я от них, или то и другое. Сейчас ничего, кроме раздражения они во мне не вызывают. И я не могу быть с ними вместе» [С. 775].

В системе ценностей Астафьева конца 1980-1990-х годов личное «я», литература, природа, погода занимали более важное место, чем внуки и дочь Анастасия. Своим эгоцентризмом Виктор Петрович напоминает Юрия Живаго: и Астафьев, и герой романа Пастернака бездетны не по факту, а по душевно-духовному складу личности, абсолютной отцовской глухоте.

Справедливости ради заметим, что всё же в 1999 году Астафьев попытался помочь дочери устроиться на работу. Проснулись ли в Викторе Петровиче отцовские чувства, или он сделал это по необходимости, держа в уме тот факт, что Анастасия может в любой момент наговорить лишнее? На данный вопрос затрудняемся ответить. Письмо же к дочери от 13 марта 2000 года (последнее из изданных) свидетельствует: сценария с заговорившей дочерью Виктор Петрович опасался. «Твоя новость насчёт смены фамилии меня почти не удивила, это ожидалось, мама-то всегда была с авантюрным уклоном. Но, если тебе так лучше, удобней жить и способней устраивать свои дела, ради Бога делай, как тебе хочется, только особо не афишируй мои прошлые грехи. Но девка ты при уме и, думаю, на такую дешёвку не пойдёшь» [С. 846].

20 декабря 1974 года (за 8 месяцев до рождения Анастасии) в письме к Валентину Распутину Виктор Петрович, вспоминая природу Байкала, приводит слова Л.Н. Толстого: «Пусть она, эта цивилизация, погибнет к чёртовой матери, вот только музыку жалко». Это высказывание сопровождается признанием Астафьева: «а мне природу. Цветы вот эти, пташек, почему-то особенно маленьких, и ещё ребятишек» [С. 244].

Сказано красиво, трогательно. Подобное отношение к ребятишкам проявляется и в одном из лучших рассказов Астафьева «Жизнь прожить», и в его поздней повести «Обертон». Главный герой этого произведения Сергей Слесарев ошеломляюще трагично воспринимает страшную смерть «мучеников русских», сожжённых заживо бандеровцами (именуемыми в произведении бендеровцами). Особенно жаль Слесареву (до «стонов души») ребёнка Вовку, «успевшего сказать миру всего четыре слова».

Однако далее тот же герой спокойно, буднично, без каких-либо эмоций, «стонов души» рассказывает о своей послевоенной жизни следующее: «Родились дети, девочка и мальчик – больше-то нам не потянуть с нашим слесарно-малярным прибытком. Всех остальных детей Дарья снесла на помойку, сперва тайком на поселковую, а после разрешения абортов сбросила их в больничное ёмкое корыто советской медицины».

Здесь голос героя и голос автора не только сливаются воедино, но и второй явно довлеет над первым. «Корыто советской медицины» – это, конечно, трансляция взглядов «позднего» Астафьева, а не выражение слесаря, профсоюзного функционера.

Очевидно и другое: ударение в истории с абортами нужно делать не на слове «советский» (ведь данное явление – не порождение власти, люто ненавидимой Астафьевым), а на том, что испытывали во время абортов Дарья и её муж.  Но автору «Обертона» такая мысль даже в голову не приходит, о чём свидетельствует зияющая повествовательная лакуна.

Скорее всего, в «Обертоне» писатель наделил Слесарева и Дарью собственным отношением к абортам. Как следует из письма Астафьева к Александру Борщаговскому от 6 мая 1968 года, жена писателя сделала 21 аборт. Но никогда и нигде Виктор Петрович, беспощадно бичующий многих и многих за их реальные и мнимые грехи, не возвращается к теме убийства собственных детей, не говорит о своей вине, страданиях…

Как видим, история с дочерью Анастасией и отчасти с внуками закономерно продолжает абортивную линию в жизни Астафьева. И если вернуться к письму 1974 года, то можно сказать: для Виктора Петровича жалеть природу (голубые незабудки и прочее), абстрактных или чужих ребятишек было гораздо легче и естественнее, чем собственных детей, рожденных и нерождённых.

 

***

 В 1967 году Виктор Астафьев в письме к Александру Макарову говорит об опасении, которое высказал ему трагически живущий Константин Воробьев: «Кабы усталость и раздражение не переросли в озлобление» [С. 110]. Альтернативой этому чувству и движущей силой русской литературы Астафьев справедливо называет любовь. Не лишним было бы вспомнить известное пушкинское высказывание, где озвучено главное: «…нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви» (Пушкин А.С. Александр Радищев // Полн. собр. соч. в 10 т. – Т.7 – Ленинград:  Наука, 1978. – С. 246). Астафьев же свои размышления на данную тему заканчивает словами: «Не дай бог в нашей литературе утерять ее самое главное достоинство» [С. 110].

«Поздний» Астафьев главное достоинство русской литературы почти утратил. Помимо сказанного об этом свидетельствует солдатская – публицистическая и художественная – «правда» писателя.

 

О фактологических ошибках, «сжёвывающих» тексты, и правде факта, характера, события

В последние тридцать лет большая часть СМИ, многие критики, литературоведы, деятели культуры, преподаватели вузов, учителя последовательно утверждают: публицистические высказывания и художественные произведения о Великой Отечественной войне «позднего» Астафьева – ранее неведомая солдатская правда о главном событии XX века. Проверим точность этого преобладающего мнения, соотнеся исторические факты с астафьевским видением войны, проявленным на общеконцептуальном и частно-персонажном уровнях.

В повести «Весёлый солдат» художественно-виртуозно, с жуткими подробностями, вызывающими шок, Виктор Астафьев рассказывает, как во время Великой войны в советском госпитале на Кубани вши, клопы и черви заживо «сжёвывали» раненых. При чтении «поздних» текстов Астафьева многократно возникает ощущение, что их «сжёвывают» разнокачественные фактологические ошибки, допущенные писателем. О них и других составляющих солдатской «правды» Астафьева пойдёт речь. Начнём с рассмотрения двух эпизодов, в которых повествуется об известных событиях, что сразу даёт представление об удачах-неудачах писателя и его позиции в целом.

1. В романе «Прокляты и убиты» (1992-1994) об участии советской бригады десантников в операции на плацдарме сообщается следующее:

«Сталинские соколы, не ожидавшие плотного зенитного огня противника и ветра, вверху довольно сильного, выбросили, в буквальном смысле этого слова, десант – целую бригаду, в тысячу восемьсот душ, до войны ещё сформированную, бережно хранимую для особой операции, и вот в эту первую и последнюю, как скоро выяснится, операцию наконец-то угодившую.

Сталинские соколы, большей частью соколихи, выбросили десант с большей, против заданной, высоты – припекало. Десантников разнесло кого куда, но большей частью на реку, в воду. Немцы аккуратно подчищали небо и реку, расстреливая парашюты и парашютистов; до оврагов, до берега, где сидели и смотрели на всё это безобразие бойцы, доносило изгальный хохот фашистов: «Давай! Давай, еван, гости, гости!». И какой-то фриц, знающий по-русски, добавил: «Тёще на блины!».

После выяснилось, лишь одна группа десантников сбилась где-то, человек с полтораста, и оказала сопротивление, остальные разбрелись по Заречью, с криками о помощи перетонули в реке. В эту ночь и во все последующие десантники по двое, по трое переходили линию фронта, попадали в лапы к немцам либо под огонь перепуганных, беды из ночи ждущих постовых и боевых охранений русских. Большая же часть десантной бригады осела по окрестным лесам и сёлам, где их и повыловили полицаи, лишь отдельные десантники, надёжно попрятавшись в домах селян и на лесных хуторах, дождались зимнего наступления Красной армии, явились в воинские части и были немедленно арестованы, судимы за дезертирство, отправлены в штрафные роты – кто-то ж должен быть виноват в срыве тонко продуманной операции и понести за это заслуженное наказание» [6, с. 522-523].

В трёх абзацах текста Астафьев поразительным образом исказил исторические реалии, что вообще характерно для его «позднего» творчества. В романе десантируется 1800 человек, в действительности – почти 3000. В произведении из всей бригады оказывают локальное сопротивление «человек полтораста», на самом деле, 1200 десантников пробилось к партизанам. Они в романе отсутствуют: их всех успешно «зачистили» немцы. Однако партизаны вместе с десантниками уничтожили «свыше 3 тысяч гитлеровцев, 52 танка, 6 самоходно-артиллерийских установок, 18 тягачей, 227 различных машин и много другой техники», а также «в 19 местах подорвали железнодорожное полотно, пустили под откос 15 эшелонов» [9, с. 402]. О судьбе десантников-одиночек, представленной в романе как очередная иллюстрация расхожих либеральных мифов, документальная информация нами не обнаружена. К тому же, о каком мифическом зимнем наступлении Красной армии говорит Астафьев? Операция по освобождению территории, где происходят романные события, началась 5 ноября 1943 года, и уже 6 ноября был освобождён Киев.

В приведённой цитате из романа проявляется ещё одна особенность «поздней» прозы Астафьева – отношение автора к смерти персонажей, вызывающих у него, скажем общо, недобрые чувства. Так, в сентябре 1943 года генерал Лахонин говорит майору Зарубину о десантной бригаде, которая «с начала войны в тылу сидела да с учебных самолётиков сигала» [6, с. 345]. Главное не то, откуда взял эту более чем сомнительную информацию Астафьев (узнал от кого-то или выдумал сам), а то, какой отклик она вызвала у писателя.

Версия о «бережно хранимой бригаде», озвученная повторно уже автором, означает, что она задела Астафьева за живое и вызвала сильную негативную реакцию. Именно поэтому о судьбе десантников, большая часть из которых была уничтожена в воздухе и на земле, сообщается не только без сострадания, но и с явным злорадством. Обыгрывая известное выражение, Астафьев ёрнически говорит и о лётчиках, чья вина, видимо, состоит в том, что они – «сталинские» – «соколы» и «соколихи».

В данном эпизоде проявляется авторское антихристианское отношение к человеку, не совместимое с традициями русской литературы. Такое отношение роднит Астафьева с либеральными русофобами. Более того, как и многие русскоязычные писатели от В.Маяковского и Э.Багрицкого до Д.Рубиной и Е.Чижовой, Астафьев разрешает своему герою, выражающему авторскую позицию, «кровь по совести». Имеется в виду убийство Щусем начальника политотдела дивизии Мусенка.

2. Не менее вольная трактовка отступления фашистов с юга России весной 1943 года даётся в повести «Весёлый солдат» (1987-1997). Автор произведения, отталкиваясь от факта сохранности одной железнодорожной станции, одной станицы и аккуратно вывезенного имущества одного госпиталя (Астафьев «забыл» о разрушенных Новороссийске, Краснодаре, Армавире, Кропоткине, Туапсе и других городах, сотнях станиц, десятках станций, об ином, общеизвестном), делает глобальный, явно не следующий из сказанного вывод: «и приходится верить рассказам жителей станицы и фельдмаршалу Манштейну, что с Кубани и Кавказа немецкие соединения отступали планомерно, сохранили полную боеспособность, но по нашим сводкам и свидетельству летописцев разных званий и рангов выходило, что немцы с Кавказа и Кубани бежали в панике, бросали не то что имущество и барахло, но и раненых, и боевую технику…» [7, с. 284].

Очевидную предвзятость и совершенную беспомощность Астафьева-мыслителя выявляют, в частности, следующие риторические вопросы. Где свидетельства станичников, к тому же, по версии писателя, почти поголовно сотрудничавших с фашистами? Почему автор повести верит этим рассказчикам, если они, конечно, действительно были? Как верит гитлеровскому военачальнику, а не Г.Жукову, А.Василевскому и другим советским полководцам, многочисленным документам и свидетелям. Разве всё это красноречиво не свидетельствует о позиции Астафьева?

Кстати, одним из летописцев, в которых в повести мимоходом бросается камень, был Виктор Петрович, о чём, видимо, он запамятовал. В обеих редакциях «Пастуха и пастушки» говорится о бегстве немцев. В последнем перестроечном варианте произведения об этом сказано так: «На фронт из полковой школы он (Борис Костяев. – Ю.П.) прибыл, когда немец спешно катился с Северного Кавказа и Кубани. Наши войска настойчиво догоняли супротивника, меся сначала кубанский чернозём, затем песок со снегом, но никак не могли догнать. <…> Врага настигли в Харьковской области» [5, с. 172].

По ходу заметим: в ранней редакции повести (1967-1971-1974) первая половина второго предложения выглядит так: «наши его (немца. – Ю.П.) догоняли» [4, с. 351]. Процитированный выше вариант поздней редакции хуже. В нём нарушена лексико-стилистическая органика текста: слово «супротивник» вступает в резус-конфликт с остальными словами (типичное явление в прозе «позднего» Астафьева). Не знаем, кто «виноват» в более профессиональном первом варианте произведения: редактор повести или её автор…

В степени искажения истории освобождения Кубани от фашистов Астафьев превзошёл самых лживых летописцев. Его фантазийный дар виден через следующие общеизвестные события, которые не проигнорировали советские авторы и на которые наплевал «правдолюб» Астафьев.

Освобождение Кубани длилось с января по 9 октября 1943 года. Семь с половиной месяцев шли кровопролитнейшие бои за полностью разрушенный Новороссийск. Почти четыре месяца советские войска преодолевали «Голубую линию». В небе над Кубанью в апреле – июне развернулось крупнейшее с начала войны воздушное сражение, в котором фашисты потеряли 1100 самолётов.

Конечно, никакой безрезультативной гонки за якобы спешно удирающим «супротивником» не было. Да и в Харьковскую область герой повести не мог попасть зимой 1943 года через Кубань. Там находились войска Воронежского и Юго-западного фронтов, которые наступали не со стороны Кубани, а с Белгородского направления.

И ещё: вместо того, чтобы признать свою вину или ошибки, назвать причины, вызвавшие искажение исторической правды в обеих редакциях «Пастуха и пастушки», Астафьев переносит огонь критики на других. И это характернейшая черта личности писателя.

Астафьев, например, вспоминает своё последнее посещение любимой бабушки в больнице и её просьбу принести крепко заваренного чаю. Причины невыполнения желания бабушки писатель объясняет по-детски просто: «впав в веселье и красноречие, запамятовал» [3, с. 484]. И тут же писатель, желая, видимо, как-то нивелировать своё недостойное поведение, вводит его в широкий контекст: «А была она не очень лёгким человеком, хотя ко мне проявляла доброту посреди целого народа, забывшего о доброте» [3, с. 484]. Как видим, «правдоруб», «человеколюб» Астафьев и бабушку недобрым словом задел, и целому народу несправедливый приговор вынес.

Итак, приведённые примеры из романа и повестей показывают, насколько несостоятелен Астафьев в интерпретации событий Великой войны. Чем же объяснить запредельную ложь писателя? Тем, что Астафьев, по его словам, не читал документы, а опирался в первую очередь на свои воспоминания? Но если автор обращается к историческим реалиям, то, конечно, он должен представить их художественный эквивалент, немыслимый без фактологической и атмосферной правды событий. Думаем, Астафьев это прекрасно понимал, но следовать данному правилу не мог: тогда бы ничего не осталось от его солдатской «правды».

Позже, при издании пятнадцатитомного собрания сочинений, Виктор Петрович подкорректировал свои свидетельства о первоисточниках романа «Прокляты и убиты». В «Комментариях» сообщается о двух ценных книгах, неожиданно полученных по почте [2, с. 824-825].

Первую книгу «"Скрытая правда" о войне 1941 года» Виктор Петрович называет самой нужной. Нетрудно догадаться, для чего нужной. Уже из названия книги очевидна её направленность, а «шедевральное» выражение «война 1941 года» говорит о многом. Но всё же возникает вопрос: что автор романа о 1942-1943 годах нашёл самое нужное в книге о начале войны?

Умолчал Астафьев и о том, чем помогла ему вторая книга «Война Германии против Советского Союза 1941-1945 гг.», присланная из страны, развязавшей Вторую мировую войну. Знали немцы, кому свою книгу адресовать: не Юрию Бондареву или Евгению Носову, не Михаилу Лобанову или Владимиру Бушину (названы фронтовики с принципиально иным, чем у автора романа «Прокляты и убиты», восприятием войны), а – Астафьеву.

Сказанное, конечно, не означает, что Виктор Петрович, начитавшись «нужных» или «ненужных» книг, принципиально изменил свои взгляды на войну. У Астафьева – как минимум в 1960-1970-е годы – в основном сформировалось видение войны, публично озвученное и художественно реализованное в последние пятнадцать лет его жизни. Непонимание, на наш взгляд, очевидного порождало и порождает нелепые, оригинальные версии о «позднем», новом Астафьеве. Поэтому есть смысл сказать отдельно и подробно о ключевом периоде в становлении взглядов писателя на войну и как эти взгляды проросли в личности и творчестве «позднего» Астафьева.

 

***

В 1960-1970-е годы писатель проводит нравственную ревизию традиционного видения войны. Озвученные в данный период им критерии и оценки станут общим местом в его «поздних» интервью, текстах. Этапным на этом ревизионистском пути являются рассуждения писателя 1974 года: «Что стоила (?! – Ю.П.) нам победа? Что сделала она (?! – Ю.П.) с людьми <…>. И самое главное, что такое хороший и плохой человек? Немец, убивающий русского, – плохой; русский, убивающий немца, – хороший. Это <…> приучало к упрощённому восприятию действительности, создавало удобную схему, по которой надо и можно любить себя <…>» (3, с.235); «"Хорошие – плохие" люди в военной форме уже своё отжили (?! – Ю.П.). Они существуют только благодаря законсервированности и косности человеческой мысли» [3, с. 236].

Как видим, вопросы и ответы формулируются так, чтобы поставить под сомнение – через напёрстничество мысли и примитивные либеральные штампы – традиционное христианское представление о войне, разрушить национальную систему ценностей.

Астафьевская атака на эти ценности и такое восприятие войны было продолжено в письме к Валентину Распутину от 20 декабря 1974 года. Высоко оценив повесть «Живи и помни», Виктор Петрович направляет младшего «брата» (так он долгое время называл Распутина) на принципиально иное, «правильное» понимание происходящего. Глаза на войну, по мысли Астафьева, должны открыть Распутину слова, сказанные на фронте якобы «умным человеком»: «Молокососы! <…> что вы тут хлещетесь, под пулями работаете, надеясь, что потом вас на руках носить будут, помогут вам в жизни (такие прагматично-западнические мысли в головах подавляющего большинства защитников Родины в принципе даже возникнуть не могли. – Ю.П.). Ни хрена! Как всегда, победу отнимут у народа те (отнять победу у народа невозможно; её можно отнять только у больных наполеонизмом людей, к народу отношения не имеющих. – Ю.П.), кто за вашими спинами скрывался, <…> вас с говном смешают, сделают безликой массой, принизят ваше значение, оплюют ваш тяжкий труд на войне и в тылу…» [3, с. 243].

Некоторые выражения и особенно заключительная часть этого высказывания наводят на мысль, что «умным человеком» является сам Астафьев, приписавший вымышленному бойцу собственные мысли 1960-1970-х годов. Но суть, конечно, не в том, кто автор данного наставления, а в том, что через него выражены взгляды писателя.

Валентин Распутин совету старшего друга не внял: такое видение войны и послевоенной действительности было ему абсолютно неприемлемо и в 1970-е, и позже. Закономерно, что в эссе Распутина «Повесть пронзительная и печальная», написанном незадолго до смерти, Астафьев-прозаик присутствует в тексте и подтексте как антипод Евгению Носову.

В «поздних» рассказах Носова отмечается «какая-то особая чуткость и мягкость слов, которые только он умел расположить даже в самом суровом и драматическом тексте так, что они давали утешение и просветление» [10, с. 8]. Не иссякающий до самой смерти талант Носова Распутин справедливо объясняет качествами его писательской личности.

Размышляя об одном из лучших рассказчиков второй половины XX столетия, Валентин Григорьевич невольно определяет важнейшую мировоззренческую и творческую особенность русских писателей XX-XXI веков, продолжающих традицию христианского гуманизма: «Такое впечатление, что его творческий запас и не мог убыть, его духовная и нравственная чуткость, его мудрость и добродушие и не могли иссушиться, потому что личное, индивидуальное находилось в нём в непрекращающейся связи со всем лучшим, что сохранилось в нашем народе (связь со своим народом Астафьев утратил, отсюда тонны словесных нечистот, которые он вылил на русских и на человека вообще. – Ю.П.). Невольно любуешься: сколько добрых, светящихся, ласкательных слов находит он для самой суровой военной поры (естественно вспоминается принципиально иная, в том числе нецензурная, лексика Астафьева. – Ю.П.), – и когда находит? – почти в подобное же лихолетье (речь идёт о любимых Виктором Петровичем 1990-х. – Ю.П.)!» [10, с. 8].

В конце эссе даётся открытая сравнительная характеристика изображения войны в прозе Евгения Носова и Виктора Астафьева. Приведём её сокращённый вариант: «Уверен, что в рассказе «Памятная медаль» Евгений Носов продолжил негласный спор со своим другом Виктором Астафьевым о том, как следует им, фронтовикам, писать войну»; «Война ожесточает людей. Но по нравственному статусу писателя бывший воин не имеет права ожесточаться и переходить на грубый язык, в скверну окопного бытия, отдаваться, как клятвенный свидетель, тому низкому и звериному, без чего никакая война не обходится, и потом делать из этого окончательные выводы. Правда события не есть ещё историческая правда. Тем более не духовная правда и не художественная» [10, с. 8].

Уровень и качество мышления Распутина и Астафьева, как видим, принципиально отличаются. На фоне Валентина Григорьевича Виктор Петрович предстает озлобленным, сплетничающим, ругающимся карликом. Несомненно и другое: в эссе Распутин выразил взгляды, характерные для русских писателей, продолжающих традиции отечественной классики. Традиции, со многими их которых Астафьев сознательно порвал. Об этом он говорил не раз и в процессе создания романа «Прокляты и убиты», и в ответах своим оппонентам.

В письмах к Валентину Курбатову и Юрию Нагибину Виктор Петрович определяет те задачи, которые он ставил перед собой в романе «Прокляты и убиты», и место своего произведения в русской и мировой литературе. Высказывания Астафьева дают чёткое представление о нём, человеке и писателе, о его мировоззрении, интеллектуально-культурном уровне, душевно-духовном мире – о том, что определило пафос романа «Прокляты и убиты».

В суждениях Астафьева удивляет прежде всего наивно-неофитский уровень мышления писателя. Он, например, всерьёз утверждает: «Я усложнил себе задачу тем, что не просто решил написать войну, но и поразмышлять о таких расхожих вопросах, как что такое жизнь и смерть, и  ч е л о в е ч и ш к о (разрядка моя. – Ю.П.) между ними» [3, с. 642].

Астафьев ломится в открытую дверь, ставя в заслугу себе то, что присуще любому большому художнику, повествующему о войне и не только о ней. Александр Пушкин, Лев Толстой, Сергей Есенин, Михаил Булгаков, Михаил Шолохов, Юрий Бондарев, Евгений Носов, Константин Воробьёв, Валентин Распутин, Василий Белов, Леонид Бородин и другие классики XIX-XX веков через изображение войны (всё равно какой) размышляли о жизни и смерти человека, которого «человечишком» не называли и назвать не могли.

И главным писателем-оппонентом на этом новом пути для Виктора Петровича стал автор «Войны и мира». Толстовская традиция Астафьеву чужда, что следует из письма к Валентину Курбатову от 18 июня 1993 года. Загадочно звучит признание Астафьева о том, что он попытался добраться «до верхнего слоя той горы, на которой и Лев Толстой кайлу свою сломал» [3, с. 642]. В чём видится автору «Прокляты и убиты» слом «кайлы»? На этот и другие вопросы ответы у Астафьева отсутствуют. Иные же суждения писателя о своём романе дают возможность прояснить его точку зрения.

В письме к Юрию Нагибину от 10 июня 1994 года Виктор Петрович так «скромно» оценил «Прокляты и убиты»: «Написал произведение, какого в нашей литературе ещё не было…» [3, с. 668]. Смысл этого «не было» Астафьев определил тремя годами раньше: «Всей дальнейшей работой в романе я как раз и покажу, как армия рабов воевала по-рабски, трупами заваливая врага и кровью заливая поля, отданные бездарным командованием тоже рабского свойства» [3, с. 594].

Конечно, ничего нового в таком восприятии войны нет. Задолго до Астафьева и в одно время с ним подобные примитивно-лживые мысли высказывали «клеветники России» разного толка. Понятно, что ответить Астафьеву – хотя бы пунктирно – необходимо.

Во-первых, рабы – от рядового до военачальника – не в состоянии были одержать победу над фашистской Германией и ее многочисленными союзниками – своеобразным интернационалом «свободных» цивилизованных народов.

Во-вторых, миллионы добровольцев и несчётное количество героев (известных и неизвестных, военных и гражданских) опровергают миф о рабах-победителях. Да и бездарные полководцы, «дремучее офицерство» (В.Астафьев) войну не выигрывают и не одерживают побед в самых масштабных сражениях XX века.

В-третьих, всем, казалось бы, известные цифры и факты опровергают астафьевский бред о войне. Писатель создаёт свою лжереальность, где Покрышкин стал героем Советского Союза за два сбитых самолета, а немцы героями рейха – за четыреста-шестьсот; СССР потерял в войне якобы сорок семь миллионов человек… [3, с. 686].

В-четвертых, Астафьев в письмах, интервью, романе не может и не хочет понять следующее: подавляющая часть соотечественников защищала не власть, а Родину, делала то, что всегда делали – при любой власти – достойные люди. К их числу Астафьев в 1991 году принадлежать не хочет: «Повторись война, я нынче ни за что не пошёл бы на фронт, чтобы спасать фашизм, только назад красной пуговкой…» [3, с. 593]. Набившая оскомину мысль о тождестве фашистской Германии и СССР, взятая напрокат из Гроссмана, Солженицына и других антисоветско-либеральных источников, ситуацию не меняет.

И, наконец, завершают портрет Астафьева (периода работы над романом «Прокляты и убиты») высказывания из письма от 26 мая 1994 года. Не знаешь, что больше в них шокирует – запредельная безнравственность или степень безумия. Астафьев называет ветеранов войны «остарелыми призраками <…>, так охотно принимающими красивую ложь». Ей писатель противопоставляет свою «правду», отрицающую общепризнанные итоги Второй мировой: «А в том, что мы, но не Германия, потерпели поражение, оставив для себя красивые слова, а страна и народ разрушены в войну, – никого уже и убеждать не нужно» [3, с. 666]. Эти и им подобные взгляды Астафьева нашли отражение в романе, который либеральными авторами называется великим произведением, правдой о войне.

Ещё один сюжет полемики с Толстым возник с подачи Игоря Дедкова. Он за год до смерти опубликовал одну из лучших своих статей «Объявление вины и назначение казни» [8]. Астафьев ответил Дедкову уже после кончины критика. Писатель свёл полемику к вопросу о нецензурной брани. Её обилие в романе объясняется Астафьевым с материалистических, вульгарно-социологических позиций – «нашей натуральной действительностью». Этот же подход Астафьев демонстрирует и в суждениях о русской классике, которая приводится Дедковым как альтернатива роману «Прокляты и убиты».

Следующие дремучие высказывания писателя об авторе «Войны и мира» как будто вышли из «шинели» Пролеткульта, РАППа: «Лев Толстой, сытый барин, он баловался, развлекал себя, укреплял тело барское плугом, лопатой, грабельками, и не жил он нашей мерзкой жизнью, не голодал, от полуграмотных комиссаров поучений не слышал, в яме нашей червивой не рылся, в бердской, чебаркульской или тоцкой казарме не служил… Иначе б тоже матерился» [3, с. 772].

Логика Астафьева легко опровергается судьбами десятков писателей, современников Виктора Петровича, на чью долю выпали испытания, подобные астафьевским, или ещё более тяжёлые, чем у него. В текстах Олега Волкова, Леонида Бородина, Евгения Носова, Константина Воробьёва, Виталия Сёмина, Владимира Максимова, Василия Белова, Михаила Лобанова и многих других нецензурная лексика отсутствует.

Ещё одна «мелочь» из ответа Дедкову иллюстрирует душевный склад и интеллект Виктора Астафьева. Он, ёрнически завершая письмо, упоминает и Гоголя: «Там уж никто, ни Лев Толстой, ни даже Гоголь, которому и в гробу смирно не лежится, не потревожит вашего покоя…» [3, с. 773]. Говорить такое о Гоголе могут люди, мягко говоря, филологически малообразованные, как Андрей Вознесенский («Похороны Гоголя Николая Васильича»). То есть и в случае с Гоголем Астафьев оказался в «хорошей» компании.

Уже в 1960-е годы Астафьев неоднократно транслирует пацифистские мысли. В уважении к армии и армейской службе он в 1966-м видит – ни много ни мало – проявление милитаризма. А поведение солдат, стыдящихся маршировать на улице и петь песни, Астафьева радует, как якобы сознательное сопротивление милитаризму. Слова, сказанные Виктором Петровичем молодому генералу 54 года назад, созвучны тому, что вещают либеральные авторы последние десятилетия: «…если б торжествовала передовая человеческая мысль на земле (это какая мысль? – Ю.П.), давно б уж не было на ней никаких казарм, никаких армий и некого было бы «освобождать» (запредельные фантазии сродни коммунистическим и либеральным. – Ю.П.), а ему, генералу, пришлось бы идти на производство и не обесценивать до самого серого цвета человека, а производить нужные людям вещи» [3, с. 91-92].

Подобное отношение к армии, генералам, солдатам начало воплощаться в жизнь на рубеже 1980-1990-х годов. К чему это привело, хорошо известно. Однако ужасающая реальность никак не подействовала на Астафьева – пламенного пацифиста-мондиалиста. Он на протяжении всех 1990-х – в интервью, в письмах, в романе «Прокляты и убиты» (наиболее показателен монолог Зарубина в беседе с Лахониным перед началом операции на плацдарме), в «Затесях» – транслирует свои взгляды 1960-1970-х годов на армию, войну, государство, человечество.

Приведём пример из «Давней боли»: «Человек <…> не мог не вспомнить о том, что предсказывали чистые и высокие умы: к концу века армия и церковь с её древними устаревшими догмами, правилами и уставами вступят в противоречие с общественной моралью, затормозят ход и развитие жизни. Предсказывалось как идеалистами, так и прагматиками: в новое столетие и тысячелетие человечество должно вступить единым коллективом («единым коллективом» наводит на мысль, что «высокие умы» – авторы советских газетных передовиц или журналов «Коммунист», «Блокнот агитатора». – Ю.П.), без армий, без царей и королей. Единое земное государство должно иметь разумное мировое правительство, все люди должны наконец-то жить по Божьему велению, как братья» [1, с. 25].

Эта сказка для детей дошкольного возраста наглядно демонстрирует степень духовной увечности и интеллектуальной беспомощности Виктора Петровича Астафьева.

Пацифистские идеи, выраженные на ином материале, звучат в письме к Александру Макарову от 25 апреля 1967 года. В нём Астафьев, в частности, говорит, что взгляды Ричарда Олдингтона на войну «полностью совпадают с его взглядами» [3, с. 129]. Итоговая мысль письма, выражающая астафьевское заветное, такова: «…войны в сущности своей похожи друг на дружку. На них убивают людей! Всё остальное не главное (защита родной земли или захват чужих территорий, убийство в бою или мирных жителей, пленных?.. – Ю.П.) и пустяк по сравнению с этим» [3, с. 130].

Эта мыль – сквозная, главная в повести «Весёлый солдат» и в романе «Прокляты и убиты». На ней держится кольцевая композиция повести. Акцент, сделанный во втором предложении «Весёлого солдата»: я убил «немца, фашиста», – в последнем абзаце произведения зримо, знаково отсутствует: «Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвёртого года я убил человека. В Польше» [6, с. 496]. В романе «Прокляты и убиты» идейно созвучные автору персонажи и он сам многократно, настойчиво, разновариантно озвучивают мысль: любая война – преступление против человека.

Думаем, читатель без пацифистских комплексов без труда адекватно оценит позицию Виктора Астафьева, мы же вернёмся к рассматриваемому вопросу.

 

***

В «поздней» прозе Астафьева огромное количество элементарных арифметических, физиологических, литературных, исторических, природоведческих и иных ошибок. Ошибок кричащих, анекдотичных, умом не постижимых. Этот уникальнейший литературный феномен проиллюстрируем тремя страницами романа «Прокляты и убиты».

О родителях бывшей жены майора Зарубина Натальи говорится: «Он свою жену, истасканную им по клопиным баракам, по дальним гарнизонам, даже в сражение с японцами на Хасане её втянул, в качестве санитарки (какой жуткий русский язык, точнее, полное отсутствие чувства языка. – Ю.П.). Едва живые они из того сражения вышли, сразу и зарегистрировались и вскоре ребёнка сотворили» [6, с. 342].

События на озере Хасан были в 1938 году, значит, Наталья родилась в 1939. Однако – с подачи фокусника Астафьева – она до 1941 года умудрилась выйти замуж за Зарубина, родить ему дочь Аксинью и внебрачного сына от генерала Лахонина, а также ещё забеременеть от него.

К тому же Наталья за два года своей жизни успела побывать школьницей, «студенткой подвизалась на ниве искусства в гарнизонных клубах и приносила оттуда забористые анекдоты» [6, с. 344]. Это с хронологией, арифметикой у Виктора Петровича проблемы, а с забористыми анекдотами, как и с нецензурной лексикой, – полный порядок, без них Астафьев ни жить, ни писать не может.

Приведём ещё примеры, свидетельствующие о масштабе и разнокачественности фактологических ошибок в «поздней» прозе Астафьева. Также эти примеры снимают те вопросы и контраргументы, которые могут возникнуть у защитников Астафьева.

В романе «Прокляты и убиты» сообщается, что Щусь был ранен на Дону [6, с. 338]. Попробуем выяснить, в каком месяце 1943 года это произошло. Мы знаем, что в «начале января» этого года Щусь вместе с подчинёнными отправился в Осипово на «уборку хлеба» [6, с. 228-229]. Через «две недели» [6, с. 291] их вернули в Новосибирск, откуда через сутки отправили под Сталинград. Однако здесь (примерно с конца января – начала февраля) бойцы «длительное время» [6, с. 331] находились в сёлах выселенных немцев Поволжья. Длительное время – это, скорее всего, от одного до трех месяцев, так как «солдаты, которые посообразительней, сделались младшими командирами» [6, с. 331], пройдя соответствующие курсы. А они во время войны были месячные-трехмесячные.

Итак, при самом быстром развитии событий на передовую Щусь вместе с Сибирской дивизией попал в марте месяце. Даже если бы он получил ранение сразу, то с такой раной, после которой остался «глубокий шрам» и Щусь был комиссован на 3 месяца, он как минимум месяц пролежал в госпитале. Значит, в Осипово Щусь приехал не раньше середины апреля. Здесь и «сотворил Валерии Мефодьевне второго ребёнка» [6, с. 338]. Однако знать о родившемся «на этот раз парне, Василии Алексеевиче» [6, с. 338] Щусь в двадцатых числах сентября никак не мог.

Ещё более очевидна хронологическая ошибка в повествовании о Лёшке Шестакове. Утверждается, что он «валялся половину зимы» в госпитале [6, с. 359]. То есть в госпиталь герой должен был попасть во время январской уборки хлеба в Осипово. Однако мы знаем, что там никаких повреждений Шестаков не получал и вместе с сослуживцами отбыл в Сталинград.

Рассказывая о сражении на плацдарме, Астафьев поведал историю об «армейских господах» [6, с. 435], попавших в штрафбат. Они в 1941 году «увели» у Сибирской дивизии «целый комплект нового обмундирования» [6, с. 435-436]. Г. Жуков – «мужик крутой», «назначенный командующим Западным фронтом» [6, с. 436] – пообещал лично контролировать ход следствия и сообщить «товарищу Сталину с товарищем Берией <…> о явных пособниках Гитлеру, орудующих в тылу» [6, с. 437].

Однако «с прошлой осени – эвон сколько! Почти год прошёл, но сообщников Гитлера выбирают и выбирают, как вшей из мотни солдатских штанов. Пособники Гитлера держались кучно, ругались, спорили, даже за грудки хватались, но доставали где-то деньги, отдельную еду, выпивку, шибко много, совсем отчаянно играли в карты. На деньги играли» [6, с. 437].

В эту очередную астафьевскую историю-сказку не верится по следующим причинам.

Во-первых, масштаб хищений и райская жизнь проворовавшихся офицеров в штрафбате не соответствуют реалиям времени. Думается, Астафьев перепутал 1941-1943 годы с эпохой перестройки и девяностыми.

Во-вторых, из разных текстов Астафьева очевидно, что он ненавидит Жукова. Это, конечно, не основание делать из Георгия Константиновича человека, каким он не был. Человека, пугающего следствие именами Сталина и Берии, прибегающего к помощи выражения «пособники Гитлера». К тому же астафьевское ёрничество, направленное не только против Жукова, содержательно, художественно не мотивировано. Авторские выражения «эвон», «почти год», «вши из мотни» не достигают цели и бумерангом бьют по Астафьеву, который не способен ещё и хронологически точно изображать события, человека.

Несмотря на то, что в романе утверждается: «С прошлой осени – эвон сколько! Почти год прошёл <…>» [6, с. 437], мы понимаем: прошли почти два года. И вот почему. История с обмундированием событийно привязана к битве под Москвой, к назначению Г.К. Жукова командующим Западным фронтом, что произошло 10 октября 1941 года. Сражение же на плацдарме, в котором принимают участие штрафники, началось 24 сентября 1943 года.

Вообще, осень в прозе Астафьева – самое урожайное на различные фактологические несуразности время года. Вот немногие из них.

В повести «Весёлый солдат» на Кубани в первой половине октября медсестра Клава и санитарка Аня из сада приносят раненым «чуть порченные, сбоку в плесневелых лишаях абрикосы, подопрелые яблоки» [7, с. 275]. Но на Кубани уже к концу июля нет даже плесневелых абрикосов, подопрелые же яблоки в октябре найти гораздо сложнее, чем налитые, сочные. Загадочно выглядит и фруктовое сравнение в этой повести: «мягко сжимающая сердце мохнатеньким абрикосом» [7, с. 281]. То ли Астафьев вывел новый сорт абрикоса, то ли перепутал абрикос с персиком?

В романе «Прокляты и убиты» в двадцатых числах сентября на Украине листья «сползают» с дубов, «шуршат под ногами» [6, с. 323]; кухня находится «в полуопавшем дубовом лесу» [6, с. 337]; «по крыше и стене <…>, словно пули, тюкают в черепицу плоды лесных дичков, жёлуди» [6, с. 356]. На правой же стороне, на плацдарме, «красно и жёлто догорали кустарники осенним листом» [6, с. 355], и даже после пожаров, вызванных бомбёжкой, шквальным артиллерийским и прочим огнём, стояли «яблоньки со свёрнутым листом» [6, с. 427].

В реальности листопад проходит в принципиально иной последовательности, а в сентябре листья – ещё на дубах.

Видимо, закономерно и то, что Лёшка Шестаков, чья судьба во многом созвучна авторской, обладает природно-аномальным виденьем. Вот он, находясь у Великой реки, думает о доме: «В эту пору, в сентябре, в низовьях Оби начинается сенокос <…>» [6, с. 325]. Через день его размышление о жизни глубинной России начинается практически с тех же слов: «…именно в эту пору». Однако вызывает недоумение то, что в воображении Шестакова в сентябрьском пейзаже России появляются «снежные поля», а минувший трудовой день называется почему-то «предзимним днём» [6, с. 409].

Примерно так же катастрофически представлены и литературные реалии в текстах Астафьева. Только о Д.Мережковском, Н.Рубцове, Н.Островском, А.Куприне, И.Бунине в мире героев и автора романа «Прокляты и убиты» можно написать отдельную статью. Мы ограничимся одним примером.

В романе говорится: «У матери Натальи любимейшим произведением был рассказ Бунина «Солнечный удар», который она ещё в молодости, до запрещения и изъятия из обихода Бунина, прочла будущему супругу вслух» [6, с. 342]. Этого быть не могло по следующим причинам. «Солнечный удар» Бунин написал уже в эмиграции в 1925 году и впервые опубликовал в парижском журнале «Современные записки» в 1926-м. В СССР рассказ впервые был издан уже после войны, то есть из «обихода» он не изымался вообще, и мать Натальи прочитать его по довоенному советскому изданию не могла.

Итак, подведём итоги первой части статьи. В «позднем» творчестве В.Астафьев последовательно реализовал свои взгляды 1960-1970-х годов на Великую Отечественную войну и человека. Количество и качество фактологических ошибок, допущенных автором повести «Весёлый солдат» и романа «Прокляты и убиты», не позволяют говорить ни о какой солдатской правде Астафьева. Писателя отличают редкая предвзятость, мировоззренческая и личностная заданность видения, вопиющая некомпетентность во многих вопросах, неспособность фактологически точно, логически убедительно, эпически объективно изображать человека и время.

---------------------------------------

Использованные источники:
1. Астафьев В. Затеси. Новая тетрадь // Новый мир. – 1999. – №8. – С. 5-77.
2. Астафьев В. Комментарии // Астафьев В. Прокляты и убиты. – СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. – С. 803-826.
3. Астафьев В. Нет мне ответа… : эпистолярный дневник. – М. : ЭКСМО, 2012. – 896 с.
4. Астафьев В. Пастух и пастушка // Астафьев В. Собр. соч. В 4 т. – Т. 1. – М. : Молодая гвардия, 1979. – 493 с.
5. Астафьев В. Пастух и пастушка // Астафьев В. Царь-рыба: повести и рассказы. – СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. – С. 127–256.
6. Астафьев В. Прокляты и убиты. – СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. – 832 с.
7. Астафьев В. Весёлый солдат // Астафьев В. Царь-рыба : повести и рассказы. – СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. – С. 259-496.
8. Дедков И. Объявление вины и назначение казни // Дружба народов. – 1993. – №10. – С. 185-202.
9. Драбкин А., Исаев А. История Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. в одном томе. – М. : Яуза-каталог, 2019. – 576 с.
10. Распутин В. Повесть пронзительная и печальная // Завтра. – 2015. – №11. – с. 8.