ПРОЗА / Андрей РАСТВОРЦЕВ. РАССКАЗ БЕЗ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ. Рассказы
Андрей РАСТВОРЦЕВ

Андрей РАСТВОРЦЕВ. РАССКАЗ БЕЗ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ. Рассказы

 

Андрей РАСТВОРЦЕВ

РАССКАЗ БЕЗ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ

Рассказы

 

ЛАНДЫШИ

 

1.

Таёжная станция Табашино. Последняя четверть двадцатого века. Далёкий уже одна тысяча девятьсот семьдесят восьмой год. Скорые поезда станцию проскакивают не замечая. Только пассажирские притормаживают на две минуты, а потом – гудок тепловозный и… как и не было поезда.

От станции до деревни Веснино, финишной точки моего путешествия, девять километров. Через лес. Никакой регулярный транспорт туда не ходит. Разве что попутка случайная протарахтит и вас по доброте душевной до деревни подбросит. Только рассчитывать на неё, на попутку, – время зря терять. Не часто сюда попутки забредают. Так что главная надежда и у местных, и у приезжих только на Фёдора Николаевича Нелюбина или, как деревенские его зовут, на Федьку-конюха.

Нелюбин, владелец единственной лошади в деревне, честно и педантично исполнял взваленную самолично на самого себя общественную нагрузку по ежедневному снабжению обитателей деревни почтой и свежим хлебом со станционной пекарни. Получив в почтовом отделении сумку с газетами и письмами, иногда и посылками, загрузив горячим хлебом деревянный ларь в телеге, Фёдор Николаевич дожидался прихода пассажирского поезда и выглядывал среди прибывших попутчиков до деревни. Попутчики случались нечасто, практически все сходящие с поезда приезжали непосредственно в Табашино, кто к родственникам, кто в командировку. Но уж если случались – счастью Нелюбина не было предела. Ну, а как же? – свежие уши, свежие новости…

Вот и сегодня, как только я сошёл с поезда, Фёдор Николаевич опытным глазом быстро вычислил меня как потенциального попутчика, благо мы уже были немного знакомы – года три назад бывал я в этих краях.

На правах старого знакомца, Нелюбин поздоровался запанибратски.

– Здоров, Димитрий! А я всё гляжу – ты, не ты? Идёт время-то, идёт… Поди, узнай тебя – ты ж всё вширь раздаёшься. К нам, или ещё куда?..

Я улыбнулся. В такой глуши всегда приятно встретить знакомого человека, да и проблема с транспортом сама собой разрешилась.

– Здравствуйте, Фёдор Николаевич! К вам я. Именно к вам. В вашу незабвенную деревеньку.

– Ну, вот и хорошо, что в деревеньку, вот и ладненько. Где барахлишко-то твоё? Это что ль?..

Фёдор Николаевич легонечко потрогал штатив, пробежался взглядом по мольберту, двум чемоданам и объёмной сумке.

– Всё что ль? Ну, и чего стоим? Грузимся, грузимся…

Через пять минут белая лошадь с красивым именем Чайка (именно именем, а не кличкой), впряжённая в телегу на резиновом ходу, гружённая моей поклажей, хлебом и почтой, неспешно трусила по лесной дороге.

Фёдор Николаевич, сидя на мягком, вытертом добела кожаном сидении, снятом с какого-то отслужившего своё грузовика, не столько правил лошадью, сколько просто держался за вожжи – лошадь и без его понуканий прекрасно знала дорогу домой.

Я, откинувшись спиной на прикрытый куском брезента багаж и свесив ноги с борта телеги, подрёмывал за спиной возчика.

Хорошо накаченные колёса катили по дороге легко и мягко, упруго гася удары о корневища деревьев, то тут, то там выпирающих из песчаных рытвин посередь дороги. День входил в полную силу. Солнце поднималось в зенит, жар его постепенно проникал под каждый лист и каждую травинку, полуденное небо утреннюю синеву меняло на лёгкую голубизну. Дорога бежала через чистый, почти без подлеска, высокий сосновый бор. Пахло расплавленной смолой и распаренной хвоей. Басовито гудели оводы, от которых Чайка лениво отмахивалось хвостом.

– Слышь, Димитрий, ты к нам-то надолго ль, или так, только отметиться?..

– Как дело пойдёт. Ну, а так недели на три-четыре…

– Баб голых живописать будешь?

Я, представив умозрительно старух деревни Веснино, непроизвольно хохотнул.

– И чего я такого смешного сказал? Чего ты гы-гы-гы, гы-гы-гы?! А то нет? Знаю я вас, рисовальщиков, насмотрелся на выставках в городе, да и в журнале, в «Огоньке», вкладки с картинами цветные шикарные смотрю, вам ведь интеллигентам хлеба жрать не давай – похабщину бы только малевать…

– Фёдор Николаевич, бабы-то, которых обнажёнными живописать можно, откуда у вас? У вас же там моложе семидесяти и нет никого. Так что увольте меня от такого сомнительного удовольствия, я здесь на пленере душу хочу отвести – свет, воздух ваш хочу ухватить… Места у вас здесь изумительной красоты!

– Места, да, – райские. Спору нет. Только ты зря думаешь, Димитрий, что баб у нас молодых не водится. Молодух-то как раз у нас ныне и много. Пока тебя не было, подросли молодки-то. Понаехали на лето к бабкам да мамкам – растелешаются и бродят по деревне. А то и лежат на траве кверху задом – ванны солнечные принимают. И ничего на них. Стыдоба. Даже меня, пенька гнилого, в жар кидает! А воздух, свет как ты их отрисуешь?.. Ни свет, ни воздух рукой не ухватишь. А уж красками… Баловство это… Ты вон лучше цветочки да курей наших рисуй. Куры-то, помнишь, поди, знатные у нас…

– Вы, Фёдор Николаевич, молодух-то не виноватьте – молодость она ведь быстро проходит – ну, не в семьдесят же солнечные ванны принимать? Пусть уж молодухи побольше солнца на себя сейчас примут – глядишь, и добрее с мужиками будут. Солнце-то, оно ж расслабляет…

– Добрее, говоришь? Ну-ну… Ты вот, Димитрий, цветок ландыш знаешь? Знаешь. Во-о-от, весной-то ранней в цветении ландыш этот, нет слов – красив! Красив да пахуч. А уж как к себе манит! А после? После того, как отцветёт? Яду в нём! – у-у-у! И не подходи! Там, где произрастает ландыш, ничего окромя него не родится – ни грибов, ни ягод…

Так вот и с бабами, которые по молодости все из себя – ох, и красивы, ох, и манящие – прям тот цветок ландышевый! А отгуляют своё, поникнут года их – яду в тех старухах – куда там гадюке или ещё какой змее! Когда только накопить успевают?! А ты говоришь, добрее…

А вот дедов-то я и не встречал таких. Может, потому как мрут мужики рано и не успевают яду-то скопить? Как думаешь?

– Не знаю. Не задумывался как-то…

– Ну, да рано тебе ещё задумываться. Молод больно. А мне – в самый раз. Вот и размышляю я. Да выводы делаю…

Мерно поскрипывали на неважно смазанных осях тележные колёса, глухо постукивали по пыльной дороге копыта. Нелюбин, сидя на козлах, продолжал что-то рассказывать, иногда оборачивался, дожидаясь ответа, но постепенно слова его становились всё глуше, пока не пропали совсем. Полуденное солнце сделало своё дело – меня сморило, и я, незаметно для себя, заснул…

 

2.

Через две недели проживания в Веснино меня даже деревенские собаки не облаивали – за своего держали. Остановился я, как и три года назад, у старушки по имени Августа. Все её звали баба Гутя, вот и я так же звал. Дети и внуки её жили в городе, навещали старушку редко, так что люди в доме были ей в радость. За постой взяла она с меня немного, так – не заработка ради, ради проформы, я ей ценнее был как вечерний собеседник. Телевизоров в этой глуши не водилось…

Вставал я рано, но баба Гутя вставала ещё раньше – когда я открывал глаза, на столе для меня стояла крынка молока, где в три пальца сливки, и лежал на свежем вышитом полотенце душистый деревенский хлеб. После завтрака я уходил на излучину реки Проймы и до обеда работал – писал реку, лес, заливные луга, цапель у болота, цветы полевые; но более всего на моих полотнах было рассветного неба и утреннего, чуть припухшего со сна солнца. Я всё пытался ухватить кистью рассветную прохладу, переходящую в утреннее тепло – но получалось плохо…

После обеда помогал бабе Гуте по хозяйству, а вечером опять рисовал, только уже карандашные портреты. Пытался было акварелью работать, но освещение в доме было аховое и с красками вечерние сеансы не пошли. Желающих быть увековеченными в деревне было много, а так как долгими летними вечерами делать особо было нечего, в дом к бабе Гуте набивалось людей, как сельдей в бочку. Такой вот кружок по интересам. Я рисовал, а ежевечерние гости пили чай да вели меж собой бесконечный разговор ни о чём. Хотя трудно назвать разговоры о жизни ни о чём, вернее сказать – обо всём…

Зашёл как-то и Нелюбин. Причину прихода хитро обернул заботой о попутчике – не забижает ли кто его? А потом плавно перешёл к главному.

– Видел тут картинки я твои, Димитрий. И вот что тебе скажу, ты человек неглупый, учился долго, да и по жизни кое-чему нахватался. Обратил, наверное, внимание – рождается у тебя, допустим, мысль: добрая, мудрая. Шедевр, одним словом, а пока ты донёс её до людей, пока подобрал слова и высказал – пшик получился, а не мудрая мысль. Так-то вот. Немногие могут облачить мысль рождённую в слова и донести её нерасплёсканной до людей. А ты вон красками, кистью свои мысли высказываешь. И ведь до самого сердца мысли твои доходят. Талант получается ты, Димитрий. Душевные у тебя картинки…

– Ой, что-то ты, Фёдор Николаевич, больно сладко поёшь – нужда что ль во мне какая?

– Что ты сразу – нужда, нужда, так что ль зайти нельзя? Дай, думаю, посмотрю, как он там, ты то есть, обустроился, не нужна ли помощь какая…

– Да всё хорошо, Фёдор Николаевич, и обустроился я прекрасно, и обжился…

– Ну, вот и хорошо. Я ведь что сказать-то хотел, зашёл бы ты, Димитрий, завтра вечерком-то ко мне. Дочка с внучкой с городу приехала, говорит, наслышана о тебе, о картинах твоих, оказывается ты там, в городе-то, знаменитость прямо, познакомил бы я вас, а? И ей интересно, и тебе вечер есть на что убить?..

– Хорошо, дядь Федя, без вопросов – загляну. С собой-то что принести?..

– Чего нести – в хате всё есть. А вот картинку какую-никакую, тобой нарисованную да подписанную, для малой принеси – подрастёт, подругам хвастать будет, мол, вот, дядьку какого знаменитого знала. Можешь?

– Могу, Фёдор Николаевич, могу…

– Ну вот, значит, как коров-то пригонят, так и приходи. Посидим, повечеряем…

 

3.

На следующий вечер, прихватив с собой парочку пейзажей, пришёл я к Нелюбиным в гости. Фёдор Николаевич встретил меня у калитки и чинно сопроводил до дома. В доме было пусто. На мой недоумённый взгляд дед кивнул на дверь:

– В стайке все, в коровнике, бабка малую учит корову доить, а той и в радость. А дочка в летней кухне для тебя чего-то готовит. Сейчас уж все будут. Не торопись, располагайся.

Я приладил принесённые в подарок пейзажи у стены и огляделся. Обычный дом, пятистенок, чистый, с крашеными полами и лежащими на них вязаными дорожками. В красном углу иконки и лампадка. По стенам, украшенные выбитыми полотенчиками, портреты родных. Много свежих нынешних фотографий. Я оглянулся – Нелюбин вслед за мной тоже рассматривал портреты.

– Все ваши?..

– Все мои. Два сына да три дочки. Внучатки вот. А то вон старуха моя. А справа-то – её дед с бабкой, а которые слева – мои.

– Счастливый вы, Фёдор Николаевич – такой корень!

– Это да – корень большой. Так и сил на тот корень сколь положено… В народе ведь как говорят: «На Трофима не пройдёт счастье мимо – куда Трофим, оно за ним…». Угадал я со счастьем. Сватов-то к своей ненаглядной, в сорок пятом, на Трофима с Зосимой прислал, второго октября, получается. На Покрова, почитай, уж и свадьбу сыграли.

– А этот вот, в форме, – вы?..

– Я. В Казани, в марте сорок четвёртого, после госпиталя. На фронте-то где там фотографироваться. А тут вышли с другом в город, вот и забежали к фотографу – мамкам потом отправили. Не сами – фотографу адреса оставили, не обманул – всё честь по чести сделал, как обещал…

– Войну всю прихватили?..

– Почти. Три с половиной года…

– Что-то наград на гимнастёрке не видно…

– Наград? – награды имею. Отвагу имею и за Сталинград. За оборону его. Ну и так – к юбилеям.

– Что-то не густо, Фёдор Николаевич, за три с половиной года на фронте?

– Ну, так первый-то год не сильно кого и награждали – когда все бегут, какие уж тут герои?.. А потом, ну потом попервее меня люди были, отважнее, вот им и слава. А я что? – я простой солдат с трёхлинейкой. Да только и меня наградами не обходили – окромя медалей восемь благодарностей от товарища Сталина. К Звёздочке за Днепр представляли – штабные замылили. Да я и не в претензии – тут главное дело не в наградах, главное, что живой с войны пришёл. И честь свою не измарал. Это мне и есть самая главная награда.

– Да я ж не в обиду, Фёдор Николаевич. Я понимаю. Ты вот мне другое скажи, как оно там, на войне-то, по людям стрелять? Страшно?

– А я по людям и не стрелял. Всё больше по нелюдям. Попадал, сам видел. Но убивать так и не приучился. Издалека-то вроде как оно и не по живому выцеливаешь, да и в горячке – вроде и ничего, – а так, чтобы глаза в глаза – нет, не случалось. Не для нормального человека та наука. Которые убивать-то шустро научились, да ещё и не в бою, – пропащие люди. Их и свои потом боялись. Да и жалели. Глаза у них чужие. Пустые какие-то. Были среди этих умельцев такие, которым без разницы кого было стрелять – своих, не своих, старых, малых. Души у них не было – выгорела вся. От крови, от злобы. Пепел там один. Жалко их…

Скрипнула дверь, с подойником в руках в избу вошла невысокая пожилая женщина, вслед за нею девочка лет шести. И тут же, не дав двери закрыться, на пороге появилась и дочь Фёдора Николаевича. Стройная, высокая, со смуглым лицом женщина, с гладко зачёсанными чёрными волосами.

Обернувшийся на скрип открываемой двери, Фёдор Николаевич объявил:

– Вот, Димитрий, смотри – весь мой женский букет, значит, в сборе! А вот, бабоньки, Дмитрий, художник с города, в гости, значит, к нам. А вас где-то черти носят – ждём, ждём, а цветов-то и нету…

Я ошарашенно выставился на Нелюбина:

– Каких цветов, Фёдор Николаевич?! Вы мне про цветы ничего не говорили – сказали бы, я бы принёс…

– А-а, – Нелюбин махнул рукой. – Я не тебе про цветы, бабам своим говорю. Сейчас всё поймёшь. Знакомься, значит, это вот жена моя – Ландыш Рустамовна, это дочка – Ландыш Фёдоровна, а это внученька-солнышко – Ландыш, значит, Сергеевна… Такой вот букет получается…

Если вы когда-нибудь видели в степи застывшего столбиком у своей норы суслика, то вы абсолютно точно можете представить, как я выглядел в этот момент.

Я недоверчиво бродил взглядом по женским лицам, пытаясь понять – в чём подвох.

Жена Нелюбина, Ландыш Рустамовна, улыбнулась:

– Не шутит, старый, не шутит. Традиция у нас такая. Фёдор-то, как на мне женился, так сразу такую традицию и обозначил, чтобы одна из девочек в семье всегда Ландышем прозывалась…

Я в недоумении покачал головой:

– Что-то не слышал я у русских такого имени…

– Ну да, у русских нет. А у татар – косой коси. Ландыш на ландыше. Я этот ландыш в госпитале, в Казани, отыскал. Тоже сначала не поверил. А потом, потом и сорвал я себе на счастье этот цветок. Дождалась она меня с войны-то. И старики её не упирались, когда я к ним сватов заслал. Уж тридцать пять годов вместе произрастаем…

– Фёдор Николаевич, а как же там вы мне, когда со станции ехали, про ландышевый яд и всякое такое?..

– Про яд? – про яд я и не отказываюсь. Говорил. Только вот яд-то принимать уметь надо. Любой яд – в каких дозах – смерть, а в каких – лекарство. У моей Рустамовны – целебный яд. Лекарственный. Мне ж без её лекарства – никак! Край…

 

4.

Тот вечер, в гостях у Нелюбиных, долгим был. Мы много говорили, выпивали, пели…

И моей душе было тепло и уютно…

А потом оставшиеся от отпуска недели я неистово рисовал. Утром, днём, вечером; озарённый новым решением вскакивал и что-то переписывал ночью. На холсте моём постепенно рождались три разновозрастные женские фигуры, но это были три ипостаси одной женщины – юной, зрелой, мудрой. У каждой ипостаси в руках был маленький букетик ландышей. У юной – ландыши только входящие в цветение, у зрелой женщины – в полном цвету, у мудрой – со спелыми красными плодами.

Через два года, в Германии, в Дрездене, моя картина под названием «Ландыши» экспонировалась на передвижной выставке «Лики планеты». И получила очень хорошую прессу.

Но лишь я и мои прекрасные героини знали, что не только цветы в их руках дали название этой картине…

Такие вот, значит, цветики-семицветики – ландыши русские…

 

 

ЛАДОНЬ

 

Кондрат Никишин, с утра отиравшийся у дверей сельповского магазина, ещё издали разглядел вышедшего из дому на улицу друга своего Кубышева Дмитрия Савельевича. Понимая всей своей исстрадавшейся душой – вот он, шанс на спасение! – радостно заорал:

– Здорово, Митрич!

Кондрат хоть и стар, а голосом куда как зычен.

Дмитрий Савельевич Кубышев, Митрич, от неожиданного выкрика вздрогнул. 

– Тьфу, горлопан! Напугал до смерти! Здорово, лихоманка тебя задери. Чего в такую рань людей пугаешь?

Кондрат, сутуловатый мужичонка небольшого роста, со всклоченными седыми остатками волос, в вечно мятом пиджаке с двумя юбилейными медалями, производил впечатление человека немощного и не от мира сего. Но тот, кто так думал, – очень ошибался. Памяти и здоровью Кондрата любой молодой позавидует.

– Какая рань, Митрич? Рань часа три назад была, для меня сейчас самый полдень. Душа в нетерпении, а ты всё не идёшь и не идёшь. Где тебя черти носят?

– Принял что ль вчера?

– Не то слово принял – к Кузьминым сын с городу приехал. Тридцати сынку-то нет, а уж большо-о-й начальник. Я ж вечером в своём огороде копался, а он высмотрел меня да в гости и зазвал. А я чё – упираться что ль буду? Переоделся и к им. Соседи, как никак. Сначала-то чинно всё сидели: подливаем, закусываем, разговоры за жисть ведём. Очень культурно сидим. Пойло у их какое-то иностранное, но по мозгам шибает крепко. Ну, мы ж не форсируем, всё так в меру, без напряга, а потом Кузьмины, сын Мишка да Васька, отец-то его, промеж собой как заспорят, как заспорят, я грешным делом уж и бежать надумал, а вдруг поубивают друг дружку, а там и меня, как свидетеля…

Митрич засмеялся.

– Чё ржёшь?! Да там такие страсти, и-и-и! Тебе и не снились! С чего там уж у них началось, я и не понял, только смотрю, Васька как грохнет по столу кулаком и к сыну, ты, говорит, кто? А? Чиновник ты. А чиновник кто есть? – слуга народа. Тут что главное – главное, что ты слуга, а народ, значит, господин. И где ж это видано, чтобы слуга жил лучше господина?! Да ещё и жизни господина учил, понукал им, кочевряжился: не так подошёл, не тем концом бумажку подал, поклон не низок…

Ты, говорит, слуга народный, за счёт моих господских доходов живёшь, потому как окромя подписи на бумажке – ничего не производишь. Ну, разве что ещё дерьмо в нужнике. И не я, господин твой, перед тобой на карачках стоять должон, а ты, слуга продажный. Да ещё и отчёт передо мною держать. И дрожать за то, чтобы твой отчёт мне понравился и кормушки я тебя не лишил. А ежели считаешь, что работа твоя тяжёлая – иди работать куда полегче: в землекопы там или слесаря, а то и в золотари. Не хочешь?! Ну, так не ной – сполняй честно, что тебе господином поручено, будет тебя почёт и уважение, а к празднику и премия.

А сын-то, Мишка, ему в ответ и кричит: «Да какой ты, батя, на хрен господин – видимость одна!». Господа, мол, те, кто над тобой, да надо мной, а остальные пыль навозная. Вот тут уж Васька сынка-то за грудки и ухватил. Аж от полу оторвал. Сила в ём ещё играет! Тот ещё – молотобоец! Трясёт да приговаривает: «Выучили мы вас на свою голову, дармоедов – только и умеете, что жизни людям ломать, да семь шкур с людей налогами снимать! Профукали страну, разбазарили богатство народное! А тапереча на горе людском жируете?! Откуда ж вы такие понарождались, купи-продаи?..».

И дальше-то уж он только по матушке, только по ей родной… Ну, да сынок-то его тоже – тот ещё бугай, в папаню, – оторвал батины руки от себя, да на стул отца и прижал. И орёт что-то вроде: «Окстись, батя, какой я тебе чинодрал?!». Ты, мол, меня ни с кем не попутал?!

– Так, чем кончилось-то? – Митрича долгоиграющий рассказ в лицах стал утомлять.

– Так замирились они. Мать обоим по тыквам настучала половником – махом успокоились. Сидели как сычи надутые. Не глядели друг на дружку. А тут Нюрка Столетова заскочила, ну, тут уж вроде при людях-то неудобно друг дружку грязью поливать. Так через рюмочку-то и повеселели все. Нюрка-то потом Мишку с собой в клуб увела. Мы уж без них догонялись. Под утро только дома и очухался. Как уходил с гостей – не помню. Жена нос воротит – не разговаривает. Как в телевизоре – изображение есть – звука нет. Тяжко. Вот и жду тебя – голову б поправить. А тебя черти где-то носят. А, Митрич? Поправим?

– Пошли, страдалец.

Друзья поднялись по высоким ступеням к дверям магазина…
 

2.

В теснине распадка, перекатываясь, спотыкаясь о камни, осыпи и поваленные деревья, несёт с гольцов свои хрустальные воды быстрая речка. Речка неширока, от силы метров семь-восемь, ну, может где и десять, но перейти её трудно. Осклизлые, покрытые мелкими зеленоватыми водорослями камни устилают её дно, а стремительность ледяного потока даже самому сильному человеку шансов на благополучную переправу не оставляет. Устаканивает ситуацию то, что подмытые потоком воды, поперёк её неширокого русла падают не только мелкие деревья, но и настоящие исполины кедры и лиственницы. А каждое такое дерево – настоящий мост. Да ещё и с ветвями-перилами. Главное – найти такой мост.

Михаил поднялся вверх по течению уже километра на два, но подходящего дерева для переправы так и не нашёл. Идти по узкому ущелью, забитому поваленными деревьями, обломками скал, высоченной крапивой и шипастыми кустами малинника, было невмоготу. А тут ещё слепни, комары, мошка. От комаров и надоедливых слепней спасал накомарник, но спасти от мошки он не мог. И вгрызался мелкий гнус в потное тело Михаила, доводя того до исступления…

Начало июня – самое время собирать папоротник-орляк. Упустишь время, пойдёт папоротник в лист – всё, весь год не отведаешь таёжного деликатеса. Так что выбора у Михаила идти в тайгу или не идти – не было. Нет ни одного человека в их семье, кто не любит жареный папоротник. Пряный грибной вкус хорошо приготовленного папоротника даст фору хвалёным французским трюфелям. А для этого и нужно-то идти в тайгу и найти хорошую плантацию молодых побегов. Брать у орляка нужно самую вершинку, не более двадцати сантиметров, с неразвёрнутой, похожей на зелёную улитку, листовой верхушечкой.

Отпуск у Михаила большой. На всё время хватает. Но менять отпускные дни в тайге на жаркие дни среди песков Средиземного моря – он не хочет. Выросший в таёжных распадках, Мишка все отпуска в них и проводит. На родине. И хотя родители, а особенно отец, ещё в силе, Мишка за отпуск столько по хозяйству делает, что старики год без забот прожить могут. У Мишки не только голова, но и руки к месту приделаны. Головой это он в своём начальственном кабинете работает, а в отчем дому и для рук работы много. Да, наконец-то, и невеста в селе у Мишки появилась (на радость родителям). Аня Столетова. Ещё один, и на сегодня видимо самый главный повод, чтобы отпуск провести в родном селе.

Вот только после позавчерашней ссоры с отцом муторно на душе у Мишки. Потому и пошёл в тайгу за папоротником, охолонуться да одному побыть, успокоиться. Обиделся Мишка на отца крепко. Зря тот его в корыстные чинуши записал. Мишка по совести живёт. Потому ни богатств больших, ни палат каменных не нажил. Из всех богатств – обычная двухкомнатная «хрущёвка», да купленная с рук иномарка.
Хотя – уважение людей дороже любого богатства будет, а Мишку, Михаила Васильевича Кузьмина, люди уважали. В его кабинет, в городе, люди без дрожи в ногах шли, с надеждою, что уж в этом-то кабинете найдут они правду. И многие находили. Так что, вот и думай – богат Мишка, или нет.

Обиде, да ещё и незаслуженной, время нужно, чтобы перегореть да в золу превратиться.

Вот Мишка-то, как только вчерашним утром от Анны вернулся, так в тайгу и засобирался. Мать, понимая, что сына не остановить, собрала ему тормозок: хлеб там, молоко, картоху «в мундире», огурчиков малосольных. Огурцы – гордость материнская. Свои, тепличные. А из теплицы Анастасия Семёновна летом только ночевать домой и выбирается.

Просилась с Михаилом Анна – не взял, чего её зазря мошке да комарам на съеденье отдавать…

Михаил, наконец, нашёл поваленное крепкое дерево, лежащее поперёк речки. Ствол был наполовину притоплен, и через него, вспениваясь белыми бурунами, перекатывалась речная быстрина. Но Михаила это не остановило – перехватываясь за ветви, словно за поручни, он быстро перешёл через реку. Даже не замочив подошв кирзовых сапог. Минут двадцать потратил на крутой подъём из распадка и вышел на плоскую седловину, забитую зарослями молодого папоротника.

 

3.

Анна Столетова, Нюрка по-деревенскому, бухгалтерши дочка, супротив клуба живёт. Дверь в дверь. Оттого видать певунья да плясунья. На зависть всем прочим поселковым бабам. Хотя и прочих наших баб перепеть да переплясать – не каждому дано, а Нюрка смогла. И бабы первее себя её выставили. Талант потому как.

А годов-то Нюрке двадцать два. Лет пять тому ездила она в город в институт поступать, да что-то там не сложилось. Побыла в том городе с месяц, да домой и вернулась. Вроде как – ну его, город этот… Мать-то шибко уж поначалу переживала, потом вроде и пообвыклась как-то – дочка дома и хорошо.

Зато уж поселковые парни только что не плясали от радости – красавица вернулась! Табунами женихаться приходили. Только не обломилось им – всех Нюрка отшила. Язык-то у неё, что бритва. Язва, одним словом. Парни, конечно, утёрлись, но мыслей о ней не оставили.

Работает Анна в пошивочном ателье у частника, а вечером поёт да пляшет в клубной самодеятельности. Всё интереснее, чем в городе с пивом у компьютера зависать.

Анна с Мишкой Кузьминым второй год как женихается. С позапрошлого его отпуска. Хотя глаз на Мишку она ещё со школы положила. Десять лет ей было в тот год, когда Михаил школу закончил да в город подался. Поступил в институт, но на каникулы домой приезжал исправно. Вот только Аньку в упор не замечал. Ну, бегает вокруг него какая-то пигалица, ну и что? Много их бегает – Мишка по сельским меркам жених завидный. Так на всех не женишься. А об Аньке что говорить? – она по тем временам совсем ребёнок, про таких говорят «ни кожи, ни рожи». Но прошли годы, и жизнь никого не обнесла. Анна повзрослела стремительно, в одно лето. В город уехала поступать девочка-подросток, а вернулась красавица-девушка. Всё у неё появилось – и рожа, и кожа, и где нужно выпуклости и округлости. Парни местные, да и не только местные, рты поразевали.
 Мать-то Мишкина первая разглядела интерес Аньки к сыну её. Столетовых она знала с пелёнок и очень была не против видеть Аньку в невестках. В каждый приезд сына домой она исподволь нашептывала ему про Анькины прелести, талант да характер золотой. Мишка только отшучивался – рано семейный хомут надевать. На что мать обижалась – что ты, мол, про хомут-то знаешь? На нас с отцом погляди – по-твоему, получается – я хомут на отцовой шее?! Мишка, понимая, что переборщил, обнимал мать, каялся, в том, что обидел невольно, – но от женитьбы на ком-либо открещивался напрочь. Даже на красивой и талантливой Анке Столетовой.

А Анька страдала. Сильно. До глубины души. Что Мишка о себе думает? – не найду лучше что ли? Двадцать лет – не нужна что ли никому?! Ещё как нужна – вон, весь сельский молодняк по вечерам у её дома крутится. Пожалеет, Мишка, ох как пожалеет.

Плакала ночами в подушку. На вечеринках танцевала с парнями на выбор – меняя их каждый танец, как перчатки. Доходило дело и до кулачных разборок между претендентами на её сердце. Но всё это ей было не нужно. Нужен был Мишка. А он её не замечал…

Сближение их произошло просто и обыденно, как в плохом сериале. Два года назад, в июньский вечер, двое крепко выпивших городских парней, те, что гостевали в селе у знакомых, – пришли в клуб. Танцевали, кочевряжились, учили жизни местных, но до поры до времени пристойно. Потом хмель взял своё. Стали парни приставать к девчонкам. Поначалу просто словесно, а затем и руки в ход пошли. Девчонки визжали да по углам шарахались.

Деревенские парни начали кучковаться, да подталкивать приезжих к выходу из клуба. Вроде как покурить.

На улице, у высокого клубного крыльца стояла Анна. Вытолканные из клуба городские парни на неё сразу и наткнулись. Сначала в её сторону полетело непристойное предложение, а затем один из них сграбастал Анну в охапку и попытался поцеловать. За что и огрёб в челюсть от Аньки сразу – у неё не забалуешь! Но это только раззадорило наглеца.

С пьяным хохотом к нему хотел присоединиться и второй – но не успел. Терпение местных парней закончилось. Точнее закончилось оно ещё в клубе, а сейчас нужен был только повод. Хамство в отношении Анны поводом и стало.

И хотя сельские парни – парни крепкие, но и городские даже пьяными оказались не хилыми в драке, да ещё на их стороне выступили местные друзья. Через считанные секунды разобрать, кто кого бьёт, кто кого оттаскивает, кто уже валяется в придорожной пыли – было невозможно. Крики, женский визг, треск вырываемых из клубного палисадника штакетин заполнили июньский вечер.

И если бы не проходивший в этот момент мимо клуба Мишка Кузьмин, неизвестно, чем бы дело кончилось. Михаил всё детство, и почитай, всю юность, в кузне с отцом провёл. Кулаки у него будь здоров – некоторые местные по дурости своей опробовали на себе их зубодробильное действо. После этого, как говорится, в отношении Мишки – «у матросов нет вопросов».

Поэтому, разглядев в сумерках плотную фигуру Кузьмина-младшего, местные парни быстро от городских отлипли. Душу и так потешили, приезжим сопатки порасшибали, да и ладно. А с Мишкой связываться – себе дороже.

Михаил не собирался с кем-то драться, кому-то что-то доказывать – ну, пошумели, ну настучали друг друга по сусалам – первый раз, что ли на танцах такое? Но когда разглядел оцарапанное до крови лицо Анны, её глаза в слезах и разорванную блузку, неожиданно для себя и словно ни к кому не обращаясь, спросил: «Кто?».

Сашка Варнаков, сосед Мишкин, буркнул: «Городские».
А один из приезжих, утирая кровавую юшку под носом, хохотнул: «Чё, мужик, твоя шмара что ли? Сладкая». Ну, зря он это сказал. Потому что все эти сказанные и ещё только рождавшиеся в пьяной голове парня слова одним ударом Мишкиного кулака были вбиты наглецу обратно в глотку. И не кинься Анна между Мишкой и городским недоумком – кончилась бы эта драка для приезжего отпеванием, а для Мишки тюрьмою…

С того вечера Михаил и Анна вместе. Ну, как вместе – Мишка в городе живёт, там и работа у него и жильё, Анна в селе, но все отпуска и выходные – только вместе. Да и свадьбу уже на осень загадали. Только Мишка нет-нет да удивляется про себя – где его глаза раньше были? Видимо, правду люди говорят, больше всего мы любим тех, кого защитили…

 

4.

Кондрат Никишин, отлежавшийся после Кузьминских угощений, раненько с утра подался в сопки. За плечами рюкзак, да старое, перетянутое местами металлическими хомутиками одноствольное ружьё. Ружьё так – на всякий случай, тайга всё-таки, а у зверья молодняк подрастает – иди-поди догадайся, что у зверя в голове. В рюкзаке большой мешок – под папоротник. Молодёжь нынешняя не очень любит возиться с заготовками, всё в магазины бегает. А в магазине что? – химия одна.

Пробовал Кондрат внуков своих к тайге приучить – не идут, неинтересно им. А уж папоротник собирать, солить, сушить – это вообще за пределами их понимания.

К зарослям папоротника можно и короткой дорогой идти, по ущелью, там через речку и наверх. Но для стариковских ног эта дорога теперь непосильна. Так что Кондрат по дальней, но пологой тропе в сопки подался. Времени навалом – куда торопиться?

Только часам к десяти старик вышел к седловине, поросшей папоротником.

Утренняя прохлада ещё цеплялась за тенистые кроны деревьев, но устоять против июньского зноя не могла – и тихо стекала в распадки и каменистые расщелины. Оголтело звенело комарьё, и с гулом реактивного самолета крутились слепни.

Кондрат вынул из рюкзака мешок и старый, сто раз латаный накомарник. Нацепил его на себя. Положил в кусты рюкзак и ружьё, перекрестился, выдохнул: «С Богом» – наклонился и принялся набивать мешок папоротником.

Папоротника было много, стоял он стеной, так, что дело у Кондрата двигалось быстро. Донимало солнце, но старик, утешая себя мыслью: «Жар костей не ломит», упёрто продолжал своё дело.

В один из редких передыхов заприметил Никишин – кроме него, ещё кто-то пасётся на седловине. Чья-то спина нет-нет да мелькала среди зарослей папоротника. Кто это, человек или зверь, старик определить с ходу не смог – далековато. И он, от греха подальше, кинулся в кусты за ружьём. Патронов у Кондрата было всего два, да и те с мелкой дробью – на рябчика в лучшем случае. Так что ежели зверь, а не дай бог, медведь Кондрата заприметит и кинется – вряд ли старая пукалка сможет старика защитить. Но звуком выстрела зверя отпугнуть сможет. Ну, а не сможет…

Наперевес с ружьём Никишин добрался до места, где бросил свой мешок. Поднял голову над папоротником. Непонятный силуэт продолжал медленно двигаться в сторону Кондрата. Делать нечего – старик, не высовываясь из зарослей, уставил ствол ружья в небо и выстрелил. Грохотом выстрела напрочь забило стариковские уши. Давно дед не стрелял. Давно. Сидя на мешке с папоротником Кондрат стучал ладонью то по левому, то по правому уху – пытался выбить звон и грохот из ушей. Голова гудела, а уши ничего не слышали.
Чья-то лапа легла старику на плечо. Кондрат охнул и, закатив глаза, сполз с мешка.

Очухался оттого, что на его лицо лилась вода. А потом словно издалека раздался чей-то знакомый голос:

– Дядь Кондрат, слышь, дядь Кондрат, живой, что ли?

Никишин слегка приподнял веки. Мишка Кузьмин.

– Ну что, дядь Кондрат, ожил?

– Так я и не помирал вроде. Так это – удар солнечный. Перегрелся я. Жарко ж.

– А стрелял чего?

– Да это я по рябчику. Смотрю – сидит. Свесил голову, на меня и смотрит. Ну, дурак дураком. Я и пульнул.

– И как?..

– Чего, как?..

– Ну, попал?

– Да хрен его знает, меня же прямо тут солнечный удар и хватил. Лежу – ничего не чухаю. А тут ты – воды на меня не пожалел. Дай бог тебе здоровья.

– А я, было, подумал, ты, дядь Кондрат, меня с медведем перепутал.

– Я?! Тебя с медведем?! Да ни в жизь! Я что – слепой?! Хотя, по комплекции – ну, чем ты не медведь? Да и имя у тебя медвежачье. Но чтобы я – и перепутал? Не, это всё фантазии твои. Сам-то чего здесь шарахаешься?

– Папоротник собираю. Ты, смотрю, тоже?

– Его. – И без перехода: – Устал я чего-то, Миш. Может, по чайку? В тенёчке, в каменьях и посидим. Мне после удара очень тенёчек полезен.

То, что Кондрат называл каменьями, у местных название имело – Ладонь. Народ приметлив, и просто так чему-либо или кому-либо названий или кличек не даёт. На склоне седловины, среди старых кедров, уставившись макушками в небо, стояли четыре камня. Высотой в рост человека. Пятый камень стоял наклонно, вершиной указывая строго на север. И ещё один камень, шестой, плоский и большой, как два обеденных стола, лежал у подножья стоящих собратьев. Все вместе камни действительно напоминали чью-то громадную раскрытую ладонь. Вероятнее всего, это были останцы осыпавшихся скал, но народу так считать было скучно, и вокруг этих камней роились сотни легенд и сказок. К этим камням иногда добирались даже полусумасшедшие уфологи, чего-то всё измеряли, прослушивали, подсчитывали – но так ни с чем и уезжали.

Когда обвешанные мешками Мишка Кузьмин и дед Кондрат подошли к Ладони, то первое, что они увидели – на плоском, прогретом жарким июньским солнцем камне лежит крупный амурский полоз. Слышал ли он походящих людей, видел ли – но как только люди подошли к камням, полоз поднял голову и маленькими влажными глазами внимательно поглядел на них. А затем неспешно, с каким-то даже показушным достоинством скрылся в расщелине между камней.

 

5.

Кондрат Никишин в селе объявился под вечер. И прямым ходом к дому своих соседей Кузьминых. Но в избу к ним заходить не стал. Войдя в калитку, подошёл к окну, согнутым пальцем постучал по стеклу. Выглянувшему Василию буркнул:

– Выдь на минутку, и это, Анастасию давай тоже сюда.

– Так заходи в дом-то, что на жаре-то говорить, в доме всё прохладнее.

– Чё мне с твоей прохлады – выдь, говорю, разговор имею…

Кузьмин, зная характер Кондрата, спорить не стал. Вышел во двор. Но старик с ним одним говорить отказался: «Семёновну зови». Пришлось Василию идти в теплицу и выманивать оттуда жену.
Подошедшая Анастасия Семёновна поздоровалась и присела на табурет у дверей летней кухни, устало упокоив руки на коленях. Мужики присели на завалинку.

Молчание затягивалось. Видно было, что старый Кондрат никак не мог принять решение – с чего начать.

– Слышь, Василий, ты это, как ко мне относишься?

– Чего это тебя вдруг заинтересовало, Кондрат? Нормально я к тебе отношусь. По-людски.

– Да я не в этом смысле. Дураком там, или каким ещё недоумком меня не считаешь?

– С чего бы? До сегодняшнего дня не считал. А если ты, старый, будешь ещё кота за хвост тянуть, и не расскажешь, что за дело у тебя, – точно, считать дураком буду.

– А-а, да хоть кем считай! Мишку сегодня вашего в сопках встретил. Папоротник вместе собирали. Потом перекусили, покурили…

– Ну?..

– Вот те и ну. Камень Мишку забрал.

– Что-о-о?! Какой камень?! Как забрал?!

– С концами. Бац! И нету. Вот, сидел передо мной на этом камне Мишка, улыбался. А потом, бац! – и нет его. Только камень так светом брызнул, и опять серый, никакой…

– Кто – никакой?!

– Камень, говорю, никакой. Хотя, наоборот – такой, как всегда – серый. А до того, как Мишка исчез, – полыхнул камень, мне аж в глазах больно стало. Мешок с папоротником на месте, нож Мишкин на месте. А Мишки – нет.

Семёновна, загнав себе пол фартука в рот, завыла:

– А-ы-ы…

– Цыц! Дура! – чего воешь, как по покойнику? Мало ли что старому привиделось? А ты, Кондрат, давай по порядку: тихо, спокойно и без сочинительств, а то ты меня знаешь, я ж тебя за сына…

– Не пугай! Пуганые! И ничего мне не привиделось – как есть, так и расказую…

С рассказом старик управился быстро. Да и рассказывать-то особо нечего было. Всё, что видел, то и рассказал. Как встретились, как перекусить на Ладони решили, как полоза с камня согнали, как чай кипятили да пили, как Мишка его, Кондрата, на свадьбу осенью приглашал. А потом – бац! Камень как полыхнёт! – и пропал Мишка. Только нож его на камне остался…

Слушая рассказ Никишина, Анастасия Семёновна пару раз снова начинала выть, но Василий криком её окорачивал.

После рассказа долго сидели молча.

– Камни те помню, – Василий пожал плечами и покачал головой: – Пацанами в тайге часто на них перекусить останавливались. Рассказы о пропавших у тех камней людях тоже с пацанов знаю. Но чтобы самому столкнуться…

Кузнец ещё несколько минут посидел, опустив голову, затем, упершись руками в колени, поднялся с завалинки:

– Ну что ж, собирайся, мать, пойдём. Куда пойдём? Да к камню и пойдём – смотреть будем, просить будем – пусть сына отдаст…

Подал голос Кондрат:

– Не, не отдаст. Родичей даже слушать не будет. Ваше горе – камню тьфу! – и растереть. Из камня горем и слезы не выдавишь. Нюрку к камню вести нужно. Как чего Нюрку?! Потому как любит она Мишку.

Тут в голос закричала Семёновна:

– А мы, мы не любим?!

– Ну и что с того, что вы сына любите? – кто бы в этом сомневался. Что ж вы за родители-то были бы, коли б своё родимое дитя не любили? Только ваша любовь в этом случае бессильна. Когда две бабы на одного мужика глаз положили – родительская любовь не в счёт. Тут бабская любовь нужна – сумасшедшая, безоглядная, такая, где за своего любимого соперницу в клочья рвут, любые стены пробивают…

Так что, мыслю я, только Нюрка в сердце каменное пробиться может. Или не сможет. Значит, не судьба…

Кузьмин недоумённо посмотрел на Кондрата:

– Может, я чего-то не понял в твоём рассказе, старый? Какие бабы, какая любовь, кто на кого глаз положил, ты сейчас, вообще, о чём говорил? Заговариваешься?

Кондрат обидчиво завернул морду к небу:

– Слушать-то ты слушал, да о чём я рассказывал – не услышал. Камень что? – булыжник и есть булыжник. Просто вход и иногда выход. А за камнем тем зависть, да мечта простая бабская. О счастье. Полоз-то, что на этом камне грелся, не просто полоз – корона на его голове высвечивалась. А такие знаки только по женской линии у полозов. Да и то – не у всех. Только у самых родовитых. Если по-людски – царских кровей тот полоз. Слышал я, давно слышал, вас ещё и в проекте не было, – дед мне мой рассказывал, что так молодые горные царевны мужей себе у зазевавшихся невест крадут. Не случись сегодня всей этой свистопляски у меня не глазах – я бы и не вспомнил. А так – всё один в один, как дед и говорил. А говорил он, что в наших местах женихаться долго нельзя: как только незамужние горные царевны узнают про женихов, которые ещё бесхомутные, – так жди невеста беды. Давно такого в наших краях не было, потому и забылось поверье. А ведь Мишка, если по правде – сам виноват. Он ведь, когда полоза мы с камня согнали, на том камне сидел, чай пил, да про Нюрку мне всё рассказывал. Такими хорошими словами, даже меня, дурака старого, слеза прошибала. Он ведь не просто рассказывал, он стихи об ей читал. А я ведь предупреждал его – счастье своё в себе держать нужно, не расплёскивать по чужим ушам. А-а, да влюблённые – это ж телки вислоухие – вот полозиха-то его и умыкнула…

Кузьмин стоял подле жены, положив ей руку на плечо, смотрел на Кондрата и, качая головой, тихо ронял только одно слово:

– Идиотизм… идиотизм…

Ну, идиотизм не идиотизм, только Кондрат вот он – здесь, на завалинке сидит, разглагольствует, а Мишки нет.

 

6.

Из калитки соседнего дома вышел Сашка Варнаков, друг Мишкин. Василий махнул ему рукой – подойди. Сашка, покрутив головой округ себя, может, ещё кто на улице? – и, уточняя, ткнул себе пальцем в грудь:

– Я?

Кузьмин раздражённо кивнул:

– Ты, ты!..

Сашка парень обходительный, со всеми за руку поздоровался. Семеновне даже слегка поклонился. Но Кузьминым было не до Сашкиной обходительности.

Василий проблему обозначил сразу:

– Дуй, Сашка, к Столетовым. Скажи, чтоб Анька пулей сюда летела. А если её дома нет – найди! Где хочешь, найди, но чтобы здесь она была, как можно быстрее. Да, и скажи – пусть для тайги оденется. Ну, чтоб не с голыми ногами. Короче, Санька, давай бегом!

– С Мишкой что?

– Саша! Аньку сюда давай быстро – остальное потом расскажу! Да не стой, ты!

И десяти минут не прошло, Анька, вышибая телом кузьминовскую калитку, влетела во двор. Конечно, никакой таёжной одёжки на ней не было. Сашка выдернул Анну прямо с работы, из пошивочного цеха. Сам он вбежал во двор Кузьминых только через минуту после Анны.

– Дядь Вась?! – Анька с поднятыми руками кинулась к Кузьмину.

– Не вой! Не вой, кому сказано! Дед набрехал, а вы и поверили?! Мать, дай ей чего там твоего из одёжки для тайги, да и сама давай, по-быстрому одевайся. Скоро уж темнеть будет, а идти далеко. Давайте, давайте, шевелитесь…

– Что случилось-то?! Кто чего набрехал?! Дядь Кондрат, что с Мишкой-то?! Где он?!

– Где, где – а бес его знает где. Пропал Мишка. Враз пропал. Раз – и нет Мишки. Царевна горная его забрала. Долго вы к свадьбе-то своей готовились, вот полозиха-то первее тебя и оказалась…

– Кто-о?!

– Полоз. Баба-полоз. Царевна горная. Она твоего жениха умыкнула. Раз – и сгребла его с Ладони…

– С ладони?! Полоз? Какой полоз? Змея, значит? Царевна горная?! Ах, сучка длиннохвостая! Сколопендра недоделанная! Ей что, своих аспидов не хватает?! Чужие женихи вкуснее?! Порву, гадину! На шашлык пущу! Чего стоим, где это было?!

– На Ладони было. Сидим мы там с Мишкой, чай пьём, за жизнь говорим. Всё чин чином. А потом – как полыхнуло!

Кондрата перебил Кузьмин:

– Сильно, говоришь, полыхнуло?

– Сильно. Я аж глаза зажмурил.

– И долго ты их жмурил?

– Чего это?

– Спрашиваю, долго их не открывал?

– Один секунд – не больше. Камень-то раз – огнём, я глаза прикрыл, открываю – Мишки нет. Ни следочка какого…

– Хочешь, старый дурак, я тебе Мишкин следочек покажу? А?

– Как это?!

– Да как скажешь – так и покажу.

И Кондрат, и Анна с Семёновной, и Сашка Варнаков недоуменно смотрели на старшего Кузьмина. Умом, что ли тронулся?!

А кузнец, ухватив Кондрата за ворот мятого пиджака, приподнял того над землёй и повернул в сторону улицы, по которой, нагруженный двумя мешками, двумя рюкзаками, ружьём дедовским, вышагивал сын Василия Мишка.

Если кто помнит последнюю сцену гоголевского «Ревизора» – тот может представить, какая тишина установилась на подворье Кузьминых…

Но длилась она недолго. Взорвав тишину то ли криком, то ли визгом, Анна, вышибая телом калитку (только теперь в обратную сторону), кинулась к любимому.

Анастасия Семёновна мешком осела на табурет…

Вошедший во двор Мишка, сопровождаемый подвывающей Анной, сбросил с себя поклажу.

– Что за вой? Чего застыли? Случилось что? Дядь Кондрат, и ты здесь? Я ж тебя по всей тайге обыскался. Когда к ручью за водой уходил – ты спал-посапывал у камней, прихожу – тебя нет. Испугал что ль кто? – всё побросал. Или сон плохой приснился?

Говоря всё это на ходу, Мишка подошёл к матери и обнял её. Мать, прижавшись к сыновнему плечу, шепнула:

– Ой, Миш, Кондрат-то нам тут такие страсти о тебе наплёл – камень говорит тебя забрал.

– Ну и?..

– Что, ну и – чуть не померла я. Тебя точно никто не забирал?

Мишка засмеялся:

– Обалдеть! А я думаю, что у вас за вид такой похоронный! Мы со старым на Ладони чаёвничали, да байки травили, дед Кондрат под сказки эти и заснул. Ну, я будить его не стал, думаю, пока дед дремлет, за водой схожу – вечером ещё чайку погоняем. Прихожу, а его нет. Ну, поискал, поорал – нет нигде. Ну, я и в село – за помощью. Искать же старого надо. А он вон что – здесь уж, страшилки рассказывает. Силён, старый!

Василий, наконец, отпустил трепыхающегося в его руке Кондрата на землю. Сплюнул под ноги:

– Тьфу, дьявол тебя задери! Взрослые ж люди! А дураку старому в секунду поверили! Короче так, такое моё отцово слово – ещё одно подобное известие, и мы с матерью можем помереть, ни свадьбы, ни внуков не дождёмся, потому – никакой осени – завтра же идёте в сельсовет, и пусть вас там регистрируют. И чтоб без печати в дом не приходили! А то ведь точно, доиграетесь, какая-нибудь змея вас разведёт по разным углам. Чтобы завтра же под одной фамилией ходили! Правильно я говорю, мать? Ну, а свадьбу – хоть завтра, хоть зимой, хоть осенью. Это уж по вашему желанию…

 

 

РАССКАЗ БЕЗ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ

 

1.

Ужик был молоденький, маленький, только-только этой весной урождённый, глупый и оттого, видимо, наглый. Он ещё ничего не боялся. Просто не знал, как это – бояться.

Полз себе не спеша по краешку берега, через высокую траву и мелкие сучья. Заодно переполз и ногу Авдеева, обутую в чёрный запылённый ботинок, совершенно не обратив внимания на хозяина ботинка.

Авдеев, сидящий на выбеленном водой и солнцем бревне, усмехнулся, ногу не отдёрнул – пусть себе, у ужа жизнь только начинается, если повезёт – поживёт подольше и тогда узнает, чего можно, чего нельзя, поймёт с кем задираться, а кого лучше стороной обползти...

Перебираясь через корень большого пня, что торчал над песчаным обрывом, уж не удержался и скатился в воду. Это его не смутило, и он всё так же спокойно и уверенно продолжил путь – изящно извиваясь, слегка приподняв над водой маленькую голову в жёлтой «шапочке», поплыл вдоль берега.

«На-аглец, прямо я в молодости. Мне бы сейчас такую невозмутимость…» – Авдеев усмехнулся, нашарил в кармане пиджака сигареты, достал одну из пачки, покатал задумчиво между пальцев. Так и не прикурив, откинул сигарету в сторону, решительно встал и зашагал к мосту через речку, туда, где крайние дома посёлка сбегали к самому берегу…

Улицы посёлка были хорошо знакомы Авдееву. Всё его детство и юность прошли на них. Ну а речка и пешеходный мостик через неё в те далёкие уже времена были любимыми местами отдыха для него и его малолетних друзей.

Ну, а потом, потом как у всех: большие далёкие города, учёба, распределение, работа и редкие приезды в отпуск к родителям. А после их трагического ухода Сергей дорогу в родной когда-то посёлок забыл совсем. Лет тридцать пять не был, а ноги дорогу до сих пор хорошо помнят. Да и то сказать, что могло измениться в этом захолустье?…

 

У входа на мост, справа, на прогалине меж ивовых кустов, в невысокой траве стояла собака. Жёлто-грязного окраса, гладкошерстная, худая, с подтянутым к самому хребту животом. Ошейник, когда-то, видимо, плотно сидевший на шее, болтался теперь на ней, как обод велосипедного колеса…

Собака стояла молча. Не шевелясь. Даже хвост её был опущен, а не вилял из стороны в сторону. Собака просто стояла. Стояла и смотрела на человека. Но не её худоба, видимая немощь и молчание пробили Сергея до печёнок – между ног собаки крутились четыре кутёнка. Они ещё плохо держались на ногах, толкались, падали, переползали друг через друга и тянулись к вытянутым почти до земли пустым соскам мамки…

«Не выкормит…».

Сергей глядел на собаку, на её щенков, а в голове крутилась только одна мысль: «Не выкормит, нет, не выкормит…».

Глядя в глаза собаке, он почему-то неожиданно подумал: а она ведь специально вывела, вынесла щенков ему навстречу. К бабке не ходи – специально! Ну, может, не конкретно к нему – просто к человеку. Авдееву в какой-то момент даже показалось, что он читает в глазах собаки мольбу, практически человеческую мольбу о помощи.

«Господи, да что ж мне сегодня на всякую живность-то так везёт!».

Сергей сделал шаг в сторону собаки. Та ощерила клыки. Молча. То ли не было сил рычать, то ли просто просила учесть, что щенков в обиду не даст…

– Не бойся, не обижу…

Авдеев без резких движений, чтобы не пугать собаку и её выводок, открыл дорожную сумку. Вынул всё, что осталось после утреннего перекуса в поезде. Слава Богу, осталось прилично: почти полкурицы, хлеб, варёные яйца. Собаке, конечно, на один зуб, но что есть…

Сергей вытряхнул еду из пакетов. Пододвинул ногой в сторону собаки.

– Ешь, собакен…

Собака не сдвинулась с места.

– Хорошо, хорошо. Ухожу…

Через десяток метров оглянулся – собака всё так же неподвижно стояла на месте…

Но когда, перейдя висячий мост, Авдеев ещё раз оглянулся, ни еды, ни собаки, ни её щенков на обочине не было…

 

2.

Не обнаружив звонка у калитки дома, Сергей после секундного раздумья повернул деревянную вертушку и вошёл во двор. Из тенёчка за конурой выбрался заспанный пёс, потянулся, прогнувшись животом до самой земли, зевнул, обнажив крупные клыки, и только потом басовито пару раз гавкнул. Авдеев усмехнулся: обленился сторож, плохо исполняет свои обязанности. Видать, хозяева не строгие.

Из раскрытого окна раздался женский голос:

– Кто там? Вы пса не бойтесь, проходите, он у нас не кусачий, так – больше для звонка…

– Здравствуйте, я из города приехал, – обратился к невидимой собеседнице Сергей, – мне бы поговорить с Ольгой Михайловной Решетниковой. Мне сказали, она здесь живёт…

– Да-да, проходите, не заперто.

Авдеев толкнул дверь и вошёл в дом.

– Мне бы…

Договорить ему не дал удивлённый женский возглас:

– Серёжа?! Ты?…

Авдеев застыл на пороге. От неожиданности, от удивления. В доме было сумеречно, да и Ольга вряд ли за эти годы стала что-то видеть. Врачи ведь говорили: безнадёжно…

– Да-а… Узнала?.. Здравствуй…

– Что ж не узнать-то – голос-то у тебя всё тот же, бархатный. Здравствуй… – Худощавая миловидная женщина с лицом, почти полностью прикрытым тёмными очками, неотрывно смотрела в сторону входной двери. – Ну, чего в дверях застыл? Проходи, присаживайся…

Перешагнув через высокий приступок в дверном проёме, Сергей прошёл в комнату. Выдвинув из-под стола, накрытого клеёнчатой скатертью, табурет, присел. Огляделся. Обычный пятистенок. Из обстановки ничего лишнего: диван, комод, пара шкафов, стол, три табурета. Немного удивили большой телевизор на тумбочке, ноутбук на этажерке, да длиннющий книжный стеллаж за ситцевой занавеской, разделявшей большую залу надвое…

Женщина, опершись на суковатую, отполированную за долгие годы почти до лакового блеска клюку, встала с широкого кресла и, слегка ощупывая рукой пространство перед собой, сделала несколько шагов в сторону гостя. Подойдя, безошибочно положила руку ему на голову. И застыла…

– Тревожные твои мысли, Серёжа, плохие… А помнится, молодой прибегал – мысли резвые, весёлые…

–  Забыл…

–  Помнишь, всё ты помнишь. По-другому бы и не пришёл… Себя молодого найти хочешь… Не поздновато ли спохватился – целая жизнь прошла?..

– Зачем ты так… Правильно ведь говоришь: сколько уж прошло-то. Я думал, ты с годами помягчела…

– С чего бы мне мягчеть-то? Как жизнь со мной, так и я с нею. Жизнь вообще штука жестокая. Чего ж нам с ней меняться? А вот ты – ты изменился. Ты другой пришёл…

 

Сергей смолчал. Тепло женской руки растекалось по его голове и словно заполняло всю его сущность. Говорить, а уж тем более спорить и предъявлять какие-то счета не хотелось…

Монотонно тикали старые ходики. В окно с басовитым гудением билась залетевшая в дом зеленобрюхая муха.

– Чего примолк-то, Серёжа? Ты ж выговориться ко мне пришёл. Вроде как покаяться даже. Хочешь, чтобы тебя поняли. Видно, в жизни-то поговорить-то тебе не с кем… В храм не идёшь – не веришь… Всё в себе и носишь. Мне решился сказать, не зря ж сколько времени потратил – меня искал, удивительно, как нашёл-то? – а и тут молчишь…

– С женой говорю…

– Говоришь. Молча. Большие речи закатываешь, а она ничего и не слышит. А и вслух бы чего сказал – всё одно не услышала бы. Она тебя никогда не слышала. У неё своя жизнь, у тебя – своя, хотя уж сколько годов-то вместе. И детей, слышала, вырастили, вот уж и внуки, а всё порознь… Глухая у неё душа. Холодная. Ты как это понял, так и заметался по жизни. Тогда, видно, и меня через столько лет вспомнил да искать начал…

Ольга замолчала. А потом, с неожиданной для Авдеева улыбкой в голосе сказала:

– Ой, да ты лысеешь. Какая тонзура на макушке, как у монаха. Ты, наверное, смешной лысый-то?…

– Ага, обхохочешься… О жене-то откуда знаешь?…

– Да, а как не знать-то? Она ж моей лучшей подружкой числилась. Неужели забыл? Тогда уже расчётливой была. Себя любила, а на остальных… Когда со мной беда-то приключилась, быстро сориентировалась, поняла, что всё у нас с тобой кончилось, место вакантно. Ты ж перспективный был. Ухажёра своего бросила, да к тебе и присоседилась. Да и трудно нынче тебе с твоей известностью от людей укрыться – почти каждый день что-нибудь новое о тебе по телевизору да радио рассказывают. Исподним твоим перед всей страной трясут…

– Когда беда приключилась, я тебе ещё в больнице предложение сделал. Так что в тот момент ещё ничего не кончилось. Не могла Ксения знать, что место вакантно…

– Сделал... Через две недели. Когда стало ясно, что видеть я не буду. Ты же всегда хотел быть справедливым, честным, лучшим. Вот ты и решил подвиг совершить – на калеке жениться. Так сказать, собой пожертвовать. Всю свою молодую и красивую жизнь инвалиду посвятить! А когда я сказала «нет» – ты поначалу даже растерялся, счастью своему не поверил – не нужен подвиг-то, не нужен! Даже переспросил несколько раз. Слышал бы ты, какая радость в твоём голосе звучала. Не скрыть. Особенно от слепой...

– Я помню. Не нужно обо мне, о себе я и сам всё знаю, – ты мне лучше о себе расскажи…

– А что обо мне говорить? Одиноко было. И тяжело было. Особенно в первые месяцы после взрыва в лаборатории, когда я в глазной клинике лежала. Вы ведь пропадали, исчезали из моей жизни по одному – сначала один перестал приходить навестить, новости рассказать, о здоровье справиться, потом другой, третий, потом и звонить стали всё реже и реже, даже лучшие подруги… А через полгода меня для вас словно и не было…

И вот тогда мне стало страшно, так страшно, что ты себе и представить не можешь! Только тогда я поняла: так будет всю жизнь! Одна, одна среди вечной беспросветной темноты. Понимаешь? Вечной темноты... Если бы не Иван – руки бы на себя наложила…

– Иван?…

– Да, Ваня Маркелов. Из нашей группы. Мы же его никогда не замечали, он же был не нашего круга… Чай будешь?

– Чай? А-а, да, чай буду…

Женщина, слегка прикасаясь пальцами к стене и высоко подняв подбородок, прошла на кухню. Сергей услышал потрескивание пьезозажигалки.

– С вареньем или с сахаром?

– Безо всего, просто покрепче.

 

3.

Когда Ольга внесла чай, Сергей взглядом пробежался по её лицу. Большие чёрные очки скрывали почти пол-лица, но даже их, очков, не хватало, чтобы полностью прикрыть бесформенный шрам на левой щеке, двумя вспененными бороздами спустившийся к верхней губе.

– Я помню Ивана. Коренастый такой, молчаливый. Вроде парашютным спортом занимался. В общаге он не жил, приходил только на занятия. Где же мы могли с ним общаться? У него свой круг общения был, у нас – свой. А после того, как всё это с тобой случилось, он на заочный перевёлся. Тут уж совсем мы разошлись…

– Из-за меня и перевёлся…

– Из-за тебя?

– Знаешь, после взрыва он один всегда рядом со мной был, каждую свою свободную минуту. Родители мои тогда в разводе были, не до меня им было – новые семьи строили, а бабушка не всегда могла прийти – тоже забот полон рот, вот, а он практически и жил возле моей палаты. Врачи сначала гоняли его, уговаривали не приходить, особенно когда узнали, что он мне никто, да что толку. Они его в дверь – он в окно, они его в окно – он в дверь. Потом махнули рукой. Отстали. А я, я психовала – я не его ждала. Я его прогоняла, кричала на него, обижала, а он молчал и приходил, приходил, приходил. Он сидел рядом со мной, читал мне книги, особенно очень много стихов – я никогда не думала, что столько много на свете хороших стихов, а Ваня их знал наизусть; кормил, поил, даже перевязывать научился. Он был мой принеси-подай-сопроводи. А в университете на дневном откуда свободному времени взяться? Вот он и перевёлся…

Потом наступил момент, не сразу, далеко не сразу, но он наступил, когда я поняла, что без Ивана я никуда, что я без него – никто. Что он – мои глаза, мой мир, мой смысл существования. И я уже переживала и психовала совсем по другому поводу – я ревновала его ко всему движимому и недвижимому, особенно когда он где-то по каким-то причинам задерживался…

А потом его забрали в армию. На два года. Страшнее этих двух лет нет в моей жизни ничего.

– Ну, два года – это же не вся жизнь.

–  Если бы он не вернулся – для меня вся. Он был за речкой…

– Где был?!

– Они, он и друзья его, так Афганистан называют… Полгода в учебке под Термезом, и полтора года подрывником в Афгане, он же физмат закончил.

– Подрывником?

– Их группа за караванами с оружием охотилась. Их так и называли: охотники за караванами. Группу на вертолётах забрасывали в тыл к душманам, зачастую к самой пакистанской границе, ребята находили караваны, разделывались с охраной, а горы оружия, что перевозил караван, подрывали. Два раза группу считали погибшей, а они возвращались. Не все…

 

Ольга встала, подошла к комоду, выдвинула верхний ящик. Достала из ящика и поставила перед Авдеевым резную шкатулку. Всё это она делала уверенно, ни разу не ошиблась в пространстве.
Открыла коробку. Коробка была разделена на два отсека: в левом лежали два ордена «Красной Звезды», в правом – горсть медалей. Ну, в «афганских» медалях Сергей не разбирался, но вот нашу медаль, медаль «За отвагу», взглядом из этой горсти выхватил. А ещё на орденах сверху лежали сбитые в одну колодку три нашивки за ранения. Одна, верхняя, золотистая – за тяжёлое, и две красные – за лёгкие…

– Пока Ваня там воевал, меня здесь по клиникам возили, всё пытались хоть что-то со зрением сделать, двенадцать операций – если бы не эти операции, я бы умерла от бесконечного ожидания…

Как Ваня пришёл из армии, мы сразу и расписались – в ЗАГСе навстречу пошли, не стали мурыжить два месяца.

– Оль, а… зрение? Сделали что-нибудь?…

– Отличаю солнечный день от ночи…

– А как же вот стеллажи, смотрю, с книгами?…

– Книги – боль моя, кажется, все книги, что прочла до взрыва, побуквенно помню. А тут, на стеллажах, большей частью Ванины книги, он же директор нашей средней школы, ну ещё и физику, и астрономию преподаёт. Иногда и по литературе кого замещает. Он много читает. Говорит, учиться нужно всю жизнь. А небольшая часть книг – мои, они шрифтом Брайля набраны, для слепых. Жаль, у нас нечасто можно что-то свежее купить. Ничего, сын из Германии на немецком языке шлёт – у них таких книг много. Так что на старости лет пришлось немецкий осилить, а то сидела, да тупо коврики вязала, да розетки клепала…

– Сын?…

Ольга рассмеялась:

– И дочь, Серёжа, есть! И две внучки. Ты, Серёжа, как ребёнок – у меня зрения нет, а в остальном же я здоровая. Всё, как у всех. С детьми мне две бабушки, моя и Ванина, помогали, тётушки, дед – нянек хватало… Так что не нужно меня жалеть – я очень счастливый человек. Очень. Не знаю, я иногда думаю, не случись тогда беды, как бы я прожила эту жизнь… Не было бы у меня Вани, моих ребятишек – нет! – даже думать про такое не хочу!

– Знаешь, Оля, мне кажется, я знаю, кто тогда реактивы подменил, кто взрыв подстроил…

– Не надо, Серёжа, не надо об этом. Я тоже много думала, как всё это могло произойти. И пришла к выводу: я, только я сама виновата. Это моя невнимательность. Забудь, и ни на кого не думай. Тем более, что наверняка ты не знаешь, ты же сам сказал: «мне кажется». Если ты пришёл, чтобы назвать имя виновника, то зря. Кроме меня в этой истории виноватых нет. И других виноватить не нужно…

Да, а как ты меня нашёл, Серёжа? Мы же из центра из многоэтажки сюда на окраину съехали много лет назад, это я Ваню попросила, чтобы там в четырёх стенах я с ума не сошла…

– Интернет. Ты же фамилию не сменила. А имя-отчество твои я и так знал. Кстати, а фамилию-то почему не сменила, когда за Ивана вышла?

– Дура была, и Ваню обидела. Думала: если бросит меня, столько бумаг заново переделывать… Дура была…

– Иван-то когда с работы приходит?

– Да когда как, перед тобой вот звонил, что сегодня будет поздно. Кому-то опять в чём-то обещал помочь… А ты что, торопишься? Не дождёшься Ваню?

– Поезд у меня, Оль. Через час. Пока дойду, пока то да сё. А насчёт – зачем приезжал? – даже не знаю, как и сказать. Живу, живу, а чувство вины перед тобой так и не проходит – не за взрыв, нет, а за то, что обрадовался, когда ты «нет» сказала. Говорят, преступника всегда тянет на место преступления, вот и меня, как того преступника, чем дальше от того страшного дня, тем больше тянуло тебя увидеть. Правильно ты сказала: душу облегчить хотел, камень с неё снять, тяжело с камнем-то на душе – не дышится, повиниться хотел, прощения выпросить, выговориться. А видишь, как вышло – говорить-то мне и не пришлось. Только слушал… Получается, за твоим рассказом о жизни твоей и приезжал, слушал жизнь твою и свою переписывал, передумывал. Не всё у меня в ней, в жизни-то, гладко, но и печалиться, оказывается, особо не о чем. Всё, что в жизни моей не так, – это всё больше мои фантазии, самоедство. Как-то так…
Да, и вот ещё что, тут такое дело, Оль, как придёт Иван-то, скажи ему, там, за мостом, собака со щенятами, вроде породистая, с ошейником, заморённая совсем, не покормить – и сама сдохнет, и щенята пропадут.

– За пешеходным? Это, наверное, старого Семёнова Геннадия Ивановича собака, породистая-то только у него была – сам-то он уж два месяца как помер, так и собака тогда же куда-то пропала. Она, наверняка, – другой-то откуда взяться.

Ты вот что, Серёжа, погоди, я тут нашему Пирату варево приготовила – забери его, покорми собаку-то; да-да, так с бидончиком и бери – отдай варево-то собаке и бидончик там брось, а уж Ваня утречком туда сходит, посмотрит, что сделать можно. А Пирату я что-нибудь ещё сварганю…

– Ты прости меня, Оля. За всё прости…

– Да что ты, Серёжа, и прощать-то не за что, давно уж всё перегорело и простилось. Не думай о плохом-то, не тереби душу. Хорошо всё. Только вот ты странный какой-то, тревожно мне что-то за тебя, вроде чего не договариваешь?…

– Показалось тебе, Оль, всё нормально. Просто я действительно тороплюсь. Спасибо тебе. Прощай…

На мгновение замешкавшись, Авдеев с бидоном собачьей баланды в одной руке, свободной рукой обнял Ольгу Михайловну и долго-долго не отпускал от себя. Да та и не вырывалась

 

Выйдя из дома, закурил. Жадно, на вздохе затянулся, но больше двух затяжек так и не сделал. Тлела в руке сигарета, но он словно забыл о ней.

Зачем приезжал? Да как ответить-то? Зачем приезжают в его ситуации? – врачи сказали не больше четырёх месяцев ему осталось… Неоперабелен…

Попрощаться приезжал. Пока ноги носят. Попрощаться и прощения попросить…

Всё просто. Всё очень просто…

 

День угасал. Вечер, сбив дневную духоту, подкрашивал синеву неба фиолетовой акварелью. Где-то, через два-три дома, перебрёхивались, слово ругались меж собой, собаки; на задах улицы, объезжая колдобины и лужи, порыкивал мотоцикл, а в соседнем дворе хмельно и протяжно пели на три голоса.

На душе Сергея в кои веки было спокойно и благостно – словно выключил кто снедавшее его душу многолетнее напряжение…

 

4.

– Ты ешь, собакен, ешь…

Собака, услышав обращённые к ней слова, передёрнула ушами, оторвалась от еды и повернула морду к Сергею.

– Ну, чего смотришь? Ешь, давай. Тебе сейчас много есть нужно. Много. Силы тебе нужны, кутятам молоко твоё нужно. А есть не будешь – откуда молоко, откуда силы? Я вот ещё минут пять с тобой тут посижу и пойду. Идти нужно, понимаешь? Поезд у меня. А поезд ждать не будет. Так что утром тебя другой придёт кормить. Иван придёт. Может, и к себе заберёт тебя со всем выводком. Почему? А потому что Иван. Потому что он надёжный, как АК-47… Не знаешь АК-47? Тогда просто надёжный. Понимаешь, когда где-то или кому-то плохо – приходит Иван. И всё становится хо-ро-шо…

Ты, собакен, поверь ему, поверь, и всё будет хорошо. Почему?

Потому что Иван…

 

Комментарии

Комментарий #27381 14.02.2021 в 17:21

Андрей, у меня такое чувство после прочтения, как будто, что то светлое произошло в моей жизни, тихая радость , что наконец то нашла хорошую прозу, что не перевелись таланты в нашем времени! Горжусь,Земляк, что росла с тобой в одном месте, буду перечитывать .Банально, но словно чистой воды напилась.

Комментарий #27374 13.02.2021 в 09:41

Спасибо Вам, мои дорогие друзья-читатели, за комментарии от которых ком к горлу! Я очень признателен Вам за принятие сердцем моих работ! Спасибо! С уважением и теплом, Андрей Растворцев.

Комментарий #27373 12.02.2021 в 23:48

Если позволите, я без банальных выражений восторга и анализа? Просто затаившись переживаю в себе то, что поселилось во мне . Тихое счастье......

Комментарий #27359 12.02.2021 в 10:11

Андрей!
Рад очередной твоей публикации в "Днях Литературы".
Дмитрий Воронин

Комментарий #27337 11.02.2021 в 14:21

Любопытен третий "РАССКАЗ БЕЗ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ". Интересные повороты сюжета. Убедительно психологически.
Потенциал у вас есть, но вы как бы стесняетесь его проявить. Держитесь всё более проторённой дороги.
А жаль.