Александр БАЛТИН. ДУХОВНЫЙ ДОМ ДОСТОЕВСКОГО. К 140-летию со дня памяти

 

 Александр БАЛТИН

 ДУХОВНЫЙ ДОМ ДОСТОЕВСКОГО

 К 140-летию со дня памяти

 

 1

 …Он кажется, героем такой чистоты, что преступления будто бы не было.

 Раскольников – сгусток больной совести, сострадания, желания помогать: неужели обладающий такими качествами человек возьмётся за топор, воплощая выморочную идею…

 …Этак всякий пойдёт старушек лущить: человек и развился, когда перестал использовать физическое устранение неприятных ему других, и стал пользоваться возможностями слова…

 Впрочем, нет – убивали, убиваем и будем убивать: так устроены: не мешай, моя территория…

 Но Раскольников убивает не из-за территории, едва ли процентщица так уж мешает ему: он ставит экзистенциальный эксперимент: над собой, над внутренним своим составом: выдержит ли…

 Не выдержал.

 Ахматова говорила, что Достоевский не знал всей правды, полагая, что убьёшь старушку и будешь мучиться всю жизнь; он не предполагал, что утром можно расстрелять пятнадцать человек, а вечером выбранить жену за некрасивую причёску…

 Может, предполагал?

 Ведь нарисовал же бесов, пользуясь красками гротеска, вообще излюбленными им.

 Не только ими: красками правды, предчувствия, постижения реальности, и человека в ней…

 Раскольников верует буквально: то есть не очень глубоко; Достоевский, используя формулу – до тех пор, пока человек не переменится физически, – предполагал, что такое возможно: значит, видел сквозь плотные слои материальности.

 Как видел творящееся в недрах человеческих душ: а там закипает столько всего, что не захочешь, а напьёшься…

 И пьют у Достоевского, пьют многие; недаром черновое название «Преступления и наказания» – «Пьяненькие».

 Пьяненькие, жалкие, вбитые в нищету…

 Она хрипит старухой: скученность больших домов противоречит жизни, и опять Мармеладов развивает теорию бессмысленности просить в долг…

 А… кто это выходит на сцену?

 Крепкий, щекастый, разумеется, Фердыщенко, заставляющий усомниться в том, что воспоминания – ценность.

 Ведь ежели хороши, их хочется повторить, когда худые – забыть, отказаться…

 Из жизни не вычеркнешь ничего – как из черновика: замечали?

 Невозможность отступления увеличивает безнадёжность.

 Мышкин проявится, но не в его силах будет изменить мир, оставшийся и после Христа таким же, как был: с насилием государств, войнами, тотальным неравенством, смертью, болезнями…

 Люди не говорят, как у Достоевского, тем не менее, его людей – хочется слушать.

 Они сбивают речевые пласты наползающими друг на друга структурами, захлёбываясь, спеша…

 Всё спешит, всё несётся, мелькает калейдоскоп разнообразнейших персонажей; Карамазовы – это будто один расчетверённый человек, и Иван уравновешивает мыслью сладострастие отца, который будет убит смердом, смердящим…

 Нет людей хороших.

 Нет плохих.

 Снег падает на городские задворки; всякий человек – и белоснежен внутри, и грязен, как неприглядные задворки эти; Достоевский, показывая человеческое разнообразие, призывал быть терпимее друг к другу, добрее; всегда проводя через мрачные коридоры к астральному свету: надо только почувствовать…

 

 2

 Сундук, на котором ребёнком спал Достоевский, можно увидеть в музее, располагающемся рядом с больницей, во дворе которой стоит странный, сильный памятник: писатель, словно разбуженный выстрелом… или: выдирающийся из лент небытия к сияющему простору мистического космоса.

 Не от утлости ли того пристанища, где пришлось спать ребёнку, – банька с пауками? Потусторонняя тоска Свидригайлова, который уедет в Америку на энергии выстрела?

 Страшные колодцы петербургских дворов: в Москве таких нет; недаром Достоевский именовал Петербург самым умышленным городом на свете, когда Москва обладала естественностью прорастания в явь.

 Москва пьяновата и пестровата.

 Петербург холоден и строг.

 Вам жалко Макара Девушкина?

 Ведь он жалок…

 А вы сами?

 Жалкое – вместе растерянное, детское есть в каждом.

 И впрямь: мало живущий, ничего не знающий ни о Боге, ни о том свете человек таков, что его не может не быть жалко.

 Но Достоевский провидел тайный свет, и постоянное стремление к оному – важнее даже огромной языковой работы, проделанной классиком.

 

 3

 Смертное манит, запредельное влечёт; Кириллов, строящий теории самоубийства, больше вызывает сострадание, чем…

 Провинциальная дыра становится вместилищем кошмаров, принимая в себе бесов.

 В революции, кроме крови и жертв, Достоевский не видел ничего; и, ожидая кошмарных перспектив, не предполагал общечеловеческого прорыва к свету.

 …который знал, как мистическую основу бытия; свет, определяющий жизнь, влекущий, манящий…

 

 4

 Суть Достоевского – свет: дорога к оному, прохождение сквозь лабиринты, ради обретения световой гармонии.

 Бытует мнение о хаотичности языка классика: это так, и нет.

 Действительно, Достоевский с неистовостью – точно текст летит над земными препонами – сбивает пласты разных речений: канцеляризмы, жаргон, тут захлёст всего, мешанина, но – именно такой язык и нужен для построения лабиринта, ведущего к световым просторам, столь редко встречающимся в жизни.

 Если бы было иначе, не вышло бы эффекта, и речь на могиле Илюшеньки не прозвучала бы такой чистотой и болью.

 Раскольников кажется чистым настолько, что убийство невозможно: будто это развернулись фантазии его.

 Но нет – дребезжат детали, громоздится мерзкий быт, выглядывает из щели двери отвратная старушонка.

 Мерзкого много, провинциального много, церковных долдонов много.

 Страха, страсти.

 Мышкину не найдётся места – как не сложится условий для второго пришествия, как невозможно представить условия посмертного бытования.

 Достоевский кажется всеобщим братом и всем другом.

 И мерцает слезинка ребёнка – вечным предупреждением.

 

 5

 Слезинка ребёнка мерцает предупреждением, не услышанным миром.

 Не увиденным.

 В своей огромности и вечном захлёсте страстей мир сносит подобные мелочи – которые так велики сущностью.

 В недрах себя каждый согласится с Достоевским, но внешнее организовывается сложно – боль и насилие продолжают созидать мир.

 Книги не меняют его.

 Но и без книг совсем захлебнулся бы в несправедливости и прагматизме.

 

 6

 Шаржированный Тургенев, представленный Кармазиновым, другим – с точки зрения Достоевского – быть не мог: тут противопоставление двух противоположных форм творчества: бурление, поток, истовость Достоевского, и ориентация на конкретный шедевр у Тургенева.

 Слишком разные: и уважительное друг к другу отношение в жизни будто бы ничего не значило.

 …Бесы клубятся в провинциальной дыре: надо же откуда-то начинать.

 К ним не относится Кириллов: как-то криво втянутый (или почти) в их компанию.

 Теоретик самоубийства, так глубоко погружённый в себя, что действительность вторична.

 Сумрачный колорит: не мог быть другим – вот появляется Шигалёв, глядящий мрачно, рисующий панорамы грядущего мира – даже не тиранического, а дьявольски искажённого…

 Революционеры спародированы?

 Нет, методы их слишком претили Достоевскому, не верившему в подобные возможности переустройства общества, думавшему, что слезинка ребёнка…

 А мир может меняться только через кровь: как ни ужасно это: назовите хоть одно человеческое значительное свершение, обошедшееся без оной…

 Мир, меняющийся через кровь, не устраивает классика, заваривающего крутую провинциальную драму.

 Пока провинциальную; она выплеснется в глобальный масштаб, исказив всю действительность, меняя её, поднимая одних, низвергая других, ломая души, и…

 Всё смешивается в алхимическом огромном сосуде классика, где впервые появляются очевидно плохие, почти без оттенков: Верховенский и проч…

 

 7

 Зеркало должно быть огромно, чтобы отразить душу народа; оно будет неровно – и выпукло тою болью, что живёт в ней, и сиять, как сияет свет затаённой надежды.

 Суммарный свод книг Достоевского, отшлифованный временем, превращается именно в такое сверкающее зеркало.

 …Ибо кристалл души Раскольникова чист, как у ребёнка; ибо фантом его зловещей фантазии, выданной за интеллектуальное построение, точно проносится мимо: хотя убийство было, этого невозможно отрицать; но накал муки – проедающая сущность героя совесть – так высок, а страдания в заключении столь серьёзны, что и содеянное растворяется в них.

 …Ибо нового Христа не ждёт реальность, о чём знает прекрасно русифицированный великий инквизитор, но Мышкин, возвращающийся из Швейцарии, всё же хочет проверить возможность родной земли принять новое проявление пророка.

 …Ибо Карамазовы – точно… не амбивалентность даже, а «расчетверённость» души русской, где Алёша – световой полюс, Иван – интеллектуальный вектор, причудливо изгибающийся, раз не выдерживает умственного напряжения, Митя – ярость страсти и лютый порыв щедрого сердца, а Фёдор – тьма земного пути; сложный суммарный портрет русского бытия ложится отражением в пласт гигантского зеркала, нечто проясняя, ещё больше запутывая многое…

 …Ибо бесы всегда, или часто, рядятся в одежды всеобщего благополучия, ни в грош не ставя чужую кровь, не желая проливать свою.

 Но – даже и Макар Девушкин: жалкий, крошечный, смешной человечек – есть писк униженного русского естества, тщетный звук мечты о корочке счастья.

 …Ибо Сонечка Мармеладова найдёт ядовитую сласть в попрании собственного «я» ради жизни близких; а сотворить чудо ради них может каждый.

 И все загнутые сложно, с заплесневелыми стенами лабиринты, письмена правды, на каких сквозь мутные потёки времени выводят к свету, проступают: в этом суть.

 Речь на могиле Илюшеньки прожигает сгустками душевных, высших лучей смертный, свинцовый морок яви.

 Мышкин оставляет след в живущих – и светится он, призывая к правде.

 Даже Фердыщенко, предложивший салонную, пустую игру, подразумевал звенящие струны совести.

 …Как не современно всё!

 Как противоречит технологической, прагматизмом скрученной, целесообразностью напитанной яви.

 И – как мощно, верно работает зеркало, отражая прошлое, созидая грядущее.

 

 8

 Двойник, Петербург, тёмные лестницы, богатые квартиры, где гудят праздники, требующие великолепного масла великого художника; Белинский, оставшийся недовольным повестью…

 Естественно – её абсурдные изломы, равно, как и снежные ночи, где один персонаж встречает другого: себя самого, – были далеки от того разлива реализма, который критик ожидал от молодого тогда писателя.

 Титулярный советник!

 Сколько их проявилось на русских страницах!

 Мелкие и смешные, неудачливые и затерянные в толпе, чудаковатые и несчастные: они представляли собой пёстрые калейдоскопы тогдашних людей; и Яков Петрович не являлся исключением.

 Вот он бестолково топчется целый день по делам, сидит у доктора, то отказывается принимать лечение, то соглашается на лекарства; потом бессмысленно перемещается по городу: этому умышленному городу с его архитектурными ущельями…

 Впрочем, почему бессмысленно: смысл в том, чтобы встретить себя самого: Якова Петровича Голядкина, свою худшую часть, которая постепенно возобладает.

 Однако, и хорошая-то не очень хороша: тут даже не маленький человек, а козявка какая-то…

 Очень реальная козявка, не отступающая от реалистических правил изображения действительности.

 Всё серо-чёрное, мчащееся куда-то; вяло бормочущий двойник, постепенно забирающий жизнь основного персонажа…

 В каждом из нас живёт такой – и тут уж ничего не попишешь.

 Однако, зафиксированного словесно не отменишь, и бегут Яковы Петровичи Голядкины, соревнуясь, бегут, опережая друг друга, не зная, кто победит.

 

 9

 Щекаст, но едва ли розовощёк – он выходит на сцену, хотя стоит сбоку, теребя края малинового занавеса…

 Он совсем не оптимистичен, и заранее просит денег в долг ему не давать; да и фамилия его – Фердыщенко – топорщится нелепо.

 Он введён, как функция, хотя и выглядит, как человек; его миссия: разбередить в вас худое, заставить его показаться, проявиться на свету, дабы стыд прожёг кислотой сознание…

 Что такое покаяние?

 О! это вовсе не разбивания лба об церковный пол, с последующим повторением всех жизненных гадостей, на какие только вы способны.

 Покаяние – это осмысление плохого, с тем, чтобы не повторялось оно, отпустило из плена.

 И вот тут необходим метафизический Фердыщенко, который обязательно выйдет на сцену, ежели у вас совсем не атрофирована совесть.

 Да, разумеется, можно вспомнить многочисленные истории маугли – не того, романтизированного Киплингом мальчика, но подлинных – сотни или две, – росших среди зверей, и не имевших представления о совести; но ведь заложена она в нас, впечатана во внутренний состав, только толчки нужны, чтобы проснулась…

 Если становится меньше и меньше таких воспитательных толчков, люди деформируются, расчеловечиваясь.

 Что и наблюдаем сегодня.

 Так что не хватает Фердыщенко – и помощнее чтобы был, настойчивей требовал исцеляющих воспоминаний…

 

 10

 Страшно быть смешным, саднящее постоянное нечто разъедает душу, и сам себя таким считаешь: смешным, нелепым…

 Сколько таковых вписано в жизнь: ратоборствовать с реальностью сил не дали, и доказывать ей, что ты не такой – не получится…

 Узел закрутится туго, как на любой странице Достоевского: смертельно затосковавший смешной человек, окончательно решивший убить себя, отогнал криком девочку, подбежавшую к нему на улице с бедою своею, аж тёкшей из глаз, и, придя домой к себе, в пятый этаж, сильно заела совесть смешного…

 Мол, тут уже не смешной выходит, а подлый.

 Подлый-подлый, весь коричневый внутри, бурый, а бурый – цвет греха.

 Выстрел отдалился, настал сон, появилась совсем другая жизнь.

 Вот и сознание после смерти оказывается живёт: несётся себе средь пространств, пока не начинает гореть солнце и не открывается солнечный мир – почти, как наш, только лишённый всего земного негатива. О! сколько его ныне – в геометрической прогрессии вырос, вот бы поразился смешной-то…

 И вот затесавшийся в другую жизнь – без права на это – смешной человек сеет среди идеального своё – негожее, и сеет… как-то сам не желая того: просто ведь не таков, как они, не знающие зла…

 А просыпается – с изменившимся лицом, и с чётким осознанием, что лучше сеять любовь среди несовершенного мира, чем наоборот…

 Суть тут – в изменившимся лице, в осознание, которое делает лицо таковым; а ещё, верно, в том, что надо побыть подлинно смешным – для других – чтобы дорасти до откровения любви.

 

 11

 Аркадий Макарович Долгорукий – о себе, о событиях, вовлекших его метафизическим – через земные данности водоворотом; о своей заветной идее…

 Она бесхитростна – с одной стороны: стать Ротшильдом; она громоздка и избыточна: утвердиться среди людей, считающих его подростком.

 Таков ли он?

 Записки наслаиваются, вихрятся, летят; скорость происходящих событий увеличивается, Версилов снова что-то говорит; и снова все – все! – воспринимают Аркадия подростком, каким ему так не хочется быть.

 Взросление трудно – во все времена.

 Вхождение в жизнь, с необходимостью притираться к ней, приноравливаться ко всем её каверзам и шероховатостям, мучительно…

 Разнообразие мук велико, и шкала их никем не рассчитана.

 Незаконнорожденный, и при знакомстве, когда узнают фамилию, непроизвольно интересуются: не князь ли?

 Много унижений претерпевший в пансионе Тушара обдумывает жизнь и, вместе с классиком, вопрос: растут ли после 19 лет?

 Растут до конца дней своих, и потом – о чём ведал Достоевский.

 Жизнь – форма бесконечного роста; хотя земная – кажется просто движением к смерти, с напластование массы негожего на пути.

 Всепримирение идей и всемирное гражданство Версилова есть одна из коренных русских болей: а всевозможного российского «боления» в «Подростке», как и в других махинах Достоевского, много, с избытком.

 В России был и Николай Фёдоров – со своими, так толком никем и не понятыми идеями.

 Мелькают коридоры, которыми проходит Аркадий; они усложняются, повороты закручиваются, записки растут…

 И мерцают, разворачиваясь, поля метафизики: над романом, внутри него; мерцают, втягивая себя – даже ежели и не хочешь.

 

 12

 Игра прожигала Достоевского, организуя периоды его жизни, готовя почву будущих книг; игра звенела медными дисками в его сознанье, взрывалась, уводила реальность из-под ног.

 Игра лентами вливалась в роман, и Алексей Иванович повторял зигзаги своего автора, будучи союзным с ним во страсти.

 Игра игрока.

 Философия ощущений.

 Ощущения, обнажённые до кровоточивого предела, до тока, сильно бьющего с проводов действительности.

 Игра, как объект исследования.

 Достоевский тяжело изживал свои страсти.