Александр КОСЕНКОВ. ПОЛЕВОЙ СЕЗОН. Повесть

  

 Александр КОСЕНКОВ

 ПОЛЕВОЙ СЕЗОН

 Повесть

 

 Переполненный троллейбус с пронзительным скрипом полз сквозь туманный и чертовски морозный вечер. Он стоял в проходе, тесно сжатый усталыми молчаливыми пассажирами, и вдруг увидел её. Чья-то беспокойная сутулая спина тут же загородила её, но у него даже сомнения не возникло – она. Приподнялся на цыпочки, заглянул через спину. Она! Сидит у покрытого серой заморозью окна. Белый мех воротника закрывает щеку, губы. На коленях сумка. Похудевшая, повзрослевшая, усталая. Ничего от прежней, так памятной ему детской открытости каждому встречному взгляду, всегдашней беспричинной готовности к улыбке.

 Троллейбус остановился. Его потеснили вперед, и она оказалась за спиной. Страх, что она узнает его, окликнет, не проходил. Он не смог бы с ней заговорить сейчас, не смог бы – он знал это. Ехать ещё долго, но теперь придется выйти на следующей остановке. Стал пробираться к выходу, едва справляясь с желанием обернуться. Наконец остановка. Давка в дверях помешала выйти сразу. Не выдержал, оглянулся – она смотрела на него.

 Всхлипнули закрывшиеся двери. Он остался на остановке. Огни троллейбуса плавно покачивались за скользкими спинами легковых машин. Растворились в морозном тумане. Исчезли.

 

 Полевой сезон прошедшего года начался у него неудачно. В апреле Батурин отправил его с отчетами в Москву. Там промариновали почти две недели. Приехал – началась свистопляска в Управлении. Проверка за проверкой. А экспедиции уже разъезжались. Наконец не выдержал, пошел к Батурину. Так прямо и спросил:

 – Когда отпустишь в поле?

 Батурин сделал вид, что удивился вопросу:

 – Честное слово, Игорь, не ожидал. Думал, у тебя все, займешься подведением и оформлением. Материалов для защиты более чем. Что там тебе еще понадобилось?

 Пришлось мямлить о необходимости доработок, о недостаточно глубоком изучении обнажений Акитканского разлома…

 Батурин оборвал его на полуслове:

 – Ясно. Древний зов. Город осточертел. Думаешь, твоей работой будет здесь кто-нибудь заниматься? Черта с два! Пролежит до зимы, кусай потом локти.

 – Не к спеху.

 – Ну конечно, ему не к спеху. А заказчик? Они уже давно на шиле вертятся. Тоже мне – подвижник, сезонный патриот! Думаешь, мне в поле не хочется? Отряда не дам. Все! Поздно! Если так приспичило, лети к Киренскому. Он пока ещё на базе.

 Киренского он знал хорошо. С Киренским он когда-то отпахал два сезона. Отличный мужик. Толковый, спокойный. И район там как раз в сфере его интересов.

 – Как? – переспросил Батурин.

 – Согласен.

 – Ну и дурак! Впрочем, твое дело. Я принципиально против диктата, ты меня знаешь. А все равно дурак. Иди, оформляйся.

 

 Через четыре дня он выехал к Киренскому. А тот ещё и до базы не добрался, сидел со своим отрядом в аэропорту маленького, серого от древности, зимней пыли и сажи сибирского городишки. Аэропорт был до краев переполнен приезжим народом, нервно жаждавшим вырваться в окрестные таежные дали. А раскисшая, туманная, запоздавшая весна всему этому народу – палки в колесе. Вернее – палкой по винтам. Вторую неделю ни одна «Аннушка», ни один вертолет не поднимались с занедужившего аэродрома. И хотя всех подпирало под самое не хочу, а куда денешься? Сидели. С Господом не поспоришь. Авиация у него под началом. Вот и сидели. Скрипели зубами, слали отчаянные оправдательные телеграммы, матерились, с тоской глядели на затянутые низкими облаками сопки и – сидели. Кто где. Кто по гостиницам и всевозможным излишкам жилья в городишке, кто прямо в аэропорту, готовом вот-вот взлететь на воздух от переполненности и напряжения напрасного ожидания, а кто и в крошечной деревушке, протянувшейся единственной улочкой вдоль реки сразу за изгородью аэродромного поля. Отряд Киренского, например, в этой деревушке и квартировал.

 До аэропорта добрался только к вечеру. Пока в окружающем многолюдстве и озлоблении разобрался, что к чему, пока Киренского разыскал, уже ночь. Киренский хотя и слышал что-то невразумительное о его приезде и был явно этим доволен, но при встрече счел необходимым недоверчиво похмыкивать на все объяснения и оправдания. Но, наконец, вроде уразумел что-то и сразу повеселел. В углу маленького аэровокзала, который Киренский отвоевал для ожидания из-за выгодной близости к диспетчерской, они выпили за встречу и наскоро перекусили. Потом Киренский оставил кого-то караулить место, и они пошли в деревню, где, как объяснил он с некоторым самодовольством, ухитрился тепло и близко разместить свой небольшой отряд.

 – А сам караулю. Не поверишь, тысячи три, не меньше, сидят. Погода наладится – первыми не выберемся, месяц проторчим. У меня и без того кисель киселем. Не отряд, горе луковое. Поглядишь – разберешься. Я тебе, честное слово, во как рад!

 Они шли прямо по взлетному полю. От реки с пакостной осторожностью наползал холодный туман. Сначала слиняли далекие красные огни. Потом задрожали и блеклыми каплями стекли в темноту ближние, зеленые. В стороне городка тяжело взревела машина, но тут же захлебнулась вязкой слякотью ночи. Отчетливо слышны были лишь хлюпающие звуки шагов. Сапоги скользили по мокрому снегу. Пахло сыростью реки, бензином, брезентом новенького рюкзака, тяжело оттягивающего плечо.

 Деревню они увидели и услышали, когда вплотную подошли к изгороди, отделявшей поскотину от аэродрома. Заполошно взлаяла собака. В ближнем дворе, несмотря на позднее время, кто-то колол дрова. Тепло потянуло дымом. Прижимаясь к заборам, они пробрались по тонущей в грязи улице и наконец зашли во двор предпоследней избы.

 – Заходи, – пригласил Киренский, пропуская его на крыльцо. – По нынешним временам и обстоятельствам царские хоромы. Старики меня давно знают, сжалились. Проходи, проходи…

 Они вошли в жарко натопленную избу. Киренский сразу же исчез в соседней комнате, где горел свет, через некоторое время выглянул, поманил его. Но он отказался, показав жестами, что устал и хочет спать. На полу, между спящими у стен людьми оставалось ещё довольно места, и он решил устроиться у печки, где сидел на лавке маленький старичок и курил, изредка тихо покашливая в руку. Он сел рядом со старичком и стал отвязывать от рюкзака спальник. Старичок молча встал и принес из-за задосок стакан крепкого горячего чая. Он шепотом поблагодарил и долго грел о стакан холодные ладони.

 Киренский вскоре заторопился назад, быстренько обсказав на прощанье, что, кто и где, а он забрался в спальник и, засыпая, стал невольно прислушиваться к неразборчивым голосам в соседней комнате. Та спорили о чем-то, кто-то монотонно и недовольно настаивал на своем… Потом послышался женский смех…

 Среди ночи он неожиданно проснулся. В избе было темно и душно. Невидные в темноте, храпели и ворочались незнакомые люди. Сел, пытаясь разобраться, что же его разбудило… И вдруг догадался. С крыши стекала и торопливо постукивала о лужицы на завалинке, на крыльце, на земле талая весенняя снеговая вода. Она скороговоркой, шепотком выговаривала на разные голоса что-то неразборчивое, волнующее, счастливое и беспокойное. Потом стали слышны и другие звуки: непрестанное шевеление, какие-то движения, шепот, шаги, погасающие и снова доносящиеся голоса, металлическое позвякивание, дальний гул машины, скрип половиц. И все это происходило глубокой ночью, когда все должны были беспробудно спать.

 Почему-то все, что он почувствовал и слышал сейчас, вдруг напомнило ему беспричинное возбуждение почти забытого им времени, когда он был совсем мальчишкой? Что-то там было очень похожее… Ночь, туман, чавкающая под ногами грязь, длинный забор, деревянные тротуары… Да – деревянные тротуары, по которым он проходил мимо ее дома, задыхаясь от волнения и страха, что встретится кто-нибудь знакомый и спросит, почему это его занесло на другой конец города. Он с трудом вспомнил, как звали голубоглазую причину его полуночного бдения, и улыбнулся, вдруг отчетливо представив себя тогдашнего. Вокруг была точно такая же, задыхающаяся в торопливом весеннем вдохновении, стекающая со всех крыш вода. Значит, все-таки – весна. Наступила наконец-то, докатилась сюда, до здешних северных краев, и теперь шаманит также ошалело и завораживающе, когда ему было… Сколько же ему было? Всего пятнадцать. Двадцать лет назад. Целая жизнь позади…

 Он поднялся и, осторожно обходя чуть видные на полу тела спящих, пошел к выходу. В сенях его до зябкости окатило прохладой. Оглушительно, как ему показалось, скрипнула дверь.

 На перилах крыльца, обхватив одной рукой покосившуюся балясину, сидела девушка. В темноте он не разглядел её лица, но почему-то подумал, что оно должно быть красивым. Рядом стоял мужчина. Нет, парень. Он так же, как и красоту её лица, почувствовал в темноте его молодость. И почему-то растерялся. Неловко переступил с ноги на ногу, неожиданно для себя сказал:

 – Весна разбудила. Потекла на полную катушку. Так что завтра, пожалуй, снимемся. Как считаете?

 – Кто его знает, – не сразу отозвался парень. – У нас сейчас один командир – погода. А нам собраться, только подпоясаться. И – от винта! Верно? – повернулся он к девушке.

 Она промолчала.

 Стыдясь овладевшей им неловкости и пытаясь как-то спастись от нее, спросил:

 – Закурить не найдется? Не подумал, когда выходил.

 – Врачи запретили. Пока не курю, – снова не сразу отозвался парень.

 Он принял его слова за насмешку, пробормотал: – Понятно… – и шагнул в темноту двора, неловко скользя то по снегу, то по грязи. Услышал, как тихо засмеялась девушка. К неловкости и стыду прибавилось острое чувство своей полной несовместимости с их влюбленным согласием. Дошел до забора. За забором смутно серели полосы слежавшегося снега, обозначавшего границы огородных гряд. За огородом светилось окно соседней избы. У незанавешенного окна сидела женщина и, сонно покачиваясь, кормила грудью ребёнка. Он даже услышал, как она негромко и тоскливо напевает что-то. Не сразу понял, что показалось, не мог он её слышать. Слышал только свое дыхание и какой-то непонятный, еле уловимый шорох вокруг. Долго стоял и старался догадаться – что же это такое? И вдруг осенило – стекающий из-за сопок южный ветер слизывал последний шершавый снег на огородах, крышах, недалекой поскотине, за которой таинственно и сонно проступали из небытия зеленые и красные огни аэродрома.

 Когда вернулся, на крыльце никого не было. И хотя он почти позабыл все свои недавние расстройства и неловкости, но все-таки вздохнулось как-то свободнее.

 Духота избы снова обволокла его, нагоняя сонное оцепенение. Он уже засыпал, когда едва слышно вздохнула входная дверь и кто-то осторожно вошел в комнату. Открыв глаза, успел разглядеть силуэт, скользнувший по отпотевшему прямоугольнику окна. Это была та, с крыльца. Он почему-то сразу и безошибочно узнал её. Она наклонилась, всматриваясь в лежавших на полу людей. Позвала чуть слышно:

 – Светка… Свет…

 Светка не отзывалась. Разглядев, наконец, что-то и уже уверенно ориентируясь в темноте, переступая через спящих, она прошла прямо к нему и быстрым привычным движением расстелила рядом спальник. Он торопливо закрыл глаза, опасаясь выдать себя напряженным вглядыванием и сдерживаемым дыханием, и скоро услышал, как она села рядом и тихонько завозилась, устраиваясь. Совсем рядом, протяни руку – дотронешься. Он отчетливо различал теплый запах её одежды, волос. Не открывая глаз, безошибочно разбирался в каждом её движении. Вот она наклонилась, расшнуровала, сняла и с легким стуком поставила в ногах тяжелые туристские ботинки. Вот замерла в нерешительности и торопливо сняла свитер. Осталась, наверное, в светлой футболке. Снова очень тихо шевельнулась, и он догадался, что она расстегнула тугой лифчик. Вздохнула глубоко. Скрипнула молния спальника. Сунула в него ноги, сейчас ляжет… Он приоткрыл глаза. Она действительно была в футболке, но футболка была темная, и в ней она была почти неразличима в темноте. Можно по-прежнему лишь догадываться, что вот она легла, поправила что-то под головой. Ещё раз глубоко вздохнула, и больше её не слышно, лежит не шелохнувшись. Долго прислушивался, прежде чем услышал её дыхание – ровное и спокойное.

 В это время то ли луна протиснулась сквозь полог сырого неба, то ли с ближней сопки осветили аэродром прожектором – разом голубовато засветились окна. Темноты в комнате поменело и совсем рядом он увидел обращенное к нему лицо. Она спала, но он испугался, что вдруг она раскроет глаза и разглядит, с каким жадным бессонным интересом он смотрит на неё. Прерывисто, словно во сне, вздохнув, повернулся на другой бок, стал смотреть на ожившее окно. Но что-то не давало ему покоя. Что-то удивило его в только что виденном, что-то было загадкой. Но что? Что? Это связано с ней. С ее лицом. Лицо как лицо. Тени от ресниц. Прядь волос на лбу. Лоб… Но почему он так отчетливо все разглядел в этой в общем-то темноте? Наконец догадался – у неё же светилось лицо! Его матовая белизна все еще стояла перед глазами. Вот черт! Бывают же такие лица, такая кожа!

 Захотелось снова посмотреть на неё. Не решился. И долго лежал с открытыми глазами. Окна снова погасли. Но он был уверен, что стоит ему повернуться и – даже в полной темноте – можно будет увидеть её лицо. Он думал об этом, ещё о чем-то смутном и, кажется, грустном, что-то вспоминал… Пока не забылся коротким сном.

 

 Утром освободившееся от облачной слизи солнце запустило, кажется, сразу все моторы, имевшиеся в наличии у местного авианачальства. Аэродром гудел и дрожал мелкой нетерпеливой дрожью от переполнявших его звуков. Все окрестные лужи были подняты с насиженных мест вихрями винтов и бесцеремонно выплеснуты на великое множество заждавшихся пассажиров, бежавших, подъезжающих, идущих к местам посадок. Но ни это обстоятельство, ни неизбежная в таких случаях суматоха и недоразумения не могли никому испортить настроения. Перед всеми наконец-то замаячила надежда на благополучное завершение затянувшегося томительного ожидания. Не зря, оказывается, ночевал Киренский возле диспетчерской и две недели подряд нежно именовал командира вертолетчиков Колей. Их отряд вылетел на базу одним из первых. Приглядеться, познакомиться, поговорить со своими будущими товарищами в закрутившейся круговерти сборов и погрузок нечего было и думать. Все это время он почти не отходил от Киренского, беспокоился за приборы, за первые погрузки и вылеты и даже смотался на попутке в городок за забытым на складе грузом. С Киренским они улетели только третьим рейсом. Кроме их двоих, вертолетчиков и груза в вертолете никого не было – остальные уже находились на базе. У него накопилось немало вопросов к начальнику партии, но Киренский устало закрыл глаза, привалился к ящику и, кажется, задремал. И тогда он стал смотреть вниз, на бурую, унылую от своего бескрайнего однообразия тайгу, покорно соглашаясь с надоевшими уже мыслями о бессмысленности своего ежегодного бегства из цепкого плена далекого и сейчас почти нереального от этой далекости города. И по-прежнему так и не мог внятно объяснить себе, почему каждый год с маниакальным упорством пытается убежать, зная, что скоро придется поставить наконец точку в этой погоне за так и не сбывшимися ожиданиями.

 

 Короче – вот так все и началось: обыденно, немного суетно, очень похоже на начало прошлых полевых сезонов. И не будь этой смутной бессонной ночи, о которой он поначалу даже не вспоминал, привычная суматоха этого ежегодного вступления в трудную бивуачную жизнь, выбранную им во спасение от жизни гораздо менее согласной с его неопределенными надеждами на что-то, снова втянула его в свой круговорот. В условиях предстоящего поля поневоле надо было отрешиться от накопленного за зиму тоскливого равнодушия, превращаясь в уверенного, сильного, спокойного и знающего специалиста, каким его считали те, кто работал с ним в прежних экспедициях. Иногда он и сам начинал верить, что он именно такой, хотя с каждым годом это усилие жизненно необходимого перевоплощения давалось ему все труднее и труднее. И тем сильнее его снова и снова тянуло его в эти нелегкие поисковые будни, в которых нередко приходилось оказываться в ситуациях, когда от его решения зависело не только качество выполняемой работы, но и жизнь людей, вынужденных ему подчиняться.

 Он часто думал о том, что, наверное, многие из тех, кого он знал, и те, кого он не знал вовсе, но ежедневно видел вокруг, пытаются, или обязательно должны пытаться создавать для себя эту иллюзию ощущения собственной значимости. Они, так же, как и он, наивно верят, что их работа, их существование кому-то очень нужны. Или будут нужны. И старательно избегают мыслей о том, что могли делать что-нибудь другое, или ничего не делать, или даже вовсе не существовать, и от этого ничего бы вокруг не изменилось. Существовали бы другие, также уверенные в своей значимости люди, та же тайга, которую рано или поздно исходят, перекопают, просветят насквозь, опустошат, снова заселят, вырубят и будут потом восстанавливать. И если тебя не будет, то никто этого даже не заметит. Тогда почему он здесь? Зачем?

 Черт побери, что только не лезет в голову, когда начинаешь запутывать самое простое. Почему он должен подыскивать оправдания этому ставшему привычным для него зову? Зову чего? И определение-то не сразу подыщешь. Зову неведомого? Зову пространств, которые надо пройти. Зову надежды найти то, что не найдут другие? Или все-таки зову уверенности в собственной значимости? Зову тех редких мгновений, когда он наконец-то ощутит возможность самостоятельного, ни от кого не зависящего выбора? Даже очень простого. Пойти, например, по этой тропе или не пойти, переправиться через реку или идти дальше по этому берегу, развести костер или просто забраться в спальник, положить голову на усталые руки и бесцельно смотреть на вершины сосен, на звезды, зная, что тебя не окликнут, не попросят что-нибудь сделать, ответить, подумать. Да, скорее всего именно за этим он и уходил сюда…

 

 В поле он по старой привычке определял для себя время по кострам. Вечерний костер означал конец дня или конец маршрута. Ночной был бессонницей, воспоминаниями, прерывающимся то и дело сном. Утренний был петушиным криком перед новой дорогой.

 И вот – первый в этом году костер. Его общими усилиями соорудили около вертолетной площадки, когда улеглась дневная суета переноски грузов, устройств, беготни, когда все плотно поужинали и когда несмотря на усталость всем оказалось необходимо собраться около этого костра, ещё раз приглядеться друг к другу, определиться в первых впечатлениях и поверить, наконец, в то, что первый шаг в неизвестное, которое начнется уже завтра, сделан, и теперь уже, хочешь-не хочешь, надо шагать дальше.

 Веселый, коротко стриженный симпатичный парень уже что-то напевал под глуховатый не всегда верный аккомпанемент гитары. Остальные слушали, переговаривались с соседями, а некоторые просто завороженно и бездумно смотрели на огонь. Потом возник из темноты, постоял и устало опустился рядом с ним Киренский.

 – Приглядываешься? – спросил он и задвинул ногой в костер тлеющее полено. – Могу немного помочь. Немного – сам еще толком не пригляделся. Отряд сборный, со всех сусеков наскребали. Только тебя да геофизика – вон, с краю сидит – и знаю боле-мене. Остальные – с бору по сосенке. Решали в последнюю минуту, о рабочих даже разговора не вели – набирай где хочешь и как хочешь. Батурин хитрый мужик. Думаешь, он тебя с бухты-барахты сюда пнул? Как бы ни так. Он мое положение знает, совесть мучила. Ситуация?

 – Да уж. Старший геолог когда прилетит?

 – Обещал на днях. Что-то там у него с картами заколдобило. До кучи на мою голову.

 – Не плакай. Все, как всегда. Начнем и кончим. Как всегда. Не привыкать.

 – Заплачешь. Взрывника нет? Нет! А тут ещё студентов подкинули. Ладно бы геологов, а то топографа и две биологини. Снова эта биохимия, будь она неладна. Вон, обнимаются сидят. Смущение одно только. Хлебнем с ними, попомни мои слова.

 – А этот… с гитарой – из каких будет?

 – Не поверишь – бывший летчик. Ситуация? Гробанулся где-то. Товарищ погиб, а его склеили. Летать запретили, а для поправки здоровья врачи посоветовали в тайгу податься.

 Ему вдруг стало стыдно, что тогда на крыльце, и только что, он недобро и обидчиво думал об этом летчике.

 – Вроде ничего парень. Веселый… – выдавил он из себя.

 – Мне, Игорь Александрович, работа нужна, а не веселье. А вот насчет работы, прямо скажу, сомневаюсь. Хотя сегодня специально поглядывал – работает наравне. Может, перед девками старается? Гляди, глаз от него не отводят.

 И тогда он посмотрел на неё уже не украдкой, а долго и внимательно, пользуясь тем, что она слушает песню, о чем-то шепчется с подругой. И снова удивился ровной матовой белизне её подвижного лица, отзывчиво внимательного и доброго ко всему, что происходило вокруг. С уверенностью догадался, как она счастлива своим участием во всем происходящем, как рада своей взрослости и красоте, своей причастности к нелегким делам сидящих вокруг костра людей. Наверняка, ей сейчас очень хорошо, и обязательно должно казаться, что и всем хорошо, что все рады петь, слушать потрескивание костра, вдыхать запах дыма, снега и пахучих до головокружения пихтовых лап, из которых кто-то щедро соорудил ей и её подружке мягкое сиденье на холодных камнях. Потом неожиданно для себя представил, как она, поеживаясь от ночного холодка, заберется в свой спальник и, свернувшись клубочком, будет слушать сонную тишину тайги, осторожный шорох теплеющего ветра, вздрогнет от внезапного далекого крика изюбря. Щека её быстро согреется на маленькой подушечке, которую он заметил у неё в рюкзаке, а руки будут мерзнуть, и она спрячет их в колени…

 Она наконец почувствовала его взгляд, поглядела чуть удивленно, но внимательно и, заметив, что он быстро отвел глаза, даже отвернулся, наклонилась к подруге и что-то ей зашептала, то и дело поглядывая на него. Подруга засмеялась и тоже стала бесцеремонно его разглядывать. Пытаясь справиться с растерянностью и смущением, спросил Киренского:

 – Покажи, кого мне выделишь?

 Тот удивленно посмотрел на него.

 – Рановато ты этот разговор затеваешь. До маршрутов ещё, даст Бог, полмесяца. Навыбираешься.

 – Да, да… – пробормотал он. – Это я так… Кстати… можешь дать мне летчика.

 

 Костры торопливо отмеряли местное время, заведенное на неизбежность укорачивающихся ночей и щедрое беспокойство солнца. По календарю уже наступило лето, но его прихода никто не заметил. Лето у них начиналось с маршрутов, с возможности уверенно пройти по тайге, по марям, по горам. А этого ещё пока нельзя было, потому что тайга стояла по колена в воде, мари слепили буграми нерастаявших наледей, а горы, воткнувшиеся ледяными вершинами в теплые облака, были и вовсе недоступны. Ждали. Готовились. Светлые северные ночи во многих поселили смутное беспокойство нового ожидания, хотя мало кто мог сказать, чего именно он ждал. Вроде бы все было известно наперед, до самого конца сезона, а вот, поди ж ты. Хотя, если подумать, не танцев в клубе ждали – работы. И работы нелегкой, на которой, кто знает, что могло случиться с каждым из них.

 Он отчетливо помнил одну из этих никак не начинающихся и не кончавшихся июньских ночей.

 Розовые снега вершин западного хребта долго не погасали за прозрачной опушью оживших лиственничных веток. И в той же стороне, за темной стеной елей, сосен, камней и густых кустов тальника, почти неслышная из-за дальности, грохотала большая река. Гораздо ближе, в таинственной путанице ветвей, мха и ещё не сгинувших прошлогодних трав шелестящим шепотком выговаривал ручей, выбравшийся из ближнего, все ещё не оттаявшего болота. Над болотом с вечера повис синий туман. Прислушаешься, и вдруг начинаешь отчетливо различать, как в этом клубящемся тумане кто-то бесприютно бродит и так и не решается подойти к догорающему костру. Слышно, как всплескивает вода под медленными нерешительными шагами. Иногда этот кто-то неведомый наступает на прошлогодние ягоды клюквы, и они взрываются с еле слышным треском, растекаясь в ледяной воде красными струйками. Тогда этот кто-то испуганно замирает, и разноголосое бормотание воды снова заполняет все окрестное пространство. Вода прорывается из-под зашершавившихся ледников, просачивается из холодной глубины скал, из-под нагревшихся за день камней, все ещё хранящих под своими мокрыми животами остатки зимней мерзлоты. Вода проступает из-подо льда болота, из-под корней пихт, из-под талой земли подлеска. Глухо ворчит в распадках, тонко позвякивает струйками чуть заметных ручейков, капает с умирающих на берегу льдин. Какая-то ночная птица, наслушавшись этого неумолчного бормотания и обманутая так и не погасшими снегами вершин, надумала присоединиться к ликующему хору бессонной воды. Тонкая соломинка её горла выдавила в зеленую полутьму осинника у края болота звонкую до пронзительности трель незнакомой ей самой песни, которая тут же захлебнулась от полного несовпадения со всем, что творилось вокруг. От этого внезапного вскрика он очнулся.

 Ещё недавно расплывчато-серые вершины восточного хребта четко заострились на фоне зеленовато-холодного неба. Еще не проклюнувшийся толком свет был ровно разлит вокруг, и в этом призрачном свете лица сидящих у костра людей были серыми, с неразличимыми, словно стертыми чертами. И только её лицо – он снова поймал себя на осторожной нежности этой мысли – тепло светилось напротив, храня в обращенных на огонь глазах незнакомый и непостижимый мир, всю её жизнь, все, что делало её ею. Неожиданно она поднялась и сказала что-то. Кажется про то, что спала. Ну да, так она и сказала:

 – Сижу, смотрю на огонь и сплю. Даже сон видела… Не помню, о чем. Пойдем баиньки, Света. А то завтра меня пушками не поднимешь.

 И они пошли к своей, стоявшей в стороне от других палатке. Все, кто ещё оставались у костра, словно дожидались этого, тоже стали подниматься и расходиться. У костра он остался один, и только он один увидел, как Алексей (так звали летчика), нырнув в свою палатку, тут же выбрался из нее и, оглянувшись на костер, пошел к палатке, стоявшей в стороне от других. Довольно долго сидел там, примостившись на камне у входа, судя по жестам, рассказывал что-то смешное… Когда он снова решил посмотреть в ту сторону, бывшего летчика нигде не было видно. Значит, он сейчас в той палатке. И наплевать. Какое ему, в конце концов, дело до чужой скороспелой любви. Хотя, какая там любовь! Так…

 У него все это давно уже прошло: постоянная влюбленность в кого-то, суета со встречами и расставаниями, старательное нежелание думать о том, что будет дальше. Все знакомо, и все словно не с ним происходило, так не похож был он тогдашний на себя нынешнего. «Старею, – подумал он. – А они торопятся жить, и они правы». Но почему-то скучная житейская философия самоуспокоения вызывала сейчас лишь раздражение.

 Прозрачная зелень неба на востоке уже вбирала в себя теплые краски рассвета, но ночь теперь казалась серой, холодной, неуютной. Костер давно уже не горел, а чадил едким холодным дымом. Он тяжело поднялся и пошел в камералку.

 – Синдром белых ночей, плюс тоска трудоголика, вынужденного покоряться обстоятельствам томительного безделья, – недовольно проворчал проснувшийся Киренский. – Хлебни из нашего НЗ и дрыхни. Не хватает еще и мне от тебя заразиться.

 

 Наконец настала пора забрасываться и расходиться по намеченным заранее местам, от которых нити бесчисленных маршрутов невидимой сетью лягут на окружающую местность. У него будет теперь свой маленький отряд, своя задача, свое, почти безраздельно отданное ему во владение время. Именно этого он и хотел, этого ждал с нетерпением, заметным даже для посторонних.

 – Что? – усмехнулся Киренский. – Дождался? Послезавтра забросим. Местечко там у тебя сухое, располагайся и прочесывай. Кстати, составь обоснование по своему заданию. У меня ведь с тобой не везде синхронность.

 – Уже составил.

 – И ладненько. С людьми так… Знаю, будешь ворчать, но кроме дяди Вани из опытных больше никого. Возьмешь техника, биологиню одну – так и так их делить надо, двоих рабочих. Повариху. Будешь зашиваться, пришлю старшего – пусть побегает. Как?

 – Не густо. Но и за это спасибо. И потом – биологиню… Какой оделил?

 – Не обидел – самой красивой. Я смотрю, ты на неё поглядываешь.

 – Глупости. И лучше бы – не надо.

 – Надо. По биогеохимии придется отчитываться только по конкретике. Вместе им зачем? На пятки друг другу наступать?

 – Летчика себе забираешь?

 – Забираю.

 – Тут ты не подумал.

 – Ещё как подумал. Зря ты решил, что Киренский ничего не видит и не понимает. Мне с этой ситуацией надо вот так… – он резко рубанул ладонью воздух. – А то греха не оберешься.

 – Ну-ну. А если все-таки летчика мне, а её тебе?

 – Я же объясняю – разбросанность нужна. По твоему району у них задание. А другую не даю, потому что эту парочку, барана да ярочку, раскидать необходимо. Я мудр, старик, мудр. Ты это скоро поймешь.

 Мудрости тут особой не наблюдалось, он и сам бы так поступил на месте Киренского. Но сейчас готов был согласиться и с мудростью, и с прозорливостью, и с догадливостью своего доброго товарища. Сделал вид, что улыбнулся его шутке, хотя хотелось улыбаться просто так, беспричинно, и слова Киренского оказались подходящим предлогом к невольной счастливой улыбке. Она будет рядом! Не стоило больше хитрить с самим собой. «Ты хотел, чтобы все получилось именно так?» – спросил он себя. И, не задумываясь, признался: «Хотел». Теперь она будет рядом. Почти три месяца. Ему не в чем было упрекнуть себя, все получилось само собой. Три месяца… Вполне достаточно, чтобы избавиться от всяческих иллюзий. Три месяца своего собственного времени… Он снова улыбнулся. Безбоязненно. Потому что остался один, и никто не видел его счастливой улыбки. Первой улыбки за все последнее время.

 Но все-таки Киренский кое-чего недоучел при всей своей только что выставленной напоказ житейской мудрости. Через час после того, как было объявлено о составе отрядов, в камералку, не смущаясь присутствием немалого количества народа, заявилась она вместе со своей подружкой. Вся зареванная. Подошла к Киренскому и с места в карьер заявила, что с распределением не согласна, что ей надо совсем в другой отряд. Если она не будет в этом отряде, у нее не получится никакой работы. Надо учитывать психологию. Она хочет, очень хочет работать, но не там, куда её распределили. Надо учитывать желания. Светка согласна работать там, куда её пошлют, а она нет. Почему так сделали, когда все видят и знают…

 Решиться на такое – нужна была смелость. Или по-детски безрассудная уверенность в своей правоте. Или рассчитывала на отчаянность своих слез, которые, очевидно, не раз её выручали. Но сейчас она промахнулась и, кажется, сразу поняла это. Киренский склонился над картой и тихо, очень тихо и спокойно сказал:

 – Завтра будет вертолет и можешь убираться на все четыре стороны. Вместе со своими слезами. И со своей любовью… Здесь работа, а не танцплощадка. Характеристику, можешь быть уверена, дам самую отрицательную.

 Он умел разговаривать и так. Она замерла, словно не в силах поверить в услышанное. Потом резко повернулась и вышла. И только он один заметил ненавидящий взгляд, который она бросила на него, прежде чем уйти.

 «Ну и черт с тобой! – зло подумал он. – Думай, что хочешь. Потом поймешь, что ошиблась. Обязательно поймешь. Трудно будет не понять. В такие игры он не играет. Неужели подумала, что он мог? Договариваться с Киренским, просить… Теперь между ними ничего не будет. Исключено раз и навсегда. Одним предположением, что она могла так подумать, исключено. И хватит об этом! Сам виноват, размечтался от безделья и одиночества. Рассчитывала, что здесь будут носиться с её фокусами и желаниями, потакать… Молодец Киренский, так и надо было. Он тоже поставит её на место. Точно в таком же духе. Хотя после того, что только что произошло, даже думать о ней не хочется».

 – Что? – спросил Киренский. – Думаешь, что делать с этим сокровищем? Не беспокойся, будет как шелковая. Еще спасибо мне скажешь.

 – Спасибо, – усмехнулся он. – Вот уж спасибо так спасибо.

 – А что я могу? – огрызнулся тот. – Сам видишь, какие кадры. Навязали на мою голову. А мы с тобой их ещё воспитывать должны. Понял?

 – Понял.

 – Тут с работой не знаешь, как справиться, а еще сопли кому-то вытирать надо. Ситуация? Или скажешь, что не надо?

 – Не скажу.

 

 Заполыхали сухими тревожными зарницами июльские ночи. Неподвижный жар утомительно длинных ослепительных дней до обжигающей горячести раскалял камни. Душными горчащими запахами смолы и перегретой хвои плавился стланик. На глазах сгинули, иссочившись теплой, тут же пропадающей в камнях водой до сих пор успешно прятавшиеся на самом дне распадков последние наледи. За водой приходилось идти далеко вниз, спускаясь с небольшого каменистого плато, где разбили лагерь, к ручью. Подниматься оттуда наверх, обливаясь потом, судорожно вдыхая горячий воздух, было мукой смертной. Стали поговаривать, что пора менять лагерь, бежать вниз к болоту, в тень. Но он отмахивался от этих разговоров. Здесь была вертолетная площадка, здесь был груз, здесь было удобно во всех отношениях, если бы не жара. Будет же ей конец, в конце концов. Ещё день-другой… Но выгоревшее небо было по-прежнему безоблачным.

 За маршруты по реке чуть ли не ссорились. Он же уходил всегда в горы, в россыпи, где бродил до темноты, не надеясь хоть как-то уберечься от всепроникающего, гудящего, как ему порой казалось, солнца. Сам заметил, как сильно похудел за эти дни, почернел. И в то же время чувствовал, как полегчавшее тело наполняется силой, ощущал удивительную его послушность каждому желанию усилия и движения. За день он проходил гораздо больше других. И делал больше, втайне радуясь и гордясь своей неутомимостью. Вечерами допоздна сидел над маршрутными картами и записями, пытаясь хотя бы начерно разобраться в пугающей путанице здешних аномалий. И только потом, измотанный, засыпал. Быт и люди в эти дни стали для него какими-то посторонними, почти нереальными. Времени для мечтаний и вглядываний в окружающее не оставалось. Порой усмехался своей недавней растревоженности. «Слава Богу, все прошло, все сгинуло. Блажь накатила, тоска по бабе. Не по ней, по любой. Теперь не до того. И прекрасно! А то ведь чуть не влюбился сдуру…».

 Но потом пришла эта проклятая ночь, и все возвратилось.

 

 Проснулся от духоты. Воздух в палатке казался густым и липким. Раскаленный за день брезент ничуть не остыл с темнотой и сухо потрескивал над потным задыхающимся телом. Прихватив спальник, он выбрался из палатки. Если бы не нудное гудение комаров, тишина была бы полной и страшной. Все вокруг застыло в болезненной неподвижности, и только небо на западе то и дело вспыхивало длительными переливающимися сполохами, которые порой надолго погасали, и тогда в темноте начинало казаться, что вот-вот оттуда, где только что бесновалось небо, налетит порыв ветра или донесется отголосок глухого грома. Но воздух был неподвижен, тишина, настоянная на комарином писке, была нерушима. Время остановилось.

 Некоторое время он стоял неподвижно, потом пошел к большому камню, у которого под брезентом были сложены ящики. Забравшись на камень, расстелил на его теплой спине спальник, лег. Было почти так же душно, как в палатке, но зато над головой не было брезента, а высокое небо обманывало возможной прохладой простора. И все-таки не спалось. Ощущение своей чуждости и ненужности окружающему исподволь вползало в его скучные мысли о том, что надо сделать завтра, что и кому сказать, куда пойти.

 Неожиданно он ясно представил себе все неоглядное окрестное пространство гор и тайги, которое откроется утром с того места, где он лежал, но представил его накрытым плотной душной темнотой, неподвижным до самой маленькой травинки, гудящим миллиардными комариными полчищами, изредка судорожно подергивающимся от внезапных вспышек зарниц. В этой неподвижности, в этой темноте, в этой жаре была сокрыта вечность. Неощутимая, страшная для человека. Вечность неподвижна. Неподвижность невыносима для живого. Сколько тысячелетий таких ночей было на памяти этих гор, этих камней. И вот в одной из этих ночей оказался он. Ничтожный, маленький, усталый, задыхающийся от духоты. Вокруг неразличимые в темноте стволы корявых сосен, нагромождения камней, слои мертвой хвои на земле, расплывчатый запах засыхающих цветов. Где-то далеко внизу река. Ему показалось, что он слышит неутомимо ровный шелест ее воды. Такой ровный, такой однообразный, словно его и нет вовсе, словно река погрузилась в безмолвие в своем тысячелетнем беге сквозь бесконечную ночь. Зачем они здесь? Зачем он здесь? Зачем какие-то будущие изменения этому живущему по своим вечным законам неподвижному миру? Зачем ему их вторжения, ковыряние, ползанье, зачем ему их бессмысленные попытки что-то понять, извлечь пользу? Пользу для кого и для чего? Скорее всего, ни для кого и ни для чего. Потому что даже кратковременная польза для людей всегда заканчивалась гибелью или непоправимым уродством тех мест, куда они бесцеремонно вторгались покорителями и преобразователями. А затем сами начинали гибнуть и превращаться в уродов в изуродованной ими природе. «Я бы на ее месте защищался, – подумал он с непонятным самому себе ожесточением. – Не только расстояниями, болотами, осыпями, мошкой, клещами, морозами, жарой, как сейчас. Этого мало. Человек научился преодолевать все это. Надо что-то более страшное и непреодолимое, чтобы раз и навсегда обозначить границу вынужденного сожительства, которую нельзя переступать, которую человек должен чувствовать, бояться и уважать, как самый главный закон своего выживания на огромных пространствах нашей крохотной планеты».

 Он сел. И вдруг совсем близко увидел её маленькую палатку. Увидел, потому что она зажгла свечу.

 Крыша и обращенная к нему стена палатки осветились тусклым вздрагивающим светом. Качнулась, наклонилась бесформенная тень, загородила испуганно затрепетавший огонек свечи. Потом она выпрямилась, свет успокоился, ровный и тихий, а он, одеревенев от напряжения, не сводил глаз с её силуэта, четко обозначившегося на стене палатки. Тонкий профиль, рассыпавшиеся по плечам волосы, склоненная шея. Он увидел, что она, мучимая той же духотой, совершенно раздета. Сидит, обхватив колени руками. Видимо задумалась о чем-то в полусне, в забытьи бессильного покоя, когда не хочется ни говорить, ни двигаться, когда нет сил даже закрыть глаза.

 «Подойду!» – подумал он с неожиданной сумасшедшей решимостью. Напрягся, оперся ладонью на шершавый теплый камень. Куда-то разом сгинули усталость и вялость, по спине пробежал холодок ожидания того, что вот-вот должно случиться… Итак, сейчас он встанет, осторожно спрыгнет с камня, подойдет к палатке, скажет… Что же он скажет? Что-нибудь очень глупое: «Тебе… нет… вам… Вам не спится? И я вот тоже…». Он почти услышал эти свои хриплые срывающиеся слова.

 Небо беззвучно зашлось долгим вздрагивающим всполохом, на несколько секунд стало почти светло. Неподвижная тайга, горы, стланик, камни вокруг почему-то напомнили ему пустые пыльные комнаты давным-давно оставленного жильцами дома. Едва успев удивиться этому нелепому сравнению, увидел, как она подняла голову. Видимо тоже почувствовала судорожную тревогу выгоревшего от дневной жары неба. И тогда он спрыгнул с камня. Босые ступни обожгла боль. Шум прыжка показался оглушительным. Но она даже не шевельнулась, сидела, словно прислушивалась к чему-то или чего-то ждала. В обрушившейся темноте он, привалясь к камню, долго стоял неподвижно, боясь пошевельнуться, глубоко вздохнуть. Вся его решимость вдруг исчезла, как и не было ее никогда.

 «Что она подумает, подойди он к её палатке? Ситуация весьма недвусмыслимая, без вариантов. Скажет: – Идите спать, Игорь Александрович. Обязательно по имени-отчеству, как всегда. Стыдно и глупо…».

 Он поднял руку, нашарил лежавшие на камне рядом со спальником сигареты, спички, и уже не заботясь о том, что она может его услышать, торопливо, ломая спички непослушными пальцами, закурил. Сел на ящик. Она потушила свечу, завозилась, потом вдруг выскользнула из палатки и замерла, вглядываясь туда, где вспыхивал огонек его сигареты. На ней было что-то светлое… Платье? Халатик? Подошла, остановилась неподалеку. Он, как ему показалось, был уже совершенно спокоен. Вот разве только невнятное раздражение на самого себя мешало заговорить первому, пошевелиться, кашлянуть хотя бы, чтобы она узнала его. Затянувшееся молчание становилось глупым, даже смешным. Она стояла, всматриваясь, а он молчал, словно прятался от нее. Свет от нового сполоха выдал его с головой.

 – Слышу, кто-то на камне устраивается спать, – тихо сказала она. – Я тоже сюда хотела. В палатке уже сил нет. Как в парилке. Кошмары снятся.

 «Мне тоже снятся», – хотел сказать он, но сказал совершенно о другом:

 – Достанется нам после этой суши. Дожди на месяц зарядят, не меньше.

 – А я люблю дожди, – с какой-то мечтательной доверчивостью сказала она.

 – Это в городе дожди хороши, под зонтиком. А здесь не приведи Бог. Тоска…

 – Все равно люблю, – с чуть заметным вызовом не согласилась она и после короткого молчания спросила: – Игорь Александрович, не уступите мне свой камешек? Не могу спать в палатке. А сейчас еще и комаров напустила.

 Ему показалось, что она улыбается, но когда небо в очередной раз осветилось, увидел обращенное к нему и словно о чем-то очень серьезном спрашивающее лицо. Кто знает, какого она ждала ответа, но он лишь невнятно пробормотал:

 – Да я уже, откровенно говоря, уйти хотел. Зарницы спать не дают. Воробьиные ночи. Слышала?

 – Слышала. Говорят, люди часто сходят с ума в такую ночь, а птицы летят и разбиваются. Правда?

 «Я, кажется, уже сошел», – хотел сказать он, а сказал:

 – Не знаю. Может быть. Не знаю.

 Сдернул с камня свой спальник.

 – Устраивайся.

 Пошел, не оглядываясь к своей палатке. Пока шел, вдруг пришло в голову, что если она услышала его сразу, как только он пришел к камню, то свечу зажгла не случайно. И подошла, и разговаривала с ним. Сейчас ей, наверное, смешно – убежал, как мальчишка. Потом подумал: «Откуда она могла знать, что это я? Мог быть любой. Действительно, душно в палатке. Нечего выдумывать… Очень даже хорошо, что получилось так, как получилось. Что ничего не получилось. Я же не просто переспать с ней хочу. Что же тогда? Что? Предположим, все бы могло сейчас получиться. А потом? Так знакомая по прежним связям мучительная неловкая зависимость и – никакой любви. А я… хочу любить её. Хочу любить…».

 Он впервые подумал об этом так ясно и внятно, и сразу всё понял, сразу всё стало на свои места. Вот почему он ушел сейчас. Вот почему так подолгу думал о ней раньше. Он хотел любить – в этом всё дело. Ему всегда не хватало любви. У него просто никогда её не было. Он всегда хотел полюбить. И вот, кажется, полюбил. Полюбил ли? Нет, ещё нет. Ему хотелось этой любви, он ждал её. Не надо сейчас возвращаться, можно все потерять. И снова остаться одному. Возможно, теперь уже навсегда. Вспомнил, как она только что спрашивающе смотрела на него, вспомнил, как осветилось её лицо отблеском далекого небесного огня, и неожиданно улыбнулся от ожидания счастья.

 

 На воскресенье, чувствуя, что все измотаны жарой до предела, он отменил маршруты. Поэтому утром никто не торопился вставать, по одному тянулись к кухонному навесу, лениво пили тепловатый чай, пытались заниматься своими делами. Она, судя по всему, собиралась спуститься к ручью и звала с собой повариху, но та, отказываясь, лениво качала головой.

 Далеко над тайгой, к югу от хребтика, неподвижно висело кургузое темноватое облачко, похожее на дымок разрыва зенитного снаряда. Об этом сказал дядя Ваня. Потягивая чай, он показал кружкой на облачко и хриплым, хронически простуженным голосом сказал:

 – Как из зенитки долбанули. Такой вот фонтанчик получается.

 Никто из присутствующих никогда не видел разрывов зенитных снарядов и, посмотрев безразлично на облако, тут же про него забывал. Потом в той стороне что-то суховато треснуло, словно переломили сухую ветку. А немного погодя он услышал испуганный голос дяди Вани:

 – Товарищ начальник, кажись, наделала та зениточка делов. Тайга горит!

 Вот чего он до паники боялся все последние дни, так это пожаров. Боялся, что кто-нибудь согрешит в маршруте, боялся случайной искры, боялся грозы, боялся всего, от чего, как он хорошо знал, могли начаться пожары. В такую сушь они могли начаться сами собой. И тогда все вокруг превратится в ад. Ничто не удержит огонь. Страшно, тоскливо становилось при одной мысли о пожаре. И вот на тебе! Неужели действительно облачко постаралось? Мистика какая-то, абсурд. Но вот она – клубится, тянется точно под ним в белесоватое выгоревшее небо тонкая струйка дыма.

 – Топоры, лопаты, пилы, ножи – все, что есть! – крикнул он. – И бегом! Все!

 Никто не сказал ни слова. Все знали, что если можешь потушить в тайге пожар, сделай все, чтобы огонь унялся. Иначе не будет тебе дороги, покоя, счастья. Замучают мысли о сгинувшем зверье, сгоревших птицах, погасших цветах, мертвых черных деревьях. Бежать надо было километров пять, не меньше. И они бежали. Все. Только поварихе он велел остаться в лагере, сунув в дрожащие руки ракетницу. До вечера или потушат огонь, или…

 Никто не жаловался на быстрый шаг, то и дело переходивший в бег, которым он вел их за собой. Вышли точно. Впереди, за могучими стволами лиственниц плотной белой стеной стоял дым. Огонь задыхался в этом дыму, словно нехотя переползал с места на место. Это был подарочек – он ожидал худшего. Но достаточно было лишь слегка шевельнуться шальному ветерку, чтобы здесь поднялось такое…

 «А ведь тогда нам не уйти», – холодея от страха за людей, безоговорочно кинувшихся за ним к месту пожара, подумал он. Он видел эти таежные пожары. Верховой огонь, подхлестываемый ветром, мог обогнать скачущего в размах коня. Она стояла рядом с ним и, тяжело дыша, не сводила с него глаз. Светлая ковбойка потемнела от пота. Он заставил себя успокоиться.

 – Значит так. Берем в кольцо и тушим. Кто чем может. Рубите веники. Видите, пока еле ползет – дышать ему нечем. Наше счастье. Должны справиться.

 – А ну как вздохнет? – весело улыбаясь, спросил техник.

 – Тогда плохо. Тогда сразу бежать в гору. Всем. Я выстрелю, если что…

 Он повесил карабин на сук лиственницы и широким взмахом ножа срубил тяжелую елочную лапу. Потом ещё одну. Люди расходились, исчезая в дыму. А она осталась рядом. Попросила:

 – Срубите и мне, Игорь Александрович.

Он сделал и ей не очень тяжелый, липнувший горячей смолой к рукам, веник. И они пошли на огонь. Сбивали его с деревьев, затаптывали и били на земле.

 «Повезло ещё, что на такой участок попали, без подлеска…» – думал он.

 Все вокруг было беспросветно затянуто дымом. И этот дым был пока страшнее огня. Нечем было дышать. Приходилось отбегать в сторону, чтобы отдышаться. Да ещё жара – солнце, огонь, неподвижный воздух. Не каждый мужик выдержит. А она – ничего, упрямо хлестала веником по пламени. Оглядываясь, он видел то и дело исчезающую в дыму фигуру.

 И вдруг… Он остановился и замер. Дым качнулся, пополз в сторону. Ветер? Именно теперь, когда они уже слышали друг друга, почти сжав кольцо. Точно – ветер! Рыжий огонь, потягиваясь, как проснувшийся зверь, поднимался с обгорелой земли. Опалило лицо. Теперь им не справиться. Надо бежать к карабину, стрелять. Одна надежда – дымящаяся черная полоса затушенного пожарища. С волосок надежда. Рванет ветерок, пригоршнями расшвыряет вокруг искры, горящие ветви… Тогда они в западне. Никому не уйти. Бежать? Он яростно замахнулся на спеленатый огнем комель сосны, сбил пламя, огляделся – бежать или нет? Да, огонь вроде ожил. Но ветра пока нет, дым снова завис. А где она? Где она?! Убежала? Нет, не может быть… Или убежала? В той стороне, где он недавно её видел, полыхает огонь. И даже прорвался на затушенное место. Он кинулся туда и почти сразу увидел её. Она ничком лежала на черной обгорелой земле.

 Он сразу перестал что-либо соображать. Стоял и смотрел, как подбираются к её телу острые язычки огня. «Все… – как-то отчетливо и почти спокойно подумалось ему. – Она не должна была бежать в это пекло. А она побежала. Я приказал бежать всем, и она побежала…».

 До неё оставалось всего несколько шагов, а он все никак не мог сдвинуться с места. Наконец опомнился, кинулся, перевернул. В глазах расплывалось черное от сажи лицо, слипшиеся от пота грязные волосы.

 «Вот так всё и кончается… Все кончается, все…» – снова спокойно подумал он и тяжело поднялся, ощущая в напрягшихся руках невесомую тяжесть её тела. Пошел по обгорелой земле, не отрывая глаз от её запрокинутого лица. Долго помнил потом, как поразили его её белые запекшиеся губы, и как страшно стало ему от этих белых губ на черном лице. Снова подумал: «Как теперь жить? Зачем?».

 За границей стелящегося дыма остановился. Неподвижная зелень деревьев была так же страшна, как черное пространство гари. И почему-то не было солнца.

 «Странно… От дыма наверное… Сколько же сейчас времени? Ага, вот и карабин…».

 Он подошел к лиственнице, на суку которой висели его карабин и фляжка с водой, и, став на колени, бережно опустил её на теплую подстилку мха. И вдруг опомнился.

 «Да нет, быть не может… Обалдел совсем от этого дыма. Ушибов нет… Ничего нет…».

 Он сдернул флягу и, налив в грязную ладонь теплой воды, осторожно вылил ей на лицо. Она глубоко прерывисто вздохнула, но глаз не открыла. А у него вдруг задрожали руки, как будто он сам только что спасся от смертельной опасности. Не отрываясь, смотрел на её лицо. Потом огляделся вокруг, хотел позвать на помощь, попросить, чтобы помогли ей. Почему-то очень быстро темнела тайга вокруг, а на месте пожара по-прежнему стояла плотная стена дыма. И сквозь неё не было слышно ни движения, ни криков, ни ударов. Словно живыми остались только они одни.

 Вода стекала по её лицу неровными полосками, обозначив её смертельную бледность. Выглядела она ужасно, но нежность его и жалость были сейчас настолько сильны, что он уже ничего не замечал кроме беспомощного дрожания её ресниц – ещё одного признака проходящего беспамятства. Снова набрал в ладонь воду и вылил ей на лоб. Она открыла глаза, непонимающе посмотрела на него, потом медленно приподнялась, огляделась.

 – Что… Что случилось, Игорь Александрович? Мне плохо стало…

 Он вдруг почувствовал, что не сможет ей ответить. Только кивнул, не сводя с неё глаз.

 – Это вы меня?

 Попытался улыбнуться.

 – Ничего… Бывает… Ты лежи, лежи.

 Он взял её за руку, пытаясь удержать, но она неожиданно легко поднялась на ноги.

 – Всё, всё. Это я задохнулась. Все прошло, только голова болит немного. Надо идти…

 И тут они услышали глухой приближающийся гул. Подняли головы. Дрогнули вершины сосен. Стало еще темнее.

 Ветер! Он схватил карабин.

 – Уходи! Беги к скалам! Ну, беги!

 – Нет! – она отчаянно замотала головой. – Я со всеми… Нет…

 Он поднял карабин, повернулся к взревевшему от ветра огню и выстрелил. Потом закричал:

 – Беги! Хоть ты успеешь! У тебя легкие ноги, беги!

 С ужасом глядя на него, она отступила на несколько шагов.

 – А вы? А все?

 – Убирайся! Я чуть не умер, когда увидел, что ты лежишь. Будь ты жива и всё. Больше мне ничего не надо. Беги!

 Он снова выстрелил. Звук выстрела слился с оглушающим раскатом грома. Ветер снова рванул, но уже прохладный, хлесткий, свежий. Дым сразу разнесло. Освобожденный огонь бился у полоски затушенной ими тайги и вот-вот готов был рвануться дальше. Обегая пламя, бежали к ним люди.

 – Гроза! Гроза. Лена, гроза! – радостно заорал он. – Сейчас тут такое начнется, ого! Только держись!

 И словно расслышав его слова, новый порыв ураганного, перемешанного с дождем ветра ударил по тайге, разом взъерошившейся, испуганно затрепетавшей серой изнанкой листьев и трав. Она с каким-то детским восторгом смотрела на него, стоявшего в центре этой круговерти, тоже взъерошенного, с обгоревшими волосами, черным от сажи лицом. Остальные были не лучше. Задыхаясь, смотрели на огонь, который свирепо метался в клетке черных стволов.

 «Добили черта, справились! – радостно подумал он. – Ливень прижмет, замоет, а главное мы сделали – не дали ему развернуться. Сдохнет теперь, проклятый!»

 – Сдохнет! – подтвердил дядя Ваня, и он понял, что сказал все это вслух.

 И тут в полную силу обрушился ливень. От струй воды, от мелкой водяной пыли, разлетающейся от каждого ствола, иглы, листа, травинки, встретивших удар долгожданного дождя, они едва видели друг друга. И он, переполненный радостью её спасения, закричал:

– Пошли, мужики! Наша взяла!

 Все как по команде оглянулись. Огня уже не было. Только черный влажный дым медленно умирал над захлебывающейся землей.

 Почувствовав осторожное прикосновение к локтю, он оглянулся.

 – Спасибо, Игорь… Александрович.

 – Все хорошо, Леночка, все хорошо. Ты, оказывается, очень храбрая. Такое, и не испугалась.

 – Молодец, Ленка! – тоже подтвердил кто-то. И она, не сводя с него глаз, согласно кивнула и улыбнулась. Ему.

 

 Зарядили дожди. А когда они ненадолго переставали, из сырой, насквозь промокшей тайги зыбкие и тяжелые наползали туманы. Потом снова начинались дожди, нудно и сонно барабанили по провисшим крышам палаток. В маршруты не ходили. Сначала отдыхали, потом ждали, когда закончится ненастье. Веселые, разговорчивые, общительные в первые дни вынужденного отдыха, скоро все скисли, притихли, часто с тоской смотрели на горизонт, по всему обозримому кругу сплошь затянутый серой мутью низко провисших тяжелых туч.

 «Если завтра снова дождь – выдам два маршрута. В один пойду сам, в другой уговорю Усольцева и дядю Ваню. Посмотрю, как прореагируют на это остальные. А то засиделись. Лень, как лишний сон – болит голова и неохота двигаться. Надо шевелиться. Кто его знает, насколько эта погодка зарядила?».

 Вчера, в такой же сонный дождливый вечер, она поскреблась у входа в его палатку. Он лежал на раскладушке и читал какую-то потрепанную, случайно подвернувшуюся при отъезде из города книгу. Торопливо поднялся, сел и, пряча под койку босые ноги, спросил:

 – Что случилось?

 – Я… – начала было она и замолчала, словно засомневалась – продолжать или нет.

 – Ну, засмущалась… – грубовато сказал он, все больше и больше теряясь от ее неожиданного прихода. – Рассказывай, раз пришла.

 – Вы не связывались по рации, когда будет вертолет? – спросила она наконец, бросив беглый взгляд на его сразу застывшее лицо.

 – Соскучилась? – через силу усмехнувшись, спросил он. – Понимаю, сочувствую. Только вертолета по такой погоде не будет. Распогодится, тогда другое дело, придумаем что-нибудь. Если по твоей теме всё, то можешь лететь.

 – Вы меня не так поняли, Игорь Александрович, – неожиданно улыбнулась она и замолчала. Ему показалось, что она довольна его растерянностью.

 «О чем это она?» – успел подумать он, прежде чем она снова заговорила.

 – Я посылку жду. Мама обещала. У меня день рождения скоро, и она обязательно что-нибудь интересненькое придумает.

 – Да? – еле выдавил он из себя. – Я не знал.

 – Я знаю, что не знали. Поэтому и спросила.

 Наверное, он выглядел сейчас полным идиотом. Собрался с силами и посмотрел на неё. Она глаз не отвела и, как показалось ему, едва успела справиться с улыбкой.

 – Я думал ты про другое… Личное.

 – А посылка и есть личное. Про другое личное я бы никогда не стала спрашивать. Особенно у вас.

 «Почему?» – хотел спросить он и снова посмотрел ей в глаза. Теперь в них не было даже тени улыбки.

 Она угадала невысказанный вопрос.

 – Хотите избавиться от меня – пожалуйста. Не надо только придумывать для этого причины.

 Голос у неё дрогнул, выдавая волнение.

 Ей-то, спрашивается, чего волноваться? Уступая мстительному чувству недавней обиды, не выдержал, пробормотал.

 – Недавно ты думала совсем иначе.

 Она непонимающе посмотрела на него.

 – Что я думала?

 – Что я затащил тебя в свой отряд, просил об этом Киренского…

 – Так вот в чем дело, – перебила она его. – Все теперь понимаю. Вы обиделись и теперь все время стараетесь показать, что я вам здесь только мешаю.

 – Да ничего я не обиделся, – запротестовал он. – Что за глупости? Что ты выдумываешь?

 – Я выдумываю, вы выдумываете, мы выдумываем… Поэтому так все запуталось, так все плохо… Что вы читаете?

 – Читаю? Так, ерунду.

 – Ну и читайте.

 И она вышла. Несмотря на шуршащий дождь и обычную бесшумность её шагов, он слышал их до самой её палатки, прозрачно светившейся на самом краю ночи.

 «Она давно уже все поняла. Или вот-вот догадается при первом же неосторожном движении. Что тогда? Отстранится? Или прильнет, обманывая временную скуку своего одиночества? Порой оно бывает невыносимым».

 Он тоже нередко позволял себе побег от своего одиночества. Иногда это ему удавалось. Как правило, очень ненадолго. Он нравился женщинам. Они безошибочно угадывали его силу и спокойную нетребовательность, которую легко было принять за равнодушие, если бы не осторожная нежность, с какой он принимал на веру их уверения в необходимости и даже неотвратимости сближения. Как правило, этот взаимный самообман довольно быстро проходил, и он снова понимал, что так никуда и не сбежал, а все, что он говорил, думал, делал, как две капли воды похоже на прежнюю худосочную ложь глупого самообмана, в конце которого первоначальная искренность сменяется привычным ритуалом разочарования. И он в очередной раз признавался себе, что так и не сумел спастись от собственного бессилия говорить и любить в полный голос. Неужели сейчас пришло то, чего он так долго ждал? Пришло ли? Кажется, она догадалась, что ещё не пришло. Просто догадалась, хотя ещё ничего не поняла.

 

 Ночью под осторожный шорох дождя ему снился сон.

 Он стоял у окна в самом конце длинного учрежденческого коридора, похожего на все подобные коридоры своей казенной безликостью и унылостью, и с беспокойством смотрел на заляпанное дождем стекло окна, за которым расплывчато раскачивались голые черные ветки тополей. Что-то только что у него произошло, что-то очень неприятное и нехорошее, такое, от чего ему сейчас хотелось быть одному и с тоской смотреть на голые раскачивающиеся ветки. Но он был не один. Рядом, за спиной стояла женщина – не то жена, не то кто-то из тех, кого он когда-то знал и с кем не хотел ни видеться, ни говорить именно сейчас. Женщина о чем-то говорила. Слова были неразборчивы – какое-то бесформенное раздраженное бормотание сочилось за спиной, похожее на серый дождь, стекающий по стеклу. Потом он стал вслушиваться, и чем дальше, тем больнее и навязчивее застревал в мозгу смысл услышанного.

 – Ты считаешь себя обиженным, – тихо говорила женщина. – Многие будут на твоей стороне. Как же – трудяга. По полгода не вылазишь из тайги, сутками сидишь над своими дурацкими отчетами и картами, днюешь и ночуешь в Управлении. Прекрасный работник, перспективный ученый… И вдруг кто-то тебя упрекает за это. И этот кто-то – я! Смешно? Ну, посмотри на меня, обиженный человек…

 Но он не повернулся к ней. Не захотел. Продолжал слушать, уткнувшись взглядом в расплывчатые узоры стекающей по стеклу воды. И одновременно отчетливо видел в этом стекле свое закаменевшее и растерянное лицо.

 – Ты догадываешься, что у меня есть другой. Давно догадываешься. Тебе горько, противно, ты меня презираешь и… молчишь. Решил для себя, что я теперь навсегда чужая, не нужна тебе. Наверное, ты прав. Я действительно уже чужая. Сама не знаю, как это вышло. Минута слабости, боль обиды от твоего равнодушия. Одиночество, жалость с его стороны… Потом привыкла. В сущности, ничего не изменилось. Ты остался таким, каким и был, я тоже осталась прежней. Постепенно привыкла ко лжи, и она уже не кажется мне ложью. Умный и ничего не понимающий человек, не из-за меня же одной случилось все это. Ты не захотел во всем этом разбираться, пришлось бы переоценивать всю свою жизнь. Куда как легче оставаться правым и обиженным. Чтобы не чувствуя угрызений совести, спокойно уходить от меня, от других. И не говори, что ты уходишь в тайгу, в работу. Это не так… Не так…

 Иногда я думаю – теперь это говорил или думал он сам – что живу, как во сне, когда каждый взмах руки оказывается бесцельным и бессильным. Да, я до сих пор так и не отыскал смысла своей жизни. Работа? А кто я в ней? Собиратель? Ремесленник? Трудяга? Высокие слова о том, что я что-то отыскиваю для людей, уже давно потеряли для меня всякий смысл. Просто я делаю работу, которая мне нравится, я втянулся в нее. И все. Но если вспомнить сейчас, что было самого яркого, самого дорогого, с чем можно даже в могилу, назову не работу, не любовь, которая всегда была у меня какой-то беспорядочной, неопределенной…

 – Да, да… – согласилась женщина.

 – Вспомню так мало, – устало продолжал он. – Вспомню, как лебеди кричали глубокой осенней ночью в небе, отрезанном от земли начинающейся пургой. Я лежал в занесенной снегом палатке и думал о том, что вот-вот случится в моей жизни нечто такое… Нет, не то чтобы случится… Я просто думал, какая у меня впереди ещё большая жизнь, которая сейчас, на этой вот секунде, пересеклась с бесконечностью. Потому, что кричали лебеди и никто, кроме меня, не слышал их.

 – А ещё? – спросила она.

 – Ещё? Трудно уложить это в слова… Я шел по мокрому лугу вдоль реки. Пахла трава… Только что прошел дождь. И вот все вокруг – река, луг, тальник гнется под ветром, далеко-далеко за лугом, за полем видна деревня и белая парящая над ней церковь…

 – Неужели это тоже главное? – спросила она.

 – Главное? Нет, это совсем не то слово. Главное – не главное, второстепенное, постороннее… Какое-то школьное сочинение. Это не передашь. Чтобы почувствовать и понять, надо знать, что через час ты умрешь. Потому что из таких мгновений складывается свет жизни.

 – А любовь?

 – Любовь? Вот уж чем-чем, а счастьем она для меня не была ни разу. Мне часто было после неё стыдно и горько. Часто был разочарован или неудовлетворён. Часто пытался тут же все забыть. И потом… Не слишком ли часто мы говорим о любви? Любовь, любовь… У всех любовь! А мне кажется, она, как талант, дается очень немногим. Единицам из сотен тысяч.

 – Неужели не было ни единого часа, чтобы вспомнить, как ты говоришь, перед смертью? Я про любовь.

 – Трудный вопрос.

 – А все-таки?

 – Не знаю. Была недавно ночь…

 – Какая?

 – Я смотрел на палатку, освещенную изнутри свечой…

 – На мою?

 Он стремительно обернулся. Она смотрела на него с жадным нетерпеливым интересом.

 – Да, – признался он.

 – И что вы чувствовали в это время?

 – Что изнемогать от желания прикоснуться к тебе, счастье едва ли не большее, чем обладать тобой.

 – А вы хотели обладать?

 – Хотел. И мне становилось…

 – Как? Становилось как?

 – Мне становилось хуже, чем было до этого.

 – Не понимаю.

 – Я хотел любить тебя, а не только обладать.

 – Разве это не одно и то же?

 – Не хочу, чтобы получилось так, как со всеми.

 – Понимаю. Хотели, чтобы я осталась мечтой?

 – Не знаю. Кажется, я тебя полюбил.

 – Почему тогда не подойти, не сказать? Мне было бы приятно услышать это.

 – «Приятно услышать»… Как ты не понимаешь… Приятное так быстро проходит. А я не хочу, чтобы проходило. Не хочу потерять тебя.

 В глазах у неё заблестели слезы.

 – Вы ещё не нашли меня, а уже боитесь потерять. Поэтому боитесь найти. Видите, как все глупо? Ещё не нашли, а уже потеряли. А я бы могла полюбить вас. Теперь уже не полюблю, потому что вы меня не нашли. Прощайте.

 Он хотел обнять её, но она исчезла. Терявшийся в бесконечности коридор заполнили переходившие с места на место люди. Они толкали его, преграждали дорогу, смеялись в лицо, показывали куда-то пальцами. Он посмотрел в ту сторону и увидел в толпе её спину. Ждал, что она обернется – не обернулась, ушла.

 Проснулся с чувством, что потерял её навсегда. Ощущение было настолько реальным, что он торопливо поднялся и, не надевая куртки, вышел под дождь. Не таясь, подошел к её палатке. Осторожно прикоснулся ладонью к мокрому полотну. Здесь она, совсем рядом, в каком-то метре от него? Никуда не ушла, не исчезла. Спит, видит сон… Стоит сделать один только шаг… «Нет! – удержал он готовое к этому шагу тело. – Мы ещё не готовы. Ни ты, ни я. Если я заговорю сейчас о любви, ты это не так поймешь. Или испугаешься. Нужна ли она тебе? Готова ли ты к ней? А я не хочу и не могу, как прежде. И хотя ты совсем не такая, какой я хочу тебя, для меня ты будешь такой. Будешь единственной и неприкосновенной. Пусть это будет моей болью и моим счастьем».

 Повернулся и ушел к себе в палатку.

 А утром, совершенно неожиданно для себя, распределяя всех по маршрутам, сказал ей:

 – Пойдешь со мной. Прибор можешь не брать. Просто соберешь образцы. Покажу тебе одно интересное местечко…

 

 Ещё вечером он намечал себе совсем другой маршрут, но сейчас пошел в противоположном, заранее почти неосознанно намеченном направлении.

 Утихомирившийся к утру дождь снова занавесил нудной моросью очистившийся было горизонт, погасил очнувшиеся краски подлеска, густо сбегающего в распадок. Он слышал позади её неотстающие легкие шаги, чувствовал на спине, на затылке, на ногах, на откинутой для равновесия руке, когда поскользнулся на мокром камне, её взгляд. Отключиться от этого ощущения он не мог и, наконец, не выдержал, остановился. Она подошла и остановилась рядом. Это было у самого выхода из распадка, как занавесом задернутого тяжелыми лапами огромных елей. Мокрый мох заглушал шаги, подо мхом, под камнями отчетливо журчала вода, и это журчание в полутьме ненастья, замкнутого в узком коридоре пространства, почему-то напомнило ему подвал огромного дома, где вот так же в сонной полутьме в пыльных проржавевших трубах неусыпно бормочет вода.

 – Мрачно тут, – не глядя на него, заявила она. Поежилась и добавила: – И страшно.

 – Страшно? – удивился он. – Вот уж никогда бы не подумал…

 Поднялся вверх по пологому у выхода склону распадка, раздвинул окатившие с ног до головы брызгами ветви боярышника и позвал:

 – Не поленись…

 Она легко взбежала к нему и уже совсем рядом, потеряв равновесие, ухватилась за его руку.

 – Ой, чуть не упала…

 – Скользко сегодня. Смотри…

 Он отвел в сторону еще одну охапку ветвей, словно открывал дверь в какую-то комнату. Она шагнула вперед, посмотрела, почему-то оглянулась на него и снова стала смотреть.

 Видимо, этот не очень крутой гористый склон в хорошую погоду был насквозь пронизан солнцем и защищен от холодного северного ветра. Иначе откуда бы здесь взяться такому обилию отцветшей черемухи и таким, ослепительным даже в этот пасмурный день, зарослям громадного, победительно цветущего шиповника. Она глубоко вдохнула его запах, смело боровшийся с сыростью задыхавшейся от влаги земли.

 – Это как… как… Это самое настоящее открытие.

 – Смешно, да?

 – Да вы что! Ну почему вы всегда так…

 – Как?

 – Никому, кроме себя не верите, – смело заявила она. – Думаете, нашли, увидели, вам понравилось, а остальные ничего не поймут. Ещё, не дай бог, посмеются.

 – Какие-то неожиданные выводы… Я просто хотел показать, что и здесь есть солнце.

 – Они, правда, светятся. Как вы их нашли?

 «Думал о тебе и нашел», – хотел сказать он. Но сказал:

 – Нечаянно.

 – И берегли?

 – От кого тут беречь, – пробормотал он. – Помнил, и все.

 – Я это и имела в виду, – не сразу сказала она. – И вообще…

 – Что?

 – Не снисходите до меня, пожалуйста.

 – Не понял.

 – Или я такая же, как вы…

 – Или?

 – Или вообще ничего не надо.

 – Какой-то неожиданный разговор у нас получается. Неправильный.

 – Очень даже правильный.

 – А ты нахалка. Почему неправильный, я как-нибудь объясню.

 – Спасибо за «нахалку». А объясните вы все не мне, а самому себе. И так и оставите при себе на веки вечные. Да ещё к этому чего-нибудь напридумываете.

 – Ну… Спасибо тебе.

 Она не ответила. Повернулась и пошла к выходу из распадка. Он пошел следом, ожидая продолжения разговора. Но она, поднырнув под мокрые ветви елей, шагнула в светлое пространство открывшейся внизу речной долины и, не оборачиваясь, спросила:

 – Сюда?

 – Сюда, – подтвердил он, не отрывая глаз от её напрягшейся, словно в ожидании удара спины.

 – А дальше куда?

 – А дальше – за мной. – И, пытаясь справиться с раздражением, быстро стал спускаться к глухо ворчавшей реке.

 Вдоль реки пришлось идти довольно долго. Прямо от берега начинались склоны гольцов, круто тянувшиеся кверху. Веками сыпались с них и неподвижно застывали на берегу камни. И ничего, кроме темных мокрых камней, – ни травинки, ни деревца. А с другого боку – бешеная серо-зеленая вода реки и смутная серо-зеленая тайга за ней.

 – Ну и местечко, – услышал он, наконец, за спиной.

 – Не нравится?

 – Нет, конечно. Очень похоже на вас – одни острые углы и камни. Не знаешь, о какой ушибешься.

 «Это уже отношение, – подумал он. – И, кажется, ничего теперь с этим не поделаешь». Пробормотал:

 – Вот уж не подозревал в вас ещё и ехидства.

 – Наверное, нам лучше совсем не разговаривать. Контакт на уровне сплошных отрицательных эмоций. Вернее, вообще никакого контакта, – еле разобрал он, и ему очень захотелось оглянуться на непривычную усталость её голоса. Не оглянулся. Шел, отыскивая смысл их неожиданной взаимной неприязни. Да ещё этот проклятый дождь. Уже не приходилось надеяться, что он перестанет сегодня. Надо было либо в лагерь поворачивать, либо устраивать убежище, разводить костер, сушиться, чаевничать и ждать, когда небесные хляби все-таки выдохнутся. А это случится никак не в ближайшие часы. Ночью, завтра, послезавтра…

 Остановился, спросил:

 – Что будем делать? Возвращаться? – И сразу понял, что не должен был задавать этого вопроса. Это было просто нечестно с его стороны. Непорядочно. Словно был уверен, что она обязательно ответит отказом.

 – Как хотите, – тихо и безразлично ответила она. – Мне все равно.

 «Ей, действительно, все равно, – не в силах справиться с собственной нерешительностью, думал он. – Нет, ей даже не все равно. Она хочет вернуться. Устала, промокла. А вроде обрадовалась утром. Наверно, думала, что будет пикничок. А тут дождь. Проклятый, занудный, нескончаемый дождь. Все бы сейчас отдал за солнце, за тепло, чтобы ей не хотелось возвращаться. – А вслух сказал: – Как слабому полу, предоставляю решать тебе. Погода, судя по всему, исправляться не собирается.

 Позже она сказала, что ненавидела его в эти минуты. Предоставил ей выбор. Хорош! Вежливость недозволенного приема. Неужели не догадывался, как много значили его вопрос и её ответ? Смотрел в сторону, ждал, что она скажет… Ну почему этот сильный, умный, красивый, в критических обстоятельствах решительный и смелый человек, так беспомощен и нерешителен перед нею?

 Она, молча, обошла его и медленно пошла вперед. Это не выглядело согласием. Скорее было похоже на пощечину, и он остро почувствовал это. Еле удержался, чтобы не скомандовать: «Всё! Пошли назад!».

 Через полчаса подошли к месту, где с седловины гольцов стремительно скатывался к реке ручей, от дождей болезненно распухший, разметавшийся по камням, обжигающе ледяной. Ручей надо было перейти. За ним почти сразу река круто поворачивала, кончались камни, и по берегу светлой полосой тянулся чистый, прибитый дождями песок, а дальше – молодой кедрач взбегал на невысокую сопку, которую им надо было сегодня перевалить. Наметив путь, перепрыгивая с камня на камень, он уверенно перешел почти весь ручей и лишь в самом конце, в широком, неудобном для прыжка месте, остановился, чтобы протянуть ей руку. Но было уже поздно. Заметив, как она покачнулась на мокром камне, успел крикнуть: «Осторожно!». Пытаясь избежать падения, она переломилась назад. Рюкзак, соскользнув с одного плеча, не дал сохранить равновесие, и она упала в воду. Здесь было довольно глубоко, её скрыло с головой. Но она успела ухватиться за соседний камень, и он, перепрыгнув на него, протянул ей руку. Выдернув из воды, помог перебраться на берег, сбросил рюкзак и прыгнул в ручей. Ощутив ледяной, сковывающий тело холод, успел подумать, а каково ей было, и как ей, наверное, плохо сейчас. По грудь в этой обжигающей воде сделал несколько шагов, подхватил её рюкзак, выбросил на берег и, уцепившись за острый выступ камня, попробовал было подтянуться. Судорога невыносимой болью свела мышцы ног. Казалось, вот-вот остановится сердце. Увидел, что она бежит к нему. Или пытается бежать? Снова подтянулся, лег грудью на камень. Отдышавшись, выбрался на берег. Она остановилась рядом и заплакала. От боли, от холода её буквально трясло. Ухватилась за его руку и не отпустила даже тогда, когда он попытался освободиться.

 – Не реветь, не реветь, – успокаивал непослушным голосом и даже стал вытирать мокрой ладонью её слезы. – Подумаешь, искупались. Большое событие. Сейчас выжмемся, подсушимся.

 Подхватив рюкзаки, он быстро пошел по песчаному берегу. «Скорее костер, тепло. Вон как её трясет. Затрясет после такого купания…».

 

 У густых кустов тальника, где обглоданные весенними паводками костяки плавника образовали нечто вроде небольшого склада топлива, вполне пригодного для долгого сбережения костра, он бросил рюкзаки и побежал в недалекий кедрач за сушняком. Быстро набрал охапку сучьев, и вскоре, легко справившись с моросью мелкого пронизывающего дождя, заполыхал и даже загудел огонь.

 – В мокрой одежде у костра не сидят, – тоном, не терпящим возражений, объявил он. – Ревматизм обеспечен. Раздевайся немедленно.

 Не глядя на него, она стала раздеваться. Движения её были медленными, вялыми и какими-то безразличными к происходящему. Это насторожило его, но, успокаивая самого себя, решил, что она просто устала, замерзла, перепугалась, и что это, в общем-то, естественно – сжалась, не смотрит по сторонам, жмется к огню. Развесил свою и её одежду на кустах под потоком горячего воздуха, достал из рюкзака и заставил её надеть свою старенькую теплую рубашку. Она утонула в ней и чуть улыбнулась этому обстоятельству:

 – Спасибо…

 Потом стал возиться с обедом, который из-за позднего времени мог вполне сойти и за ужин. Со стороны это наверное выглядело смешно – в одних плавках да ещё под дождем готовить обед. Но он старался не думать об этом. Бежал за водой к реке, высыпал в котелок сухую картошку, открывал банки с тушенкой и молоком. Все горело в руках, все получалось быстро и хорошо. И все время, не переставая, он говорил, шутил, старясь вызвать улыбку, растормошить, хоть как-то выбить её из сонного оцепенения, с которым она смотрела на него, на костер, на гаснущее за вершинами сопок небо. Говорил о какой-то ничего не значащей ерунде, и тут же забывал, о чем говорил. Но постепенно увлекся, слова стали обретать какой-то смысл. Чтобы хоть как-то расшевелить её, все чаще стал обращаться к ней, спрашивал о чем-то, ждал ответов. Она отмалчивалась, лишь иногда как-то странно на него взглядывала и улыбалась.

 – Не улыбайся. Это очень серьезно. Я давно заметил, что многие, пытаясь приспособиться друг к другу, отказываются от каких-то своих, сугубо индивидуальных свойств. Иногда даже перестают быть самими собой, как только почувствуют, что что-то в них не нравится другим, непонятно им. Они всегда хотят быть понятными, даже когда изо всех сил пытаются быть непонятными. Опять улыбаешься? Сейчас все это закипит, и тогда ты совсем согреешься. А смешного тут ничего нет. Быть непонятным, это так понятно, что дальше ехать некуда.

 – А я? – вдруг спросила она.

 – Что?

 – Я понятная или непонятная.

 – Чисто женский поворот темы. Я плохо знаю тебя, поэтому во многом ты для меня загадка. И потом… Я отношусь к тебе необъективно.

 – Это как? – сразу оживилась она.

 – Как? – он старательно и бесцельно мешал ложкой закипающее в котелке варево. Искал нужные слова. – Да так… Необъективно и всё. Это мое личное, внутреннее отношение. Надеюсь, оно никак не проявлялось.

 – Еще как проявлялось, – возразила она и передернулась не то от озноба, не то от неприятных воспоминаний.

 – Да? Не знаю. Не может быть.

 – Может, может. Вы почти всегда смотрите на меня, как на пустое место. Грубите, злитесь. Может, не на меня, но все равно злитесь. Боитесь мне улыбнуться, не хотите говорить со мной. Садитесь от меня всегда как можно дальше. Никогда не спросите – как я, что со мной? У других спрашиваете, у меня – никогда. А иногда так смотрите на меня, что я перестаю что-либо понимать… И зачем вы сегодня взяли меня с собой?

 Она неожиданно заплакала. Да как! Слезы ручьем потекли. Уткнулась лицом в колени, вздрагивала от рыданий, дрожала от озноба и волнения, пыталась ещё что-то выговорить и никак не могла. А он неожиданно обрадовался этим слезам. Не то, чтобы поверил в их такую уж неотложную необходимость. Наверняка случились они и от недавнего испуга, от холода, от неопределенности их нынешнего положения, возможно, от безотчетной жалости к самой себе. Не исключено, что и от обиды на него, от той обиды, о которой она только что говорила. Но это были, сказал он самому себе, «его» слезы – для него, из-за него. И он вдруг почувствовал себя почти счастливым, хотя сначала все-таки испугался их неожиданности. Надо было что-то сказать, успокоить. Иначе она подумает, что он согласен со всем, что она тут наговорила.

 – Лена… Подожди… Зачем ты так? Я тебе все объясню.

 Не переставая плакать, она замотала головой.

 – Что вы объясните? Я сама себе ничего не могу объяснить. Ничего не понимаю. Я дрянь, наверное. Мешаю, лезу со своими капризами и чувствами. Вы меня презираете…

 – Я тебя люблю, – вдруг сказал он, не отводя взгляда от огня, метавшегося между ними.

 Она замерла, даже съежилась как-то. И тоже уставилась на огонь. Потом прерывисто со всхлипом вздохнула, стала вытирать рукавом рубашки глаза.

 – Вы это сейчас… Успокаиваете. Выдумали себе все это. Соскучились по женщине – я понимаю. Не я, так другая…

 Его не обижали её слова. Понял, что больше всего её сейчас напугает его молчание.

 – Ты наверняка догадывалась… А я… Я запутался. Если тебе все это не надо, неприятно – забудь. Пусть эта любовь останется только для меня, моя… И все! Не буду объяснять, не буду больше ничего говорить – не бойся. Ладно? Давай есть. Тебе обязательно надо согреться.

 Она молчала. Он натянул подсохшую одежду, поставил перед ней котелок, сел рядом. Спохватился, достал из рюкзака фляжку со спиртом, плеснул понемногу в кружки.

 – Выпей. Обязательно выпей.

 У неё дрожала рука. Глянула на него и тут же отвела глаза.

 – Пей скорее! – приказал он. – Ты вся дрожишь.

 Она выпила спирт и закрыла глаза.

 – А теперь ешь! – снова приказал он и, отложив свою ложку, встал. Не мог он сейчас ни сидеть, ни говорить, ни тем более есть.

 «Испугалась, – думал он. – По глазам вижу, что испугалась. Совсем некстати ей сейчас эти мои излияния. Наверное, думает, как теперь выпутаться? Не поняла ничего… Молчит, не знает, что сказать. Проклятый дождь! Так и до утра не высохнешь. Что же делать? Лицо у неё какое-то воспаленное. Температура? Тогда плохо. Слава Богу, стала есть…».

 – Почему вы не едите?

 – Думаю. Думаю, что делать. Ты ешь, ешь. Если не согреешься, воспаление легких тебе обеспечено. Так что старайся…

 «Оказывается, я могу говорить с ней так, словно ничего не случилось. И правильно, так и надо. Пусть голову не ломает – зачем ей?».

 – А вы? – снова совсем тихо спросила она.

 – Поскольку я за тебя отвечаю… Решение такое – возвращаться сегодня не будем. Пока дойдем, снова хоть выжимай. Да и дойдем ли – скоро стемнеет. Я сейчас палатку соображу. Потом ты забираешься в спальник, пьешь самый горячий чай и изо всех сил стараешься согреться. Это для тебя на сегодня самое главное задание. И больше никаких вопросов!

 Он отошел от костра, быстро натянул и обустроил палатку, расстелил в ней свой меховой спальник. Из брезентового полотнища сделал навес около костра, без спросу вытряхнул её промокший рюкзак и развесил сушить под навесом все её наличное барахлишко.

 Она лениво ела, то и дело поглядывая на него. Потом пила чай. Потом ушла в палатку, и он остался у костра один.

 Так же лениво, как и она, поел. Пошел и вымыл котелок, набрал воды, повесил кипятить под будущий чай. Натаскал дров побольше, сел у костра и задумался.

 «Итак, сорвался все-таки, признался. Признание под аккомпанемент дождя. Хоть бы ненадолго перестал! Она говорила, что любит дождь. После все этой переделки всю любовь как рукой снимет. Лежит, планы, наверное, составляет, как все на тормозах спустить. Зачем ей всё это? Признание – это, конечно, не страшно. А дальше? А дальше ничего не будет. Сказать он все равно бы сказал рано или поздно. И все! Больше никак! Пересидит ночку у костра. За барахлишком присмотрит, чтобы не сгорело, подумает, помечтает. Вон, с её спальника – течет. Когда он еще высохнет. Отличный повод для бодрствования…».

 Быстро темнело. В сумерках как-то незаметно сгинул дождь, и от тайги на том берегу реки поднялась, доползла до воды и неподвижно застыла плотная стена тумана. Ровно шумела река, потрескивал костер, очнулись и заныли полчища комаров… На какое-то время он вдруг пожалел о сказанном, да и вообще обо все случившемся. Показалось, что снова связан теперь по рукам и ногам всеми этими «да», «нет», «можно», «нужно», «нельзя», «плохо», «хорошо». Зачем все это ему? Где тут любовь, где тут счастье? Даже прежнее его молчание не давало покоя, выбивало из привычной колеи. А что теперь, когда все сказано?

 Шумела река. Вода цеплялась за каменистое дно, за каменистые берега, недовольно всплескивала, ворчала. Черные камни, торопливый огонь костра, беспокойные тени на камнях… Ночь. Как все просто и хорошо.

 – Игорь Александрович, – вдруг услышал он её голос.

 Подождал. Она молчала. Тогда он встал, подошел к палатке, присел у входа.

 – Что-то я совсем раскисла, – тихо сказала она, догадавшись, что он рядом. – Температура, кажется.

 Осторожно, стараясь не напустить комаров, он вполз в палатку. Услышал её больное прерывистое дыхание. Скорее угадав, чем разглядев что-нибудь, дотронулся до ее горячего лба. И сразу же позабыв о своих недавних сомнениях и решениях, закрутился в непрерывном движении, единственной целью которого стала немедленная ей помощь. Заваривал чай, отыскивал в рюкзаке тетрациклин, наливал в чай спирт, насыпал сахар. В темноте палатки помог ей приподняться, почти на ощупь передал лекарство, кружку с крепким горячим чаем, стал рядом на колени и замер, прислушиваясь к каждому её движению. Она долго держала кружку, не решаясь сделать первый глоток.

 – Не могу, трясет… Я, наверное, все-таки заболела. Опять вам возиться со мной.

 Зубы стукнули о край кружки – сделала первый глоток.

 – Пей, – прошептал он, почему-то не в силах говорить сейчас в полный голос. – Выпей всё и накройся с головой.

 – Хорошо, – покорно согласилась она и стала медленно пить. Он сидел рядом, боясь пошевелиться.

 – Ещё принести? – спросил он, когда она вернула кружку.

 – Не уходите. Мне легче, когда вы рядом – знаю, что поможете. Вы все время спасаете меня, а я только и делаю, что говорю вам гадости…

 – Не говори сейчас ничего. Ложись и накройся с головой.

 – Легла. У вас такой теплый мешок. Вами пахнет… Выселила я вас.

 – Спи, спи, – прошептал он. – Спи…

 – А вы?

 – Мы тоже. Мы будем здесь, рядом. Если что, кричи погромче. Мы очень крепко спим.

 – Дай мне руку, – вдруг тихо попросила она.

 И это «дай», на которое он только что напросился, оглушило его. Он не шевелился, и тогда она снова попросила:

 – У меня сразу голова прошла, когда ты положил её на лоб. А теперь снова болит… и кружится. Где она?

 Он протянул руку, осторожно дотронулся до её волос. Она взяла её своими горячими руками и ласково провела его ладонью по своему лицу, прижала к губам. Потом спрятала под подбородком на шее.

 – Так хорошо…

 Он чуть шевельнул пальцами – робкая ласка нежной горячей коже. Но она, словно запрещая, прижала их подбородком. И он замер. Сидел, не шевелясь, пока не услышал, как она спокойно и ровно задышала во сне. Только тогда, стараясь не потревожить её, не освобождая затекшей руки, прилег рядом…

 Не спал ни минуты. Слушал её дыхание и думал. Вспоминал.

 

 Хорошо помнился беспокойный красный свет на стенах и потолке комнаты, в которой он лежал, не зажигая света. На улице прокладывали траншею, жгли, оттаивая землю, костры. Оттуда и был этот беспокойный свет…

 Ему пора было уходить. Надо было только дождаться возвращения Ольги, которая недавно вышла и обещала вот-вот вернуться. Он поднялся, стал одеваться и вдруг услышал, как в дверь негромко постучали. Не позвонили, нет – постучали. Ни отзываться, ни тем более открывать он сначала не собирался. И хотя это ничем не грозило Ольге, которая давно жила одна, ни ему, которого здесь никто не знал, решил промолчать. Мало ли… В дверь снова настойчиво постучали. Может Ольга забыла ключи? Тогда почему не позвонит? Может свет отключили? Включил свет, погасивший красные блики на стенах. Стук возобновился. Стучали так, словно точно знали, что в квартире кто-то есть. И тогда он, не очень понимая, зачем это ему надо, подошел к двери и спросил:

 – Кто?

 Отозвался мужской голос:

 – Откройте, надо поговорить.

 – С кем вы собираетесь говорить? – удивившись неожиданному ответу, спросил он.

 – С вами.

 – С кем, если не секрет, «со мной»?

 – С вами. Я видел, что Ольга ушла, а вы остались и не уходите. Она, наверное, скоро придет, так что я ненадолго.

 Он открыл дверь и увидел невысокого худощавого человека с бледным замерзшим лицом и вздрагивающими губами. Старенькое осеннее не по сезону пальтишко, какой-то несоразмерно большой и толстый шарф небрежно обмотан вокруг шеи, в одной руке держит зачем-то снятую шапку, другую не вынимает из кармана.

 – Если позволите, я на минутку.

 Он отошел от двери, и гость боком, не вынимая руку из кармана, прошел в комнату. Остановился у стола, разглядывая разобранную постель, раскрытый шкаф, из которого пестро и ярко светились платья, полки с книгами, недопитую бутылку вина на столе…

 – Я вот тоже принес. Для облегчения предстоящего разговора…

 Он поставил на стол бутылку коньяка.

 – Разрешите?

 Шапку положил рядом с бутылкой и, не снимая пальто, сел у стола.

 – О чем же мы будем говорить? – поинтересовался он у гостя после затянувшейся паузы. – Только желательно покороче, мне пора уходить.

 – Я понимаю, – дернулся тот. Привстал было, снова сел. – Вы, конечно, удивлены. Дело в том – я муж… Ольги. Бывший. Но это не имеет значения. Она не считает меня, а я считаю… Это, собственно, дело индивидуальное. Каждому свое… Алексей… – протянул он вялую холодную руку.

 Мучительная неловкость, с которой после значительного усилия над собой он пожал протянутую руку, выбила его из спасительного состояния легкого недоумения и насмешливой растерянности. Придуманная было фраза об обременительности поздних разговоров с незнакомыми людьми тут же вылетела из головы, а ничего другого в голову не приходило. Извинившись, он отошел в угол, торопливо натянул майку, свитер, пригладил взъерошенные волосы и только после этого оглянулся на сидевшего за столом человека. Тот сидел, низко опустив голову, но, почувствовав взгляд, спохватился, торопливо открыл принесенную бутылку, разлил коньяк в стоявшие на столе чайные чашки. Руки у него заметно дрожали.

 – Можете не пить, – сказал он. – Если не хотите. Не настаиваю. Я собственно тоже… Для облегчения…

 – Да нет, – он сел напротив. – Давайте выпьем. За знакомство. Только понемножку, а то разговора не получится.

 – Как хотите. Хотя, если честно, говорить нам не о чем. Я просто посмотреть хотел. Она меня вряд ли бы пустила. Да вы не смущайтесь, я все понимаю. Ваше здоровье…

 Ему тоже пришлось выпить – пообещал. Лицо гостя сразу покраснело.

 – Представьте, с тех самых пор сюда ни ногой. Ни разу. Она все переставила. У нас кровать стояла вон там… Собственно, все просто и не очень интересно. Для вас, конечно. Я её люблю… Любил. Она меня нет. Вас, может быть, любит. Сейчас. А вы вряд ли. Потому что… Собственно, не в этом дело. Мне её просто жалко. Она, в сущности, совершенно беспомощная. Хотя кричит, решает. Вас вот нашла. Ненадолго, конечно. Так?

 – Как сказать… – выдавил он наконец. – Приткнулись вот друг к другу. Не думаю, что она меня любит.

 – Нет, нет, она – наверняка. Вон вы какой. А я…

 Он снова плеснул себе в кружку коньяк.

 – С вашего разрешения…

 – Не надо только унижать себя, – попросил он.

 – Ни в коем разе…

 Гостя развозило. Да и вообще он выглядел каким-то больным. И хотя явно валял дурака со своей вежливостью и самоуничижением, но, видимо, не со злости, а от невозможности говорить с любовником своей бывшей жены с серьезной откровенностью. А такая вот неискренняя откровенность давалась ему легче. Видимо интуитивно почувствовал, как справиться с его возможным неприятием и раздражением. Хотя, может быть, был именно таким, каким казался.

 – Никакого унижения, когда любишь. Если бы любили, догадались, поняли. Нутром бы догадались, потрохами. Нет, конечно, и обидно, и больно, и умереть иногда хочется… Как сейчас… Да вы только не беспокойтесь. У меня есть то, чего нет у вас, и, судя по всему, уже никогда не будет. У меня есть любовь. Помню все её слова, движения, её запах, её кожу, её… Да что там говорить! Этого у меня никто не отберет. А вы только спите с ней. Простите.

 Он замолчал. Не стал допивать налитый коньяк. В это время вошла Ольга. Она посмотрела на них, вышла в коридор, разделась, вернулась и остановилась в дверях.

 Оба, как по команде, поднялись – он медленно, словно раздумывая, вставать или нет, бывший муж суетливо и испуганно.

 – Алексей, я тебя очень прошу… Не надо больше, – тихо и ласково, как говорят с больным ребенком, сказала Ольга.

 – Прости, прости, прости, – торопливо забормотал тот. – Я не выдержал. Думал, может он любит тебя.

 – Не надо, Алексей.

 – Он не любит, – пробормотал тот безнадежно.

 – Я знаю, – согласилась она, глядя на него через голову своего бывшего мужа.

 У неё были чудные глаза. Ему многое в ней нравилось. С ней было хорошо. Но неожиданный гость угадал – он её не любил. И она знала это.

 – Знаю. Поэтому стараюсь не полюбить его. Изо всех сил стараюсь. Это всё, что я могу. Вот так. Ты очень плохо выглядишь. Болен?

 – Нет, что ты, нет. До свиданья…

 – Прощай.

 Они остались вдвоем. Потом он ушел и больше никогда к ней не приходил. Иногда встречались у знакомых, иногда ещё были вместе. Но никогда у неё. Она не настаивала. А через год он узнал, что она вышла замуж…

 

 Снова пошел дождь. Подумал – надо бы проверить костер, а утром возни не оберешься, заново придется разводить. Чуть шевельнулся. И она проснулась. Он узнал об этом по её остановившемуся дыханию. Замер. И так они лежали очень долго – не шевелясь, почти не дыша. Потом она осторожно повернулась к нему. Его окаменевшая рука оказалась у неё на плече. Она прикоснулась к ней своей горячей ладонью, подержала, потом ладонь скользнула вверх, к локтю и чуть заметно потянула её к себе… Он все ещё не решался пошевелиться. Тогда она дотянулась до его плеча и теперь уже с явно различимой настойчивостью притянула его к себе. Он неловко придвинулся, коснулся губами её волос, а она обхватила руками его шею. Ни о чем уже не думая, он, наконец, нашел её горячие губы, и они задохнулись в невыносимо долгом поцелуе, после которого могло быть все. И было.

 В любви она явно не была неопытным новичком. В какие-то мгновения это отозвалось в нем острой ревностью, почти ненавистью. Не к ней – он даже подумать не мог об этом, прижимая к себе напрягшимися в ласковой силе руками ее ненасытное горячее тело. Он ненавидел ту её жизнь и тех, кто дал ей это знание, это умение нежной самостоятельности и податливости, нетерпения и согласия, уверенности и того необходимого удивления перед происходящим, без которого, если все идет хорошо, не бывает этих минут, часов, ночей.

 Он слышал то дождь, осторожно барабанивший по крыше палатки, то тихий её стон у него на груди, то какие-то бессвязные свои и её слова, которые тут же забывались и повторялись снова, чтобы тут же быть забытыми и сохраненными в памяти до самого конца жизни.

 – Знаешь, – тихо сказала она ему, когда тусклый сонный рассвет проклюнулся за мокрыми стенами палатки, – я почему-то всегда была уверена, что у нас с тобой так все и будет. Ещё тогда, когда ты – помнишь? – у костра смотрел на меня. Я уже тогда влюбилась в тебя.

 Он промолчал. Потому что вспомнил Лешку, исчезнувшего с камня у входа в её палатку, вспомнил её слезы, её ненавидящий взгляд. Но какое это имело теперь значение? И, может быть, она действительно верит сейчас в это…

 – У тебя было много женщин? – спросила она, не дождавшись реакции на свои слова, и прижалась к нему с такой вкрадчивой осторожностью, что он подумал, не догадалась ли она о его мыслях.

 – Не знаю… Не считал.

 – Наверное, много. Ты такой сильный, уверенный… красивый.

 – Совсем наоборот, – не выдержал он. – Могу признаться – никогда не был уверенным. Всю жизнь не был. Честно.

 – Со стороны виднее, – прошептала она. И совсем тихо: – Я хотела бы быть твоей единственной женщиной. Чтобы ты никогда ни о ком не думал, кроме меня.

 – Легко, – с неожиданной силой и болью отозвался он на эту словесную игру, так знакомую ему по общению с теми женщинами, о которых она только что говорила. Приподнял ладонями её лицо, посмотрел в глаза.

 – Правда? – податливо прошептала она, не уловив серьезной силы его слов. – Что мне сделать для этого?

 – Люби меня! – попросил он. – Думай обо мне, будь со мной, верь. И никого не будет в жизни, кроме тебя.

 Кажется, она что-то поняла.

 – Предлагается сделка на всю жизнь?

 Он долго молчал, не зная, что ответить.

 – Такие сделки не заключаются на словах. Это есть или этого нет. Они случаются сами собой. Просить о них бессмысленно.

 Она тоже долго мочала, потом, прикасаясь губами к его уху, прошептала:

 – Я, кажется, люблю тебя. Со мной ещё никогда так не было.

 – Со мной тоже. Но на эту ночь мы набрели все-таки случайно. Я – потому что любил, ты – потому что хотела любить. Вернее потому, что не можешь не любить.

 – Мне обидеться?

 – Не надо…

 Он притянул её к себе, и они снова обо всем забыли.

 

 Проснулись от возобновившегося шума дождя. Посмотрели на часы – было за полдень. Рассмеялись. Она выскочила из палатки под дождь. В светлом треугольнике входа он видел её нагое тело, нежно подретушированное моросью дождя. Захотелось к ней – вот так же, как она, стоять под дождем, запрокинув лицо. Представил, каким тяжелым и угловатым будет выглядеть рядом. И наверняка смешным покажется со стороны, если он побежит за ней, пройдется на руках, закричит что-нибудь восторженное или смешное, будет обнимать её на песке. А ему так хотелось этого. И разве стал он колебаться, случись это лет пятнадцать назад?

 – Иди, – звала она. – Ну, иди же. Дождь совсем теплый.

 Вышел. Но не побежал. И к ней не подошел, хотя именно этого ему хотелось больше всего. С серьезной, хотя, наверное, нелепой со стороны сосредоточенностью он неторопливо направился к реке и без колебаний нырнул в ледяную воду. Она что-то отчаянно крикнула вслед…

 Несколько сильных гребков, и он уже на середине. Нырнул под белые буруны, оттолкнулся от каменистого дна и поплыл по течению. У противоположного берега стал на ноги, оглянулся. Она стояла у самой воды и смотрела на него. Молчала. Он вышел на берег, вошел в мокрые кусты и ещё раз оглянулся.

 Дождь заканчивался. Только у ближних к ним гольцов клубились облака. Дальше – ярко и солнечно светилось вымытое голубое небо. Через час-другой солнце доберется и до них.

 За кустами, как и ожидал, увидел небольшую, переполненную высокой густой травой поляну. Он поплыл сюда за цветами и сразу нашел их. Синие ирисы густо светились на луговине у старицы. Он набрал тяжелый букет и снова вошел в мокрые кусты тальника.

 Увидев его, она все поняла и радостно закричала:

 – Ты сошел с ума!

 «Действительно, сошел, – подумал он. Скажи ему о чем-нибудь подобном три-четыре месяца тому назад, он бы досадливо отмахнулся. И в голову бы не пришло, что он способен на подобное.

 – Это тебе, – крикнул он, подняв букет над головой.

 Она протянула навстречу руки.

 «Да, но не поплывешь же с букетом. Тут и без него черт рога потеряет. Хотя…».

 Он положил букет на песок и стал сталкивать в воду большое, до белизны обсосанное рекой бревно. Удалось – бревно закачалось на воде. Гибкими ветками тальника он укрепил на нем букет, вошел в воду и сильно оттолкнул его от берега. Греб одной рукой, другой направлял и толкал бревно.

 Вынесло его на противоположный берег за километр с лишком. Она бежала за ним по камням. Тяжело дыша, он протянул ей цветы, но она бросила их на камни, села у его ног, закрыла лицо руками. Он опустился рядом, ласково погладил её волосы.

 – Ну, что ты?

 Она посмотрела на него счастливыми глазами.

 – Это единственный раз в жизни. Ты, цветы, дождь… Такого никогда, никогда больше не будет. Если бы ты знал, какая я счастливая…

 Когда они подошли к палатке, из-за облаков выбралось наконец-то солнце.

 – Ура! – закричала она. И мокрые засветившиеся гольцы отозвались прозрачным перекатывающимся эхом.

 

 В лагерь они вернулись, когда было уже совсем темно. Поели, вместе со всеми пили чай у костра, распределялись по завтрашним маршрутам. А ночью она пришла к нему.

 Вскоре все догадались об их близости и восприняли её с каким-то безоговорочным молчаливым согласием. Словно так и должно было быть.

 В маршруты они ходили теперь только вдвоем. Особенно она радовалась дальним маршрутам, когда им приходилось оставаться в горах или тайге по два-три дня. Он заразил её, по крайней мере на это время, своей любовью к почти безграничной свободе передвижения в окрестном пространстве. Ходили они быстро, работа шла неплохо, и у них оставалось немало свободного времени. И тогда они обязательно выходили к реке или ручью, разжигали костер, натягивали тент или разбивали палатку, готовили еду, много говорили. О чем попало. Но чаще о своей прежней жизни и о том, чего они ещё хотели бы добиться от неё. Потом подолгу молчали, глядя на огонь, слушали музыку из маленького транзистор, пока случайное прикосновение не соединяло их в объятии.

 В любви они стали спокойнее, она становилась привычной. Появилось другое – взаимная доверчивость, согласие и полная откровенность желаний, которые они не стеснялись открывать друг другу.

 – Мы с тобой как муж и жена, – говорила она. – Не думала, что это может быть так хорошо. Мы уже знаем друг друга, и все равно каждый раз все по-другому. Неужели так может всю жизнь? Ты любил свою жену?

 – Сейчас я люблю только тебя.

 – Это сейчас. А потом? Раньше?

 – «Потом» – не будет. Раньше? Раньше мне что-то казалось, пока не стало понятно, что мы не умеем прощать друг другу, не умеем ждать.

 – Я тоже не могла бы ждать. Я бы всегда думала, что ты с кем-то.

 – А если бы мы не расставались?

 – Как сейчас? Так не бывает. Но если выйду замуж, то только с одним условием, чтобы всегда рядом.

 – Ты же сама сказала, что так не бывает.

 – Хочу, чтобы было. Если не рядом, не смогу.

 Он понял, что в своей будущей жизни она не оставляет ему места. Ещё не думая о будущей разлуке, она уже предсказывала её. Он не просто догадывался, он уже твердо был уверен в её неизбежности.

 

 Он привыкал к будущей разлуке исподволь, угрюмо замолкая после подобных разговоров. Она, кажется, понимала, почему он молчит и тоже молча соглашалась с тем, что будущее от них не зависит. Так, во всяком случае, он думал. Если бы она только знала, как плохо ему было от этих мыслей. Но он никогда не думал, что может что-то изменить в этой угнетающей неопределенности будущего. Считал, что так сложились обстоятельства, сложилась вся его жизнь, и поэтому в будущем они не будут вместе, они просто обречены на это. Может быть, именно потому, что оба они знали это, их любовь была такой ненасытной. И все чаще приходило ему в голову, что достаточно первого, не исключено, самого ничтожного обстоятельства, чтобы все распалось, навсегда осталось в неопределенном прошлом.

 В один из августовских дней, когда они вернулись из маршрута, он увидел сидящего на камне у её палатки Лешку. Сначала решил, что не слышал вертолета, и с Лешкой прилетел старший геолог или Киренский. Он кивком поздоровался с парнем и поспешил к своей палатке. Заглянул – никого. В недоумении оглянулся. Она стояла перед Лешкой, и они о чем-то говорили. А к нему подошел дядя Ваня.

 – Видал орла, Александрович? – показал он на Лешку. – Пешком пришкандыбал.

 – С базы?

 – Если бы. С отряда. Километров сорок отмахал. Рисковый мужичок. Спрашиваю – как шел? По вершинке, говорит, вашей. На кедр залезет, сориентируется и топает.

 – Как его отпустили?

 – Соображаю, никто его не отпускал. На свой риск подался. Шуму теперь не оберешься.

 – А у нас рация сдохла как назло.

 – И я про то же. Такой кипеж поднимется! Базу запросят – скажут нет такого, не пришел. Искать кинутся, вертушку вызовут. Представляешь, в какую копеечку нам эта его любовь обойдется?

 Они подошли к Лешке.

 – Предупредил кого-нибудь, что уходишь?

 – Сказал, – глядя ему в глаза, буркнул Лешка.

 – Так и сказал, что сюда идешь? Киренскому?

 – Записку оставил, что на базу.

 – Базу запросят – тебя нет.

 – Свяжитесь и доложите.

 – Не можем, питание село.

 – Я откуда знал?

 – А что домой полетишь после этого путешествия, знал?

 – Знал. Только я человек вольный. Захотел – пришел, захотел – ушел. Жалобу на меня писать некому. Характеристики тоже не требуется.

 – А если вертолет пошлют тебя искать?

 – Выплачу. Постепенно.

 – Хорошо, – сказал он, подумав. – Поешь, отдохни, и пойдем назад. На базу.

 – Ночью?

 – Ты понимаешь, что там сейчас творится? – закричал он.

 – Понимаю. Я теперь все понимаю.

 И Лешка усталыми глазами рванулся к ней – проверить. Она смотрела в сторону.

 – Ел? – спросил он у поварихи.

 – Отказался.

 – Не хочу! – отрезал Лешка.

 – Поешь! Через час выходим.

 Он ушел в свою палатку. За ним следом двинулся дядя Ваня.

 – Может, я пойду, Александрович? Куда тебе после такого маршрута? А я уже отдохнул маленько. Да и места знаю. По ним ночью гулять – тот ещё крутняк.

 – Ничего, по компасу выйдем. И луна сегодня.

 – А то утречком, чуть свет.

 – Утром вертолет могут вызвать. Тогда уже поздно жалеть будет.

 – День теперь так и так пропадет, а за вертушку пусть теперь у него голова болит, раз тяму сразу сообразить не хватило.

 – Завтра вернусь. Маршруты те же, что намечали.

 – Здоров ты, – помолчав, сказал дядя Ваня. – Меня когда-то тоже на все хватало. А теперь один, как… Как не знаю кто.

 – Это ты к чему?

 – Да так… Значит, пойдешь?

 – Пойду.

 Он наскоро перекусил. Лешка ушел в её палатку. Слышен был его неразборчивый незамолкающий голос. Она что-то тихо отвечала. Наконец Лешка вышел, молча сел за стол, стал есть. Она не показывалась.

 

 Сонный желтый закат ещё тускло чадил за дальней грядой гольцов. Минут через двадцать стемнеет. Потом выползет луна. Ветер, весь день посвистывающий вдоль уходящей на север гряды, так и не унялся. Тайга у её подножья устало шевелилась и вздыхала. Подходило к концу здешнее лето.

 Поднялись вместе.

 – Сам дойду, – сказал Лешка. – Не утруждайтесь.

 – Да нет уж, – спокойно (теперь уже совсем спокойно) возразил он. – Раз ты здесь нарисовался, то теперь уже я за тебя полноценно отвечаю.

 – Могу написать расписку.

 – Ежу под хвост твою расписку. Думаешь, в случае чего её читать кто-нибудь будет?

 – Ладно, – согласился Лешка. – Пошли.

 И они пошли вниз, в утонувшую в густой тени гор Тайгу.

 Часа два шли, не говоря ни слова. Да и до разговоров было. Все силы, весь слух, каждое движение, интуиция, основательно обостренные за прошедшее полевое время, работали сейчас только на одно – не упасть, увернуться, увидеть, перепрыгнуть, идти. За ручьем вышли на набитую звериную тропу, луна выползла – идти стало легче. И так – до раздельного хребтика. Там снова выйдут на плато, пойдут по осыпям, по почти открытому месту. Ноги наломают, но идти видно. До самой сопки, за которой база. В общем, ничего страшного, часам к шести утра дойдут, если идти без остановки. Он-то выдержит, а у парня, кажется, нога была сломана. Да и отмахал за сутки – дай Бог. Молчит, не отстает. Упрямый мужичок, с характером.

 – Размышляете, зачем я все-таки приперся? – спросил вдруг за спиной Лешка.

 – Тоже мне бином Ньютона, – ответил он, не задумываясь, словно ждал этого вопроса. – Ежу понятно.

 – Вариантов, значит, не имеется?

 – Бывает.

 – Знаете, что она мне сказала?

 Не выдавая напрягшегося до предела внимания, он промолчал.

 – Она сказала: «Лешенька, милый, зачем ты все запутал? Было все так просто и хорошо. Было и было. А ты пришел зачем-то». Симпатичная логика?

 – При чем тут логика? – выдавил он из себя. – Мудрость.

 – Во! Толково сказано. Могучая житейская мудрость. На все случаи жизни. Предсказываю: когда-нибудь вам тоже скажут – зачем ты пришел? Хотя вы-то, наверное, не придете. Вы тоже мудрый.

 – Не приду, – согласился он.

 – И правильно сделаете. Вас уже научили, меня учат. А на учение не обижаются. Так?

 – Ну, если дело лишь в обиде, то так.

 Лешка догнал его, и хотя рядом было идти куда труднее, чем вслед, пошел рядом.

 – Не о стенку же головой биться. Я о другом. Смотрите, какая шестереночка получается… Кто-то её, она меня, потом вас, я с кем-нибудь тоже, как она со мной. И вертится все, крутится… «Крутится, вертится шарф голубой…». Вам не тошно?

 – Бывает. Но на данный конкретный случай у нас с тобой мерка разная.

 – Какая мерка? – не понял Лешка.

 – Ты её винишь. А я, что бы потом ни случилось… Понимаешь? Буду счастлив.

 Лешка долго молчал. Отстал. Потом сказал в спину:

 – Это потому, что вам ничего другого не остается. А для меня она просто дрянь. Без вариантов.

 – Считай, что рассчитался.

 – Не понял.

 – Ушла к другому – значит, дрянь. Расставил все по своим местам, свел счеты. Все та же житейская мудрость.

 – Думаете, я из-за себя? Я вообще…

 – «Вообще» в данном конкретном случае равно нулю.

 – Думаете, в вас влюбилась? Да она просто… пользуется.

 – Хватит!

 – Что? Врежете?

 – Если бы это помогло.

 – Иногда помогает. Только не сейчас. Все равно останусь при своем мнении.

 «Конечно, останется. Так что возражать не стоит. Если уж на то пошло, то по-своему он, наверное, прав. Просто они видят её в разных измерениях. Каждый в своем. Да и вообще они с ним разных пород, разных жизненных координат. Поэтому и взгляды, и чувства у них не очень-то совпадают. А с ней? У этого временно поверженного летчика в отставке с ней куда больше общего, чем у него. Не исключено, что они лучше понимают друг друга. А он? Понимает ли он её? Она говорит, что любит, и он верит, потому что хочет верить. Лешке она, наверное, тоже что-то говорила, когда была с ним. Потом появился он и все испортил. Теперь снова пришел Лешка и тоже все испортил. Потом придет ещё кто-нибудь… Зачем он вообще думает сейчас об этом? Устал? Или от спутника заразился? Жалко парня, не привык, видать, ещё к подобным крутым поворотам, налетел на очередную аварию. Только уже не в небе, а на земле, в глухой тайге. Смешно? Да нет, плакать хочется.

 – Только не вздумайте меня жалеть! – раздалось за спиной. – Если по-честному, осточертело мне в этой тайге. Шурфы, бурки, шлихи, одни и те же морды, палатка, мошка. Вечерами треп или карты. Вы не летали, не поймете…

 «Вот она, разница в координатах, – подумал он. – У него свой мир – хочет летать. Даже смерть не напугала. Если, конечно, сам себя сейчас не обманывает».

 – Вот и смазал лыжи. Отпрашиваться – стыдно. А так выпрут, и все дела. Не выдадите?

 – Не выдам.

 «Забавно, – усмехнулся он про себя. – Для него тайга стала ненавистной. Теперь, наверняка, уже на всю жизнь. А для меня она спасение. Впрочем, не выдумываю ли я это «спасение»? Так же, как он свое «летать»? И что особенного здесь? Трудная работа и ничего больше. А вот, поди ж ты…».

 Шли по осыпи. С шорохом и постукиванием текли из-под ног камни. Ветер, которому здесь не мешали деревья, тянул не сильно, но раздражающе равномерно и стыло. Казалось, темная масса ближней зубчатой вершины гольца не то плывет навстречу, не то падает на них. Даже голова закружилась.

 – Подождите, – попросил Лешка. – Нога…

 Они сели. Налил из термоса горячего, крепкого до горечи чая, протянул парню пластмассовый, обжигающий пальцы стакан. Лешка благодарно кивнул.

 – Все хотел спросить тебя… Что там у тебя случилось? До нас.

 – Ветер, – не сразу ответил Лешка. – Насиделись на запасном до остервенения. Пурга. Чуть утихло, командир говорит: «Летим!». А утихло на хвост поросячий. Поднялись, а она по новой. Да ещё навстречу. Километров сорок в час продвигались. А то и назад сносило. Лететь часа полтора, а ползли четыре с половиной. Горючка вся, садиться некуда: тайга, скалы. Пока могли, планировали, а в распадке перевернуло. Неудачно перевернуло.

 – Быстро нашли?

 – Не сразу.

 – И хочешь летать?

 – Не знаю. Иногда хочу.

 – Заштопали хорошо?

 – Прилично.

 – Значит, полетишь. Если захочешь.

 – Со стороны просто. Может, и полечу.

 – Не просто. Но если захочешь – полетишь.

 Минут пятнадцать они сидели и молчали. Нескончаемым пространством ветра мимо них неслась ночь. Не хотелось подниматься. А прошли едва ли ещё половину. Но он не жалел, что пошел. И без того парню сейчас не сладко. Хорошо, если Киренский в маршруте и не сразу разберется, что к чему. Может, тогда и обойдется…

 Поднялся.

 – Ну что, двинули? А то скоро петухи закричат.

 На базу они пришли в шестом часу утра, когда все ещё спали.

 

 В первых числах сентября выпал снег, и белые гольцы дыхнули нешуточным холодом. Маршруты закончились. Ждали погоду и вертолет. А снег все шел и шел, сыро и тяжело облепив тайгу и камни.

 Она открыто перебралась к нему в палатку и почти не выходила из неё. Заскучала, хандрила. Он терпеливо мирился с её невеселым настроением.

 В палатке всегда было полутемно. Если топили печурку – жарко, если нет – холодно и сыро. Запах снега, дыма, пихты странно смешивался с её запахами, главным в которых был расплывчатый запах тонких духов, которые она вдруг достала с самого дня своего рюкзака.

 – Соскучилась?

 – До не знаю как… – призналась она. – Закрою глаза и вижу огни, машины шуршат. Люди нарядные, смеются. Так хочется надеть платье!

 – Надень, – попросил он.

 – Сейчас? Нет, что ты… Это надо собираться весь вечер. Я бы часа два сидела в ванне, потом маникюр, волосы, белье… Ты не понимаешь. Оказывается, это может быть настоящим счастьем.

 «Счастье… – думал он. – Она ухитряется находить его повсюду. Ищет и находит. Потому, что хочет его. Разве это плохо? Напротив. В этом, наверное, смысл – жить именно так».

 И ещё раз попросил: – Надень. Я тебя очень прошу.

 – Действительно хочешь? – заглянула она ему в глаза. – Правда?

 – Правда.

 – Оно всё смялось.

 – Всё равно.

 – Тогда отвернись.

 Он отвернулся и стал смотреть на беспокойный огонь топящейся печурки.

 «Зачем он попросил её об этом? Захотел увидеть её в платье? Совсем нет. Платье, город, огни, машины… Там начнется та самая её жизнь, в которой его уже не будет. Не будет костров, реки, дождя, тесного спальника, запаха шиповника… Вот этой сырой провисшей крыши палатки тоже не будет. Как старую надоевшую штормовку повесит она все это на какой-нибудь гвоздик своей памяти. Будет, конечно, вспоминать что-то при взгляде на запачканную смолой одежду… Надо соглашаться с этим. Надо, надо…

 И все-таки он ещё не готов к разлуке с ней. Предложить ей остаться вместе там, в городе? Сейчас она, наверное, согласится. А потом?».

 – Все, – тихо сказала она. – Можно…

 Он тяжело повернулся к ней. Глаза после огня растерянно запутались в полутьме. Она шагнула вперед, ближе. Он вдруг понял, почему он попросил ее надеть платье. Прощался с ней. Ещё боялся признаться себе в этом, но то, что он захотел увидеть ее такой, какой никогда больше не увидит, оформляло эту неопределенность в горькое и острое желание взять в свои руки то, что ему уже не принадлежало.

 – Ты так смотришь, – растерянно прошептала она, – словно хочешь меня ударить.

 – С ума сошла!

 Она прижалась к нему:

 – Что с тобой?

 – Ты такая красивая сейчас… Даже стала чужой.

 Посмотрела на него счастливыми глазами:

 – Разве так может быть?

 – Может.

 – Нет. Понял? Нет! Я всегда буду с тобой. Хочешь? Ну? Почему ты молчишь? Хочешь?

 – Если бы это зависело только от нас с тобой.

 – А от кого это ещё может зависеть?

 – Я не знаю, сколько мы там продержимся. Понимаешь? Я тебя так люблю, что если все начнет рассыпаться… И ещё… Я уже не смогу быть другим. Буду уходить сюда, ещё куда-нибудь. Не могу на месте, потому что у меня его нет. Ты не выдержишь. Сама говорила, что не выдержишь.

 – Я бы попробовала. Подчинилась бы тебе.

 – Подчинилась?

 – Когда любят, кто-то должен подчиняться.

 – Не нравится мне это слово.

 – Хорошо, не будем больше об этом. Я так похудела, что на мне все висит. Придется ушивать… Да?

 Он прижал её к себе так крепко, что она тихонько ойкнула.

 – Ничего про тебя не знаю. Что будет, как будет?

 Увидел в её глазах слезы.

 – Что ты? Ну, что ты?

 – Я сама про себя ничего не знаю. Про тебя тоже. И вообще… Вода закипела. Давай пить чай.

 

 Через два дня они улетели на базу. А ещё через несколько дней она улетала в город. Ему же надо было торчать здесь ещё дней десять – камералка, отчеты, сборы. А она улетала.

 Ночью немного поплакала. Решили, что встретятся через несколько дней. Он зайдет к ней в общежитие, и тогда они все решат. Крупным детским почерком она записала в его полевой дневник телефон, адрес, комнату, имена подруг, с которыми можно поговорить, если её не будет на месте.

 На вертолетной площадке она при всех поцеловала его и снова заплакала. Потом смотрела в поцарапанный блистер. Он подошел ближе, чтобы лучше видеть её лицо. Вихрь, поднятый винтами, рвал и путал волосы, пузырем надул штормовку. Потом пришлось отвернуться от комьев снега и грязи. Подошел Киренский, неопределенно, но скорее осуждающе, чем сочувственно хмыкнул.

 – Не усложняй, старик, не усложняй. Ситуация, между прочим, типичная. И должен ты сейчас глубоко и свободно вздохнуть, а не смотреть, словно тебя медведь напугал.

 – Вздыхаю.

 – Ты прости, но все это пройдет. Буквально на днях. Выберемся – банька, ресторан, друзья, дети, отчеты-подсчеты, кандидатская, командировка в Москву. И думать забудешь.

 – Помолчи, мудрец-утешитель, – сказал он, отворачиваясь от Киренского. – Пойдем лучше с привязками разбираться. По-моему, там техник что-то напутал.

 И на этом можно было бы поставить точку. Но он не умел обманывать себя. Не мог он ни тогда, ни сейчас, когда прошло уже столько времени, сказать, что все закончилось. Он продолжал любить её, продолжал ждать встречи с ней, встречи, которая в согласии с жившей в нем надеждой – даже не надеждой, а каким-то детским ожиданием чуда – могла все изменить. Хотя прекрасно знал, что вопреки любой из этих встреч, снова постарается исчезнуть из её жизни.

 Не дождавшись его появления, она однажды позвонила ему.

 – Это ты? – словно не веря, переспросил он.

 – Я, – не сразу ответила она. – Я живу сейчас в другой комнате. В четыреста восемнадцатой. Подумала, может, ты не можешь найти меня?

 Он вслушивался в её голос и никак не мог справиться с оглушительным волнением сердца, не выдержавшего неожиданности её появления.

 – Почему ты мочишь? – изменившимся голосом, обрывая затянувшуюся паузу, спросила она. – Не хочешь меня видеть?

 – «Хочу!» – не смотря на окружающих, захотелось закричать ему в полный голос, но он еле выдавил из себя: – Не могу…

 – Если ты боишься, что я… Мне просто хотелось увидеть тебя, и все.

 – Завтра уезжаю, – собрался он, наконец, с силами. – Командировка. Надолго.

 – А сегодня? – продолжала настаивать она с упрямством все понявшего человека.

 – Я позвоню тебе, как только вернусь.

 – Хорошо, – согласилась она. – Звони. Телефон все тот же. Счастливо.

 Положила трубку, а он ещё чуть ли не минуту продолжал вслушиваться в тоскливые телефонные гудки.

 Иногда он не выдерживал и шел на её улицу. Медленно брел, разглядывая за заснеженными тополями светящиеся окна большого общежития, стараясь угадать, за которым из них она. Почему-то чаще, чем на другие, смотрел на третье с краю окно на четвертом этаже. Может, потому, что номер её комнаты был четыреста восемнадцать, а, может, потому, что однажды увидел в этом окне неясный силуэт женщины, расчесывающей длинные, как у неё, волосы. Медленное движение тонкой руки вверх, к затылку, было настолько её, настолько похожим на то, чем он не раз любовался, то с откровенной пристальностью, то делая вид, что спит, что он замер и долго стоял, не отводя глаз от окна.

 Иногда он придумывал встречу, от которой невозможно будет отстраниться. Она идет ему навстречу в толпе однокурсников – смеется, раскраснелась от мороза. Держится за руку высокого симпатичного парня, и когда издалека увидит его, то высвободит руку и будет пристально смотреть на него, пока он не подойдет вплотную к этой веселой шумной группе. Не отводя глаз от его закаменевшего лица, она будет ждать, когда он поздоровается, чтобы остановиться или кинуться навстречу, а он лишь слегка наклонит голову, здороваясь, – едва заметный знак, что они были знакомы. Они разойдутся и, удаляясь, он будет ждать, что вдруг она догонит его, тронет за локоть, о чем-то спросит. Не выдержав этого нелепого, как он тут же признается себе, ожидания, он все-таки обернется, но увидит только их спины и то, что она снова держится за руку смеющегося паренька, который ничего не знает ни о нем, ни о шиповнике, который растет на пологом склоне безымянного распадка за тысячу километров отсюда…

 

 – Затягиваешь со сдачей, – сказал ему перед Новым годом Батурин. – Может, тебе помощь нужна? Не стесняйся. Сам знаешь, результат важнее приоритета.

 И хотя помощь была ему совсем не нужна, а работа почти закончена, не считая незначительных подсчетов, кое-каких статистических данных и библиографии, он с усталым безразличием к своему внезапному решению сказал:

 – Как раз хотел просить вас… У вас большой опыт по тектоническим аномалиям. Помогайте довести до ума. Я что-то расклеился, никак все в кучу не соберу.

 – О чем речь! – обрадовано забасил Батурин. – Тащи материалы, будем думать. Если сдадим в феврале, отдел на коне, а мы с тобой с крупными дивидендами. Как моральными, так и материальными.

 Он так уверенно выдал это «мы», что у него сомнений почти не осталось в правильности принятого решения. Пусть Батурин проталкивает – для результата это тоже немаловажно. Он свое сделал, остальное суета и скука. Ему это совершенно неинтересно.

 

 Новый год они с женой встречали в гостях. Вокруг оказались малознакомые и малосимпатичные ему люди. Все шло по-привычному регламенту заведенного на обязательное веселье празднества. Пили, ели, произносили тосты, смотрели телевизор, танцевали, с пьяной откровенностью пытались выложить друг другу свои познания то из области всемирной политики, то из области последних общеизвестных сплетен. Сначала ему было неуютно, неловко, одиноко и он, спасаясь, решил поскорее напиться. Вскоре все вокруг слилось в неразборчивые толкотню и гам, до краев наполнивших тесную, душную, заставленную вещами квартиру. Жена с кем-то оживленно разговаривала, смеялась, танцевала. Он смотрел на её незнакомое лицо, и ему очень хотелось встать и уйти. Но идти было некуда. Сын спал в маленькой комнатке тещи на другом конце города, возвращаться в пустую квартиру не хотелось. Потом рядом оказалась какая-то женщина с умными насмешливыми глазами. Видимо, она пришла позже остальных. Они танцевали.

 – Вы похожи на человека, который забрел в чужую квартиру и теперь не знает, что ему делать, – смеялись её глаза.

 – Что вы, что вы, – сказал он серьезно. – Я отсюда. Я завсегдатай подобных сборищ. Представляете, здесь не надо ни о чем думать. Вы одна?

 – С мужем.

 – Я тоже. Только это не имеет никакого значения.

 – А что имеет?

 – Ничего. Надо только решить, чего нам сейчас хочется.

 – Вы решили?

 – Конечно. Мы с вами уходим.

 – Куда?

 – Какое это имеет значение? Уходим и все.

 – Когда люди куда-то уходят, они должны знать куда.

 – А разве нельзя просто уйти? Уйти – и всё.

 – Я думаю, это неразумно.

 – Точно, – сказал он и отстранил её от себя. – Я раздумал вас похищать. Вы меня убедили.

 – Я рада, – сказала она и исчезла в толпе.

 Он сел за стол и налил себе коньяку. Подошел хозяин, сел рядом, придвинул пустую рюмку.

 – Давайте вместе. Я сморю, вы никак включиться не можете.

 – Куда? – спросил он грубо.

 – Да все туда же, – внимательно и трезво посмотрел на него хозяин. – В вежливые и беззаботные гости. Общее настроение – праздник. Включайтесь. – И он поднял рюмку, предлагая выпить.

 – У меня другое напряжение, боюсь, случится короткое замыкание. Как бы вам это объяснить? Другие координаты. Понимаете? Не понимаете…

 – У меня мать заболела. Тяжело. Послезавтра надо ехать. А гулянку затеяли еще месяц назад, не отложишь…

 Подошла жена.

 – Игорь, около тебя все киснут прямо на глазах. Васильеву до смерти напугал. Говорит, предлагал бежать на край света. Теперь вот Аркадий Семенович накуксился.

 – Пойду домой, – сказал он, тяжело поднимаясь. – Чтобы не портить всем настроение.

 – Игорь Александрович, – вмешался хозяин. – Вы меня очень обидите. Я ведь просто так пооткровенничал, без всяких намеков.

 – Что вы, что вы… – он даже попытался улыбнуться. – Разве в этом дело? Дело во мне, только и всего. Люда, ты оставайся. Дело во мне, а значит, никто ни в чем… Только во мне.

 

 Они шли домой по пустым и ярко освещенным улицам. Жена плакала, говорила о своих обидах, о невозможности жить так – каждому по себе, во взаимной недоверчивости, недосказанности, обиде. Отчетливо разобрал её слова:

 – Я бы только рада была, если бы все это кончилось. Раз и навсегда. Чтобы мы больше не мучили друг друга…

 «Она впервые заговорила так, – устало думал он. – Раньше старательно уходила в сторону. Воспользоваться? Поставить все на свои места? Рассказать? Им действительно будет легче друг без друга…».

 А вслух сказал:

 – Думаешь, найдешь что-нибудь лучше? Или я найду? Мы уже столько лет разменяли друг на друга. А Витька? Будешь объяснять ему всё? Он не виноват, что мы такие. Он нас не выбирал.

 – Что же делать? – остановилась жена.

 – Что?.. Жить, как жили, что ещё. Живут же люди…

 Сыпал сухой колючий снег. Скрипели шаги. Шел третий час нового года.