Владимир ТОЦКИЙ. И СТОЛ НАКРЫТЬ НА ШЕСТЕРЫХ… Стихи

 

Владимир ТОЦКИЙ

И СТОЛ НАКРЫТЬ НА ШЕСТЕРЫХ…

 

* * *                 

Различны лица у лесов…

У ног их глина и песок.

И у дерев различны лица,

Ствол от ствола корой разнится

И толщиной, и высотой,

И колыханья частотой.

От ветра шум стоял в лесу…

Мои шаги слышней в росу.

Найду открытую поляну

И ненадолго там прилягу…

В росу и запахи слышнее,

Трава становится нежнее.

И косит хорошо коса,

Пока не высохла роса.

Звенит коса, жужжит оса

И льётся пот ручьём с лица.

Перевожу осы жужжанье,

Грозы далёкой громыханье

На человеческую речь,

Чтоб записать и тем сберечь.

Читал ли ветер всё до точки

С деревьев сорванных листов?

Готов ли он открыть источник

Своей поэзии без слов?

 

СТАРЫЙ СНИМОК

Пригвоздила дома тишина…

Все ушли: кто в лучший мир, кто просто…

Неужели в том моя вина?

Кто меня проводит до погоста?

 

Фотоснимок – папа с папироской –

Улыбнулся из альбома мне,

В люльке белобрысый мальчик с соской,

Дальше – мир в распахнутом окне.

 

На огне трёхногой керосинки

Чугунок, кормилец-старина.

Снимешь крышку, а на ней росинки –

След дыханья тыквы и пшена.

 

Танец сквозняка, огня и тяги

Повторяет мокрое бельё.

И глаза полны солёной влаги –

Пламя держит зрение моё.

 

Рядом не живой уже, не мёртвый

Жар теряет угольный утюг.

В кадке у окна зелёно-жёлтый

Фикус шею вытянул на юг.

 

Старый снимок. Фокус на былое.

Все ушли, оставили меня…

Только пыльный фикус и алоэ –

Вот и вся ближайшая родня.

        

* * *

Когда мой стол двухтумбовый, дубовый

В моей квартире первой стал обновой,

Он мне рассказывал в преддверии рассвета,

Как молодой дубок шумел в начале лета

И как в ветвях его безумствовал щегол

И как в тени его почил лихой монгол.

В шестидесятых растворилось наше детство.

Чтоб повзрослеть, годились, кажется, все средства.

Портрет Есенина и Хэма – оба с трубкой –

Пришли на смену абажурам и голубкам.

Скворешни полочек с обоймой подписных,

Под ними старая кушетка на двоих.

В углу всё больше от ликёров чешских тара

И утомлённая страдалица-гитара.

 

А как решали мы тогда вопрос с квартирой?

Да просто: ширмой или плюшевой гардиной.

И наши девочки не кутались в манто,

Носили мини, водолазки от Кусто.

«Архипелаг» тогда читали в самиздате,

И каждый шёл к своей неведомой, но дате.

 

* * *

Я вышивал крестом на перекрёстной рифме

И ткал без шва коан на полотне листа.

А время, странный сон: в нем сотни лет, как в вихре,

Проносятся за день, а день ползёт века, –

Дало мне просто шанс, единственный из ста:

Пиши всё набело, не порть черновика.

Билет не выбирал, я просто был билетом

В момент зачатия, а может, до него.

И жизнь теперь не сходится с ответом.

А если всё же нет ответа одного?

Язы́ки замолчат, и холст с погасшим небом

Скатают в трубочку и в Лету уберут.

Пожалуют одних вином и хлебом,

Другим же ничего не подадут.

 

* * *

Настал июль. Дожди косые.

Живу вдали от беготни.

И ноги трогают босые

Щетину колкую стерни.

 

На клумбе – обморок цветенья,

Безумье красок, звон стрекоз.

То слышу музыку, то – пенье,

То – блеянье хозяйских коз.

 

Собаки бродят без надзора,

Зевают, нежатся в пыли.

И мужиков тоскливы взоры –

Видать, сегодня на мели.

 

Дымок струится над рекою –

Сжигают мусор, сорняки.

И внемлет вечному покою

Часовня у реки Оки.

 

Немое тело самолёта

Ныряет в толщу облаков.

А выше кротко смотрит Кто-то

На нас с небесных берегов.

 

Вот воробей, а вот синица

Летают, прячутся в тени.

И мне б забиться и забыться.

Но лучше – в небо. Как они.

 

* * *

Температура близится к нулю.

Такую я погоду не люблю,

Когда над каждым домом крыши плачут,

И на дорогах месиво в придачу.

Москва стоит, приклеившись к рулю.

В преддверье новогоднего безумства

Выходит участковый на дежурство.

Кого-нибудь сегодня укокошат…

Вперёд, страна! Лети, хромая лошадь!

 

ПАМЯТИ ПОЭТА

В южном городе Урала,

В душном смоге сентября

Родились и ты, и я –

Так судьба нам  нагадала.

 

ЧТЗ и Уралмаш

Не сменял на Юго-Запад…

Кто мог думать, что внезапно

Ты отмашку жизни дашь.

 

Не нужны тебе цветы

В день последней нашей встречи.

На ветру не гасли свечи…

В небе – ужас красоты.

 

* * *

Хорошая одежда и жильё

Не позволяют мёрзнуть в холода.

Но жалко птицу, всякое зверьё,

Оборванные вьюгой провода.

 

Из парника души клубится пар,

Туманом застилая лик пространства,

И внуковский заснеженный ангар

Уныл без новогоднего убранства.

 

Морозец гонит естество в тепло,

И дачный дом – надёжное дупло.

 

Шагаю к станции. Вокзальное  жульё,

Опухшее, закутанное в тряпки,

Напоминает то ли вороньё,

То ль ряженых, гуляющих на святки.

 

Колядки их: «Подайте пять рублей,

Мы на билет не можем наскрести…».

Моим ушам приятней и милей,

Чем: «Маневровый на втором пути…».

 

Подходит поезд, прыгаю в вагон

И рассупониваюсь целый перегон.

 

Вагон, что улей, в хлопотах гудит.

В него влетают с шумом, вылетают…

И каждый третий – точно эрудит:

Кроссворды лузгает и что-то там листает.

 

Вот инвалид запел, давя слезу

И лепту малую из немощной старушки.

Но состраданья – ни в одном глазу,

Он не дождётся нынче и полушки.

 

Я сам не дам – прокурит и пропьёт.

И нечего рассказывать нам сказки…

О том, что воевал, пускай не врёт.

У нас теперь воюют за участки.

 

Подумаешь, кому сейчас легко?

Где видел волка и ягнёнка вместе?

И где пророк не слыл бы дураком

И не был бы в отечестве без чести?

 

* * *

Придавило лето стойкой непогодой:

Тёмные заборы, мокрые кусты.

Замолчали птицы, и дождю в угоду

Хмурят дуги-брови над водой мосты.

 

В загородном доме пахнет свежей стружкой,

А в печи вздыхают о былом дрова.

Ходоки из Леты – ходики с кукушкой –

Нехотя качают времени права.

 

И в привычном ходе монотонных буден

Мы хороним спешку, маету сует.

Но не похороним и не позабудем,

Как учила мама составлять букет.

 

* * *

Такая же долгая осень стояла

Лет сорок назад. Он стянул одеяло –

Пора собираться. Светло за окном,

Но тело отравлено тягостным сном,

И цепкая память всё тянет обратно.

В объятия сна или в явь? Непонятно…

Назад не вернуть из того октября

Ни золота листьев, ни цену рубля.

 

Он вышел из дома. Ступеньки трамвая.

Набитый вагон, где, друг дружку толкая,

Народ на работу с утра поспевал.

Вдруг видит Её… И тотчас наповал

Убитый похожестью, встал неподвижно.

Она улыбнулась, как будто обиженно,

И место своё уступила ему.

 

И старость в тот миг подступила к нему.

 

* * *

На стыке времени и вечности,

То в безнадёге, то в беспечности

Несу я дар скудельный Твой

Из небытийной кладовой.

Леса густы, болота топки,

И каждый пятый тонет в стопке.

А жизнь моя гроша не стоит

Для тех, кто будущее строит.

 

* * *

Вот свечи горят у иконы Христа…

Мы свечи пред Ним, мы в огне береста.

Вот так же в глазах Его плавимся, таем

И, в землю ложась, – в небеса улетаем.

 

* * *

Что знает бабочка о снежном январе,

Нося на крыльях весть о воскресении?

О нашем ожидаемом спасении

Что знает бабочка, порхая во дворе?

 

* * *

Как гений общенья искал одиночества,

Скитаясь по книгам с присмотром пера.

Злой явью воочью гудели пророчества

Про время и место, и et cetera.

Здесь корни творения в кладезях памяти

С Предвечным в начале

И Словом  в фундаменте.

 

* * *

Пусть не ходит прошлое по следу,

Не вздыхает, слёз пустых не льёт,

И друзей давно не ждёт к обеду,

Старое о главном не поёт.

 

В глаз тому, кто прошлое помянет.

Мы теперь иные существа…

И стоянку пять минут объявят

На уездной станции Москва.

 

* * *

Кружит хмурый  снег-молчальник

Над студёною водой.

И луна – печатный пряник

Свет роняет молодой.

 

Я серебряной тропою

В заводь звёздную бреду…

То ли сердце успокою,

То ль накликаю беду.

 

То ль невольно в тихом свете,

Что окутал зимний лес,

Прошепчу о Горнем лете,

Что спускается с Небес.

 

* * *

Утопают дни и годы

В тёмном омуте реки.

Гибнут страны и народы,

Острова, материки.

 

Я всё чаще и больнее

«Знал», «любил» – произношу…

На кладбищенской аллее

Молча памятью дышу.

 

Всех разбросанных по свету,

Всех, кого в бреду зову,

Смерть крадёт, уносит в Лету…

Странно даже – что живу.

 

* * *

Стол накрыт на шестерых…
                Арсений Тарковский

От недотроги-тишины,

От чувства собственной вины,

От несогревшего звонка,

От неувядшего венка

Незримо тянется тесьма

Исповедального письма.

Стать современней – стать старее

И уязвимее, скорее.

И стол накрыть на шестерых,

И встретить мёртвых и живых.

 

* * *

Колыбелька – первый гробик.

Ложе брака – гроб второй.

Если это не угробит –

Поцелуют тебя в лобик

И положат в гроб земной.

Всё равно в какой ложись –

Раз с тобой случилась жизнь.

 

* * *

Вот и отпуск… Да только беда:

Холода, холода, холода…

Нет собаки, жены. Буду пить…

Хорошо бы стаканы купить.

 

* * *

Голый лес на косогоре,

Небо в низких облаках,

Иней пишет на заборе

О грядущих холодах.

Сад уснул, а пруд и речку

Обметало тонким льдом.

Растоплю щепою печку,

Вспомню о былом.

То ли дым глаза туманит,

Не даёт смотреть,

То ли прошлое так ранит,

Стоит лишь задеть.

Память горше наказаний

Обжигает льдом.

Я без тех воспоминаний –

Выстуженный дом.

 

* * *

Настали наши времена,

А нас почти и не осталось.

Усталость или просто старость

Тому причина и вина.

 

Настали наши времена –

Звучат стихи и наши песни,

Но лишь во сне мы снова вместе

И не разрушена страна.

 

Мы утопали в долгих снах,

И нас на миг натужный ветер

Поднял из бездн на стык столетий,

Чтоб убаюкать вновь в веках.

 

И в этот краткий миг судьбы

Успеем ли посеять семя,

Чтоб с ним не совладало время

До долгожданной молотьбы?

 

* * *

Я помню, бабка, мать, отец

Трудились от светла до ночи.

Мы – меньше, нас тянуло в Сочи,

В Пицунду, в Таллин, наконец.

 

А дети нас слабее стали.

Им больше хочется поспать,

Чем путешествовать, искать.

Читать почти что перестали.

Осталось – думать перестать.

 

* * *

                                                     Юрию Казакову

Прочитана книга «Поедем в Лапшеньгу».

Давно мы не ездим почти никуда,

А лишь вспоминаем свою деревеньку,

Где вместо пойдем говорили айда,

Где хвойного леса сыпучие звуки,

Неслышный, но видимый шелест дубрав,

И волглых осин возопившие руки,

И долгие крики глухих переправ.

 

* * *

В оправе грузного тумана –

Гряда унылых валунов:

От оных дней стоит охрана

Вдоль топких здешних берегов.

 

Я – мотылёк… На ходкой лодке

Под всхлипы вёсел пронесусь,

В сухой остаток дней коротких,

Как в тусклое стекло, вгляжусь.

 

МАМА

Скривила губы, перекрестила.

За дверь не пускала какая-то сила…

Глазами просила ко гробу приехать.

А коль не смогу, то уже и простила:

Февраль завьюжит – вот и помеха.

 

Ясная ночь, только звёзды и месяц.

Вот и приехал – прошёл ровно месяц.

Дочери, сын – твоей жизни мерило –

Все здесь, кого ты под сердцем носила.

Сердце устало, и сил не хватило.

 

* * *

Взгляд вбирает земное раздолье,

С детства милое мне лукоморье,

Голубого лимана откосы,

Где постылые селятся осы.

Тащит трап измочаленный трос.

Машет белым крылом альбатрос.

Я прощаюсь с тобой навсегда?

Глупость это – вся наша вражда!

И плывёт, словно пух тополиный,

Образ рiдноï моей Украины.

 

* * *

Сквозняк, заплетая косички,

Гуляет от двери к окну.

Ты дремлешь в пустой электричке.

Я страж твой, я глаз не сомкну.

 

Мы едем лесными рядами.

Пригожи в них все продавцы.

Торгуют берёзы грибами,

У ног разложив образцы.

 

Куриным желтком зверобоя

Окрашена просека. Лишь

Вкрапленье сверкнёт голубое

Там, где уснул камыш.

 

И каждый прогон — зарисовка:

Туман на восходе... И дня

Не хватит, чтоб смолкла тусовка

Сорок у кривого плетня.

 

Протяжный гудок электрички

Настроит на крик петуха,

А я подбираю отмычки

К началу творенья стиха.

 

Мелькают за далью – дали.

В узилище рифм стихи.

Лишь слово — исповедальня —

Набухшие рвёт мехи.