Вадим РУДАКОВ. СОЛНЦЕ В КОНВЕРТЕ. Рассказы

 

Вадим РУДАКОВ

СОЛНЦЕ В КОНВЕРТЕ

Рассказы

 

СОЛНЦЕ В КОНВЕРТЕ

 

Мы познакомились в зале городского музея. В тот день, закончив съёмки и поставив камеру в сейф, я вышел из телестудии и отправился посмотреть выставку одного знакомого фотографа. Его работы пользовались успехом. Я с трудом пробрался сквозь толпу возбуждённой молодёжи, подмигнул сам себе в зеркало и с удовольствием показал контролёрше пригласительный билет.           

Зал экспозиции был превращен в звездолёт. Иллюминаторы, переборки, лес проводов и в довершение – девушки в комбинезонах, стилизованных под скафандры. Эти «космические» дивы разносили бокалы на подносах.

Сдав пальто в гардероб и оказавшись в середине зала, я минут пять стоял и осматривался. Потом, не зная, как быть дальше, я двинулся к первой фотографии и, прихватив с подноса шампанское, стал совмещать приятное с полезным. Вся выставка оказалась актовой. Актом в фотографии называется обнажённая натура. Чаще женская.

На всех снимках я увидел одну и ту же милую леди с тёмными волосами. Она смотрела с фотографий одиноко и, может быть, гордо. Не знаю, каков её характер в жизни, но со стен смотрела одинокая амазонка, знающая цену себе и своему одиночеству. Напротив неё стояли люди – кто в вечернем платье, а кто в старом свитере. Все они пили шампанское,  размахивали руками и были довольны.

Никто из знакомых не встретился, и мне оставалось пребывать в одиночестве. Казалось, галерея никогда не закончится. В моих глазах уже рябило от серебристого цвета декораций. Я вошёл в одну из ниш в дальнем углу выставки и уставился на очередной портрет. Фото было удачным. На фоне водопада дива стояла в полный рост, слегка отвернувшись от меня и держа в левой руке хрустальный шар. Струи воды искривлялись его формой, наполняя хрусталь и словно желая взорваться радужным фонтаном. Из оцепенения меня вывел голос, прошелестевший за спиной:

– Да, он прекрасно чувствует свет. Посмотрите, как у неё светится кожа. Такой кадр стоит многих лет труда.

Я обернулся. Вгляделся в говорящего. Передо мной маячил линялый клетчатый берет, надетый поверх огромных очков. Казалось, что линзы вывернули из телескопа и вставили в оправу. Сквозь них на меня смотрели два блёклых зрачка, бывших в молодости зелёными. Я оглядел его. Одет он был, как многие здесь. Коктейль из свитера, скорее похожего на балахон, бесформенных брюк и почти мёртвых туфель. Этакий творческий клошар, застрявший головой в искусстве.

– А вы что, увлекаетесь фотографированием? – спросил я, устав терпеть неподвижный взгляд.

– Если можно так сказать. Я не увлекаюсь, а уже много лет ничего, кроме фотографий, не делаю. И эта фотография, – указал он пальцем на хрустальный шар, – блестящая, такое получается раз в жизни.

Его резкий тон и беспардонность сразу привели меня в раздражение. Но я, желая повернуться и уйти, остался и спросил:

– Простите, а почему вы считаете, что такое бывает раз в жизни? Я ничего особенного здесь не вижу.

Его реакция меня удивила. Было видно, что он подобрался, как для броска, и сказал:

– Либо вы слишком молоды, либо вы обычная бездарь.

Слово «бездарь» было произнесено просто и обыденно, даже необидно. Он продолжал:

– Как вы считаете, что такое фотография? Ну не молчите, оформите в двух словах, я уверен, что у вас получится.

Я подумал, выдержал паузу и ответил:

– Фотография – это вид искусства, позволяющий получать изображения благодаря способности химических веществ реагировать на свет.

Он помолчал, хмыкнул и сказал:

– Из всей этой белиберды я прощаю вам слово «свет». Остальное можете читать с кафедры захудалого института недоученным дамочкам. Они запишут и, может быть, выучат. Но я не буду вас сильно ругать, видно, что вы молоды и мало знаете. Заходите ко мне в студию. Там и разберёмся, что такое фотография и особенно свет.

Он записал в моём блокноте свой адрес с телефоном и сказал, что будет готов принять меня через неделю. Потом удалился, пересекая зал и шаркая туфлями.

Неделя протекла незаметно, и с ней ещё одна песчинка времени перестала быть моей. В назначенный час я шёл по городу, приближаясь к огромному дому сталинской эпохи. Солнечный свет провожал меня на пятый этаж по широким пролётам квадратной лестничной спирали. Дверь оказалась не на замке. Она отворилась, и я увидел хозяина.

– Проходите и ничему не удивляйтесь. Я здесь живу и работаю, – впустил он меня, сверкая своими очками.

Казалось, что коридор, по которому я шёл, был бесконечным. Мне пришлось протискиваться между стеллажей с колбами, идти мимо незнакомых мне устройств и аппаратов, напоминавших сушилки. Поход завершился моим падением, когда я зацепил ногой коробку. Хозяин помог встать и провёл меня в залу.

Я сел на огромный кожаный диван с валиками и огляделся по сторонам. В дальнем углу на письменном столе стоял древний телевизор «Рекорд». Шпон на его боковых стенках полопался и во многих местах отслоился,  поэтому телевизор напоминал спящего квадратного ежа. На левой от меня стене висела пожелтевшая карта мира с прочерченным маршрутом полёта Чкалова, Байдукова и Белякова. Я заметил ещё самовар на шкафу. Его покрывал плотный слой зелёной патины. Кроме одинокого венского стула, ничего из мебели я не обнаружил. Но стены были усыпаны фотографиями в рамках. Они были старые и новые, разных форматов. И каждая из них показалась мне интересной. Фотограф, стоявший молча, минут десять наблюдал за мной, а затем прервал:

–  Жильё вы посмотрели, а теперь пошли в лабораторию.                                                                              

Так потекли долгие дни нашего общения. Он открывал премудрости фотографии, а я помалкивал и слушал, вникая в незнакомый мне мир. Мне было интересно, сколько ему лет, а он отказывался отвечать на вопрос, говоря: «Все там будем». Однако, вглядываясь в его блёклые стариковские глаза, я видел, что ему очень много лет. Может быть, даже сто.

Он был работоспособен и энергичен, но это не могло спрятать его возраст. Я бы сказал точнее: не могло «спрятать» его жизнь. Мои предположения окрепли, когда он, будучи в добром расположении духа, показал мне стеклянный фотонегатив. Посмотрев, я не поверил своим глазам. На фото был изображён вождь мирового пролетариата, стоящий с Дзержинским около авто. Я спросил, кто автор снимка, а он хмыкнул и ушёл в лабораторию печатать.

С того дня я уже другими глазами смотрел на фотографии, висящие в большой комнате. Бури времени последнего века выплеснули на эту стену свои волны, и они застыли и превратились в галерею людских судеб и разных стран. Я нашёл солдат первой мировой, ослепших на Ипре. Там был учёный Попов, держащий в руках грозоотметчик. Я обнаружил Циолковского, сфотографированного со школьниками. И даже Гагарина, одетого в скафандр и рапортующего перед стартом. Многое было там. Если это были его работы (а я уже в этом не сомневался), то как он успел так много?  Какими возможностями он обладал, живя в истории и даже творя её?

Однажды мне приснился сон о том, что мастер, колдующий у фотоувеличителя, никто иной как доктор Парацельс, победивший время и до конца дней притворившийся чудаковатым старым фотографом. Квартира его напоминала лабораторию древнего алхимика, в которой решаются задачи и разрешаются вопросы, недоступные профанам и непосвящённым.

Он не учил меня фотографии. Он раскрывал для меня двери реальности, о которой я мог только предполагать. Теперь по прошествии времени я понял, что ни от кого не услышу о фотографии то, что услышал здесь.

– Представьте себе, что в пустоте и холоде движется огромное живое существо, Солнце. Цель его жизни – свет. Этот свет летит во всех направлениях для того, чтобы отразиться. Понимаете? Отразиться. И когда с ним это случается, рождается новая форма жизни. Я не придумал ей названия, но она есть. Я открыл её, занимаясь своим делом.

Он закашлялся, потом набил трубку и долго молчал.

– Не знаю, поняли вы меня или нет. Мне кажется, что если свет затухает в пространстве и не находит возможности отражения, то он бессмысленно умирает. Человеческие глаза, наверное, созданы Богом для того, чтобы жило Солнце. А фотопластинка – для того, чтобы сохранился окружающий мир, отразившийся в ней.

Я сидел часами в его мире красного света и, прихлёбывая кофе, смотрел, как его полусогнутый силуэт исполняет танец среди ванночек с растворами. Танцуя, он превращал банальности, снятые им на моих глазах, в искусство. В поэзию.

– Работоспособность – основа успеха. Если вы родились работоспособным, то ваша жизнь принадлежит вам. Здоровье и трудолюбие – вот две замечательные вещи, которые мы можем унаследовать от своих родителей, – говаривал он мне, обрезая на станке фотографии.

С того момента, как я встретил его в галерее, я многому научился. Он уже доверял мне печатать некоторые его снимки и даже осторожно похваливал. Я был принужден учить наизусть рецепты реактивов и приучался не выходить из лаборатории на яркий свет. И хотя я уже долгое время работал телеоператором и многое понимал в этой профессии, мироощущение моё стало другим. Свет и тень заговорили со мной. Да, когда я смотрел по сторонам, я слышал непрерывный диалог двух начал. Я много читал об этом, спорил с друзьями в компаниях, но никогда не знал, что есть любовь и борьба света и тени.

Другого сравнения я так и не смог найти. Я видел это в аллее тополей, в городской толпе. Мне виделось это в облаках, облитых закатной акварелью. И я стал искренне верить, что солнце рождает свет для того, чтобы он отражался. По утрам идя на работу, я ощущал его радость, когда оно слепило мои глаза. Вечерами, откопав отцовский фотоувеличитель, я выгонял домашних из ванной комнаты. Я тоже захотел научиться превращать обыденное в прекрасное. Вынимая листок фотобумаги из увеличителя и опуская его в проявитель, я физически ощущал, как на моих глазах соли серебра меняют окраску. Я сам стал одной из частиц, откликающихся всей своей природой на свет. Это было великое волшебство, когда на белой, словно снег, поверхности фотобумаги в сиянии красного светила проступали первые чёрные линии и точки, сливаясь в портрет или пейзаж.

Со мной такого не случалось давно. Когда твой возраст уже ушёл от тридцати лет, когда «сорок» уже звучит как «срок», обретаешь определённую косность и не так шустро увлекаешься новыми вещами, кроме тех, что близки тебе. Я страстно хотел показать своему наставнику собственную серию работ.

Я рассказал ему о своём намерении. Он молчал, курил, снова и снова набивая табаком трубку.

– Я боюсь, что у тебя ничего не выйдет. А если получится, то спустя достаточно долгое время. Не надо отдавать себя тому, что случайно встретил. Случайно встретил, случайно и распрощаешься, – улыбнулся он.

– Но я просто хочу попробовать, – я начал горячиться. – Я же не говорю, что у меня есть желание уйти в это навсегда, мне надо попробовать!

Что человеку легче всего, так это, наверное, орать на других. Ума не надо. Набираешь в лёгкие побольше воздуха, отключаешь сознание и стартуешь. Похмелье гарантировано через десять минут после скандала. Так и у меня. Когда я ехал на свою окраину, сидя в трамвае, то вспоминал, что обозвал его снобом, которому на всё наплевать. А он спокойно меня слушал, не выпуская изо рта трубку. Когда я закончил, он выколотил пепел, налил себе холодного чаю и, размешивая сахар, сказал:

– Ты, парень, просто устал. Красный свет в лаборатории плох для человека. Плюнь на всё и пару недель не появляйся. Отдохни и заходи. Хочешь – с фотографиями, а хочешь – нет, – и ушёл сушить снимки.

Придя домой и глядя на развешанные в ванной негативы, я думал, что человеческая жизнь в основе своей несуразна. Пока находишься в иллюзиях, ощущаешь уверенность и подъём. Но стоит только коснуться реальности, как наступает печаль от простоты бытия и узости коридоров собственной жизни. Оглядываясь вокруг, легко понять, что мир полон несчастья. И мы изо всех сил придумываем себе розовые стёкла, за которыми можно было бы ощущать себя немного сильнее. Что мне сделал плохого этот человек? Ничего. Абсолютно. Делился тем единственным, что у него есть. Вот так. Он прав, пора отдохнуть…

Я плюнул на всё и занялся повседневной жизнью. Хватало проблем на работе. Не убавилось их и дома. Я решил забыть о фотографии до лучших времён. Я согласился с ним. Нечего мутить воду собственной реки. Пора уметь проходить мимо вещей неблизких и вынимающих время из твоей жизни. Не всем дано быть фотографами.

Мои друзья позвали меня в горы. Я взял отпуск за свой счёт и занялся подготовкой. Перспектива удрать из города и попить воду из горных ручьёв захватила меня. Старт планировался через три дня.

В день отъезда, в пять часов утра меня вернул в реальность телефон, стоящий рядом с кроватью.

– Спишь? Прости, что разбудил, – узнал я шелестящий голос своего знакомого. – Я уезжаю. Если нетрудно, зайди ко мне, поможешь собрать вещи. Заодно покажу тебе кое-что напоследок.

Я принял решение. Друзья впали в недоумение, но простили и ушли в поход без меня. В час дня я стоял на пороге его квартиры. Аппаратуры ни в лаборатории, ни в коридоре не было. Он всё продал, а часть отдал детям в кружок. Фотографии лежали, упакованные в ящик, и без них стены сиротливо стеснялись своей наготы.

–  Мне пора уезжать, – грустно промолвил он. – Всегда наступает время уйти. И лучше это сделать самому. Я многое успел. А теперь успеваю уехать. Самолёт сегодня. Проводите меня, я буду этому очень рад.   

Я попросил извинения за прошлую выходку.

А он повёл меня в лабораторию показать, как он сказал, один интересный эффект. Там было пусто. На полу валялись бумаги, горел красный фонарь. Когда глаза освоились, я увидел чёрный пакет из-под фотобумаги.

– Сейчас вы увидите то, над чем я работал всю жизнь. Держитесь за стену, может быть неожиданный эффект.

Я ухмыльнулся, но все-таки опёрся.

– Комментарии потом, а сейчас смотрите, – сказал старый фотограф и развернул пакет. Он достал оттуда листок фотобумаги. Листок мерцал жёлтым пульсирующим свечением. Во мне появилось беспокойство, переходящее в страх. Свечение перешло в сияние, и комната озарилась вспышкой.  Мне показалось, что я посмотрел на сто солнц, такой сильной была вспышка. Почувствовав толчок в грудь, я упал. Запах нашатыря вернул меня к жизни. Я сидел на полу, опираясь спиной о стену.

– Что это было? – спросил я, ощущая черноту в глазах, которая быстро проходила.

– Та самая форма жизни, которая рождается светом.  И вы с ней только что познакомились. Я сам пока плохо всё это понимаю, может, никогда и не пойму. Ничего больше не спрашивайте, пошли пить чай, скоро приедет такси.

Так, уезжая навсегда, он привёл меня в полное замешательство.

(Впоследствии я поделился этой историей с одним серьёзным физиком. Он долго прикидывал, что могло произойти со мной, когда открылся пакет. Но признался, что бессилен. Правда, после бутылки коньяка, принесённой мной, он сказал мне шёпотом, что есть некоторые «неподтверждённые эффекты квантования частиц». После этого мне было отказано в дальнейших расспросах.)

И вот, наконец, аэропорт. Мы сдали багаж и зарегистрировали билет. Когда прощались, я оторвал от своего пальто пуговицу и протянул ему. А он растрогался и минут пять плакал, как ребёнок. Потом достал носовой платок, утёр слёзы и пошёл на посадку. Я думал, что он уже не обернётся, и ошибся. Он повернул голову, последний раз блеснул мне своими очками и исчез из моей жизни навсегда. Поднявшись в бар и выпив кружку пива, я тоже всплакнул, поняв, что мне его будет не хватать…

По прошествии двух лет, на хребте тысячелетия ко мне постучала женщина-почтальон и вручила телеграмму. Мой учитель фотографии писал, что живет у родственников Йозефа Судека, которые его пригласили к себе. Он желал мне удачи и счастья. Больше вестей я не получал. Единственное: не поленился и узнал, что Йозеф Судек – великий чешский фотограф.

 

ПОПЛАВОК

 

Одним душным июльским днём, когда мысль о том, что летний отпуск подходит к концу, а ничего не сделано, ничего нового не придумано, и бытие кажется отвратительно-бессмысленным, я слонялся по квартире, пытаясь то читать, то смотреть в застывшую морду электронного циклопа.

День явно не задался. Ещё один день душного одиночества.

Но ожил дверной звонок. В палитре звуков бормочущего телевизора и гудящего из кухни холодильника это был эмоциональный взрыв, потрясение, тайфун впечатлений. Я вздрогнул. Быстро надел трико, накинул сорочку и двинулся в сторону двери навстречу неизведанному.

Два оборота рукоятки замка, щелчок, и дверная скрипка, пропев вялую плаксивую ноту, являет мне человека в дверном проёме.

Передо мной стоял мой товарищ по работе.

Мы мало с ним прежде общались. Чаще – решая какие-то конторские проблемы. Но общие взгляды на жизнь, схожее понимание юмора и политики нас сблизило. Я бывал у него в гостях, и вообще мы поддерживали дружеские отношения.

Сейчас он стоял передо мной, вспотевший и расстроенный, с большим пакетом из соседнего супермаркета, который он держал у груди, поддерживая правой рукой дно пакета.

– Можно войти? – выдохнул Рома. Так его звали. Я кивнул, и он, не разуваясь, напрямую протопал в большую комнату к столу и начал выставлять из пакета запотевшие бутылки с пивом.

Я застегнул сорочку, прошёл в залу и бухнулся в кресло – наблюдать, как Роман распоряжается.

Он молча достал всё пиво, зажигалкой открыл две бутылки и, протянув мне одну, тут же отпил большой, долгий глоток из своей.

Я глотнул освежающей прохлады. А Рома сел на диван, ещё раз приложился и заговорил.

Оказывается, он на этой неделе должен был ехать по путёвке в город Бердск и отдыхать в санатории на Обском море. Но случилась беда: у его тёщи подтвердился тяжелый диагноз, и ему с женой предстояли трудные дни. Поэтому они решили предложить эту путёвку мне. И если я соглашусь, то многим их обяжу.

Я поначалу сопротивлялся. Но он убедил меня. Рома уже несколько раз бывал там, и по его словам получалось, что это отличное место: хорошая погода, песчаный пляж, сосновый бор и просто красота вокруг.

Так под конец отпуска в моей жизни возникли перемены.

И я согласился. Рома сразу ожил. Наверное, ему было так тяжело в тот момент, что жизнь казалась неуправляемой и беспощадной, и если вдруг что-то получалось так, как он хотел, это вызывало в нём радость. Мы ещё поговорили, допили пиво, и Роман ушел домой.

Отъезд намечался через три дня, и я начал неспешно наполнять дорожную сумку.

И вот оно, то мгновение, когда я уже шагаю по тропинке, усыпанной сосновыми иглами. Ветер шумливо бродит в кронах, под ногами похрустывают веточки, а солнце, словно огромный красный воздушный шар, неподвижно висит над золотеющей водой. И всё вокруг колышется в потоках горячего воздуха, словно зыбкий мираж детского воспоминания.

Утром после завтрака я быстро собрался и пошёл на берег.

В первый раз, шагая босиком по горячему песку, я отправился вдоль пляжа как можно дальше, чтобы побыть одному. Примерно через километр стало безлюдно, и я увидел большую заводь, окружённую соснами.

Устроив покрывало на песке, я походил вдоль водной кромки, постоял, глядя на проплывающие яхты, а потом улёгся, решив подремать. Затем ещё купался в мутной, сдобренной илом воде, снова пребывал в дрёме, ел свою нехитрую еду и пил купленный в городке квас. Потом санаторий, процедуры. И наутро опять пляж.

Верно, так и пролетел бы мой отдых в этом райским уголке без особых воспоминаний, если бы в один из дней я не услышал над собой мальчишеский голос:

– Дядя! Я здесь рыбачу. Перейдите куда-нибудь, пожалуйста.

Я поднял голову. Надо мной стоял ребёнок лет семи с удочкой в руках. Он смотрел на меня строго и решительно. Мне ничего не оставалось, как молча встать и перебраться в другое место. Я так и сделал. Когда я улёгся на покрывало, он уже сидел с закинутой удочкой.

На следующее утро я занял уже новое своё место и читал книгу. Он пришёл, устроился неподалёку, закинул удочку в воду и так просидел до обеда. Ничего не поймав, он смотал снасть и ушёл.

Так мы начали видеться с регулярностью расписания. Вначале приходил я, а через некоторое время появлялся мой рыбачок. Он показался мне интересным, и я решил наблюдать за ним.

Первые же минуты принесли открытия. Я заметил, что он не менял червей. Это меня удивило и заставило ещё более пристально вглядываться в малыша. Он не только не менял червей, он ими вообще не пользовался. Я оказался в логическом тупике. За всё время он не насадил ни одного червя! Это было странно, и мне захотелось поговорить с ним. Я стал ждать подходящего момента.

– Много наловил? – спросил я, глупо, по-взрослому, улыбаясь.

Мальчик не пошевелился, глядя на воду.

– Клюёт? – сделал я ещё одну попытку завязать разговор.

Он поднял голову, посмотрел на меня снизу вверх и резко ответил:

– Нет!

Я понял, что сегодня продолжения беседы уже не будет. Отошёл и углубился в книгу. Но чтение не давалось. Я смотрел на страницы, а думал о странном ребёнке, который рыбачит без наживки и которому, похоже, неважно, клюёт у него или нет.

 А паренёк, закончив свою удивительную рыбалку, двинулся мимо меня, на ходу сматывая удочку. Я увидел ярко-жёлтый поплавок с чёрными полосками, как у шмеля. И ещё мне бросилось в глаза отсутствие крючка.

После обеда, сменив пляжные шорты на джинсы и рубашку, я отправился в город. Недолго побродив, я нашёл в одном из дворов магазин спорттоваров, там купил набор крючков и отправился в санаторий.

Следующим утром я пришёл на берег пораньше. Крючки лежали в пакете и ждали появления мальчишки. Он явился, как обычно. Я заметил его издалека. Маленькая фигурка приближалась, держа в руке бамбуковое удилище.

– Доброе утро! – окликнул я его, когда он приблизился.

Он едва кивнул мне, уселся, бросил свою кепку на песок и стал разматывать леску. Закончив, он положил на ладонь свой необычный, похожий на шмеля, поплавок и стал его разглядывать. Так продолжалось минут пять. Мне показалось, что возник подходящий момент. Я встал и, держа в руке набор купленных крючков, подошёл к рыбачку.

– Что, крючок оторвался? Держи. Дарю, а то у тебя с ними, похоже, проблема, – проговорил я, протягивая набор мальчишке.

– А почему вы думаете, что у меня проблема с крючками? – по-прежнему неприветливо спросил он.

Я начал смутно понимать, что лезу в какую-то серьёзную чужую историю. Но незримую черту я, похоже, уже пересёк. И мне остаётся продолжать. Хотя бы крючки подарить по-человечески.

– Просто я видел вчера, что ты уходил без крючка. А сегодня, видимо, забыл дома запасной. Держи, это тебе. Просто подарок. Поймаешь большую рыбу, отнесёшь маме, а она сварит тебе уху.

Так я пробормотал ему свою формулу извинения. Извинения за навязчивость и праздное любопытство. Я сунул ему крючки. Потом быстро собрался и, расстроенный, пошел в санаторий. На душе было препротивно. Если ребёнок рыбачит без крючка, значит, это его игра, и нечего его дёргать. И вообще, откуда в нас это желание постоянно лезть в чужие дела?

До санатория было рукой подать. Идя по лесной тропинке, я уже успокоился и глядел на всё философски.

Сзади послышалось учащённое дыхание. Я обернулся и увидел, что мальчик нагоняет меня. Я остановился. Он подбежал и, не сумев отдышаться, сунул мне крючки, заплакал и пошёл обратно. Пройдя немного, он обернулся и сквозь слёзы крикнул:

– Мне не нужны крючки! Я могу ими его поранить! И вообще, я ненавижу рыбалку! – бросился он по тропе, рыдая в полный голос.

В свой номер я зашёл подавленным. Ужин не задался, и сразу после него я лёг спать. Всю ночь меня преследовали тяжёлые и бессвязные сновидения. В одном из них я шёл в толпе факиров по какому-то индийскому городу, и у меня, как и у людей, окружавших меня, всё тело было истыкано крючками. А в другом сне я был рыбой, и крючок вонзился в моё горло.

Утром я проснулся с температурой и основательной ангиной. Врач осмотрел меня и посчитал, что я просто перележал на солнце. Оставил таблетки и наказал два дня лежать.

Лёжа в постели и спускаясь лишь в столовую, я решил, что больше на пляже не появлюсь. Найду чем заняться. Места здесь грибные, народ без добычи не возвращается. Или можно в библиотеке посидеть. Да и до конца сезона уже рукой подать. Но чего хотелось меньше всего, так это встретить ещё раз странного мальчика с поплавком, похожим на шмеля.

Однако мне предстояло узнать конец его истории. И произошло это за несколько дней до моего отъезда. Утреннее чтение утомило меня, и я решил прогуляться. Выйдя на крыльцо, я обратил внимание на молодую женщину, которая стояла и неуверенно смотрела по сторонам. Её лицо мне кого-то напомнило. Она подошла ко мне.

– Это вы дарили моему сыну крючки? – спросила она, грустно посмотрев мне в глаза. Это мне сразу не понравилось.

– Да. А что случилось?

–  Ничего. Просто мы уезжаем. Мой мальчик рассказал, что произошло между вами из-за крючков, и очень жалеет об этом. Он попросил меня, чтобы я рассказала вам нашу историю.

Мы присели, и вот что она мне поведала.

Несколько лет назад её муж перевернулся на лодке во время рыбалки. Пока соседние рыбаки подгребались, он ушёл под воду, и его не спасли. После похорон мальчик впал в печаль и очень редко из неё выходил. Начались беспокойные дни и ночи.

Однажды утром он встал и во время завтрака заявил, что отец превратился в рыбу. Мать пережила шок, но торопиться к психиатрам не стала. Её Федечка всегда был ребёнком спокойным и здравомыслящим. Она попыталась осторожно выведать, что же ему приснилось. Оказалось, сон был простой: в дом вернулся отец и сказал, что теперь он живёт в воде. Он – рыба. Чтобы встретиться с ним, Федя должен приходить на берег и забрасывать сделанный отцом чёрно-жёлтый поплавок. Тогда папа заметит поплавок и подплывёт.

После этого сна мальчик два месяца ходил на берег. А примерно через неделю после того, как я пытался подарить ему крючки, приплыла большая рыба и долго плавала кругами у берега. Счастливый пацанёнок прибежал домой и стал упрашивать мать пойти с ним к морю. Ведь он просил рыбу приплыть ещё раз, для мамы. И, как утверждал, в ответ рыба выпрыгнула из воды.

– Я никогда бы не поверила, что так может быть, – возбуждённо продолжала женщина. – Представьте: мы пришли, сели на берег, Федечка закинул поплавок. Долго ждали. И когда я уже хотела предложить уйти, плеснула вода. К нам подплыла большая рыба! Она оказалась совсем рядом и, застыв, смотрела на нас. А потом сделала круг, всплеснула над водой и уплыла. Какая радость была у сына! И самое главное – он выздоровел. Печали как не бывало. А теперь мы уезжаем к маме на Урал. Федя считает: раз папа жив, то всё хорошо, и не нужно ему мешать. А это вам, от моего сына на память.

Она протянула старую картонную папку. Потом улыбнулась, помахала рукой и пошла в сторону городка, не оборачиваясь.

Я постоял, поглядел ей вслед и развязал тесёмки на папке.

В моих руках был рисунок. Разноцветная улыбающаяся рыба была нарисована акварелью. И подпись: «Мой папа – рыба!».