Николай КОНОВСКОЙ, Светлана ВЬЮГИНА. ПОЭЗИЯ И СУДЬБА АНАТОЛИЯ ПОРОХИНА. У Бога все живы…

 

Николай КОНОВСКОЙ, Светлана ВЬЮГИНА

ПОЭЗИЯ И СУДЬБА АНАТОЛИЯ ПОРОХИНА

У Бога все живы…

 

Тёмен жребий русского поэта.
М.Волошин
 

И возвратится прах в землю, чем он и был,
А дух возвратится к Богу, Который дал его.
Еккл,12:7

 

…Видимо, и для меня пришла пора вслед за современным поэтом-классиком «свой архив перетрясти», чем я, признаться, с какой-то внутренней опаской и неохотой занялась.

Никогда не могла и подумать, что это окажется таким трудным и тяжёлым занятием.

Ощущение такое, что как будто годы прошедшей жизни, слежавшиеся в этих папках, фотоальбомах, открытках, забытых и не вспоминавшихся письмах, – живущие уже своей, отдельной от меня жизнью, проросшие друг в друга, – словно начинают обступать и о чём-то вопрошать тебя, вести с тобой беседу.

Но почему-то, не знаю, при этом с печалью соединяется какая-то тихая необъяснимая радость.

Работа шла ни шатко ни валко – своим чередом, как вдруг моё внимание остановилось на тоненькой, «неухоженной» книжечке без обложки, своим внешним видом напоминавшей дешёвые брошюры прошедших времён.

Напрягла внимание, читаю:

Анатолий Порохин «Русские стихи».

Ах, Порохин, Порохин, рано покинувший этот мир, твой поэтический дар я всегда ценила, но почему твоя книга в таком растерзанном виде и как она оказалась у меня?!

И я вспомнила, что лет двадцать тому назад я подобрала её в груде книг, выброшенных в коридор уволенной с работы некой жестокосердной интриганкой.

Да, точно: я подобрала это выброшенное живое дитя, и вот оно дождалось своего урочного часа.

Выходные данные там, разумеется, отсутствовали, тираж неизвестен (вряд ли, думаю, больше 300 экземпляров), но стоял год издания: 1993.

Кто из нас не помнит этот год, особенно его октябрь месяц!

Таить эту поэтическую находку я не стала и показала её поэту Николаю Коновскому, с которым у меня уже был опыт сотрудничества (совместное эссе о поэтах-фронтовиках Георгии Ладонщикове и Николае Старшинове), в надежде что-нибудь о Порохине опубликовать пусть не в бумажных изданиях, но хотя бы в электронных.

Хорошо помню стихи Ярослава Смелякова:

Только мне обидно

За своих поэтов.

Я своих поэтов

Знаю наизусть.

Надеюсь, что придёт время «знать наизусть» и стихи Анатолия Порохина.

За разбором архива приходили на ум и стихи другого большого поэта – Бориса Пастернака:

Быть знаменитым некрасиво.

Не это поднимает ввысь.

Не надо заводить архива,

Над рукописями трястись.

Знаменитым-то, может, и не стоит заводить архива, а нам, простым смертным, необходимо, о чём и говорит мой случай…

Николай Коновской моё предложение принял.

Вот присланный им текст.

Светлана Вьюгина

 

 

Держу в руках стихотворный сборник Анатолия Порохина «Русские стихи». Книга открывается фотографией автора, такой же простой и неприукрашенной, как и сама наша русская действительность.

Спокойный, кряжистый, бородатый, нестарый ещё человек в рабочей одежде (я бы сказал, в форме) – а как ещё должен выглядеть труженик, на хлеб насущный зарабатывающий коренным ремеслом плотника? – воткнув край топора в деревянный настил, сидя, пристально вглядывается куда-то вперёд, вдаль.

За его спиной на дальнем плане – знаменитый шедевр деревянного северного зодчества Троицкий храм.

Но в моём сознании почему-то зрительно отпечатывается даже не изумительный по своей архитектуре храм, а этот, глубоко вогнанный в бревно угол топора за спиной поэта.

Топор – он то ли символ, то ли знак тяжёлой судьбы, выпавшей не одному русскому поэту, тем более поэтам поколения, которому принадлежал и Анатолий Порохин.

Поэтам, которым государство, не нуждающееся в настоящей культуре, сказало: «Сами, ребята, сами...».

Кто из поэтов, разделивших судьбу Порохина, вспоминается? – прежде всего, убитый Николай Мельников с его пронзительной поэмой «Русский крест», Александр Росков (1954 – 2011), так же как и Порохин на кусок хлеба зарабатывающий уже не ремеслом плотника, а таким же простым и земным ремеслом печника (посмертная книга Роскова «Мои печи топятся и греют» вышла в «Сибирской Благозвоннице» в 2012 году)…

Неустроенные, неприкаянные, – несть им числа, список каждый может продолжить сам.

И всё же мне кажется, что по судьбе Порохину ближе всех был Александр Суворов (1965 – 2016) – поэт, прозаик, мыслитель, окончивший свой жизненный путь ночью 13 июля 2016 года в сторожке московского храма Трёх Святителей. «Скончался бездомный поэт, публицист, художник Александр Суворов», – известило читателей сетевое издание.

Давайте вчитаемся в его, продиктованные ужасом жизни, строки:

«Боже, возьми меня осторожно, как кроху-жука двумя пальцами за спинку и вынь из этого мутного и страшного потока мироздания. Я тону, меня уносит всё дальше и дальше» (А.Е. Суворов. «Человек без паспорта»).

А вот что пишет о себе близкий Суворову по духу и миросозерцанию Порохин:

«Кто я? Крохотное, беззащитное живое существо, которое уйдёт в небытие и никто не вспомнит о нём? Но зачем я? Не для того ли только, чтоб и перед уходом поразиться грозному величию мироздания? И разве свободен я, если даже зависим от дуновения ветра?

…И снова всем существом чувствую во Всём присутствие Божественной Силы, перед которой я должен преклонить свою неразумную голову.

Иначе жизнь теряет смысл».

Но Порохин при всём при том был, хотя и оступающийся, как все мы подчас, но христианин. А христианин по природе своей – это воин Христов, непримиримый к врагам Бога и Отечества, к соблазняющим и губящим душу силам бесовской тьмы…

Растворено и красной нитью через всю книгу «Русских стихов» Порохина проходит бессмертное державинское: «Я царь – я раб – я червь – я бог!», или не менее известное тютчевское: «Всё во мне и я во всём».

Думаю также, что Порохину были хорошо известны строки и другого, более близкого к нам по времени поэта, погибшего от смертельной хватки «века-волкодава»:

И не ограблен я, и не надломлен,

Но только что всего переогромлен.

Как «Слово о Полку» струна моя туга…

                                                 (О.Мандельштам, «Стансы»)

И «переогромленному» христианским миросозерцанием и миропониманием автору даётся дар сострадания к Родине и её непростым насельникам:

А я проклятья отвергаю,

И от беды не в стороне,

И чем могу, тем помогаю

Своей расхристанной стране.

Вот уж поистине:

И нам сочувствие даётся,

Как нам даётся благодать…

Последние годы своей жизни Порохин провёл в поморском селе Нёноксе, где срубил дом для проживания приходского священника, был звонарём, прислуживал в храме.

Надежда на возрождение России, но и ощущение исторического трагизма, накрывшего Родину, водило пером поэта. Вот четыре строчки из совершенно замечательного стихотворения Порохина «Ночь в Нёноксе», одной из жемчужин современной поэзии:

Но смотря на головы седые

Ненокских бревенчатых церквей,

Я пойму, что значит быть России

Матерью безбожных сыновей.

Хотелось бы показать ещё несколько поэтических строчек, по своему пронзительному лиризму не уступающих, на мой взгляд, рубцовским:

Всё тот же храм… Всё та же Русь…

Стою у высохшей берёзы

И о спасении молюсь,

И дождь мои смывает слёзы…

Снова перелистываю поэтическую книгу Порохина. Вот фото автора крупным планом. Здесь он показался мне уж каким-то вневременным, не от мира сего.

Но руки, сложенные в замок на поясе, были от мира сего.

Крупные, набухшие от тяжёлых работ, во вздувшихся искривлённых венах.

Какую мгновенную искру воспоминания он высек из моей памяти, кого он мне напомнил? Подсознание и впечатление произвольны, и напомнил он мне своей необъёмной духовной громадностью, пожалуй, пророка из картины Константина Васильева (1942 –1976) «Человек с филином».

В чём их сходство? – та же северная страна, та же строгость и человеческое достоинство, та же неистребимая сила духа и вера в Россию. Сокрытая до времени и ждущая часа своего проявления русская историческая могучесть.

И гибель Васильева в 34 года, такая же загадочная, как и смерть Порохина.

Об этом трагическом противоречии бытия русских талантов и гениев на своём собственном примере хорошо сказал Владимир Высоцкий:

Груз тяжких дум наверх меня тянул,

А крылья плоти – вниз влекли, в могилу.

Максимилиан Волошин в стихотворении «На дне преисподней» (1922), посвящённом памяти Александра Блока и Николая Гумилева, размышляя о судьбах русских поэтов, написал следующее:

Тёмен жребий русского поэта:

Неисповедимый рок ведёт

Пушкина под дуло пистолета,

Достоевского на эшафот

 

Анатолий Порохин прожил 49 лет (1953 – 2002).

Стихи начал писать в 33 года.

Умер под Рождество.

По свидетельству очевидцев, во время его отпевания морозным январским днём, невысоко от земли, на небе, появилась радуга…

Вот только некоторые стихи Анатолия Порохина...

 

* * *

Я не буду петь по-новому.

Я по-старому спою.

В песнях миру нездоровому

Исцеления молю.

И сказал я маме:

«Маменька, надо Русь и мир спасать.

Поднимусь я завтра раненько –

Ехать в Сергиев Посад.

Гибнет мир без милосердия.

Зло и боль узлом сплелись.

У мощей святого Сергия

Все пути мои сошлись.

Там, где ангелы незримые

Охраняют дух святой...».

Тихо молвила родимая:

«Поезжай, Господь с тобой».

Осень 1989 г.

 

НОЧЬ В НЕНОКСЕ

В эту ночь, сырую и холодную,

Я стоял у храма на холме.

И представил Родину свободною

Я в своем мечтательном уме.

Но смотря на головы седые

Ненокских бревенчатых церквей,

Я пойму, что стоит быть России

Матерью безбожных сыновей.

И пойму, свободы человеческой

Не видать, коль Бог ее не даст.

Только Он любовию Отеческой

От земных оков избавит нас.

И нежданно, как знаменье тайное

Для моей ослабленной земли,

Оглашая криком тьму бескрайнюю,

Пролетят над храмом журавли.

И они, пронзительно курлыкая,

Чудилось, несут благую весть,

Что у этих мест судьба великая,

Что Святая Русь сокрыта здесь.

Но молчит до срока древний колокол.

И земля забылась в чутком сне.

И летят во тьме небесным волоком

Журавли, не видимые мне.

 

ПОХОРОНЫ

Он еле ноги волочил

И нос имел с отливом красным.

Он жизнь для жизни получил,

Но небеса коптил напрасно.

Он с юных лет в вине тонул,

Забыв отца и мать-старуху.

И ноги пьяным протянул.

Земля, ему ты будешь пухом?

Его зарыли, торопясь.

Крест прилепили на могилку.

Всплакнули, Богу не молясь,

И распечатали бутылку.

За ней вторую, чтобы всем

За упокой души досталось.

А по округе между тем

Гроза ударить собиралась.

Метнула молнию она,

И небо с треском развалила.

Но люди выпили вина.

Теперь и смерть их не страшила.

Они вернулись в старый дом,

Стянули мокрые одежды,

Уселись дружно за столом

И стали пить, как пили прежде.

И вот уже гармонь ревет:

«Когда б имел златые горы...».

Кто спит, кто пляшет, кто орет,

Что все кругом скоты и воры.

И все крутилось колесом

И полоскалось в винном море

Рыдали только мать с отцом,

А остальным – какое горе?

А по кладбищу ливень бил,

И ветер дул с такою силой,

Что ненадежный крест свалил

С недавно вырытой могилы.

И мать увидела во сне

Любой грозы страшней стихию:

Как всю измокшую в вине

Под крест сынка несло Россию.

1 апреля 1988 г.

 

* * *

Жизнь загнала меня в поэты,

И я, в безмолвии ночном,

За сигаретой сигарету

Смолил и думал о былом:

«Ты оглянись. Полжизни сзади.

Бездумной, пьяной и пустой.

Ты падал в винном водопаде

Из одного – в другой запой.

И всё ж ты вынесен на берег

Непостижимой силой был.

Ещё и в Господа не веря,

И в то, что Он тебя любил.

И в дни отчаянья надежду

Он подавал тебе всегда,

Чтобы не жил, как жил ты прежде,

Уже ты больше никогда...».

Тут я уснул, и вот мне снится,

Что безобразной чередой

Плывут ко мне из мрака лица,

Когда-то пившие со мной.

От их безумного веселья

Меня знобило до костей.

Они ко мне тянули зелье

И хором пели: «Пей, пей, пей...».

Кружились с водкою стаканы

Вокруг меня. Передо мной

Вдруг появился кто-то странный

С козлиной жидкой бородой.

Я увидал, что он с рогами

И шевелящимся хвостом.

«Ну что, дружок, ты наш, ты с нами?

Пей – и не думай ни о чём».

Но я взревел: «С нечистой силой

Я знаться больше не хочу!

Покаюсь я во всём, что было,

И этим душу излечу.

Ты сатана, я знаю это.

Ты погубить пришёл меня –

Я жить хочу и быть поэтом

И Бога знать, а не тебя».

Отяжелевшею рукою

Я сотворил спасенья крест.

И дьявол с пьяною толпою

Затрясся в злобе и исчез.

И просыпался я, как будто

Из подземелья вылезал.

Уж за окном синело утро.

И «Слава Богу!» – я сказал.

Сбежал мучитель окаянный.

О, как креста боится он!

...Всё в этой жизни очень странно,

И не понять, где явь, где сон.

Но, что бы ни было, отныне

Даю я трезвости обет,

А то Господь меня покинет.

Ведь без него и жизни нет.

1998, Нёнокса

 

УРОК

Дешёвый празднуя успех,

Я о себе стал думать много:

О том, что я умнее всех.

И получил урок от Бога.

Он дал талант мне песни петь,

Но скоро я забыл об этом,

Провозгласив людской толпе,

Что нет сильней меня поэта,

Что остальные все глупы,

А я творю одни шедевры.

И грянул голос из толпы:

«Ты хочешь быть поэтом первым?

Так и держи себя скромней,

А не кричи о том, что гений.

Немало вас таких в стране,

Кто от своих стихотворений

Уже с ума сошёл давно...».

Меня как громом поразило.

И понял я, что я больной,

Пленённый дьявольскою силой,

Что разум мой по-детски слаб:

Не устоявший перед славой,

Я стал уже глупей осла,

И правит мною сам лукавый.

И я умолк перед людьми

Смешно, растерянно и жалко,

Как будто все стихи мои

Вдруг кто-то выбросил на свалку.

Но тот же голос слышу я:

«Что ж ты умолк, поэт народный?

Не обижайся на меня:

Я уж который день голодный,

И мне сейчас не до стихов.

Хочу я хлеба, а не славы.

Но я за множество грехов

Крест нищеты несу по праву...».

Толпа редела. Наконец

Все разошлись – остались только

Лишь я да тот, который мне

Сказал так много правды горькой.

То был бродяга молодой.

О, как глаза его синели!

Высокий, с русой бородой,

Он на ногах держался еле.

Ему сказал я: «Брат, прости.

Пойдём со мной, куплю я хлеба.

Ведь нам с тобою по пути:

Я тоже странствую под небом.

Благодарю тебя, мой брат.

Ведь вразумил меня ты ныне.

Я перед Богом виноват

За всё, что я творил в гордыне!».

Он мне ответил: «Это так.

Мы перед Ним все виноваты.

Лишь только Он рассеет мрак,

В который пали мы когда-то».

Я каравай купил ржаной,

Немного пива и рыбёшки.

Он ел, и мимо ни одной

Не уронил на землю крошки.

Он хлеб так бережно в руках

Держал – как первенца родитель.

И с благодарностью в глазах

Сказал, насытившись: «Простите.

Не обижайтесь на меня.

Стихи – они нужны, конечно.

Вы Бога славьте – не себя.

И не земную жизнь, а вечность...».

И, поклонившись, он побрёл

Своею скорбною дорогой.

Через него я вновь обрёл

Смысл бытия и веру в Бога.

И понял я, что надо жить,

Со всем мирясь под этим небом.

И Божьим даром дорожить,

Как дорожит бродяга хлебом.

Май 1998, Нёнокса

 

* * *

Ночью снег всю землю выбелил:

Нет ни тропки, ни межи.

И слагавший песнь о гибели –

Я не смог её сложить.

Я подумал: «Это выдумать

Помогал лукавый мне...».

Поутру я вышел из дому.

И, ступив на мягкий снег,

Я оглядывал окрестности,

Словно век не видел их.

И душа, в порыве нежности,

Зачала о жизни стих.

Вдоль реки, высоким берегом

Протянулся санный след.

Это первым в лес на мерине

Едет Ваня, мой сосед.

Берег выгнулся подковою.

Незастывших вод поток

Напевает что-то новое

О судьбе моих дорог.

Так и манит небо ясное

С чуть заметною луной.

Разгоралось солнце красное

Над восточной стороной.

И растопит мысли мрачные

Солнце огненным лучом.

Русь! С тобою неудачное

Время мы переживём.

Вновь, как снег всю землю выбелит,

Мы начнём по-русски жить.

Ведь недаром песнь о гибели

Я никак не смог сложить.

Ноябрь 1997, Нёнокса

 

БЕССОННИЦА

Музыка Глинки звучит

Грозно во вьюжную ночь,

Чтобы хоть чем-то помочь

Мне в этой жуткой ночи.

Музыка – вьюге под стать,

И не понять: кто сильней?

Снова бессонница. С ней

Я уже биться устал.

Дом на высокой горе

Тонет в ночи, как челн.

Мрак наступивший глубок,

Словно в пучине морей.

Ветер сорвал провода.

Нету ни спичек, ни свеч.

Жарко натоплена печь.

Значит, ещё не беда.

Плохо, что Глинка умолк:

С ним было мне веселей.

Лают собаки в селе –

Видно, им чуется волк.

Волк за ягнёнком идёт,

Верный чутью своему.

Вьюга поможет ему –

Снегом следы заметёт.

Маюсь бессонницей я,

Лёжа на тёплой печи.

Царствует вьюга в ночи.

 

ВОСПОМИНАНИЕ

Шумит пурга ночная.

Огарочек свечной

Горит, напоминая

Мне о судьбе одной.

Я не забыл Андрюшу –

Невинного юнца.

Ему сломали душу

Четыре подлеца.

Начальник – плут известный,

И трое подпевал,

За то, что парень честный

Ворами их назвал.

За то, что не был пешкой,

Зажатой кулаком,

Они его с усмешкой

Упрятали в дурдом.

А там психиатрия,

Ей ошибаться грех.

Пиши – шизофрения,

Она почти у всех.

Не выдержал Андрюха:

Вы что: «Да я здоров...».

Но души стали глухи

У наших докторов.

Они не слышат боли.

Все понято у них:

Кто пьет, тот алкоголик,

Кто правду ищет – псих.

Так юноша прекрасный,

Едва начавший жить,

В обители ужасной

Отныне будет гнить.

Где пропадут порывы

Его души живой,

И в язвах и нарывах

Он век окончит свой.

Я помню: смугл и тонок,

Он плакал горячо,

Как маленький ребенок,

Уткнувшись мне в плечо.

И вдруг он сжал мне руки

И прошептал: «Ответь,

За что такие муки

Я должен здесь терпеть?».

Его глаза горели

Еще земным огнем.

Но ангелы уж пели

На небе песнь о нем.

Я думал: «Небесами

Спасается душа».

И зряшными словами

Парнишку утешал.

А он не плакал боле.

Был отрешенно тих.

И вдруг: «Послушай, Толя,

Тебе прочту я стих.

Он про кораблик звонкий...».

Я слушал и ревел.

И гладил, как ягненка,

Его по голове.

Я вышел из больницы,

А он остался в ней.

С тех пор и стал молиться

Я в храме за людей.

И отыскав дорогу

К Небесному Крыльцу,

Я возвращаюсь к Богу,

Как блудный сын к отцу.

Пурга шуметь устала.

Огарочек погас.

И свечка запропала,

И кончился рассказ.

И виснет мир смердящий

Над краем бытия.

И я молюсь все чаще

За всех и за себя.

1989-1992 гг.

 

ОСЕНЬ НА ЁМБЕ-РЕКЕ

Недолго цветики цвели –

И вот уж осыпаются.

Над Жабьим плёсом журавли

Летят-перекликаются.

Ещё и небо не грозит

Погодою холодною,

И в плесе плещутся язи,

Стекло ломая водное.

По берегам стоят стога

Высокие и чинные –

Как будто вышли на врага

Богатыри былинные.

И открывается простор

За плавною излучиной,

Где оживаю с давних пор

Душою я измученной.

Как высоки здесь небеса!

Как сердце бьётся молодо!

Горят прибрежные леса

Червонным чистым золотом.

А я в рыбацких сапогах

Брожу по речке с удою.

Я рос на этих берегах,

И помирать здесь буду я.

Пусть только цветики мои

Цветут и осыпаются

И над рекою журавли

Летят-перекликаются.

1997, Нёнокса

 

ЗАВЕЩАНИЕ

Я о войне расспрашивал любого,

Кому в бою хоть раз быть довелось.

Но мне хотелось от отца родного

Узнать, где правда о войне, где ложь.

Но любопытство не давало толку.

Лишь раз – как отрубил – сказал отец:

«Где я бывал, тебя б туда, оболтус.

Как жизнь прекрасна, сразу бы узнал».

Он, напиваясь, был ко мне добрей.

А трезвым бил за дело и без дела.

Но астма, след промозглых лагерей,

Всё злей душила раненое тело.

И перед смертью, не вставая с койки,

Он, задыхаясь, написать спешил:

«Я попрошу, вы накажите Тольке,

Чтоб он Есенина со мной том положил.

Пока меня землёю не укроют,

Пусть почитает то, что я любил.

И пусть простит за то, что бил порою.

Ещё скажите, чтоб всё русское хранил...».

И умер он, как русский человек,

С последними словами завещанья.

И мне уже не позабыть вовек

День похорон и скорбный час прощанья.

...Летя неслышно, первый снег осенний

Холстиной чистой по земле стелил.

Я в тишине читал отцу Есенина:

«И счастлив был, что я дышал и жил...».

Прощай, отец, и ты любил берёзы

И, как Сергей, оплакал поле ржи...

Озябшею рукой я вытер слёзы

И том стихов с ним рядом положил.

Отец, отец, каким бы ни был ты,

Моя душа всегда тебя любила.

И тягостное чувство пустоты

Мне навевала близкая могила.

И на краю её я вспомнил Бога.

И в первый раз так больно ощутил,

Как смертны мы, как коротка дорога,

Какой отец мой тяжкий крест носил...

Северодвинск

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В НЁНОКСУ

Устав от скопища людей

И многодневного запоя,

Я долго странствовал, нигде

Не находя себя покоя.

И чередой кошмарных снов

Отмечен был мой путь паденья,

Когда громадных городов

Впитал я дух богозабвенья.

И всё ж в падении крутом

Я перед бездною очнулся.

И к морю Белому потом

Ненастным вечером вернулся,

И брёл под ветром и дождём

Я по дороге, словно нищий,

Что ничего уже не ждёт

И ничего уже не ищет.

И вот с котомкою пустой

Уже стою среди деревни –

У храма Троицы Святой,

Что возвышался стражем древним.

Среди всемирной суеты

Он освещал собою дали.

И потемневшие кресты

Безмолвно вечности внимали,

Напоминая мне о том,

Что всё на свете скоротечно,

Что мы спасёмся лишь Христом –

Кто путь открыл нам к жизни вечной.

Всё тот же храм... Всё та же Русь...

Стою у высохшей берёзы

И о спасении молюсь,

И дождь мои смывает слёзы.

Сентябрь, 1996, Нёнокса

 

 * * *

...И вновь меня память переносит почти на двадцать лет назад (как же быстро бежит время!).

Зима. Январь. Крещение Господне 2002 года. Храм святителя Николая в Хамовниках.

Я по дороге с работы пришла за крещенской водой.

Только что на летучке узнала печальную весть – скоропостижно скончался архангельский поэт Анатолий Порохин.

– Непременно сегодня его помяну, – сама себе напомнила я.

Был 20-градусный мороз, но очередь за водой протянулась до Комсомольского проспекта…

Поскольку Никольский храм я считаю «своим», то должна сказать хотя бы несколько слов о нём – может, кому-то из читающих эти строки будет интересно, а кому-то полезно что-то узнать об этом замечательном храме.

Главное в истории – жизни! – Никольского храма то, что всё время с его построения в 17 веке при царе Фёдоре Алексеевиче храм оставался действующим и никогда не закрывался, даже в годы гонений со стороны безбожной власти.

Верующие видели в этом небесное заступничество святителя Николая.

И хотя многие говорят, что храм не в брёвнах, а в рёбрах, но побывавший даже однажды в Никольском храме может по праву усомниться в сказанном: так дивен намоленный храм, впитавший в свои стены дух молитвенных ликований и воздыханий.

Надо сказать, что считанное число таких намоленных храмов оставалось в 80-е годы в Москве, до начала церковного возрождения.

Главной святыней храма считается икона Божьей Матери «Споручница грешных».

Но о ней позже…

Я стояла в длинной заснеженной очереди, изрядно уже замёрзшая, удивляясь тому, как в такой мороз люди (и мой сын тоже!) среди ночи трижды окунаются в «иордань» – освящённую, в форме креста прорубь.

Мороз крепчал, очередь к огромным бакам с крещенской водой помаленьку двигалась, особо замёрзших шутками-прибаутками подбадривали немногие, уже успевшие заметно «разговеться» мужчины.

А кто их осудит? – праздник есть праздник!..

Не забыть бы… Нет, не забуду: слишком явно и ярко запечатлелся в памяти Анатолий, взволнованно читающий стихотворение на подведении итогов Всесоюзного совещания молодых писателей во Владимире.

А потом вдруг память выхватила его счастливое лицо: он с поэтом-земляком Петром Корельским пьют у меня дома чай с малиновым вареньем…

И вот на секретариате их поздравляют с приёмом в Союз писателей России.

А они, с достоинством поблагодарив секретариат, неожиданно для всех поворачиваются ко мне и кланяются в пояс: благодарят за кров, за гостеприимство.

Благородные благодарные русские поэты!..

Смахнув непрошенные слёзы, подставила приготовленную для крещенской воды ёмкость и, наполнив её, вошла в храм.

В храме пало ладаном, он был наполнен оживлённой праздничной суетой.

По заведённому многими годами благочестивому порядку, как тогда, так и сегодня, люди, приходящие в храм, преклоняют свои колени перед главной храмовой святыней – иконой Божьей Матери «Споручница грешных», молятся перед святыней об исцелении болезней, об избавлении от отчаяния и уныния, о даровании покаяния.

Приложившись к чудотворной иконе, затем, в специально отведённом месте я, сделав рекомендуемое пожертвование, отдала разлинованные листочки бумаги о здравии и упокоении, первым записав, как и принято, новопреставленного Анатолия и уже спокойно, не торопясь, перебирая в уме имена близких усопших, встала в очередь к кануну – поминальному столику, чтобы поставить свечу.

Невысокая, немолодая уже женщина, «хозяйка» кануна, с каким-то удивительным, редко встречающимся иконописным лицом, на котором отпечатались простота и смирение, вполголоса увещевала плачущую, в траурном платке, видимо, вдову, недавно потерявшую мужа:

– Не забывай и всегда молись о своих усопших близких.

Тут она поглядела на всех и назидательно продолжила:

– Ваши родные и близкие этого ждут, им ваша молитва необходима. И не надо скорбеть чрезмерно: не в радость им ваши слёзы. И запомните самое главное: у Бога все живы.

На этих словах почему-то смятенно забилось моё сердце: папа, мамочка!

Далее она аккуратно протирала залитый свечным воском канун и принимала протянутые ей свечи, а когда очередь дошла до меня, она прямо посмотрела мне в глаза и тихонько промолвила:

– Анну-то помянуть забыла!

Я почувствовала в её словах мягкую, непонятную мне укоризну и, смутившись, уже хотела отойти в другое какое-нибудь место, но моя «обличительница» меня придержала и, склонившись к самому уху, тихонько, но строго и уверенно повторила:

– Дочка, а Анну-то забыла помянуть…

Чудесно пахло праздником, ладаном; даже вода, обильно и нечаянно пролитая на пол храма, и та давала ощущение необыкновенной праздничной чистоты.

Но что не так, почему мне сделано такое строгое замечание?

И где ещё в храме я могла видеть эту строгую доброжелательную женщину?

Я приехала домой и только дома догадалась, что заполняя в храме поминальные листки в алфавитном порядке, на «А» я вписала Анатолия, а вот Анна, мать моя – прости Господи! – осталась в этот раз без церковного поминовения.

Но как об этом могла догадаться строгая, но милосердная женщина?..

Утром перед работой я снова зашла в храм.

Снова написала записку, помянула всех своих сродников, по новопреставленному Анатолию заказала панихиду.

Стала искать ту строгую женщину, чтобы сказать спасибо, но не нашла и обратилась к работницам храма.

Мы перебрали всех служащих и добровольных помощников, бывших в храме вчера, но выяснили, что такой женщины в храме не было.

Так кто же это была и что это было?

Неужели Сама Споручница грешных?

Я бы так и думала, но так думать – очень большая дерзость.