Владимир ПРОНСКИЙ. ПО ЩУЧЬЕМУ ВЕЛЕНИЮ. Рассказ

 

Владимир ПРОНСКИЙ

ПО ЩУЧЬЕМУ ВЕЛЕНИЮ

Рассказ

 

Здешняя местность отличается зарослями ивняка и высокой травы, торфом в болотинах и рыжевато-коричневой водой в ручьях. Они то петляют в осоке, то вдруг пропадают в густом ольшанике, а выныривают из него в сотне метров, поменяв направление. Или превращаются в мелиоративные канавы и лениво скатываются в широкое зарастающее озеро, а в половодье и дождливое лето через единственную протоку вытекают в реку. Чтобы добраться до чистой воды сквозь заросли – надо десять потов пролить и тучу комаров накормить. Поэтому летом на нём мало кто рыбачит. Зимой – другое дело. Но необходимо знать места, если озеро забито топляками. Лишь середина да два-три залива более или менее пригодны для рыбалки.

Всё это имел в виду Лёха Нырков по прозвищу Нырок, когда отправлялся поживиться зубастыми щуками. На вид обычный невысокий мещеряк: остроносый, светловолосый и говоривший скороговоркой. Возраста неопределённого, жил неровно, можно сказать кособоко – мечтательный и застарелый холостяк, единым словом. Его отец работал машинистом тепловоза на узкоколейке, пока она действовала, мать до конца жизни крутилась на лесоскладе учётчицей. Кое-как окончив восьмилетку, Лёха болтался по селу, любил заводить разговоры со стариками о жизни, спрашивал, есть ли она на иных планетах, и в каком виде. В общем, чудил парень. Ему бы жениться, но за него не очень-то цеплялись. После армии мать устроила его на сезонную работу в питомник лесничества – какой-никакой, а всё-таки заработок.

Когда же не стало родителей, зимой Лёха перебивался случайным калымом да рыбалкой на озере: себя обеспечивал рыбой и на трассе продавал. В иной год мог месяц-другой поработать на лесопилке, но не более. К женщинам имел особое отношение, и при удобном случае не терялся. Из-за этого нарывался на скандалы. Как-то в драке с мужем москвички, в отпуске спутавшейся с ним, Лёха, уступая в силе и праведном гневе, даже схватился за вилы. Еле остановили его мужики. С той поры он осторожничал, но приезжим женщинам спуску не давал.

– Когда угомонишься-то? – шпыняли бабы в магазине. – Из-за тебя одни скандалы. Уж седой наполовину, морщины одна за другую цепляются, а всё туда же!

– У меня верх коряжистый, а всё остальное молодое! – ухмылялся он и горделиво смотрел на сельчанок. – Всё как по щучьему велению работает!

С местными дамами он озоровал только на словах, с мужиками не бузил, зная, что они относятся к нему с опаской, считая «вольным стрелком», способным на каверзы, но при случае могут и накостылять, поэтому о Ныркове частенько забывали до очередной свары. И он радовался этому, душа его тогда рвалась ввысь, словно хотела избавиться от сплетников, тесно и душно ему становилось среди них. Лёха особенно страдал от невозможности заглянуть за горизонт, его взгляд постоянно утыкался то в кусты, то осоку. И, чтобы не мелькать на улицах, он соорудил нынешним летом смотровую площадку на высоченном ясене, росшим за двором, и, если накатывало мечтательное настроение, в выходные забирался по приставной лестнице и сучьям на макушку. Он будто жил среди птиц, частенько отдыхавших на ясене и не ожидавших встретить здесь человека, поэтому совершенно не остерегавшихся. Часто прилетали из лугов стаи скворцов – отдохнуть, почистить пёрышки. Они шумно окружали его, а он рассматривал переливчатое оперение и удивлялся его чистоте. А вот касаточки молниями проносились мимо, прежде чем скрыться в гнезде под карнизом его избы, и он не успевал их рассматривать. А как-то голову повернул – сокол чеглок замер столбиком на ветке и удивлённо вперился огромными чёрными глазами, будто спрашивал «Ты кто?». Лёха от такого нахальства перестал моргать, а моргнул – чеглок пропал в листве.

Если птицы не прилетали, он, поудобнее устроившись на сидушке, подолгу смотрел вдаль, словно кого-то ожидал. Когда же отыскал в чулане отцовский бинокль, то всё село оказалось на виду, раскинувшееся между озером и стеной сосняка и разбегавшееся вереницами неровных улиц. Он будто летал над ними вместе с касаточками, скворцами, охватывая взглядом нескончаемую красоту зелёного горизонта, терявшегося в кучерявых облаках.

Интересное занятие придумал Нырков. С ясеня не только можно любоваться небесными птицами и открывающимся раздольем, но и наблюдать за ничего не подозревающими соседями, открывая их неприглядные замашки. Взять соседку Дарью. Как-то, думая, что Лёха ничего не видит, она запросто зашла в его сад, набрала в подол груш-тонковеток; наклонялась за ними тяжело из-за полноты, а к себе нырнула по-воровски ловко и закрыла лаз приставным колом. Лёха хотел её окликнуть, остановить, но не посмел из-за неожиданно навалившегося стыда, словно воровал он сам, да и не хотелось выдавать «гнездо». И жалко её почему-то стало. Ведь она много лет ухаживала за лежачим мужем, одна крутилась, не надеясь на детей. Иная давно бы оформила мужа в интернат, а она, страдая от давления и диабета, с утра до вечера колупалась с ним, и никогда никому не жаловалась. Поэтому и ничего не сказал ей, не окликнул. А через день всё-таки прибил кол к прожилине, набрал миску груш и отнёс Дарье, оставил на крыльце. Поняла она намёк или нет, но более Лёха не замечал её в своём саду. 

Сосед с другого бока, Слава Потапов, – шофёр, этот тоже проявил себя большим любителем груш, и сливами не брезговал. А как-то загнал грузовик во двор и ссыпал полкузова добытого где-то зерна. Подобные картины переставали быть тайными не так уж редко и не только с участием соседей. Многие сельчане словно соревновались в пронырливости, умении положить глаз на всё, чем можно втихомолку поживиться.

Из-за этого высотные бдения вскоре перестали приносить радость. Лёха остерегался окончательно разувериться в земляках, хотя всегда думал, что они вполне обычные. И хорошо, что лето вскоре закончилось, а осенью на ветру да под дождём не очень-то поблаженствуешь на ясене. Да и домашние заботы никто не отменял. Хотя кроме кур у него из живности никто не водился, не считая кота, но хватало других хлопот: запастись дровами, перекопать под зиму грядки – и не только. Это в жару ничего делать не хотелось: сидел бы и сидел на ясене, обдуваемый ветерком, а теперь только успевай крутиться. А после того, как выбрал картошку, иное волновало: новая соседка Анюта, купившая дом напротив. Как-то поговорил с ней мельком и узнал, что она работала медсестрой, а теперь вышла на пенсию и оставила квартиру сыну с семьёй.

– Я сама деревенская, с Иртыша, ваше привольное место на наше похоже, – нахваливала она село, изучая Лёху из-под пегой чёлки серыми глазами. – И до города недалеко.

– Есть такое дело, но надо обаркаться… – сказал Нырков, не зная, что ещё сказать.

Это был их первый разговор, а следующим вечером она сама пришла, попросила о помощи:

– Алексей, как оказалось, у меня очень мало дров, а ведь зима впереди!

– Ничего удивительного. Когда дома продают, то о дровах не думают. 

– Сможете организовать? Естественно, всё оплачу!

– Всё как по щучьему велению будет. Сосновая обрезь из леспромхоза устроит? Если устроит, то и машина найдётся! – пообещал он, вспомнив о Потапове.

– Как бы я рада была этому.                     

Дрова привезли Анюте в конце недели. Полный КамАЗ свалили у дома. Лёха исполнил обещание, потому что её просьба растревожила, заставила по-иному посмотреть на себя. Сколько он помнил прежних женщин, то всегда будто воровал их с чужого стола: хапнул – и в закуток. И чем он в таком случае лучше односельчан, за которыми наблюдал с ясеня? Значит, он такой же, как все. Вот это как раз и не нравилось. К тому же соседка – не дачница. Она казалась яркой люстрой в магазине: любоваться можно, а прикоснуться боязно. В какой-то момент родилась дерзкая мысль о том, что Анюта послана свыше именно для него, и робеть перед ней стал по-настоящему.

Когда она заплатила по квитанции за дрова, а Вячеславу отсчитала приличную сумму за доставку, то спросила:

– Ребята, может, крупные распилите и поколете? А то куда уж мне одной!

– Запросто. Бензопила есть, – пообещал Нырков. – Сам разберусь. А у него жена дотошная, проходу не даст! – и, усмехнувшись, кивнул на соседа.

В ближайший выходной он распилил крупные обрезки, отбракованные брёвна, сложил кругляши под навес и пообещал Анюте:

– Когда работы в питомнике не будет, тогда и переколю.   

В ноябре он за несколько дней расправился с этим делом. С утра до вечера махал топором, а когда темнело, Анюта звала в дом и усаживала за стол. Лёхе простая еда казалась необыкновенно вкусной, а если рюмку махнёт – вообще благодать. Раскраснеется с холода, захочет рассказать о себе, но духа не хватало. Ещё бы рюмкой разжиться, тогда, глядишь, и язык бы развязался, но хозяйка более не предлагала, а нахальничать – совесть не позволяла. Молчал, слушал, млея от слов собеседницы. Потом благодарил и уходил, а уходить совсем не хотелось. 

В дни, когда махал топором да убирал поленья в сарай, частенько выслушивал подначки Вячеслава – худого, прогонистого, так и крутившегося перед глазами – будто разбирало мужика.

– Это чего же, в женихи, что ли, набиваешься? А что, бабёнка ловкая, мелкая – прокормить легко, такая вполне сгодится для хозяйства и всего прочего. Так что не теряйся. Я бы и сам запрягся, да жена грызть начинает, как увидит около её дома. Видишь, опять столбом у веранды маячит! – уныло косился он, мусоля зубочистку из гусиного пера.

С весны Потапов пропадал в хозяйстве, бывшем совхозе, чуть ли сутками не вылезал из-за руля, а к зиме чаще мелькал перед глазами. Слушать его не хотелось, ведь не от души говорил, будто насмехался. Всегда он такой: сперва будто крапивой острекает, а потом улыбнётся. И всех мужиков в селе бездельниками считал и очень не любил, особенно рыбаков, когда они что-нибудь просили. Сам-то Потапов рыбачил редко, но метко: удочки и жерлицы не признавал, даже на балансиры не зарился, а любил ездить в глухозимье на дальние озёра. Найдёт замор, мешка два-три рыбы возьмёт – вот это рыбалка. Для этого и снегоход пригодится, который для охоты купил: не на себе же при случае лося из леса тащить или кабанчика. А эти, которые с жерлицами ходят, только и знают, что попрошайничать. Недавно Лёха заикнулся о зерне для кур, но сразу же получил отказ.

– Откуда же у меня зерно-то, мил-человек?! – словно у подозрительного чужака спросил Потапов.

– Да ведь пару вёдер всего прошу, курам на морозы. Видел же, как сгружал. Чего уж таишься-то. Соседи всё-таки.

Вячеслав посмотрел злой прищуркой, понимая, что деваться некуда, процедил:

– Послезавтра жена к детям поедет. Когда автобус отчалит, тогда и приходи с мешком. А при ней и думать не моги. И вообще поменьше языком-то мели! Пузырёк не забудь – обмоем это дело.  

Через день Лёха удачно разжился зерном, успокоился и стал ждать ледостава.

Ныне зима, как обычно в последние годы, запоздала, поэтому более или менее надёжный лёд появился лишь к началу декабря, и Нырков начал ставить жерлицы. С первого же улова отнёс щуку Анюте. Себе же за неделю столько натаскал, что за месяц не поесть. Нажарил, накрутил котлет – полностью морозилку забил, немного засолил, опасаясь оттепели, а щук помельче развесил вялить. Запас сделал, но продолжал рыбачить: какой смысл дома сидеть, если можно кое-чего на продажу наловить.

Вскоре пришли настоящие морозы. Лёха ходил на озеро по будням, когда не было чужих, съезжавшихся в выходные со всей округи. Но за день до Нового года припозднился, обнаружив в курятнике погибшую курицу. По обгрызенной голове понял, что наведался хорёк. Пришлось заделывать лаз в полу, проверять подозрительные места. На озеро собрался только после обеда. В другой бы день не пошёл, да обещал Анюте щуку к Новому году, зная, что она ждёт сына с семьёй. Завтра уж новогодняя ночь, нельзя до последнего откладывать. А теперь всего-то и оставалось два-три часа, чтобы успеть до темноты. Из избы вышел – Анюта убирается у своего крыльца. Увидев его с рыбацким снаряжением, окликнула:

– Не поздновато собрался-то?

– Обещание надо выполнять.

– Тогда другое дело! – улыбнулась она.

Вскоре он был на льду, насверлил лунок, насадил живцов и расставил жерлицы; лёд стал почти полуметровым, поэтому времени ушло немало. Ожидая отстрела флажков, он поднял воротник, сел на ящик спиной к ветру. Одинокие рыбаки, видневшиеся вдалеке, ушли, и он от скуки закрыл глаза и задремал. Даже увидел сон. Вот возвращается с озера и стучится к соседке. Она мелькнула из-за герани в окне и, рассмотрев гостя, всё-таки спросила из сеней: «Кто?» – «Это я… Щуку принёс!».  Соседка распахивает дверь, а он гордо преподносит ей увесистую рыбину: «Кила на три будет!». Приврал, конечно, но какой он тогда рыбак, если не приврать. Анюта после его радостных слов что-то говорит, а что именно – не разобрать, но что-то ласковое и приятное…

Очнувшись, Лёха осмотрел пригнутые ко льду сигнальные флажки – ни одного сработавшего. Обидно сделалось. Зря, получалось, притащился на озеро. Надо бы дома отсидеться, если уж день с утра не заладился. Тем более что погода начала меняться, а при смене погоды щуки ленивые. Это он давно знал, изучив их повадки, и даже хотел уйти, особенно когда начался мелкий, колкий снег, но и пустому уходить не хотелось.

Тепло одетый, он неуклюже поднялся, прошёлся вдоль жерлиц, черпаком очистил подмёрзшие лунки от снега. Заметив, как сгущаются сумерки, подумал: «Всё-таки пора собираться – толку сегодня не будет!». И сразу увидел вздыбившийся флажок. Жарко сделалось. Подбежал, рухнул на колени, рукой очистил лунку и потянул леску. Сперва показалось, что она зацепилась, но вдруг скользнула в ладони, и он перехватил её, слегка отпуская. А отпустив, понемногу начал выбирать, но вновь почувствовал рывок, и по его силе понял, что рыбина попалась знатная. И сразу сердце заколотилось по-особенному. Он помаленьку вываживал добычу, то слегка отпуская, то позывая леску. И вот наступил момент, когда вода заволновалась, слега вспучилась – ещё немного и покажется зелёная щучья морда. Попытавшись вытянуть добычу, он понял, что щука попалась огромная, не проходившая в лунку. Ему попадались такие. Тогда багром подхватывал рыбину под жабры и выдирал наружу. Сегодня багор не взял, а он как раз пригодился бы. Поднял рукав куртки и свитера и попытался подцепить добычу рукой, пока приспосабливался – четыре пальца оказались в сомкнувшейся рыбьей пасти. И сразу полоснула боль. Чертыхнувшись, он попытался освободиться, но чем сильнее шевелил пальцами, тем больнее впивались кривые щучьи зубы; а тройник, похоже, проколол мякоть большого пальца. Получалось, что он не мог ни вытащить щуку, ни отпустить её, словно попал в капкан.

Лёха на какое-то время затих, обдумывая ситуацию, и решил, пока рука не занемела в ледяной воде, резко вырвать её, пусть и с мясом. Посильнее дёрнул ею, но чуть сознание не потерял от боли. Мелькнула мысль: «А ведь так и крякнуть недолго, и никто не поможет!». Нырков понял, что дела его плохи, но сдаваться всё равно не хотелось. Он продолжил помаленьку шевелить рукой, пытаясь найти такое положение, при котором пальцы освободились бы из рыбьей пасти. Но как только начинал шевелить ими, то и щука дёргалась в ответ, добавляя боли. В такие моменты он скрипел зубами и замирал.  

Вскоре рука перестала чувствовать боль, и стало по-настоящему страшно. Он не знал, сколько продержится, а надежды на спасение с каждой минутой оставалось всё меньше. Вспомнил о мобильнике, но вспомнил и то, что, торопясь на озеро, тоже забыл его, как и багор. Тогда попытался дотянуться до бура, но, дотянувшись, понял, что пользы от него никакой. Была бы пешня – другое дело. Лёха затаился, задумался, но ничего не придумывалось. Прогоняя усталость и оцепенение, заставил себя взбодриться, начал мурлыкать какую-то мелодию и почувствовал на щеках слёзы, понимая, что никому он не нужен, никто не вспомнит о нём в этот глухой час.

Если бы он знал, что Анюта начала тревожиться, то чёрные мысли не душили бы. А ей в какой-то момент стало не по себе от предчувствия: «Давно стемнело, а Алексея всё нет и нет!». О щуке, которую он обещал, она уж и не думала. Теперь душа болела за него самого, и она не выдержала, отправилась через дорогу к Потапову, постучала в окно. Хлопнула входная дверь, вспыхнул свет в веранде, показался хозяин.

– Что случилось?

– Переживаю! Алексей давно должен с озера вернуться, а его всё нет и нет…

– Ну а я чем могу помочь?!

– Надо бы найти его. Сама бы сходила, да не знаю, где искать.

– Ага, ещё и ты отправься. Потом двоих вас спасай! За него не волнуйся, придёт, а мне завтра рано вставать.

Он захлопнул дверь, Анюта охнула и, нечего более не успев сказать, пошла к себе. Но неожиданно дверь веранды вновь распахнулась, и Вячеслав остановил:

– Погоди… Когда, говоришь, он отправился-то?

– После обеда. А потом погода испортилась. Я вся испереживалась.

– Ты-то при чём?

– Ну как же – сосед всё-таки…

– Ладно, иди домой. Сейчас смотаюсь на озеро… – смурно пообещал Потапов.

Анюта присела на своём крыльце и обрадовалась, когда тот выгнал из гаража снегоход и, развернувшись, понёсся по улице.

На снегоходе до озера всего ничего, но всё равно Потапов, пока ехал, весь изнервничался от досады. «Нашлась заступница, – заочно шпынял он Анюту. – Без тебя жили, и всё было спокойно. Нарисовалась на наше счастье!». Если бы Вячеслав не знал, где искать пропавшего, то и не поехал бы. Но тот мог быть только на «своём» дальнем заливе, поэтому в нужном месте выехал на лёд и начал кружить, освещая фарой змеистую позёмку. На третьем витке увидел снежную глыбу, подъехал, а это – мать честная! – Нырок согнулся у лунки! Вячеслав соскочил со снегохода:

 – Лёха, с сердцем, что ли, чего?

– Щука висит…

– Зачем рукой-то за ней полез? Багра нет?

– Только бур…

Вячеслав начал поспешно сверлить лёд рядом с его рукой. Потом достал из ящика для инструментов вороток, разбил ледовую перегородку, подсказал:

– Помаленьку освобождай…

Тот осторожно вытянул онемевшую руку, а в неё огромная щучина вцепилась.

– Вот это да! – удивился Потапов. – Как она тебе пальцы-то не оттяпала?!

Он резко выдернул тройник из руки соседа, освободил и щуку, бросил на лёд.

Лёха, что-то пробормотав, как вражину, шибанул ногой рыбину, столкнул в развороченную лунку и устало опустился на сиденье снегохода, сунул раненую руку за пазуху.

– Зря отпустил, – вздохнул Потапов. – Мне бы отдал! 

– Она моей крови напилась – есть будет гребостно. 

Вячеслав быстро собрал в сумку жерлицы и, вместе с буром и рыбацким ящиком Лёхи, перехлестнул резинками на багажнике. Наклонился к соседу:

– Ты как? Устраивайся нормально, не свались. Сильно гнать не буду.

– Погоди, дай отдышусь. Достань в правом кармане сигареты и спички. – Потапов помог ему прикурить, и, затянувшись дымом, Лёха вздохнул: – Спасибо, Слава, большое! Теперь должник до самой смерти!

– Анютку благодари, а не меня. Это она переполох устроила!

Нырков вздохнул:

– Но и ты молодец! – Он затянулся напоследок. – Поехали, чего тебя морозить. 

Обычно Потапов носился на «Буране» как сумасшедший, а в этот раз рулил плавно, рытвины объезжал аккуратно, сильно не газовал и, постоянно оглядываясь, спрашивал:

– Как ты там? За меня держись – немного осталось.

От неожиданного внимания соседа Лёхе становилось на душе теплее и теплее. Он и предположить не мог, что Потапов может быть таким заботливым. Всегда либо насмехался, либо пытался подшучивать, только шутки его казались кривыми, и все они с непонятным надрывом и плохо скрываемой обидой. А на что человек обижался – вопрос, если в доме достаток, работой обеспечен, дети в городах пристроились, с женой особенно не цапался. Или, может, жизнь такая, что всегда хочется большего, а что есть, не устраивает – поэтому и брюзгой становится человек. Или от характера это. Ведь иной, как ни старается, а его будто ветром сносит с твёрдого пути, всё-то ему не так и не этак. Он бы и рад сделаться другим, да попробуй, выскочи из колеи, если туда занесло в сколезь. Потапов, как шофёр, похоже, это очень хорошо понимал. Сам сказал, когда зерном поделился: «Жизнь – это колея! Из неё не каждый выберется!». Или, может, тогда запьянел, и на откровения потянуло, ткнул пальцем Лёху в грудь: «Давно смотрю на тебя, всю жизнь ты какой-то непутёвый. Один перебиваешься и рад этому. А чему радоваться-то?». В тот раз он, поддавшись необъяснимой щедрости, вместо обещанных двух вёдер чуть ли не мешок зерна насыпал, еле Лёха дотащил до дому. Но на следующий день Потапов стал прежним, даже более скрытным, нелюдимым, будто запоздало жалел о зерне. Он бы, наверное, таким и оставался, если бы не сегодняшний случай с соседом, пробудивший необъяснимое глубинное чувство взаимовыручки, заставивший сбросить привычную личину, хотя и не особенно в это верилось. Но сегодня его доброта выглядела именно так.      

Вскоре они были в селе, и в свете фар мелькнула соседка, подбежала к снегоходу.

– Слава Богу… Прибыли! Что случилось?

– Да вот со щукой воевать вздумал! – усмехнулся Потапов и указал на скукоженного рыбака. – Руку поранил!

– Лёш, срочно ко мне…

Нырков заупрямился, а Вячеслав подтолкнул:

– Иди, иди. Не зря ведь дрова колол!

Увела Анюта Лёху к себе, а в тепле у него рука стала гореть нестерпимым огнём, и она принялась растирать её, скрюченную от судорог, чтобы разогнать кровь.

– Потерпи, потерпи, – видя, как он кусает губы от боли, утешала суетившаяся хозяйка, а Лёха чувствовал, какая забота исходит от неё, как вкусно она сама пахнет.

Анюта накрыла гостя одеялом, обработала руку перекисью, йодом, мазью пахучей намазала, забинтовала. Он же, еле переводя дыхание, чувствуя, как наполняется глубинным теплом синюшная рука, зашевелился, стеснительно потянулся за свитером:

– Что бы без тебя делал? Спасла меня… Ну, я пойду?

Но она остановила:

– Сними мокрую одежду! Вот, возьми свитер сына!    

– Спасибо, Ань!

Неуклюже надев великоватый свитер и накрывшись курткой, он повернулся к двери, чувствуя себя неуютно в стоптанных валенках, ватных штанах.

– Приходи через часок – краснота на руке мне не нравится, отёчность появилась – уж не обморозил ли? Надо будет понаблюдать!

– Переоденусь – приду...

– А я пока ужин приготовлю! – необыкновенно нежно сказала Анюта и так долго и пронзительно посмотрела ему в глаза, как никто и никогда не смотрел на Лёху по прозвищу Нырок.