Елена РОДЧЕНКОВА. ВСТРЕЧНЫЙ ОГОНЬ. Рассказ

Елена РОДЧЕНКОВА

ВСТРЕЧНЫЙ ОГОНЬ

Рассказ

 

Когда открываешь дверь, то  даже в солнечный день прохладные, темные, как погреб, крыльцы обволакивают таинственным, напряженным запахом керосина. Стертые старые ступени покосились и оттого стали еще крепче, будто вросли друг в друга,  а каждый входящий в дом еще сильнее спаивал их, вколачивая словно огромные деревянные шляпки гвоздей в землю и в тот воздух, что тоже был упругим и крепким,  много лет теснясь в неволе под старым, гладким деревом ступеней.

Может, оттого и пахло керосином в сенях, что сжатый, плененный воздух был взрывоопасным, и опасность эта жила в предупреждающем о ней запахе, чтобы кто-либо не стукнул сильно острым каблуком в звонкую, напряженную ступеньку, и чтобы не взорвалась и не взлетело на воздух и крыльцо,  и сени, и дом...

Скользящим, привычным движением ощупав первую широкую ступень носком войлочного тапка и ухватившись за дверной отполированный косяк рукой, Проня остановилась, нерешительно потрясла суковатой палкой, потом постучала ею об пол.

– Душенька! – крикнула она скрипуче в тяжелую, насыщенную керосином прохладу.

В доме зашуршало и через несколько секунд обитая старой кухонной клеенкой дверь, муркнув, отворилась, и темные сени посветлели.

– А! Пришла!

В проеме, подперев кулаками сухие бока, стояла старая Пронина подруга Евдокия. Она высокомерно и насмешливо смотрела на виноватую Проню.

– Душенька, а я вот решила тебя проведать, – сказала Проня, опустив глаза и разглядывая стертую кривую ступеньку. – Мимо шла по делам своим, дай, думаю, зайду к подруженьке своей...

– К подруженьке! – возмущенно воскликнула Душа. – Подруженька нашлась!

– А как же? – изумилась Проня и подняла глаза на Евдокию. – Разве ты мне не подруга?

– По делам она своим шла, – проворчала Евдокия и повернулась к Проне спиной. – Какие у лентяйки могут быть дела?

Она покачала с возмущением головой и пошла в дом, не закрыв за собою дверь.

– Так мне заходить? Или нельзя? – с отчаяньем в спину ей воскликнула Проня.

– Заходи уж, – буркнула Евдокия и загремела у печки посудой.

Две старухи жили долго, уже так долго, что порой им обеим казалось, что жизнь бесконечна и что не было у нее начала. А порой им казалось, что был всего один день этой жизни, который вот-вот закончится черной ночью. В том дне, как в легком утреннем сне, промелькнуло детство. И оно, уже почти забытое, изредка освещало память яркими, радостными картинками. Картинки путались, и оттого, что старухи много лет делились ими, им казалось, что обеим снился один и тот же сон, а может быть и всем людям снится все одинаково быстрое.

И снится им жаркий, солнечный полдень, в котором плавилась и кипела надеждой и плавилась от тяжелой работы молодость. От неё-то и остались детки-ребятки: у Прони – двое, у Евдокии – шестеро. Потом опалила всех нещадными лучами война, выжгла дотла деревню, отняла мужей и братьев. От пронизывающих насмерть лучей этих прятались подруги вместе с оравой своих ребятишек в землянке, вырытой в лесу недалеко от деревни. Там и перебедовали, перемучились и вышли на свет, чтобы да самого позднего вечера жизни вкалывать, не зная ни покоя, ни продыха. Растили подруги своих детей, строили избушки, сараюшки да баньки, пахали на себе тяжелую, усталую, сырую от пота, слез и крови землю и вот остались одни.

Дети разлетелись кто куда, и наступил старый долгий вечер. Такой долгий, что иногда хотелось глянуть на невидимые часы – когда же будет ночь? Но часы такие либо потерялись, либо отвернулись от старух, и невозможно было разглядеть, где находятся стрелки. Может быть, это уже была сама ночь, и потому обе они так часто вздрагивали от мысли о том, что вот-вот уже наступит новое утро, а им, бессонным, так и не удастся уснуть...

Проня уселась на стул, широко расставив тяжелые, большие ноги и утроив на гладкой ручке своей палки крупные ладони, медленно положила на них подбородок, исподлобья глянула на Евдокию.

– Молчать пришла? – спросила Душа.

– Да, буду молчать, – кивнула Проня смиренно.

– Так ведь тебе ж не смолчать, – усмехнулась Душа.

– Да, не смолчать, – согласилась Проня.

– Ты каждый раз обещаешь, а все не стерпеть.

– Сегодня слова не скажу. Только зевать буду. Давай, позеваем?

Проня сладко, широко зевнула, перекрестила рот и снова устроила подбородок на ладонях.

– Вот, Душенька, и что такая мода взята у людей – жить да жить. И на что она, такая мода? Кто ее придумал? Неужто, Бог?

Она виновато улыбнулась, моргнула несколько раз голубыми глазками и тяжко вздохнула.

– Люди добрые пожили-пожили, да и отправились восвояси, а нам с тобой все не прибраться, будто мы хужей других...

– Опять? – сердито загремела кружками Евдокия. – Завела шарманку?

– Ах, тошно мое лихо! Молчу! Молчу! – спохватилась Проня и хлопнула себя ладошкой по рту.

– Я тебя прогоню! – пригрозила Душа. – Не позволю в своей избе Бога гневить.

– Молчу, молчу, – прошептала Проня, она выпрямила спину, высоко задрала подбородок и замерла.

– Вот так и сиди, – согласилась Душа. – А я тебе письмо почитаю. Мишенька сынок прислал. На днях получила.

Душа сняла с печи чайник, подготовила чашки и, сев за стол, развернула помятый, зачитанный листок.

– Дорогая моя мамушка, здравствуй! – прочитала она по слогам. – С горячим приветом и наилучшими пожеланиями счастья и здоровья...

Проня усмехнулась.

– Чего? – зыркнула из-под очков на подругу Душа.

Проня сидела, как каменная, еле сдерживая улыбку, крепко сжимая беззубый рот.

– ... и сын твой Миша и жена моя Галя и детки наши Света, Митя...

Проня помотала головой, словно удивляясь, откуда у Миши дети.

– Чего?! – с вызовом спросила Душа, но подруга не ответила. – Ладно, слушай. В первых строках своего письма сообщаю, что мы все живы и здоровы, чего и вам желаем, мама.

Проня потерла нос, громко шмыгнула и снова печально положила подбородок на руки.

– Что тебе все не так? – возмутилась Душа. – Неймется?

– Читай, читай, – махнула пальцами Проня.

– Там дальше тебе неинтересно. И тебя не касается.

Душа аккуратно свернула листок и отложила в сторону. Там про жизнь ихнюю, про работу да про учебу. Все хорошо у них, и слава Богу.

– Неинтересно, – кивнула Проня.

– А почему ж тебе неинтересно? – спросила Душа.

– А потому что письмо старое! Читаное сто раз и перечитанное! – ляпнула Проня и, охнув, зажала свой рот ладошкой.

Душа вытянулась, как палка, лицо её стало красным и суровым, пальцы нервно затеребили уголки темного домашнего передника. Она долго сопела, но ничего не сказала подруге.

– Чай-то пить будем? – робко напомнила Проня и подвинула к подруге раскрытую пачку с заваркой. – Заварить надо.

Проня поднялась со стула, приставила к стене палку и засуетилась у стола, изредка косясь на неподвижную подругу.

– С булкой будем или с хлебом?

– Блины пекла, – ответила Душа.

Пока чайник закипал, Проня сидела, изредка позевывая, уставившись задумчиво в одну точку, будто была не в гостях у подруги, а на вокзале, где ждала запоздавшего поезда.

Не выдерживая сладких, протяжных зевков, Душа тоже зевала в ответ, но старалась удержать приставучую зевоту, зажимала рот и проглатывала вырывающееся завывание.

– Фу ты, напасть какая. Брось сразу же зевать, Прошка!

Вместо ответа Проня зевала еще слаще, и вытирала кончиком платка выступавшие на глазах слезки, отчего ее голубые глаза становились еще ярче и веселее.

– Чего еще делать? Давай уж позеваем, – сказала она и снова зевнула.

Душа тоже сладко зевнула. Закрыв рот, поспешно перекрестила его, тоже вытерла мелкие слезинки и стала заваривать чай.

– Не буду зевать, – недовольно отмахнулась Душа. – Некогда зевать. Порядки надо наводить. Завтра Мишенька приедет.

 Глазки у Прони округлились. Созревший и готовый вырваться наружу зевок пропал. Проня взволнованно поправила свой платок на голове.

– Ну, рассказывай! Рассказывай, я молчать буду.

Душа подвинула ей поближе чашку с чаем, степенно села на стул и вдруг закинула ногу на ногу.

Проня озадаченно посмотрела на худую ногу подруги в стоптанном войлочном башмаке, потом на гордое Душино лицо и скривила губы.

– А чего это ты так села... как расшолопа…

– А не дала ты мне письмо дочитать, да зря. В том письме было написано сообщение, что едет мой младшенький сынок в гости.

Она сделала многозначительную паузу и выразительно посмотрела на Проню. Та терпеливо молчала.

– И еще пишет мне мой сынок Мишенька, мол, собираемся, мама, мы вас отсюда к себе на Украину забрать. И вот нынче я уже перебирала сундуки, а завтра буду вязать узлы. Засиделась я с тобой, поеду в Донбасс. Погляжу хоть на этот каменный уголь, за которым люди под землю лазят.

Пронины глазки до краев вмиг наполнились слезами и беспомощно, часто замигали. Нижняя губа задрожала и оттопырилась, как у обиженной девочки.

– Вот так-то, подруженька, – довольно вздохнула Душа. – И живи ты тут теперь одна, и зевай сколько хочешь, потому что мне тут уже надоело с тобой воевать.

– И огород нынче сажать не будешь? – спросила Проня.

– Не буду! – махнула рукой Душа. – Гори оно все ясным пламенем. Надоело!

– Зарастет... Быстро березняк захватит... Надо бы посадить или хоть запахать... Дом пропадет...

– Пусть!

Душа встала из-за стола, подошла к вешалке и стала разглядывать свои пальтухи: какую бы взять на Украину?

Проня незаметно смахнула слезы.

– Я бы лучше к старшему, к Васе поехала. Тут и поближе, и дом можно навещать, и на своей земле все же. А то – Украина! Ближний свет... И чего я там не видала?

Душа сняла с крючка плюшевую шубу и положила на кровать.

– Так едь к Васе...

– У Мишки условия лучше. Там буду как королева по хоромам прогуливаться.

Проня часто, прерывисто задышала и вдруг не выдержала:

– А как же я?!

– Что мне об тебе голову ломать? Езжай к своим ребятам. Сколько можно зимовать тут? Сил-то ведь уже нету!

– Так ить... не берут... – тихо прошептала Проня и опустила голову.

– Не берут... – передразнила Душа, – Кто ж тебя возьмет, такую бузу... Не берут её... Правильно и делают!

Душа вдруг запнулась на полуслове, взяла с кровати плюшевую шубу, повесила ее назад на крючок и снова села к столу.

Она пододвинула к себе картонную коробку с таблетками, сосредоточенно порылась в ней, потом отшелушила на ладонь несколько разноцветных горошин и проглотила их, не запивая.

Проня сидела, низко опустив голову на грудь и неслышно плакала. Руки ее перебирали на коленях плотную темную ткань широкой юбки и слабо подрагивали.

Темнело. Сквозь треснутое стекло было видно, как вечер, словно чья-то огромная тень, нависает над дальним лесом, над желтоватым от прошлогодней некошеной травы лугом. Кусты ивняка, готовые вот-вот зазеленеть, подернутые легким предчувствием зеленого цвета, почернели и, как щетина, топорщились по краю луга, в ложбине.

Душа тяжело вздохнула, задернула занавеску и по привычке потянулась рукой к выключателю. Потом досадливо поморщилась и сняла со стены керосиновую лампу. В деревне уже неделю не было света.

– Не наберешься керосину, – забурчала она, чиркнув спичкой, зажгла фитиль и пристроила пузатое прокоптелое стекло на место.

Проня молча перебирала пальцами ткань юбки.

– Ладно тебе, – сказал Душа. – Может, меня никто и не заберет. Может, он и не приедет. Может и приедет. Чего ты нюни распустила? Война ведь на Украине, не слыхала, что ли?

– Слыхала… Да ты ведь войны не побоишься, знаю тебя…

Проня шмыгнула носом и вытерла кулаком глаза.

– Уж такая стала нежная, такая обидчивая, что и слова ей не скажи. Может, им бы лучше сюда, может, вернутся… сказала Душа.

Она подперла щеку рукой и, глядя на огонь, мирно горящий в тонком стекле, вздохнула:

– Как-то он там под землей работает? В такую страсть каждый день лазит. Меня б если туда загнали, – померла бы. И зачем он поехал на этот уголь? Нашто ему та Украина? Здесь вон сколько земли пропадает...

Проня подняла голову, поправила платок, засопела, засопела и вдруг торопливо заговорила:

– А ты сама и виновата! Это ты Мишеньку туда отправила! Все тебе денег мало. Все ребята по земле ходят, а Мишеньку под землю загнала. И теперь жалеет! А теперь их еще и бомбят там!

– Я?! – оторопела Душа.

– А кто?

Проня прямо посмотрела в глаза подруге и охнула:

– Я опять не смолчала...

Душа медленно поднялась из-за стола.

– Уходи вон, – велела она подруге. – Вон из моего дома!

– А и уйду. Как хошь! – с вызовом ответила Проня. – Тут уж мне не смолчать было. И не сдержалась. Получай правду.

– Уходи, и что б ноги твоей больше у меня не было!

Душа топнула мягким обрезанным валенком и  хлопнула ладонью по столу.

– А! Ну и ладно! – воскликнула Проня. – И пойду! Только и ты ко мне тогда не ходи!

– Не приду!

– Ну и я не приду больше!

– И не надо!

Проня тяжко поднялась со стула и, опираясь на свою палку, зашаркала к двери.

– Стой, давай посвечу тебе, а то повалишься на крыльцах.

– Обойдусь.

Душа вынесла в сени керосиновую лампу и, подняв ее повыше, постояла, подождала, пока подруга не спустилась по ступенькам.

– Дойдешь? Ай провести?

– Уж не попрошу...

 

* * *

Горела трава. Фиолетовое с отблесками уходящего заката небо придавало огню веселую яркость, и потому казалось, что огонь исполняет важную работу, сжигая прошлогоднюю сухую траву, как густую вредную паутину, освобождая землю для новых, готовых к жизни ростов и побегов.

Казалось, огонь спешит, торопится, будто где-то за лесом притаилась большая, полная ливня туча и, тяжело, напряженно дыша, поглядывает заплывшими, сонными глазами из-за темных, густых елей в ожидании чьей-то команды, чтобы внезапно оттолкнувшись от земли упругим резиновым брюхом, подскочить над лесом и, быстро раздуваясь, захватить все небо, вобрав, втянув в себя фиолетовый с розовыми отблесками цвет заката. Толстая туча хотела бы нависнуть над торопливым огнем, пристально и насмешливо наблюдая за его последними усилиями, а потом пролиться сплошным, кратким потоком и погасить огонь.

Казалось, что за пригорком в зеленоватых, трескучих кустах прилег, примостился усталый ветер, сложив свои невидимые крылья на гибкие голые ветки, отчего они чуть пригнулись и едва заметно покачивались.

Если толстая туча оттолкнется от земли, спящий ветер вздрогнет, зашевелится, потягиваясь своим невидимым телом, расправляя свои огромные шелестящие крылья и тогда кусты, испуганно шурша, пригнутся еще ниже. Потом ветер развернет крылья, плавно, легко взмахнет ими несколько раз для разминки, привстанет на тонких, высоких ножках и, залихватски ухнув, пойдет кружить, как юла, разметая все вокруг поднявшимися ввысь вместе с подолом пышной темной юбки леса – всесильными и властными своими крыльями.

И тогда огонь, подмигнув ветру, похваливая его танец, разгорится ярче и побежит торопливо, взахлеб, кувырком во все стороны, ловко перепрыгивая бесчисленными искрами от сухой травинки к прозрачному листику, от тонкой былинки к хрупкой веточке и в мгновение ока достигнет кустов, где только отдыхал ветер, а потом добежит до леса, где недавно спала туча...

Но ни ветер, ни туча не вмешивались в дела огня, и потому это все только казалось.

Фиолетовое небо быстро растворяло розовые отблески заката. Цвет сгущался, темнел от поднимавшегося в небе дыма. Огонь становился все ярче, сильнее. Он поглощал не только сухую оболочку земли, но и яркие краски вокруг. Темнота помогала ему и замазывала чернотой очертания острых макушек елей, округлые бока пригорков, лохматую, колючую щетину зарослей ивняка.

Темнота служила огню, и потому с каждой минутой он становился опаснее и злее. Уже не было в сверкании язычков пламени прежнего веселья и робости. Уже ясно было, что огонь в себе уверен, он знает свою силу и не остановится ни за что и никогда. Не отступит, пока не выжжет все вокруг дотла, пока не наестся, не насытится жизнью и смертью, пока не выплеснет ярким, нестерпимым светом вспыхнувшую и разрастающуюся в нем властную силу.

 

* * *

– Душенька! Душа! – прошептала Проня.

Она заворожено смотрела, как ползет по пригорку светящаяся полоса. Медленно, ровно, уверенно, будто стройная шеренга молчаливых инородных солдат, огонь шёл на деревню.

Проня растерянно глянула по сторонам. Заколоченные, брошенные дома в зарослях сухого прошлогоднего бурьяна вспыхнут, как свечки. Неухоженные, заросшие сады, в которых больше половины деревьев были мертвыми, тоже сгорят. Остаются только два живых дома – её и Душин, – но и им будет не уцелеть в неминуемом пожаре.

– Горим!!! Ка-ра-ул!!! Го-рим!!! – завопила Проня и, тяжко развернувшись, пошла к Душиной калитку. Ноги ее, старые, толстые и непослушные, не поспевали за телом и тяжело волочились. Проня, цепляясь руками за штакетник, помогала им не отставать. Она оглянулась назад, и на какой-то миг ей показалось, что огонь уже совсем рядом, что вот он – возле лица, тянется к ней жалящими острыми язычками, а в небе из-за клубов дыма выглядывает чье-то черное, безглазое лицо.

– Смерть пришла, – прошептала Проня.

Ужас охватил ее. Руки мигом ослабли, отпустили сухие, шершавые жерди забора, больные ноги обмякли, и Проня села на землю, не отрывая взгляда от неба, где в клубах дыма расплывались очертания страшной головы.

– Ка-ра-ул!!! Ка-ра-ул!!! – орала Проня.

Она  встала на четвереньки и поползла в дверям веранды.

– Душа! Караул! Горим! – кричала она тонко и пискляво, как будто пела, без страха и ужаса в голосе, будто песня была детским плачем.

– Гориииим! Душа! Горииииим!

Душа выскочила из дома, глянула на ползущую Проню и, не сходя со ступеньки, оглядела внимательно даль. Прищурила глаза, отчего лицо её стало жестким,  как у старика. Она вглядывалась в полоску огня, которая уже наполовину прошла дальний пригорок потоком лавы, покрыв его черным пеплом, и приближалась к некошеному лугу, который вдоль реки окружал деревню.

– Полчаса нам с тобой на всё. Вставай, – сказала она Проне тихо.

– Ох, тошно мое лихо, – пела Проня. – Смертушка пришла за нами! Накликала, дура, накликала, дура...

– От силы, минут сорок, – сказала Душа.

Она скрылась за дверью и через несколько секунд, пока Проня безуспешно пыталась подняться с земли, вернулась с двумя пустыми ведрами, бутылкой керосина и спичками.

– Мало керосину. У тебя есть керосин?

– В сенях на лавке канистра.

– Я сейчас.

Душа бегом побежала к Прониному дому и через несколько минут вернулась с канистрой.

– Что ты лежишь? Иди за водой!

– Лежу... Ты беги отсюда, беги к лесу. Он ведь по кругу сейчас все охватит. По лугу.... А мне не сойти.

– К реке его направим. А река сама разберется.

Душа, загремев колодезной цепью, набрала воду в ведра и снова побежала в дом. Она вынесла оттуда два пышных новых веника и рваную шерстяную кофту.

– Не будешь вставать? Не слушаются ноги?

– Нет... – сказала Проня.

– Ползи тогда за мной.

Она сунула веники и кофту под мышки, взяла ведра и быстрым шагом пошла от дома к лугу.

– Куда ты, Душа? – с отчаяньем закричала Проня. – В лес иди, в лес!

Душа ничего не ответила, не оглянулась, лишь прибавила шагу и через минуту остановилась возле одинокой березы, что росла в конце Прониного огорода, за которым начинался луг.

Поставив на землю ведро с водой и бросив рядом веники и кофту, Душа побежала назад.

– Быстрее, – бросила она, пробегая мимо ползущей на четвереньках к березе Проне.

Пока та, плача и причитая, путаясь в подоле длинной юбки, ползла к березе, Душа принесла от дома второе ведро с водой, бутылку с керосином и спички.

– Сейчас ему встречный огонь направим, – сказала сухо.

– Опасно... Не сумеем... Сами подпалим деревню, – покачала головой Проня.

– Не сумеем, так сгорим. А не сгорим, так выживем. Мочи веники в воде.

– Я лучше кофтой, – сказала Проня и сидя возле ведра стала погружать в воду тяжелую вязаную кофту. Шерсть всасывала воду, будто век не пила и вот, наконец, дождалась избавления от жажды. Ведро наполовину опустело. Два пустых, лохматых веника опустошили его до дна.

Вдали чернел пригорок. Его кромка уже была едва различима и почти сливалась с фиолетовым небом. Полоса огня пропала, только яркие отсветы из ложбины говорили о том, что огонь набирает силу, поднимается исподтишка к лугу и, готовясь к наступлению на него, до предела распалил свою ярость.

– Зажигай, – сурово скомандовала Проня и вылила на себя полведра воды.

Душа остро глянула на тяжелое, мокрое полотнище Прониной юбки, жадно охватившее ее больные колени.

– Ты кофтой туши. Не пускай его через межу, – сказала она и, раскрыв бутылку с керосином, медленно, крепко прижимая персты к плечам, перекрестилась.

Проня стоя на коленях, упершись лбом в землю тоже читала молитву.

– А как Бог даст, – вдруг задорно сказала она и стала вставать на ноги. – Лей, Душа! Лей!

Тонкая струйка керосина, наполняя воздух едким, пронзительным запахом, будто очищающая вода, полилась на землю. Пролив полосу метров десять, Душа зажгла спичку и бросила ее в темноту. Керосин подхватил спичку почти на лету, и яркая вспышка в одно мгновенье превратилась в длинную огненную змею. Развернувшись вдоль межи, тонкая огненная змейка на сухой траве стала быстро толстеть, разрастаться в обе стороны, превращаясь в удава, затем в огромное бревно, затем в ручей...

– Держи его, держи! – крикнула Проня и, снова свалившись на колени, поползла вдоль горящей змеи, с уханьем захлопала ее по боку тяжелой мокрой кофтой. – Бей его, бей!

Душа подхватила мокрый веник и стала с силой хлопать им по горящей траве, не пуская огонь в сторону деревни. Растерянные язычки пламени, не успев насладиться хрустящим пряным сухостоем, погибали под ударами, а огонь пополз навстречу другому огню.

– Топчи его! – кричала Проня, ползя по огню мокрыми коленями и опираясь на кофту, будто мыла ею полы. – Лей дальше, Душа!

Душа схватила бутылку с керосином и побежала вдоль межи дальше, оставляя за собой тонкий, едкий след, по которому, как бешеная собака, летел за ней, загораясь сам по себе, огонь.

– Стой! Хватит! Не поспею! – кричала ей вдогонку Проня.

Душа остановилась, подождала, пока огонь разрастется в обе стороны, и принялась жестоко топтать его ногами, бить мокрым веником, не пуская на межу.

– Эх, так-растак, рас-так-сяк! – доносилось из клубов дыма. – Куда? Стой, фашист! Стой, гад! – орала Проня.

Душа, в жизни не слышавшая от подруги бранных слов, даже замерла на мгновенье, но тут же, спохватившись, еще сильнее и отчаяннее принялась топтать огонь.

– Дальше, Душа, дальше! Огонь, Душа, огонь!

Душа, задыхаясь от дыма, прижав бутылку с керосином к груди, побежала вперед. Керосина оставалось немного, и потому она стала лить его экономнее, только на небольших отрезках земли, оставляя промежутки в расчете на то, что уходящий вперед огонь потом соединит свои силы сам.

– Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой! – орала во всё горло Проня.

Голос её показался далеким и Душа, испугавшись неясных мыслей, бросилась назад к подруге.

– Проня!

– Огонь! Душа, огонь! – командовала из клубов дыма Проня. – Врагу не сдается наш гордый Варяг!

– Проня! – крикнула с отчаянием Душа. – Ты поспеваешь, Пронюшка?!

– Пощады никто не желает... Вот тебе! Вот тебе! – донеслось вместо ответа.

Шепча пересохшими губами что-то самой себе неясное, Душа то принималась бить и топтать огонь, то, схватив бутылку, бежала дальше, то возвращалась, клича подругу, то снова бежала, угорев от дыма и обезумев от полной утраты чувства времени. В какой-то момент ей показалось, что она все сделала неправильно, и огонь вместо того, чтобы пойти в ложбину, повернул на деревню.

– Пали! Пли! Прицел из всех орудий! – орала Проня, ползая по горящей земле.

– Что ты орешь? Огонь не туда пошел! Не туда пошел…

– Пли! Душа, огонь! – отчаянно орала та.

И Душа снова бежала по краю деревни, плеща керосином в темноту, множа и укрепляя страшную и плохо управляемую армию встречного огня.

Когда керосин закончился, Душа была уже далеко от березы. Встречный огонь действительно пошел косо. Его левый край убежал далеко вперед, а от ног Души спешил, торопился догнать передовые силы отстающий правый фланг.

Навстречу из ложбины молча поднимался враг. Расстояние между ними быстро сокращалось. Луг с некошеной сухой травой горел ярко, радостно, будто всю зиму мечтал освободиться от старой ненужной травы.

Душа огляделась по сторонам. Часть огня все же прорвалась через межу, но трава там была прошлым летом скошена, и потому этот огонь одиноко и недовольно поедал жухлые травинки, готовый погаснуть от первого удара веником.

Веник высох и обгорел. Он уже не гасил, не убивал огонь, а лишь высекал из него многочисленные искры, которые беспомощно разлетались в разные стороны и оседали на земле серыми пылинками.

Душа прислушалась. Прониного голоса не было слышно. Никто не пел, не кричал.

– Проня! – позвала она.

Торопливо топча на ходу слабые, обреченные огоньки, Душа поспешила к подруге, не преставая звать её. В тишине послышались неясные, незнакомые звуки, будто какой-то большой зверь ворочался в темноте на сухой соломе и никак не мог встать.

Сорвав с головы платок, Душа крепко вытерла им лицо, глаза, и, зажав платок в кулаке, побежала в темноту на этот шорох.

 Проня лежала на обгоревшей земле и медленно переворачиваясь с боку на бок, катилась, как большое тяжелое бревно вдоль кромки огня, придавливая его своим мокрым телом и гася.

Встречный огонь, ушедший далеко вперед по густому сухостою, унес с собой все силы, а оставшиеся огоньки, что не решились на битву, уже были беспомощны и слабы, но Проня все равно катилась по полю, давя их своим телом.

Одежда на ней обгорела, длинные, седые, растрепанные волосы волочились следом, собирая сор и пепел, но почему-то не загорались, будто были серебряными.

– Пронюшка! – прошептала Душа и осела на землю.

– О-о-ох... – отозвалась Проня.

Фиолетовое небо потемнело и стало совсем черным. Там, где не властвовал, не будоражил темноту огонь, проступали робкие звезды. Они растерянно, виновато мигали, будто извиняясь за свое позднее появление и беспомощность.

– Смотри, Проня, – прошептала Душа, глядя на середину луга. – Вот сейчас они встретятся и погасят друг друга.

– О-о-ох, – отозвалась Проня.

– Вот чего мы с тобой учудили, глянь, какая будет битва, – заворожено глядя на наступающие друг на друга во тьме две полосы огня, прошептала Душа.

– Детушки наши приедут и похвалят нас с тобой. Скажут, молодцы наши мамки, дома сохранили. Как без домов-то… Куда ж им – на пепелище....

Душа, держась за сердце, привстала с земли.

Два огня рвались друг к другу, жадно пожирая все на своем пути, трепеща и замирая и снова летя вперед, взвиваясь вверх в нетерпеливом предчувствии смертельной схватки.

Клин встречного огня почти выровнялся, правый фланг, из-за сухой осоки, росшей по краю луга, догнал передовые ряды, и две почти прямые линии шли медленно и неотвратимо навстречу друг другу.

Когда расстояние между ними сократилось, оба огня, будто растерявшись, сбавили скорость. Душе даже показалось, что они решили погаснуть, не дойдя друг до друга, что, почувствовав жар друг друга, они испугались смерти.

Душе показалось даже, что огни имеют разум и все понимают. Сквозь пламя встречного огня она видела, как трепещут, не продвигаясь вперед косматые живые существа непрошенного войска, пришедшего из ложбины. Будто раздумывая, не повернуть ли назад, они пригибались к земле.

– Ну уж нет, – прошептала Душа. – Давай, давай... Давай! Вперед!

Встречный огонь, будто услышав ее шепот, взвился и помчался навстречу противнику, неумолимо и яростно пожирая сухой травостой.

Битва была короткой. Оба огня схлестнулись в одно жаркое высокое пламя. Они впились друг в друга всей пронзительной мощью стихии, безмолвно взвились высоко вверх, извиваясь от муки, объединив две силы, две злости, две ярости и на несколько мгновений став дважды мощными, впитали, поглотили, друг друга и мгновенно растаяли, оставив властвовать над пепелищем густую, тяжелую темноту.

 Длинная, горячая змея, жарко вспыхнув, выдохнула жизнь из своего тела и растворилась без следа. На лугу остались лишь тленные останки ее некогда прекрасного, сверкающего, мощного существа, которые тускло мерцали последними искрами.

– Все, – прошептала Душа. – Вот как все быстро...

Она крепко, до слез зажмурилась и с силой стала растирать кулаком грудину.

– Таблеток не взяла... худо мне... Проня...

– Встретились? – пролепетала Проня.

– Погасили друг друга. Все...

Душа поморщилась от боли и осторожно легла рядом с подругой.

– Мишенька-то приедет? – спросила слабо Проня.

Душа, судорожно дыша, ничего не ответила.

– Не обманула ты меня, что он завтра приедет? Всегда меня обманываешь...

– Погоди, Пронюшка, сейчас я, сердце захолонуло... захолонуло... Сейчас.

– Наврала, поди...

– Наврала… Разбомбили дом их в Горловке. Все погибли, один правнучек остался, Денис… Старые я тебе письма читаю…

– Что ты говоришь такое, Душа?! – пролепетала Проня.

– Не хотела горем своим делиться. А теперь уже  все одно – оно у всех – общее…

Небо, густое и мутное, смотрело подслеповатыми звездами, взглядом равнодушно пронзая старух насквозь и проходя сквозь них в черную угольную глубину земли.