Маргарита СОСНИЦКАЯ. ТРЕЛЬЯЖ ВРЕМЕНИ. Новелла

 

Маргарита СОСНИЦКАЯ

ТРЕЛЬЯЖ ВРЕМЕНИ

Новелла

 

I. Яблоки. Прошлое

 

Серафима сидела в лоджии своего выходящего в поле, а затем и в лес дома и резала яблоки на сушку. Резала, а сама подставляла лицо ласковому, разлитому, как мед в воздухе, сентябрьскому солнцу. Ветерок задувал с поля сильный запах начинающих сохнуть трав, к которому примешивался дух нагретых на солнце яблок. И все это приводило Серафиму в замирание — нож застыл в руке, — в замирание и слух. Слух вовнутрь. Она слышала, что нечто подобное с ней когда-то уже было, но где, когда? Это «нечто» уже четко обозначило свои контуры, но на нем еще было накинуто белое покрывало времени и забвения.

Серафима отгрызла яблоко — теплый сладкий сок брызнул по нёбу и под язык — покрывало спало, Серафима вспомнила.

Волгореченск, кто знает такой город Волгореченск?

А вот Серафима однажды, устав от толчеи города, которая забралась внутрь: стала толкаться в голове, руках, ногах, села на автобус неизвестного направления с автостанции на Щелковской и поехала.

Проехала Волгу, Кострому, Иваново, часов через шесть-восемь, когда ехать стало невмочь, сошла, не доезжая ни до чего, просто так попросила остановить автобус посреди дороги, за которой шло дикое, в бурьянах поле, село, пригорок, церковь. Вышла и побрела прямо по травам, подобрав длинную, выше себя суковатую палку, на которую стала опираться, как на посох. Кажется, на пути протекала речка, и надо было переправиться через нее, чтобы попасть в село по названию, дай бог памяти, Сидорское.

На завалинке у довольно крепкой избы сидела старушка. Землистые, мешкоподобные одежды и белый, ослепительно белый платок. Она недоверчиво смотрела на Серафиму, нездешнюю, ничейную.

— Здрасте, — поздоровалась Серафима.

— Шастают тут... Здрасте. Небось, иконы пришла спрашивать, выменивать на колбасу? — налегая на «о», проворчала старушка.

— Какую колбасу? — опешила Серафима. — Воды хотела напиться... и узнать хотела, где тут на ночь можно устроиться.

Старушка обеими руками бойко поправила платочек и еще более подозрительно качнула головой:

— Воды? Раньше-то мы уступали иконы, художники, сказывали, в ученье, а батюшка, — она повернулась к церкви и быстро перекрестилась, — не велел. Продают они, сказывает, иконы. Мы на них лоб крестим, а вы продаете!

Серафима оглянулась: кто эти «вы»? Но никого рядом не было, да и поодаль тоже. Нигде ни души, ни голоса. А в Москве...

Серафима отогнала призрак хаоса и лязга.

— Да нет, я, правда, воды…

— Вон колодец, пей не жалей.

 

Колодец был в двух шагах. Серафима вытащила воды и хлебнула прямо из ведра — зубы ожег студеный холод. Закрыла колодец крышкой из почерневшего дерева, взяла палку и пустилась было в путь. Но увидела краем глаза — старушка машет рукой, подзывает. Серафима подошла.

— А ночлег-то, — шмыгнула старушка, — в Волгореченске. Там гостиница на площади.

И рукой показала, как идти.

В гостинице Серафима устроилась без труда. На одной половине ее постоянно проживали семьи с детьми, дети носились по коридору; другая половина, для командировочных, пустовала. Серафима оставила свой нехитрый багаж и пошла вдохнуть дым Волгореченска — на зуб попробовать, что это за фрукт такой. Город оказался новостройкой, в Москве бы он равнялся одному Орехову или Отрадному. Всю красу его и составляла что площадь, а Серафима нежданно-негаданно оказалась в самой центровой гостинице.

У бабульки, торговавшей из ведра прямо на тротуаре, за копейки купила яблок — больших, неказистых, с тёмными крапинками, — сунула в карман, услышала кожей сквозь платье, какие они горячие, пошла к себе. Солнце начинало садиться, теплота и его румяный свет были разлиты в воздухе, ветер доносил с полей, окружавших городок, свежий, бодрящий запах трав. Серафима надкусила горячее яблоко, оно оказалось кисло-медовым; такого она не ела с детства.

На углу площади горел красный светофор, регулируя сложное движение перекрестка. Серафима остановилась. И прямо напротив нее затормозил серый фургон с решеткой на окне. В окно смотрел человек — парень. Стрижка ежиком, куртка мешком. Смотрел на небо. Лицо его было землистым, а глаза зеленоватыми, как яблоко в руках Серафимы, и в глазах сквозила грусть. Он опустил их, и взгляды его и Серафимы встретились. Он не улыбнулся, не ухмыльнулся, но взглядом сказал ей, что он счет потерял дням в неволе, теперь его везут неизвестно куда и что он не видел и не увидит улицы, фонарей и вот таких, как она, с яблоком, еще тысячу лет. А если бы это было возможно, он полюбил бы ее на всю жизнь, и за нее бы умер. А Серафима, тоже взглядом, немного ошарашенным, ответила, что она поняла и что готова.

Все длилось несколько мгновений.

Светофор моргнул третьим глазом. Серафима встрепенулась, хотела протянуть яблоко за решетку, но фургон фыркнул, рванул и она не успела.

Потом она лежала в номере на койке, слушала, как дети гоняют по коридору, играя в индейцев, как перекликаются их матери, и думала, думала об этой встрече, об этом взгляде, о том, зачем она сюда приехала, и что ее взгляд сфотографировал на груди парня светлую нашивку с номером. Вот только цифры вышли нерезко, неразборчиво.

Она долго помнила эту встречу. Потом забыла.

А сегодня так же, как тогда в Волгореченске, садилось солнце, пахли яблоки и трава, долетел его дым — и она вспомнила.

Прошло десять, пятнадцать лет с тех пор? Где он теперь, парень из-за решетки? Как его было звать?

 

II. Шахматный контрданс. Настоящее

 

В Доме Булгакова, альтер-эго нехорошей квартиры, вот уже неделю как на двери салона висела дурманящая афиша-плакат с изображением незнакомки в розово-шелковом платье фасона в стиле модерн, он же либерти, он же Югендштиль эпохи золотого Серебряного века. В кулачке, обтянутом бело-розовой перчаткой, незнакомка сжимала на груди бело-розовую меховую накидку, пальчиками другой руки касалась перил лестницы из красного дерева с дивно резным флореальным орнаментом, а над головой ее красовалась в тон лестнице дивно-резная люстра, с неё же свисала кисть из шелка цвета неспелой вишни в тон платью. Надпись на черном фоне плаката гласила: «Вечер Маргариты «Шахматный контрданс» в Литературной гостиной 08.08 в 18.00. Дом Булгакова, ул. Большая Садовая, 10, в арку и налево, 1 этаж».

Публика постепенно собиралась; начиналась она с хозяйки гостиной, в причудливом наряде дамы, у которой рано начался тот драгоценный возраст, когда человек уже накопил богатый опыт и может пользоваться его плодами; она бурно обсуждала проекты и планы литературных кампаний с броской старушкой из Парижа. За столиками в просторном салоне, разделяемом на две части бархатными кулисами, места заняли две полусветские дамочки навеселе, которым явно не доставало острых ощущений; знойный мужчина мелеховского типа, а Григорий Мелехов внешностью отдалённо напоминал Николу Теслу; монументальный старик Баранов, так и не выбравшийся из футляра сталинизма – на ту пору припало окончание его детства и юность; к ним прибавились завсегдатаи Литературной гостиной — часть ее ландшафта: пара поэтесс, критиков, поэт из глубинки, казачка-музейщица в камуфляжной форме с орденами; кто-то залётный наигрывал на старом черном фортепьяно у стены условной сцены, на фортепьяно мирно возлежал плюшевый черный кот, — всего человек двенадцать. Гости негромко переговаривались, то там, то здесь вспыхивал смех за столиками, сервированными факсимильными чайными сервизами стиля модерн, фигурными сахарницами с рафинадом, вазочками с выпечкой в форме статуэток Рене Лалика и буковок ЭрТе — Романа Тритова, да еще в форме зеркал Лейендекера, американского немца, чья иллюстрация была процитирована плакатной афишей вечера. Чай, кофе и протчее отпускалось миловидной брюнеткой с широкой лентой вокруг головы в буфете у стены напротив сцены, завершавшей пейзаж гостиной с котом. Броская старушка из Парижа удалилась по неотложным делам, вероятно, в Париж.

 

Публика уже собралась, когда в подъезд вошла и стала подниматься по лестнице Маргарита, автор и героиня вечера, а также сего повествования, излагаемого ею в третьем лице. На Маргарите было облегающее атласное платье цвета афишной лестницы, на шее бархатка цвета шелковой кисти, свисавшей с люстры на той же афише; перстень же, воспетый ею в стихах, В топазе солнце ношу с собой, подходил к любому наряду, в том числе к длинным черным перчаткам, на которые был надет. Через руку была перекинута шелковая сумочка и летний мутно-бежевый пыльник.

За ней на парадную лестницу проскользнул коротко остриженный человек без лица, в серо-коричневом костюме, неопределенно-среднего роста. Маргарите померещилось, что от бронзовой статуи Дон Кихота, больше похожего на Мефистофеля, стоявшей на лестнице, отслоилась и метнулась тень; она оглянулась, тень мгновенно скосила шаг в сторону, оказавшись у нее за спиной, и выпала из поля зрения. Маргарита стала длинно перешагивать через ступеньку.

В гостиной радужной улыбкой её встретила хозяйка, она же литературная мадонна:

— А вот и предмет нашей встречи! — звонко объявила она. —  Начинаем вечер!.. Поприветствуем нашу Маргариту!

Та передала ей пакет:

— Тут мои книги…

Они были расставлены на фортепьяно рядом с черным плюшевым котом.

Раздалось два-три хлопка, Мелехов-Тесла извлек из черного пакета три ириса и преподнес Маргарите, она бегло улыбнулась, положила цветы рядом с книгами. Бархатные кулисы была сдвинуты неплотно — так, чтобы любой из посетителей буфета мог принять участие в вечере. Литмадонна драгоценных лет на одном дыхании, без пауз пустилась перечислять канувшие в Лету заслуги виновницы вечера. Лета, ах, Лета, Лета красная, будь со мной!

— Дорогая! —  судорожно сжала руки Маргарита. — «Я» —  последняя буква в алфавите, сама знаешь. Но другое почти занятно, раньше в азбуке её вовсе не было, и замыкала ее буква Ижа. Я — это было Азъ и стояло в буквице на первом месте. Азъ есмь свет, ведь для каждого мир начинается с самого себя. Посему Азъ и иже с ним без разбега перейдем к шахматному контрдансу, — и она бросилась в тему, как парашютист в люк самолёта. — В начале ХХ века в Российской империи произошел шахматный всплеск. Это был эффект деятельности гениального Александра Алехина. Он, как Владимир Набоков, был выходцем из семьи миллионщиков, потом в десять лет переболел менингитом – сравните это с эпилепсией Достоевского. Знаменитое выражение Декарта Je pense, donc je suis, то бишь, Я мыслю, значит, существую, в случае Алехина можно перефразировать: Я играю в шахматы, следовательно, существую. Впрочем, что есть игра в шахматы, если не мышление в чистом виде? Алехин стал первым русским чемпионом мира по шахматам. А победа его над непобедимым Капабланкой была не только плодом гениальной блиц-игры, но и кропотливого труда и работы по усовершенствованию техники игры, о которой он написал книги. Знаменита его победа на турнире вслепую с тридцатью партнерами. Думаете, случайно Остап Бендер устраивал сеанс одновременной игры? Мода и интерес на шахматы возрос до звезд. Как видим, затронул и мир литературы, на которую повлиял больше, чем кажется на первый взгляд. Известные «Двенадцать стульев» были написаны в 1928 году, когда король смеха Аркадий Аверченко уже три года как душой отдыхал на небесах, а телом на пражском кладбище. Отдыхал, не закончив свой последний, менее известный, чем «Двенадцать стульев», роман «Шутка Мецената». Но вслушайтесь в эти строки… — Маргарита, не прерываясь, одним движением извлекла из сумочки шпаргалку. — Один из героев Аверченко, шахматный Кузя, обыгрывает другого, Мецената, в самой древней игре и дает совет: «не играйте так азартно с незнакомыми», — зачитала цитату Маргарита и обвела взглядом аудиторию, ожидая эффекта сказанному; засекла присутствие-отсутствие странного человека в просвете кулис, вздохнула. — И становится совершенно ясно, откуда произросло название первой главы в культовом романе о Маргарите: «Никогда не разговаривайте с неизвестными». И далее повествование о Мастере раскладывается по схеме романа о Меценате, начиная с первой страницы.

— То есть, — прервали Маргариту музейщица, — ты хочешь сказать, что Михаил украл у Аркадия мысль?

— Нет! Ни в коем случае. Но дослушайте! Та-а-ак… — перевернула она страницу. — «— Хотите сыграем в шахматы? — нерешительно предложил Кузя» в первой главе Меценату. И далее советует Меценату: «А возьмите у меня коня». И когда Маргарита прибывает на бал сатаны, он, Мессир, играет с котом в шахматы. И именно коня, которого Кузя советовал взять Меценату, Бегемот ищет под кроватью? «— Коня не могу найти, — задушевным и фальшивым голосом отозвался из-под кровати кот, — ускакал куда-то, а вместо него какая-то лягушка попадается».

И тут кот, оказавшийся не плюшевым, а настоящим, будто понял, что заговорили о нем, проснулся, выгнул спину, спрыгнул с фортепьяно и направил свои лапы под стульями в сторону буфета. Публика оживилась.

— Зачем ты нам роман читаешь? — искренне удивилась шикарная дама навеселе. — Мы его разве не читали! Оскомину набил в мозгах, давай чёй-нить свеженькое!

— Да-с! — подержала ее приятельница. — С-своё не с листа-с, плыс-с-с!

— Щас-с! — отмахнулась Марго. — Свеженькое вам? С сего, 2019 года, уроки шахмат включены в школьную программу. То есть снова, плюс-минус через сто лет, пошла волна шахматного всплеска! Но дайте мысль закончить. Я быстро! Про ход конем! Межроманный! — И скороговоркой продолжила: — Итак, «Коня не могу найти…». Почти репликой сему далее звучит фраза Аверченко: «— Давайте коня, — после некоторого колебания согласился Кузя и… выиграл и эту партию»… То есть партию выиграл Булгаков у Аверченко, потому что роман о Мастере — культовый, стал мировой классикой на полках всех книжных магазинов мира и достиг стадии фольклора на родных Патриарших, а роман о Меценате — в тени, эмигрантский, значит, изгнаннический, широкой публике неизвестный…

— Нет-с, извините, любезнейшая, — остановил ее Баранов, реликт сталинской эпохи. — Вы изволите утверждать, так сказать, что Булгаков, не спросясь, взял идею у Аверченко?

— Как он мог спросить? Аверченко к тому времени уже не было! — удивилась Маргарита.

Следом подал голос Мелехов-Тесла:

— А я еще раньше заметил, все Азазелло, и в особенности Коровьевы, — прям родные братья аверченковских клевретов, Кузи, Новаковича, а главный образец булгаковоских типажей — это воришка Образцов.

— Аверченко Булгакову в стельки не годится! — и мелеховцу от веселой дамочки прилетел в образ кубик сахарного рафинада.

— Это вы зря! — обрадовался он и запустил в ответ три кубика. — Одно дело писать с чистого листа, и совсем другое — взять уже готовых героев у собрата по перу и раскрасить!

— Коллеги — калеки! — резвилась приятельница шикарной дамы, сама, впрочем, не менее шикарная и хмельная.

— Да я не про то! — повысила обертона Маргарита. — И «гения чистой красоты» Александр Сергеевич позаимствовал у Жуковского! И ничего! И вышло совершенно прекрасное, независимое стихотворение!

— И в честь его 220-летия аэропорт назвали! — поддержал её реликт Баранов. — Шереметьево теперь носит имя А.С. Пушкина!

— А в честь Жуковского давно назвали! — скорчила ему гримаску шикарная дама!

Сахарные кубики и печенье перемещались по салону неопознанными летающими объектами.

Человек-тень смотрел из-за кулисы на происходящее, покачивая головой, будто говорил: «Вот тебе на… Это ж надо… И это люди, как люди… в столицах…».

— А Алехина грохнули в «Эшториле»! — прокричал кто-то не мужским-не женским голосом.

— «Эшторил»? Это ж Астрея! — удивился знойный мелеховский тип. Он был писателем из Молдавии и легко раскодировал слова романской языковой группы.

— Да это ж ложа такая, — удивленно пробормотала Марго, и ей прилетела на губы ложка малинового варенья. — Она расхохоталась и облизнула его. — Хорошо, не в глаз… Господа! — прокричала она неожиданно зычно, перекрыв шум сей ученой дискуссии:

«Обожаю длинные перчатки

Стаскивать я с мраморной руки!

Этот жест порой страшней взрывчатки

Для сердец доверчивых мужских!» — перешла она к поэзии не с листа.

И вовремя — в салон уже было вбежали портье и администратор, да остановились на пороге.

— Оба-на! — застыл человек, верный лучшей эпохе своей жизни. — Взрывчатка — это по-нашему.

— По понятиям, — пробормотал человек-тень.

Марго разошлась, даже окрылилась:

«Обожаю быть благоуханной

Облаком сиреневых духов

И в январском воздухе крахмальном

Топнуть резвым каблучком».

— Конфетки-бараночки! — запели шикарные приятельницы.

— Словно лебеди, саночки… — поддержала публика.

 А хозяйка вечера подняла крышку пианино и наиграла мотив так, что запели все:

Ой, ты тройка удалая, слышна песнь ямщика.

Гимназистки румяныя, от мороза чуть пьяныя,

Грациозно сбивают рыхлый снег с каблучка!

— А еще до полусмерти любо, — перехватила инициативу окрыленная Марго, —

«Заливаться томным, дерзким смехом!!!

И скрывать от поцелуев губы

Огнелисьим жарким мехом!!!».

Ей хлопали чистосердечно:

— Браво! Хоть налево, хоть направо — браво!!! — отпускал шутки тот, из «Тихого Дона». — Браво!!

— Браво! — поддержали все.

Благодаря чему Маргарита смогла довести вечер до конца в нормальном режиме. Прочитала она также романс-новеллу «Певица пела», «Катание на красном рояле», пару стихотворений в память о Николае Гумилеве, первом поэте ХХ столетия, да еще свои «Танцы на кратере вулкана».

— Я ж почему выбрала стиль вечера — модерновский: молодость Булгакова, Аверченко и их героев припадала на как раз на расцвет этого стиля. А сейчас постмодерн. А между ними было с виду пост-серебро, а по сути, свинцовая эпоха, то есть эпоха свинца, свиней и свинга.

Кто-то засвистел, останки печенья полетели в Маргариту:

— Да это же ради красного словца!.. Звукописи ради!

Полетели и непременно попали бы ей в образ, если бы чья-то железная рука жестко ни сжала бы ее запястье и ни поволокла из этой славной нехорошей квартиры.

— Азъ главное не сказала! — на бегу вопила Маргарита, размахивая сумочкой и заметив, как статуя Дон Кихота ей вдогонку мефистофельски усмехнулась. — Аверченко предложил Булгакову сыграть в шахматы, и весь его сверхкультроман — это их партия в шахматы! Партия литера… литературы… лит… эры… Литература начинается с литеры.

 

III. Ход конем в яблоках. Четверть века спустя

                                   

Маргарита плюхнулась на скамейку рядом с человеком-наручником в сквере театра Сатиры, почти в двух шагах от булгаковских пенатов. Он отпустил её запястье, и оба облегченно вздохнули.

— Короче, — заговорил он придушенным голосом… — Я тут… того… короче… «Яблоки» помнишь?

 — Какие яблоки?! — еще была на взводе, на крыльях декламации Маргарита.

Человек ухмыльнулся:

— Марго, — достал из кармана пожелтевшие странички и протянул ей, — ты ж писателька.

Она взяла:

— А-а-а… Поняла. Да, рассказ, помню… Волгореченск…

Человек оживился, заиграл туловищем:

— Точно, Марго… А чем там дело, того… кончилось?..

Упавшая звезда вечера пожала плечами:

— Да ничем…

— Э-э-эх… ничем. То-то… Расскажу я, каким таким ничем. Чтоб знала, что такое ничто.

Маргарита внимательно посмотрела на незнакомца; лицо его озарилось и помолодело. Он рассказывал, как взял со свалки на растопку связку старых журналов. Хорошие журналы, самые лучшие, хорошо горят. Оторвал партию страниц и глаз сфотографировал «красный светофор… Серафима остановилась. И прямо напротив нее затормозил серый фургон с решеткой на окне. В окно смотрел человек — парень». Он бросил листки в огонь, но «опа!» дошло, и стал выхватывать бумагу из топки. В голове застрекотало, завертелось, как на счетчике такси… «И это такси отвезло меня… почти на двадцать пять лет назад… А ты не видела тогда себя, на светофоре. Солнце тебя одело, глаза твои, как зеленая вода, от него играли. Вся стояла такая, светилась. Яблоко в руке… рядом грудь, сама яблоко… Не только учёный разглядывает букашку в микроскоп, но и букашка его глаз… снизу… огромный, плавает в линзе. Я тогда понял, что ты, или как там, Серафима, отдала б мне яблоко, кабы успела! Секунды не хватило! А ночью на нарах мне снилось, как ты протянула… подала мне, руку! Отдала яблоко, краснобокое, наливное. Я беру яблоко, во сне, а ты дохнула на решетку и она открылась — я, ах ты, на воле! Воля! Мать моя родная! Мы бежим с тобой по полю, чтоб я так жил! Поле — в ромашках… Ты кричишь: «Не выродок, а вродок!». Смеешься. И снилась так всегда, как совсем того, ххх…ррр…шо было. Гладила то ли рука твоя, то ль ветерок по голове, и голос шел: «сердешный мой вродок…» — Он ухмыльнулся: — Журналишко уже был в клочья, но фамилия твоя сбереглась! И имя, имя, Марго! Не представлял… Сто имен тебе подбирал — все не то. Сто десять! Яблоней прозвал. А ты яблоня Маргарита. Вывести б такой сорт… Ну, я с твоим именем да в паутину… А ты там звезда… паутиновая… Сайт, флайер, презентация — вся на ладони!

Маргарита озябла, накинула пыльник:

— Я тоже тебя долго помнила, — голос ее дрогнул. — Пыталась представить, за что тебя, на сколько? Как-то не верилось, что ты с таким взглядом… небесным, злодей, мерзавец. Взгляд у тебя был чистый. Иначе б рассказ не написался.

— За что, на сколько? — собеседник искривился. — Да ни за что, как обычно. Отчим к сестре полез… я его перышком и пощекотал.

— Перо и мое сильнейшее оружие, — сморозила Марго.

— Да, оружие, — скосил на нее взгляд, как на дурочку, собеседник. — Да мое перо-то — финский нож.

— Извини! — схватилась за лоб Марго. — Жар гонит!

— То-то, гонит жар. Меня погнал в места не столь отдаленные… Молодого, горячего погнал. Ну-да, так — не так, не перетакать. Короче…

Он достал из нагрудного кармана пиджака пачку вроде банкнот в серой бумаге и положил Маргарите на колени:

— Держи. На привар.

Она пальчиком в черной перчатке приподняла серую бумагу: действительно, это была пачка пятитысячных купюр.

— Да что вы! Да как же?! — всполошилась Маргарита, в голове ее пронеслась романная сцена в варьете, когда дамочкам на сцене раздавали наряды нэповского гламура. Да и Патриаршие пруды тут рядом, ареал тех действий… — Нет, нет, не могу!

— Ну, чё ты выпендриваешься? Кралю строишь? Вечер, небось, за спасибо провела. Да спасибо и не услыхала. А ведь фраерилась, ехала… Сколько тебе сюда тащиться?

— Полтора часа.

— А-а! Так ты еще загородом… Не сахар. Итого три часа. На машине?

Маргарита покачала головой.

— Ага, — понял он, — в общественной скотовозке… Ты, Марго… — он затолкал пачку пятитысячерублевок ей в шелковую сумочку. — В платье козырном, закамуфлировалась потертым клифтом… Другого нет?

— На эту погоду нет. Вечером прохладно.

— Во! И журнал «Дон» — честь ему и слава — напечатал про меня… Я в том злободневном фургоне проехал не по Волгореченску — по литературе, в натуре! В фургоне с решеткой! Но журналец тощенький, копейки, небось, не отстегнул?

— Небось.

— А такая краля, по понятиям, в шелках парчовых, в рыжье должна вышивать. А у тебя, — поддел ногтем бархатную ленточку у Марго на шее, — тряпица! А я понял, пока смотрел на тебя за шторой, эта ала-бала, поэзия — тебе наркота, канабис, в натуре. Но на наркоту бабла надо немеряно! Я тебе заказ делаю! Ты из ничего мелодраму моей жизни сделала, а теперь мое явление на приключения мушкетеров раскатай. А кто заказывает, тот платит!

— Но я ж ещё не…

— Да сделаешь. Не может наркоман без наркоты. Ты их заработала, — он похлопал по шелку сумочки. — Хватит за извините-подвиньтесь спасать красоту, мир, литературу. Бабки тебе в ферзи выйти помогут.

— Боже, у меня даже книжки при себе не осталось вам подарить, — огорчилась Маргарита.

— Не вам, а тебе, раз. А книжки отдала опять же за так, два. И издала, небось, за свои… из тех, что на шпильки. Ты меня спасла. Женщина моей жизни. Низкий поклон тебе за рассказ, за любовь в нем. Любовь — есть чудо. Никогда не ошибка. Может и, того, обернуться бедой. Я тебе по гроб обязан… Ты во мне человека спасла. Не спрашиваю даже, замужем ли… моя ж по-любому… 3нать не хочу — ты ж моя. Но пришла, уходишь одна. Никто не встречает. Да и для такой где герой? В ваших книжках? У меня поезд. Ты такси возьми.

— Как тебя хоть звать? — спохватилась она.

— Яблочный. Позывной — Яблоко. Я тебе на сайт напишу. Или туда, куда все пишут… оперу…

— Фейсбук?

Яблочный кивнул.

— Секундочку, — Марго вырвала из записной страницу и быстро записала, — телефон мой, адрес электронный …

— Визитки нет, — прокомментировал Яблочный. — Не за что сделать.

— Просто даю автограф… Это сегодня оригинально, — взмахнула она, как сказал бы поэт, своими бабочкообразными ресницами.

— Выкрутилась, писателька, — усмехнулся Яблочный, и Маргарита увидела, каким он был в детстве. Прочитал записку и порвал на мелкие клочки. — Чтоб без улик. Когда-нибудь позвоню. Когда-нибудь я вовсе никогда не уйду.

Марго вопросительно взметнула брови.

— Кажется, так поет твой кореш, — ответил Яблочный, — ты его разрекламировала на сайте.

— Да, Дима Чернусь. Его все недооценивали при жизни, но как можно было его оценить? Ведь он сам называл свою жизнь недоговоренной. А оценили, как водится, потерявши.

Яблочный встал, постучал пальцем по лбу:

— Башка нашто? Лучше шпаргалок и компьютера. Я все запомнил. Теперь точка, — наклонился к сидящей Маргарите, взял руку в перчатке, прижал к губам. — Будь.

 

Решительно развернулся и растворился в поздних августовских сумерках.