Юрий МАНАКОВ. КОКА-КОЛА. Рассказы

 

Юрий МАНАКОВ

КОКА-КОЛА

Рассказы

 

ЖИЗНЕЛЮБИВЫЙ ПИОН

 

Купили мы по случаю дачу, участок в садовом обществе в распадке между гор, окружающих наш пригородный посёлок. Прежние хозяева любили лакомиться вишней, и поэтому все семь соток были обсажены по периметру этими деревьями. Причём двух сортов: одни вишни – кустарникового типа, с кисловатыми и крупными, примерно такими же, как у черешни, ягодами; другие, с мелкими сладкими плодами можно смело отнести к полновесным деревьям. Как правило, прямой ствол, толщиной в детский кулачок, уходил вертикально ввысь, и метров с полутора начинал разбрасывать свои гибкие ветки, образуя этакую ветвистую шарообразную полусферу, до головокружения воздушную в пору майского цветения.

Подъездной дороги не было – домик под яблоней и насаждения плотно окружены со всех сторон участками, и чтобы попасть сюда, нужно подняться по тропке вдоль забора через дачу соседа снизу.

 На углу, перед своротом на наш участок, в пограничном месте росли бок о бок две вишни. Высокая, стройная, с шатровой кроной стояла так, словно сдерживала своих низкорослых кустарниковых пушистых подруг, чтобы те не пролезли с периметра и не перегородили тропинку, утыкав её настырной порослью от своих многочисленных корней-щупалец. Вторая вишня, видимо, плюнув на то, что её вдруг да задушит раскидистая тень высокой соседки, пристроилась у той под кроной, но с солнечного края. Тень товарки не захватывала её всю, и поэтому в урожайные годы она даже очень неплохо плодоносила.

Дачу купили весной, еще до цветенья, и каково же было моё удивление, когда на пятачке голой земли, в пронизанном редкими лучами тенёчке на стыке двух этих вишен, возьми да и пробейся зелёный побег пиона на толстом стебле и с резными листьями. Я и обрадовался – потому что люблю эти роскошные цветы, но радость была с лёгкой примесью досады: что ж ты, браток, место-то выбрал не подходящее – задавят ведь, изведут тебя своей мощью соседки. Однако для себя решил пока понаблюдать: будь что будет, доживём до осени, а там посмотрим…

К лету пион разросся, разбросил вокруг мохнатые тёмно-зелёные метёлки, в серёдке которых буйно распустились три крупных багрово-красных бутона; каждого из них уже самого по себе можно было срезать, ставить в вазу с водой – и ваша комната украшена и преображена!

В общем, цветок нужный, но, как в таких случаях говаривала мама, не у места. В погожий сентябрьский денёк взял я лопату и, осторожно обрубив пожухлые стебли, окопал со всех сторон корень пиона. Волосистых, переплетённых между собой толстых клубней оказалось несколько. Я их аккуратно разъединил и рассадил в приготовленные лунки у домика и туда, где больше солнца. Опустевшую ямку между вишен забросал землёй и притоптал, чтобы кому-нибудь из домочадцев ненароком не угодить в неё.

В мае на двух клумбочках проклюнулись пять тонюсеньких стебельков, другие, по всей вероятности, не прижились. И то хорошо. Главное, думалось, уцепились, немного поболеют, освоятся, и станет моя дача благоухать багровым бархатом пионов.

Однажды, поднимаясь по тропке, машинально глянул под вишни, откуда осенью выкопал клубни. И едва не поперхнулся: среди мелкой травяной поросли возвышались три тёмно-зелёные пионовые метёлки. Были они, может, и пожиже стеблями, но смотрелись, как мне показалось, даже увереннее прежних. Вот это да! Ведь я, как полагал, выгреб тогда всё до последнего волоска, а гляди-ка ты, ему хоть бы что! Еще, небось, и цветами порадует…

 Вот что значит – родимая почва, казалось бы, не из чего возродиться порушенному и выдранному с корнем, однако есть на свете та неизъяснимая воля и сила духа у всего того, что родиной зовётся, и это каким-то непостижимым образом не даёт прерваться цветению жизни.

А те толстые и налитые соком клубни, что я пересадил в другие места, из прижившихся – один, сколько я его ни удобрял и ни поливал, зачах, а другой болел три года и только на четвёртый нехотя выбросил в мир единственный бутон. Цветок был хоть и немаленьким, но каким-то скомканным и бледным.

Больше я свой тенистый пион не трогал. Он и теперь каждое лето дарит нам по три атласных и душистых цветка. Лепестки у них багрово-красные, и так похожи на солнце, когда оно садится за наши горы.

 

РОДНИКИ

 

 Переехали мои дети жить в Подмосковные Мытищи в микрорайон Пироговский. Квартиры благоустроенные, всё красиво и опрятно, комнаты просторные, светлые, застеклённые лоджии. Живи да радуйся! Одна печаль: вода из крана бежит не то, чтобы живая, а наоборот – не напасёшься очистителей фильтровать её бедную, отравленную и умертвлённую выкрутасами неистощимого несуразёнка – прогресса.

 Пироговский раскинулся на пологом и продольном холме, с двух равнинных сторон его подпирали коттеджи и другие многоэтажные микрорайоны, а с востока и юга подступал дремучий лес, в котором крепко обосновались вековые ели, могучие замшелые берёзы и корабельные сосны. В их шатровой тени било множество родников, и несколько из них были так сказать окультурены, приспособлены для удобного набора воды в любые ёмкости.

 К каждому источнику вели аккуратные земляные и бетонные ступеньки, вода бежала тугой струёй по трубке из нержавейки, приставленной к месту сбора жидкости. На самом дальнем ключе под исполинской берёзой-вековушей на откосе чуть выше родника кто-то из местных поставил дощатую часовенку с открытым передом и с православным крестом на небольшой маковке. Люди принесли иконы и образа и разместили их внутри на деревянных перегородках.

 Спуски к большинству источников снабжены перильцами в виде проброшенных и укреплённых на столбиках жёрдочек. На ближайшей к одному из родников сосне кто-то из доброхотов повесил табличку в рамке под стеклом, из которой всякий мог узнать о качестве и составе полезных веществ, содержащихся в набираемой воде. Всё это грело душу.

 Попав впервые на родник, я был буквально потрясён и несказанно удивлён тем, какую сладость мне довелось зачерпнуть в ладони и с наслаждением попить. Никогда бы прежде я не мог даже подумать, что на равнине, за тысячи километров от своих Алтайских гор с их студёными родниками найду и отведаю воды такой же целебной и необыкновенно приятной на вкус.

 Вот я и приохотился раза три в неделю ходить сюда и снабжать детей с внуками и себя этой живительной влагой, хорошо помня истину, издавна подмеченную нашим народом: человек настолько здоров, насколько чиста употребляемая им вода.

 Придёшь, бывало, к роднику, спустишься по ступенькам, снимешь рюкзак с плеч, развяжешь тесёмки, выставишь в ряд на бугорок пластиковые пятилитровки, трижды перекрестишься на куполок часовенки и начинаешь наполнять посуду. Упругая струя весело поблескивает на солнышке, устремляясь в горлышко ёмкости, и ты только успеваешь менять пятилитровки. Наконец, наполнена последняя, и ты закручиваешь на ней крышку.

 Однако сколько же раз я ловил себя на том, что именно в этот момент моя рука непроизвольно тянулась к струе и трубке и машинально искала никелированный или фарфоровый вентиль крана, чтобы из чувства сбережения перекрыть воду! Невольно приходилось чертыхаться и одёргивать себя с усмешкой: вот так замордовали! Ишь, как приучили к экономности своими счётчиками на всё и вся! Уже и на природе не расслабишься!

 

 Однажды тёплым октябрьским деньком возвращался от родника с полным рюкзаком, а одна пятилитровка не вместилась, и я нёс ей в руке. По выходу из леса в широком переулке встретился мне высокий сухощавый старик с двумя такими же, как и у меня бутылками. Так и прошли бы мимо друг друга, не спроси он:

– Народу там много? Очередь-то, небось, велика?

– Да нет, дедушка. Человек семь за мной стояло…

– Это ничего. Подожду-подышу.

– А чего ждать-то? Вы же спрашивали про тот родник, что слева?

Дед утвердительно кивнул, и я на правах более опытного водоноса, а с некоторых пор мне думалось именно так, решил подсказать старику:

– Зачем же он вам? После мостика через болотце сверните направо, там новый ключ недавно оборудовали. Оно чуть подальше идти, зато вода быстрее набирается. И очереди практически не бывает.

– Знаю я это место. Еще с войны тот родничок известен. С детства.

– Так вам тогда знаком и самый дальний, у просеки?

– А как же!

Общение с дедом становилось интересным. Чувствуя, что и ему есть что сказать, я поставил на асфальт бутылку и, снимая напряжение пальцев, раза три сжал и разжал освободившийся кулак.

– С непривычки, смотрю, рука-то у тебя немеет? – новый знакомый сочувственно покачал седой головой.

– Скорее, наоборот – с привычки. Всю жизнь что-нибудь да таскаю, пока не упаду, – пошутил я.

– Работа, движение – это хорошо, – с внутренним убеждением сказал старик. – Мне летом 90 стукнуло, а не похожу – хворать начинаю.

– Вам, поди, и округа вся известна как пять своих пальцев?

– Смотря что…

– Ну, вот я, к примеру, люблю по лесу пошариться. Малины, черники пособирать, маслят с подберёзовиками.

– Этого добра у нас вдоволь, – согласился собеседник. Чуток помедлив, добавил: – Могу даже подсказать, где ядрёных рыжиков нарезать можно от души.

– А не жалко «знамкой» делиться? – обрадовался я.

– Там на всех хватит, – улыбнулся дедушка. – От родника, что ты мне присоветовал, сверни в ельник, наткнёшься на тропу, дальше дорога. Пройдёшь на восток с полкилометра, упрёшься в железные ворота водозаборной станции, что когда-то саму Москву питала. Раньше там была охрана, сейчас нет, но туда не заходи, а вдоль ограды ступай вправо до раскопок.

– Каких таких раскопок?

– В конце тридцатых археологи здесь открыли стоянку наших предков – древних славян: древлян и кривичей.

– Любопытно…

– И нам, подростками, тоже было интересно, мы бегали смотреть, а потом, когда они понарыли здесь холмов и уехали, а горки эти так и остались, мы с них зимой на санках и лыжах катались.

– А где, дедушка, «знамка»-то ваша? – вежливо напомнил я.

– Так у изножия этих горок и есть. Пошаришься – как ты сам говоришь, вокруг. Мимо не пройдёшь, коли глаза имеются.

 Мы постояли, помолчали, и я уже было взялся за пластиковую ручку пятилитровки, как вдруг меня что-то сподвигло спросить:

– Дедушка, вот вы местный. А сколько лет Пироговску? И почему его еще некоторые называют «Фабрикой»?

Старик, чуть склонил голову, и сбоку как-то по-родственному ласково заглянул в мои глаза. Покивал своим мыслям и начал:

– Отец сказывал: самому посёлку – его лишь недавно прикрепили к Мытищам – не так уж и много, от силы – лет двести, а вот деревне Пирогово, что под косогором, – больше четырёхсот. Она на пути из Москвы в Сергиев Посад. Больницу здесь знаешь?

– Да, напротив нашего дома из-за семнадцатиэтажки выглядывает: старинная, трёхэтажная, с кирпичными узорами и вензелями.

– Раньше до революции это были красные палаты. В них жили мужчины – работники нашей фабрики. У реки на берегу стояли белые, тоже каменные, палаты – это уже общежитие для женщин. Но их разобрали. Теперь на том месте хрущёвка, через дорогу от неё угол здания видел?

– А как же? Выше моста через Клязьму.

– Вот это и есть сама фабрика, вернее то, что от неё осталось после всех передряг. По ней другой раз и весь теперешний микрорайон называют.

 За те шесть лет, что я наездами обитал здесь, не раз случалось проходить по тротуару вдоль этого оштукатуренного в жёлтый цвет громадного здания, растянувшегося едва ли не на квартал и поделённого с лицевой стороны на шесть магазинов. Самым большим и посещаемым из них был «Магнит». Сразу за ним на стене не так давно обратил внимание на мраморную мемориальную плиту в честь столетия фабрики с датами: 1865 – 1965 годы.

– Дедушка, а что на этой фабрике производили?

– Высококачественное тонкое сукно, из которого шились шинели для офицеров, по первости царской, а на моей памяти уже и советской армии.

– Гляди-ка ты! – я быстро посчитал в уме и поделился с дедом: – Выходит, вашей фабрике теперь сто пятьдесят лет с хвостиком?

– Больше. Отец сказывал: сперва она была деревянная, и владел ею какой-то купец Хлудов. Да проиграл в карты Чернышову. А тот вроде как из простых в богатые-то выбился. И, дескать, фамилию свою получил от того, что род его пошёл из углежёгов. Были такие артели, они по лесам в ямах берёзы жгли на древесный уголь. Все закопчённые, черномазые. Вот этот Чернышов-то мало того, что картёжник, он еще и ушлым да проворным оказался: фабрику, как положено, застраховал и через малое время сжёг, да так аккуратно, что комар носа не подточит. А на полученные по страховке денежки отстроил новую фабрику, и не какую-нибудь там, а каменную. И церковь православную поставил для народа, и палаты для своих работников. Видно, не такой уж простоватый, а с головой был мужик.

Между тем, осеннее солнышко выглянуло из-за железобетонного каркаса строящейся в отдалении за спиной моего собеседника высотки, позолотило седой пушок на макушке старика и ударило лучами мне прямо в глаза. Я прижмурился и, сделав шаг вперёд, повернулся к солнцу боком. Теплынь, хорошо…

– Не утомил я вас расспросами?

– Отчего же? Человек живёт общением, – мудро заметил дед и обвёл ясными синими глазами всё вокруг. – И погодка, как подгадала.

– Да-а… Благодать, – охотно поддержал я старика. – Недавно собирал опят за просекой. Побродил по ельнику и как-то неожиданно вышел на большой луг, окружённый со всех сторон лесом. Оно бы и ладно, да луг-то весь как изрыт заросшими травой воронками. Ноги можно сломать. Немец что ли сюда доходил?

– Почти что.

– А не расскажите?

– Почему бы и нет? Мне в ту пору одиннадцать годков минуло. Сюда-то они не дошли, но гул стоял, хоть издалёка, однако грозный. Отца еще летом на фронт забрали, а мать вместе с товарками вот также в октябре сняли с фабрики, вручили топоры и пилы, да отправили лес валить, расчищать, как им сказали, будущее поле боя. Ели и сосны вековые, в два обхвата, их сразу увозили куда-то, а вот пни высокие оставили, наверно, специально; они навроде противотанковых ежей получились. Лес был частый, и пней от него тьма. Однако немцев к нам не пустили, отогнали. Пни года два не трогали, а потом опять же баб – мужики-то все на войне – на эти пни направили – выкорчёвывать.

– Лошадей-то хоть дали, чтоб сподручней было выдирать?

– Да с этакой тяжестью разве ж управиться нашим лошадкам-доходягам, ведь здоровых-то и строевых всех на фронт реквизировали. Сделали по-другому. Бабы кирками да лопатами очищали и глубоко окапывали корни. Степан Ильич, комиссованный по ранению – на войне был сапёром, закладывал под корень взрывчатку, запаливал бикфордов шнур и убегал в укрытие. Взрывом выворачивало пень. Его верёвками выволакивали на дорогу, распиливали и на полуторке увозили на фабрику как дрова – топить водогрейные и паровые печи. А вот ямы почему-то заровнять позабыли…

Просигналила иномарка, мы посторонились, отошли на тротуар к забору. Машина прошуршала, пахнула выхлопными газами и скрылась между домами за поворотом. В прозрачном воздухе кружились жёлтые и багряные листья, приносимые сюда потоками верхового ветерка из соседнего сквера, где дубы, берёзы и липы потихоньку облетали. Мой собеседник вздохнул:

– С этими пнями у нас, ребятишек, случилась одна нехорошая история.

– Вы что, тоже помогали?

– Если бы! Взрослые нас к взрывным работам близко не подпускали. Но мы-то, мальцы, были не промах. Подкрадёмся, затаимся за каким-нибудь толстым пнём. Степан Ильич протянет от взрывчатки шнур метра на три, подожгёт – и бежит в укрытие подальше. А мы тут как тут! Ножичками в серёдке обрезаем с двух сторон добрый кусок шнура, опять запаливаем остаток, и успеваем спрятаться в другой воронке или за пнями. Как только рванёт, мы, пока не рассеялся дым – уже в лесу. Герои… – грустно усмехнулся старик. – Дружок был у меня закадычный – Петька Мосольков, отчаянный парняга. И вот однажды мы с ним прыгаем в яму, он спереди обрезает, я сзади, сую ему горящий конец, чтоб подпалить остаток. Гляжу, а Петька-то пожадничал – оставил совсем крохотный огрызок перед капсюлем! Мелькнуло в голове: только бы успеть выпрыгнуть из ямы. Да где там! Как рванёт, и у дружка моего трёх пальцев как не бывало! Кровища, перепуганные взрослые сбежались, Петьку в больницу. Меня мать дома ремнём выпорола так, что с неделю сесть не мог. А причина-то была в бракованном бикфордовом шнуре. Сантиметров на десять он изнутри был полый, одна лишь оболочка; её огонь за секунду прошёл и не дал нам убежать. А дружок мой на всю жизнь остался инвалидом…

Старик умолк и направил свой задумчивый взгляд в прогал переулка перед собой, где в конце за пологим спуском живой стеной возвышался смешанный лес, за которым и находился тот самый злополучный луг. Чтобы отвлечь собеседника от невесёлых воспоминаний, я решил сменить тему и кивнул на его пустые бутылки:

– Таскать в вашем возрасте такое, поди, тяжеловато?.. Руки-то оттягивает? Я вот приспособился: наберу, определю в рюкзак, и за плечи.

– А кто меня куда гонит! – оживился дедушка. – Сколько пронесу, встану, отдохну – и дальше. Всё мне разминка.

– Но в девяносто-то лет – это больше, чем... Поделитесь – гены у вас такие или образ жизни?

Старик опять чуть склонил седую голову и сбоку ласково так глянул на меня. По-доброму усмехнулся:

– Ничего особенного и нет. Отец прожил почти семьдесят, мог бы и больше, да раны с войны не давали покоя. Мама – восемьдесят пять. Я в жизни не выкурил ни одной папиросы. Выпивал, как все, на праздники, в компаниях. Любил играть в волейбол, футбол, участвовал в фабричных соревнованиях по бегу. Долго жили в своём доме, а там, известно – огород, куры, гуси, кое-какая скотинка. За нами, кстати, за перелеском дачи тогда образовались. Дорогу к ним проложили хорошую. Одно время почти что в соседях у нас обитали два маршала – Конев и Рокоссовский. О Коневе я только слышал, а видеть не видел ни разу, врать не буду. А вот Рокоссовского встречать доводилось. Забор у него был невысокий, дом, правда, как положено, с застеклённой верандой и мансардой. Как мы вскоре прознали, любил он садовой клубникой заниматься. У него она крупная да сладкая бывала. А знаю это, потому что маршал щедро угощал всех, кто мимо дачи его проходил. Выйдет из калитки, сам высокий такой, спина прямая, глаза тёплые, окликнет запросто, и предложит отведать ягодок из корзинки с собственных грядок. Пробовал и я. Вкусная. А потом они оба съехали куда-то, – дедушка улыбнулся. – Такие вот дела… – и словно вспомнив о чём-то неотложном, вдруг заторопился: – Извиняй старика. Заболтал я тебя…

– Да нет же! Всё очень интересно, слушал бы и слушал, – искренне откликнулся я. – А то сколь уж прошло, как переехали, а что это за место, какие достопримечательности есть кругом – толком и не представляю! Спасибо вам! Теперь могу детям и внукам об этом смело рассказывать, чтоб и они знали, на какой земле живут.

Мы напоследок еще раз встретились взглядами, но, приученные к нынешнему карантину, не стали рисковать с рукопожатием, а лишь приветливо кивнули друг другу и разошлись. Дедушка неспешной походкой направился в сторону леса, а я, поправив лямки рюкзака, подхватил с тротуара бутылку с родниковой водой и пошагал по дорожке через разноцветный осенний сквер к подъезду своей, стоящей невдалеке пятиэтажки.

 

КОКА-КОЛА

 

 В этот раз сбегать за корнем обыденкой получилось. Встал еще затемно, оделся, зашнуровал берцы, подхватил приготовленный с вечера рюкзак, и с рассветом уже карабкался по каменистому серпантину на Сержинский белок в Кедровую Яму.

 Красный корень (по-научному – копеечник) в наших местах именуют «белошным» еще с тех незапамятных времён, когда в таёжных распадках густо селились старообрядцы-кержаки. Чайный отвар из него целебный, и это проверено жизнью.

 В начале нулевых довелось мне поработать в Первопрестольной около трёх лет. Питался то в столовой, то брал полуфабрикаты из магазина и готовил себе в закутке, где ночевал. Тогда страна еще не оправилась от катастрофы развала СССР, с трудом собирала себя; деляги, вместо того, чтобы выращивать своих бурёнок и чушек, завозили, к примеру, мороженое мясо австралийских кенгуру; прилавки были завалены бросовыми брикетами с китайской лапшой быстрого приготовления, которая – сам проверял! – как пластмасса, горела синим, вонючим пламенем.

 С этих ли «продуктов», или от чего другого, но такого же недобросовестно-поддельного, по возвращению из столицы домой на Алтай у меня начали распухать ноги. Посидишь за обеденным столом или на диване у телевизора, встаёшь, а на щиколотках и взъёме вкруговую студенистая опухоль колышется. Ногу не всунуть в ботинок. Знающие люди определили: «полипы у тебя в желудке завелись – это точно!».

 Погоревал я с недельку, пока вдруг явственно не встал в моих глазах тряпочный мешочек, в котором, как помню, уже несколько лет хранилось три волокнисто-скрученных, смутно напоминающих засохшего осьминога, толстых белошных корешка. Брал чернику на альпийском лугу, да и копнул попутно; как известно, запас карман не тянет.

 Не мешкая, достал из кладовки, вскипятил и стал регулярно пить, как чай. Спустя месяц забыл про свои опухоли. Зато с того времени отвар из корня всегда на моём столе. Очень полезный напиток.

 Так вот. Светового дня мне хватило, чтобы пополнить запасы на зиму. В сумерках поднялся на свой четвёртый этаж, тут же вывалил содержимое рюкзака в ванну и начал заливать водой, чтобы корни отмокли и было легче отскабливать и отмывать с них прилипшую землю.

В это время позвонил знакомый пасечник Витя Казарин и предложил проехать с ним в горы на поселье, помочь погрузить двух годовалых свиней на продажу.

– Едем прямо сейчас, в ночь, чтобы быстрей, и завтра к вечеру спустимся. Пока покупатель не передумал.

– Успею хоть чаю-то хлебнуть?

– Не-а! Давай сюда мигом! Я у подъезда на своём 66-ом. У меня в бардачке бутерброды и термос с кофе. По дороге перехватишь.

– Ладно, жди, – сказал я, отключая сотовый, а жене уже с порога бросил: – Танюша, я тороплюсь. Надо Вите помочь. Обратно – завтра или на крайняк через день вернусь. Будь добра, корень из ванной убери в тазы. Я не успеваю. Приеду – всё доведу до ума.

 

 С поросятами управились за день. Приехали на поселье под утро, вздремнули часа полтора, сколотили в бортовом кузове ГАЗ-66-го вместительный решётчатый ящик из досок, подогнали задом машину под бугорок, пробросили настил и по нему на верёвках утолкали свиней в клетку. К полуночи вернулись в посёлок.

 Зайдя в ванную комнату сполоснуться с дороги, я обомлел: корень мой так и лежал нетронутый. Единственное, что сделала жена – спустила воду. Чем, собственно, и усугубила состояние нашей, еще два дня назад, отблескивающей белизной, ванны. Вода сошла, а плети корня, как они лежали раскидисто, так и прилипли, отпечатались по всему дну и на стенках порожней ёмкости. Такого художества у себя дома я ну никак не ожидал. Окликнул жену. Татьяна подошла и виновато прислонилась к дверному косяку.

– Замоталась я по работе, вот и забыла вытащить… Ты не переживай, убирай корень, а я почищу ванну, есть и меня и сода, «Ферри» есть, и «Мистер мускул» где-то завалялся. На худой конец железной щёткой соскоблю.

 Почти весь следующий день возилась супруга с ванной. Чего только не перепробовала, чем только не прыскала и не скребла. Всё бесполезно. Коричневые разводья лишь слегка посветлели, но исчезать и не думали. Красный корень кроме прочих целебных свойств содержал в себе еще и мощные красители, дубильные вещества. Я-то это знал, а вот жена с подобным столкнулась впервые. Видок у нашей ванной комнаты теперь был такой, что лучше и не заходить! Посмотрели мы на это, посетовали, да и решили менять ванну на новую.

 И вот я на автобусной остановке, хочу съездить в город, в магазине сантехники присмотреть замену. Рядом знакомые ребята, стоим, разговариваем, как обычно о том о сём.

А у меня на душе кошки скребут, и вовсе не из-за денег, которые надо будет потратить на покупку, и не из-за хлопот с выемкой старой и установкой новой ванны, а потому что человек я консервативный, если уж привыкаю к чему, то расставаясь, всегда сильно переживаю. Тем более ванна у нас удобная, чугунная, эмаль белоснежная, ни одной щербинки-раковинки или царапинки на ней нет.

– Чего пригорюнился, соседушка? – внимательно посмотрел на меня Алёша Наговицын, мужик примерно моих лет, живёт этажом ниже, охотник-соболятник, между прочим. – Вроде ты и с нами, а по глазам что-то далёко отсюда... Случилось чего?

– Да нет, всё ладом, – о своей болячке говорить не хотелось.

– Колись, вижу, что сам не свой. В город-то зачем?

– Ванну надо присмотреть.

– С чего это? На той неделе были у вас, дак она – таких поискать еще!

– Белошным корнем испохабил. Замочил и проворонил, вовремя не вынул. Теперь вся она, вроде как дерьмом измазана. И ничем не оттереть.

Стоящие рядом ребята сочувственно покивали. И лишь Алёша широко и, как мне показалось, даже как-то покровительственно усмехнулся:

– Не трать ты денег на автобус. Загляни-ка лучше к Алдошке, – Наговицын махнул кистью жилистой руки в сторону расположенного на первом этаже нашего дома продуктового магазинчика. – Купи там пару бутылок кока-колы…

– Да я сроду к этой заразе не прикасался! – меня даже передёрнуло.

– Не гони гусей, Санёк, а дослушай бывалого человека, – и было непонятно: то ли шутит, то ли серьёзно говорит сосед. – Я ж не предлагаю её пить, а для дела. Для начала слушай историю. Как-то весной сплоховал я – оставил на ночь свою Ауди под тополем напротив подъезда. Утром прихожу, а весь капот усыпан жёлтенькими тополиными почками. Они клейкие, так налипли, изукрасили мою ласточку, ничем не оттираются, хоть гони на станции – да заново перекрашивай. Походил вокруг, попсиховал на себя, и вдруг вспомнил, что где-то по телеку видел, как наши русские умельцы бросают в эту колу ржавые болты и гайки; подержат там какое-то время, пошурудят и вытаскивают, а они как новенькие. Сбегал я, купил бутылку этой американской «радости», тряпочку смочил, потёр – и капот стал еще новей, чем раньше.

– Если что, с меня пузырь! – радостно обнадёжил я соседа, прежде чем поспешить в магазин за кока-колой.

 Напоследок скажу одно. Ванну мы отмыли и привели в божеский вид всего за две помывки, израсходовав на это старенькое полотенце и три бутылки разъедающего всё, что можно, североамериканского напитка. С тех пор кока-колу я зауважал и, наверное, больше, чем всякие там «Ферри» и «Мистер мускул». Правда, каюсь, до сего дня так и не принял её вовнутрь, не отведал на вкус ни разу…