Марина МАСЛОВА. ОДНОЛЮБ. К 190-летию со дня рождения Лескова

 

Марина МАСЛОВА

ОДНОЛЮБ

К 190-летию со дня рождения Лескова

 

У Николая Семеновича Лескова есть замечательный рассказ с характерным названием – «Однодум». Слыша это слово, невольно, по созвучию, вспоминаешь: «тугодум» – и заранее настраиваешься на нечто саркастическое, высмеивающее. По крайней мере, так произошло со мной.

Однако более уместной ассоциацией здесь должно быть другое слово – «однолюб». Объединяя смыслы этих двух слов (однодум и однолюб), понимаем: речь пойдет о чем-то серьезном, о том, что составляет главную мысль автора (воплощенную в судьбе его героя), его основную, единственную думу. Речь пойдет о чем-то таком, что способно составить весь смысл жизни человека, его главную и единственную из всех земных «любовей» любовь. Одна дума и одна любовь – вот о чем говорит название этого рассказа.

Мне страшно сейчас продолжать эту тему, ибо я не знаю, как назвать эту единственную думу лесковского героя, его единственную любовь…

Если я просто напишу слово Библия – боюсь, почти всех это разочарует. Но надобно знать лесковского героя, его судьбу, его мудрую жизнеутверждающую натуру, его остроумие и сердечную искренность; надобно оценить и стиль Лескова в этом повествовании, его тончайшую душевную теплоту и доверительность, легчайшую иронию и глубочайшую серьезность тона…

Надобно прочесть этот рассказ, чтобы не обмануться некоторой «пресностью» моего заявления.

Кроме того, если мы имеем в виду не только одну думу, но и одну любовь, то тут уже надо произнести другое слово, которое Библия, как ни странно, вмещает в себя, и слово это – Бог.

 

Понимая, что в наше информационно перегруженное время не всякий найдет время и силы открыть томик сочинений классика, попробую более или менее кратко и в то же время основательно прокомментировать содержание интересующего нас рассказа.

 

* * *

Перечисляя достопримечательности уездного городка Костромской губернии Солигалича, где происходит действие, Лесков в свойственной ему манере (назовем ее «отстраненно-обывательской») пишет: «В городе бывают две годовые ярмарки и еженедельные базары, кроме того, значится «довольно деятельная торговля известью и дегтем». В то время, когда жил наш герой, здесь еще были соляные варницы. Все это надо знать, чтобы составить понятие о том, как мог жить и как действительно жил мелкотравчатый герой нашего рассказа Алексашка, или, впоследствии, Александр Афанасьевич Рыжов, по уличному прозванию «Однодум» (Лесков Н.С. Собр.соч. в 6 тт. Т.3. М., 1973. С.269. Далее будет указываться только страница тома).

Вряд ли нам уместно здесь разбирать авторскую «многослойность» интонации (к примеру, факт, что слово «мелкотравчатый» является не авторской характеристикой, а словечком из лексикона горожан, знающих Алексашку Рыжова, но не знающих, до поры, его главной думы), но нельзя не обратить особенного внимания на ненавязчивую, как бы вскользь оброненную фразу автора, скрывающую в себе главную идею рассказа, его центральный конфликт: КАК МОГ ЖИТЬ, исходя из наличных условий, данных ему при рождении (семья, быт, воспитание, окружение), И КАК ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЖИЛ, вопреки наличным условиям, этот «мелкотравчатый», с обывательской точки зрения, герой.

Родители Алексашки имели собственный дом – один из тех домиков, которые в здешней лесной местности ничего не стоят, но, однако, дают кров (с.269).

«Имели собственный дом» звучит основательно и благополучно, но далее автор уточняет: «один из тех… которые… ничего не стоят». Лесков дает последние слова курсивом, помогая читателю понять, что это не его собственное мнение, а так называемая объективная реальность, когда всякая ценность имеет денежный эквивалент. Далее автор подчеркнет это еще раз, подготавливая читателя к факту, что герой не имеет ничего сверх необходимого. Повторимся: домик был из тех, что «ничего не стоят», но «дают кров» человеку. Как-то даже странно звучит это уточнение автора. Ведь ясно же, для чего человеку дом – чтобы жить в нем. Однако Лесков легонько «вытряхивает» читателя из привычной неприметной лукавости: человек давно уже не смотрит на свой дом как на обыкновенный, простейший кров, т.е. укрытие от стихий мира. Люди незаметно для себя превратили свои кровы из насущной необходимости в элементы социального статуса, в знаки своей власти и могущества. Лесков возвращает понятию «дом» его первичное значение – то, что дает кров, укрывает, защищает. Герою Лескова этого было достаточно. Поэтому «ничего не стоил» его дом только для других, оценивающих его не в бытийственно-насущном, а в материально-накопительном эквиваленте.

Других детей, кроме Алексашки, у приказного Рыжова не было…

Приказный умер вскоре после рождения этого сына и оставил жену и сына ни с чем, кроме того домика, который, как сказано, «ничего не стоил» (кавычки авторские – М.М.) (с. 269).

Далее Лесков говорит о матери героя: «Но вдова-приказничиха сама дорого стоила: она была из тех русских женщин, которая «в беде не сробеет, спасет; коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», – простая, здравая, трезвомыслящая русская женщина, с силою в теле, с отвагой в душе и с нежною способностью любить горячо и верно (с.270).

Тончайшая ирония над обывательским сознанием сквозит в формулировках писателя: «Когда она овдовела, в ней были еще приятности, пригодные для неприхотливого обихода, и к ней кое-кто засылали свах, но она отклонила новое супружество и стала заниматься печеньем пирогов», т.е., по сути, воспитанием сына и зарабатыванием средств на жизнь. Важны и детали, опять же ненавязчиво указывающие на благочестие матери героя: «Пироги изготовлялись по скоромным дням с творогом и печенкою, а по постным – с кашею и горохом; вдова выносила их в ночвах на площадь и продавала по медному пятаку за штуку. От прибыли своего пирожного производства она питала себя и сына…» (с.270).

Ради нынешнего молодого поколения, привыкшего просматривать лишь краткие пересказы классики в интернете, я готова процитировать весь рассказ целиком, но обойдемся наиболее важными смысловыми моментами.

Как воспитывался и рос Алексашка? Вдова отдала сына «в науку мастерице; мастерица научила Алексашку тому, что сама знала. Дальнейшую же, более серьезную науку преподал ему дьяк с косою… Дьяк, «отучив» Алексашку, взял горшок каши за выучку, и с этим вдовин сын пошел в люди добывать себе хлеб-соль и все определенные для него блага мира. Алексашке тогда было четырнадцать лет, и в этом возрасте его можно отрекомендовать читателю» (с. 270).

Так и слышится горчинка в интонации автора, когда он упоминает о благах, отведенных на долю героя. Не много благ мира было определено ему по статусу, однако мы увидим, как сумел он воспользоваться тем, что все-таки было ему дано.

Что прочили ему «жалеющие сиротку» горожане? Случайную смерть от медведя или волка, а если уцелеет – монастырь, где можно все грехи «преотлично отмолить, да еще не со своей свечой и при чужом ладане. Чего ему еще по сиротству его ожидать лучшего?» (с.271).

Если честно признать: сколько таких «жалких сироток», «зажаленных» благожелателями, способны «смиренно» принять эту уготованную им другими судьбу, поверить в то, что они «жалки», «беспомощны», «обездолены» и «несчастны» и что ничего лучшего, «по сиротству своему», они от жизни ждать не могут?

Мог смириться, в таком не лучшем смысле, и наш герой, мог начать жить по руслу, уготованному ему, навязанному «объективной реальностью». Однако он нашел иное русло.

Молодой Рыжов «был досуж и трудолюбив. Дьякова школа дала ему превосходный, круглый, четкий, красивый почерк, которым он написал старухам множество заупокойных поминаний и тем положил начало самопитания. Но важнее этого были те свойства, которые дала ему его мать, сообщившая живым примером строгое и трезвое настроение его здоровой душе, жившей в здоровом и сильном теле. Он был, как мать, умерен во всем и никогда не прибегал ни к чьей посторонней помощи. В четырнадцать лет он уже считал грехом есть материн хлеб; поминания приносили немного, и притом заработок этот, зависящий от случайностей, был непостоянен; к торговле Рыжов питал врожденное отвращение, а оставить Солигалич не хотел, чтобы не разлучаться с матерью, которую очень любил. А потому надо было здесь же промыслить себе занятие, и он его промыслил» (с.270).

Кажется, здесь надо бы сократить цитацию повествования. Но думается мне, что интересно будет читателю нынешнему узнать и некоторые исторические подробности той эпохи. Так что я продолжаю цитату.

«В то время у нас только образовывались постоянные почтовые сообщения: между ближайшими городами учреждались раз в неделю гонцы, которые носили суму с пакетами. Это называлась пешая почта. Плата за эту службу назначалась не великая: рубля полтора в месяц «на своих харчах и при своей обуви». Но для кого и такое содержание было заманчиво, те колебались взяться носить почту, потому что для чуткой христианской совести русского благочестия представлялось сомнительным: не заключается ли в такой пустой затее, как разноска бумаги, чего-нибудь еретического и противного истинному христианству?

Всякий, кому довелось о том слышать, – раздумывал, как бы не истравить этим душу и за мзду временную не потерять жизнь вечную. И тут-то вот общее сердоболие устроило Рыжовкина Алексашку» (с.271).

Горожане-солигаличцы рассуждали так, что сироте и грех в вину не вменится, а если задерет медведь на пути в лесу и он на суд предстанет, так сможет одно отвечать: «не разумел, Господи», да и только. И в ту пору взять с него нечего…<…>

Сам Алексашка, которого это касалось всех более, был от мира не прочь и на мир не челобитчик: он смелою рукою взял почтовую суму, взвалил ее на плечи и стал таскать из Солигалича в Чухлому и обратно. Служба в пешей почте пришлась ему совершенно по вкусу и по натуре: он шел один через леса, поля и болота и думал про себя свои сиротские думы, какие слагались в нем под живым впечатлением всего, что встречал, что видел и слышал. При таких условиях из него мог бы выйти поэт вроде Борнса или Кольцова, но у Алексашки Рыжова была другая складка – не поэтическая, а философская, и из него вышел только замечательный чудак Однодум. Ни даль утомительного пути, ни зной, ни стужа, ни ветры, ни дождь его не пугали; почтовая сума до такой степени была нипочем его могучей спине, что он, кроме этой сумы, всегда носил с собою еще другую, серую холщовую сумку, в которой у него лежала толстая книга, имевшая на него неодолимое влияние.

Книга эта была Библия».

 

Этими словами заканчивается первая глава рассказа. Вторую главу тоже можно цитировать подряд, но, чтобы не утомлять читателя, я все-таки попробую выбрать главное.

Когда Рыжову было уже около тридцати лет, все горожане привыкли к тому, что он везде, «и на ходу и на отдыхе читал одну только свою Библию в затрапезном переплете. Он начитался ее вволю и приобрел в ней большие и твердые познания, легшие в основу всей его последующей оригинальной жизни, когда он стал умствовать и прилагать к делу свои библейские воззрения…

Старый человек, знавший во время своей юности восьмидесятипятилетнего Рыжова, когда он уже прославился и заслужил имя «Однодума», говорил мне, как этот старик вспоминал какой-то «дуб на болоте», где он особенно любил отдыхать и «кричать ветру».

– Стану, – говорит, – бывало, и воплю встречь воздуху:

«Познавол стяжавшего и осел ясли господина своего, а людие Мои не разумеша. Семя лукавое; сыны беззакония! Что еще уязвляетесь, прилагая неправды! Всякая глава в болезнь, – всякое сердце в плач. – Что Ми множество жертв ваших: тука агнцев и крови юниц и козлов не хощу. Не приходите явитися Ми. И аще принесете Ми семидал – всуе; кадило мерзость Ми есть. Новомесячий ваших, и суббот, и дне великого не потерплю: поста, и праздности, и новомесячий ваших, и праздников ненавидит душа Моя. – Егда прострете руки ваши ко Мне, отвращу очи Мои от вас, и аще умножите моления, – не услышу вас. Измыйтесь, отымите лукавство от душ ваших. Научитеся добро творити, и придите истяжемся, и аще будут грехи ваши яко багряное – убелю их яко снег. Но князи не покоряются, – общницы татем любяще дары, гонящее воздаяние – сего ради глаголет Саваоф: горе крепким, – не престанет бо ярость Моя на противныя».

И выкрикивал сирота-мальчуган это «горе, горе крепким» над пустынным болотом, и мнилось ему, что ветер возьмет и понесет слова Исайи и отнесет туда, где виденные Иезекиилем «сухие кости» лежат, не шевелятся; не нарастает на них живая плоть, и не оживает в груди истлевшее сердце.

Его слушал дуб и гады болотные, а он сам… по его словам, «дышал любовью и дерзновением».

Развитие Рыжова было уже совершенно закончено, и наступало время деятельности, в которой он мог приложить правила, созданные им себе на библейском грунте.

Под тем же дубом, над тем же болотом, где Рыжов выкрикивал словами Исаии «горе крепким», он дождался духа, давшего ему мысль самому сделаться крепким, дабы устыдить крепчайших. И он принял это посвящение и пронес его во весь почти столетний путь до могилы, ни разу не споткнувшись, никогда не захромав ни на правое колено, ни на левое.

Впереди нас ожидает довольно образцов его задохнувшейся в тесноте удивительной силы и в конце сказания неожиданный акт дерзновенного бесстрашия, увенчавший его, как рыцаря, рыцарскою наградою» (с.273-274).

Конечно, здесь можно сделать множество пояснений по библейской цитате и по мотиву выбора автором этой цитаты – каждое слово его здесь имеет свой вес и значение. Но я поставила себе задачу не критического разбора авторских идей, а донесения до современного человека, уже слегка подзабывшего «нашу классику», той простой мысли, что иллюстрируется рассказом Лескова – у нас есть всё, если есть Библия.

На всякий случай предварю сомнения тех, кого могло смутить слово «рыцарь»: ни о каких прекрасных дамах сердца речи не будет; единственной и неповторимой дамой сердца нашего героя в течение всей его жизни оставалась все она же – Библия.

Одно только сопоставление напрашивается сюда, когда читаешь о выкрикивании мальчуганом-сиротою пророческих стихов «над болотом», – вспоминается здесь преподобный Серафим Саровский, который, неся послушание лесничего, вот так же, стоя на пригорке в саровском лесу, читал вслух Евангелие, обращаясь к деревьям, птицам, ветру и всему живому. Не мог знать Лесков жития преподобного, не мог заимствовать сюжет из его биографии, а значит, перед нами родство духовное, когда люди, умеющие слышать «дыхание» Духа, вдохновляются. Им одинаково, сама природа, окружающая их, подсказывает им такую форму вдохновения – громкий крик навстречу ветру, крик о Боге и красоте Его творения, пророческий крик о заблуждении человечества, не познавшего этой красоты.

Чуть ранее, в той же второй главе, Лесков пишет:

«Мне неизвестно, сколько лет он нес службу в пешей почте, беспрестанно таская суму и Библию, но, кажется, это было долго и кончилось тем, что пешая почта заменилась конною, а Рыжову «вышел чин». После этих двух важных в жизни нашего героя событий в судьбе его произошел большой перелом: охочий ходок с почтою, он уже не захотел ездить с почтарем и стал искать себе другого места – опять непременно там же, в Солигаличе, чтобы не расстаться с матерью, которая в то время уже остарела и, притупев зрением, стала хуже печь свои пироги» (с.272).

Умиляет эта любовь героя к пешей ходьбе и отказ от возможного «свидетеля» его лесных пророчеств – почтаря-возничего. Умиляет его любовь к старушке-матери, которую он, «питая отвращение» к занятию торговлей, ни разу не укорил за торговлю пирогами, понимая, что каждому дано свое дело в жизни по его силам и способностям. Каждый стремится к тому, что созвучно его душе. Правда, стремление это только тогда истинно и спасительно, когда душа стремящегося «созвучна» Богу.

Хочется сказать и о другом созвучии. Читатель далее узнает, как проявилась удивительная сила героя, вскормленная словом Писания и оживотворенная любовью и дерзновением чистой пред Богом души. И поверьте: нельзя даже представить себе другое произведение Лескова, которое было бы более созвучно нашему времени, чем этот рассказ. Самым наглядным образом он характеризует именно нашу с вами действительность, наш быт, наши нынешние социальные отношения, несмотря на то что написан в 19 веке (1879г.). Не верится? Давайте убедимся вместе.

«Квартальническое место, хотя и не очень высокое, несмотря на то, что составляло первую ступень ниже городничего, было, однако, довольно выгодно, если только человек, его занимающий, хорошо умел стащить с каждого воза полено дров, пару бураков или кочан капусты; но если он не умел этого, то ему было бы плохо, так как казенного жалованья по этой четвертой в государстве должности полагалось всего десять рублей ассигнациями в месяц… На это четвертая особа в государстве должна была прилично содержать себя и свою семью, а как это невозможно, то каждый квартальный «донимал» с тех, которые обращались к нему за чем-нибудь «по касающемуся делу». Без этого «донимания» невозможно было обходиться, и даже сами вольтерианцы против этого не восставали. О неберущем квартальном никто и не думал, и потому если все квартальные брали, то должен был брать и Рыжов. Само начальство не могло желать и терпеть, чтобы он портил служебную линию. В этом не могло быть никакого сомнения, и не могло быть о том никакой речи» (с.275).

Вряд ли здесь нужен комментарий, доказывающий сходство ситуаций. Можно только отметить, что вчерашние «вольтерианцы» это, пожалуй, нынешние «либералы», ратующие за всевозможные свободы, в том числе и за свободу брать взятки на государственной службе.

Однако Рыжов, живущий не только по законам государства, но в первую очередь по законам Библии, вовсе не собирался брать взятки и «донимать» недоданное ему государством. Он был настроен жить воздержно и сумел своей жизнью показать, что нет ничего невозможного в том, чтобы жить на государственную зарплату (жалованье) и даже содержать семью.

«Городничий, к которому Рыжов обратился за квартальничьим местом, разумеется, не задавал себе никакого вопроса о его способности к взятке. Вероятно, он думал, что на этот счет Рыжов будет, как все другие…».

«Рыжов с первого же дня службы оказался по должности ретив и исправен: придя на базар, он разместил там возы; рассадил иначе баб с пирогами, поместя при этом свою мать не на лучшее место. Пьяных мужиков частию урезонил, частию поучил рукою властною, но с приятностию, так хорошо, как будто им этим большое одолжение сделал и ничего не взял за науку. В тот же день он отверг и приношение капустных баб, пришедших к нему на поклон по касающему, и еще объявил, что ему по касающему ни от кого ничего и не следует, потому что за все его касающее ему «царь жалует, а мзду брать Бог запрещает».

День провел Рыжов хорошо, а ночь провел еще лучше: обошел весь город, и кого застал на ходу в поздний час, расспросил: откуда, куда и по какой надобности? С добрым человеком поговорил, сам его даже проводил и посоветовал, а одному-другому пьяному ухо надрал, да будошникову жену, которая под коров колдовать ходила, в кутузку запер, а наутро явился к городничему с докладом, что видит себе в деле одну помеху в будошниках.

– Проводят, – говорит, – время в праздности и спросонья ходят без надобности, людям по касающему надоедают и сами портятся. Лучше их от ленивой пустоты отрешить и послать к вашему высокоблагородию в огород гряды полоть, а я один все управлю.

Городничему это было не вопреки, а домовитой городничихе совсем по сердцу; одним будошникам могло не нравиться, да закону не соответствовало; но будошников кто думал спрашивать, а закон… городничий судил о нем русским судом: «закон – что конь: куда надо – туда и вороти его». Александр же Афанасьевич выше всего ставил закон: «в поте лица твоего ешь хлеб твой», и по тому закону выходило, что всякие лишние «приставники» – бремя ненужное, которое надо отставить и приставить к какому бы то ни было другому настоящему делу – «потному» (с.276-277).

Когда Лесков пишет, что «Александр Афанасьевич выше всего ставил закон», он не уточняет, какой именно закон, государственный или Божий, однако по тексту это совершенно ясно, ибо Лесков попросту приводит текст заповеди падшему человеку: «в поте лица твоего ешь хлеб твой…». То есть, герой выше своей воли ставил заповедь Божию, она была для него законом. Именно поэтому он умел жить так, как другие считали невозможным.

Разве это не решение нынешних государственных проблем – чтобы каждый научился жить сначала по закону Божиему, и уже затем – по государственному? Ведь очевидно же, что справедливо урегулировать человеческие законы может только тот закон, который над человечеством, который дается свыше.

Уловить истинный дух лесковского рассказа можно только в том случае, если нам знакома интонация Библии. Поэтому, когда читаем о плодах деятельности Рыжова: «везде стал чувствоваться его добрый хозяйский досмотр, и … было это приятно… в очах правителя и народа, и обратило к Рыжову сердца людей благодарных… и опять было это приятно в очах всех», – мы понимаем, что хотел сказать Лесков, но удержался, оставив только узнаваемую интонацию. Когда читаешь последнюю фразу, то «автоматически», по инерции памяти, хочется произнести библейское: «…и было это приятно в очах Божиих».

Ну а далее – все как в реальной жизни – нашей с вами:

«…все шло хорошо и обещало покой невозмутимый, но тут-то и беда: не сварился (от слав. «свара» – ссора, конфликт. – М.М.) народ – не кормил воевод, – ниоткуда ничто не касалося, и, кроме уборки огорода, не было правителю прибылей ни больших, ни средних, ни малых. Городничий возмутился духом, вник в дело, увидал, что этак невозможно, и воздвиг на Рыжова едкое гонение» (с.278).

Далее находим эпизод совершенно комический в своем роде, но в определенным смысле и весьма печальный. Думая обличить Рыжова в «неправославии», городничий условился с протопопом, что тот исповедает Рыжова и, в случае обретения в нем «грехов к смерти», воспользуется сим к его обвинению. И вот читаем диалог городничего с протопопом: «Каялся… в одном, другом, в третьем – во всем не свят по малости, но грехи все простые, человеческие, а против начальства особого зла не мыслит и ни на вас, ни на меня «по касающему» доносить не думает. А что «даров не приемлет», – то это по одной вредной фантазии.

– Все же, значит, есть в нем вредная фантазия. А в чем она заключается?

– Библии начитался.

– Ишь его, дурака, угораздило!

– Да, начитался от скуки и позабыть не может.

– Экий дурак! Что же теперь с ним сделать?

– Ничего не сделаешь: он уже очень далеко начитан.

– Неужели до самого до «Христа» дошел?

– Всю, всю прочитал.

– Ну, значит, шабаш.

Пожалели и стали к Рыжову милостивее» (с. 280).

Однако на всякий случай решили усмирить его другим, более «жестоким» способом – решили убедить его жениться.

«Женатый человек, – развивал протопоп, – хотя и «до Христа дочитается», но ему свою честность соблюсти трудно: жена его начнет нажигать и не тем, так другим манером так доймет, что он ей уступит и всю Библию из головы выпустит, а станет к дарам приимчив и начальству предан» (с.281).

Замечательны детали в диалогах героев Лескова. Вот городничий беседует с Рыжовым:

– Как хочешь, брат, а ты мне в рассуждении всего хорош, но в рассуждении одного не годишься.

– Почему?

– Холостой.

– Что же в том за укоризна?

– В том укоризна, что можешь что-нибудь вероломное сделать и сбежать в чужую губернию. Тебе ведь теперь что? – схватил свою Бибель да и весь тут.

– Весь тут.

– Вот это и неблагонадежно (с.281).

Замечательно здесь вот это смиренное, лаконичное, естественное, как лесное эхо, вторящее слову городничего, а потому негорделивое, скромное слово героя: «Весь тут». Вся его жизнь – с ее незатейливым укладом, но прочными основаниями – укоренена в Библии. Поэтому естественно и послушание героя, нисколько не похожее на бесхребетную и беспринципную уступчивость насилию, ибо оно, это послушание, разумно и основывается на рассуждении:

– Что же, – женитьба вещь добрая, она от Бога показана: если требуется – я женюсь.

О женитьбе Рыжова автор говорит кратко, но емко: «Рыжов… срубил дерево по себе: через неделю он привел в город жену… с добрыми карими глазами и с покорностью в каждом шаге и движении. Одета она была по-крестьянски, и шли оба супруга друг за другом, неся на плечах коромысло, на котором висела подвязанная холщовым концом расписная лубочная коробья с приданым».

И далее: «…жена его была простая досужая крестьянская женщина, верная и покорная, с которою библейский чудак (каким считали его горожане. – М.М) мог жить по-библейски, и рассказать о ней, кроме сказанного, нечего» (с.282).

Это авторское «нечего» могло бы показаться пресным и скучным в качестве характеристики героини, если бы строкою раньше Лесков не обозначил всю безграничную глубину этого «нечего», весь необъятный всепокрывающий смысл, вмещающий не только жизнь человека, но и его духовное бытие, со-бытие с Богом. «Нечего» больше добавить к тому смыслу, который проистекает из определения «жить по-библейски».

«Обращение с женою у Александра Афанасьевича было самое простое, но своеобразное: он ей говорил «ты», а она ему «вы»; он звал ее «баба», а она его Александр Афанасьевич; она ему служила, а он был ее господин; когда он с нею заговаривал, она отвечала, – когда он молчал, она не смела спрашивать. За столом он сидел, а она подавала, но ложе у них было общее, и, вероятно, это было причиною, что у них появился плод супружества. Плод был один – единственный сын, которого «баба» выкормила, а в воспитание его не вмешивалась.

Любила ли «баба» своего библейского мужа или не любила – это в их отношениях ничем не проявлялось, но что она была верна своему мужу – это было несомненно. Кроме того, она его боялась, как лица, поставленного над нею законом Божеским и имеющего на нее Божественное право. Мирному житию ее это не мешало. … Жили они, разумеется, спартански, в самой строжайшей умеренности, но не считали это несчастием…» (с.283).

 

Присмотримся еще немного к жизни этого замечательного героя:

«Рыжов нимало не заботился, что о нем думают: он честно служил всем и особенно не угождал никому; в мыслях же своих отчитывался Единому, в кого неизменно и крепко верил, именуя Его Учредителем и Хозяином всего сущего (заглавные буквы мои; в издании 1973 года даже «Бог» печатается со строчной. – М.М.). Удовольствие Рыжова состояло в исполнении своего долга, а высший духовный комфорт – философствование о высших вопросах мира духовного и об отражении законов того мира в явлениях и в судьбах отдельных людей и целых царств и народов. Не имел ли Рыжов общей многим самоучкам слабости считать себя всех умнее – это неизвестно, но он не был горд, и своих верований и взглядов он никому никогда не навязывал и даже не сообщал, а только вписывал в большие тетради синей бумаги…» (с.284).

Судя по словам автора о «духе рукописи» Рыжова, мы можем предполагать, что это могло быть сочинение в том преобразовательном духе, который мы сегодня находим у авторов уже ставшего известным всей стране «Проекта Россия».

Начиная с седьмой главы рассказа «Однодум» повествование Лескова близится к кульминации. Грядет событие, ставшее переломным в жизни Однодума.

В город Солигалич едет губернатор того края Сергей Степанович Ланской. Переполох в городе, разумеется, невероятный. И только «заботливый Александр Афанасьевич нимало не смущался, как он явится, и совсем не разделял общей чиновничьей робости, через что подвергся осуждению и даже ненависти и пал во мнении своих сограждан, но пал с тем, чтобы потом встать всех выше и оставить по себе память героическую…» (287).

В чем же проявился героизм Однодума?

В защите славы Божией.

И вот как это произошло.

Губернатора встречали со всеми полагающимися его чину почестями. Наш герой, будучи полицейским чином, ехал впереди кареты губернатора на казенной почтовой телеге, как внимательный хозяин, до нужного момента указывающий дорогу гостю.

«Телега в свое время своротила в сторону, и Александр Афанасьевич в свое время соскочил и открыл дверцу у губернаторской кареты.

Ланской вышел, имея, как всегда, неизменно «надменную фигуру», в которой, впрочем, содержалось довольно доброе сердце. Протопоп, осенив его крестом, сказал: «Благословен грядый во имя Господне», и затем покропил его легонько священной водою.

Сановник приложился ко кресту, отер батистовым платком попавшие ему на надменное чело капли и вступил первый в церковь (акцент Лескова. – М.М.). Все это происходило на самом виду у Александра Афанасьевича и чрезвычайно ему не понравилось – все было «надменно». Неблагоприятное впечатление еще более усилилось тем, что, вступив в храм, губернатор не положил на себя креста и никому не поклонился – ни алтарю, ни народу, и шел как шест, не сгибая головы, к амвону.

Это было против всех правил Рыжова по отношению к Богопочитанию и к обязанностям высшего быть примером для низших – и благочестивый дух его всколебался и поднялся на высоту невероятную.

Рыжов все шел следом за губернатором, и по мере того, как Ланской приближался к солее, Рыжов все больше и больше сокращал расстояние между ним и собою и вдруг неожиданно схватил его за руку и громко произнес:

– Раб Божий Сергий! Входи в храм Господень не надменно, а смиренно, представляя себя самым большим грешником, – вот как!

С этим он положил губернатору руку на спину и, степенно нагнув его в полный поклон, снова отпустил и стал навытяжку» (с.294-295).

Уклоняясь от авторского комментария, Лесков сообщает о последствиях этого чрезвычайного происшествия «со слов очевидца», а очевидец «ничего не говорил, как принял это бывший в храме народ и начальство. Известно только, что никто не имел отваги, чтобы заступиться за нагнутого губернатора и остановить бестрепетную руку Рыжова, но о Ланском сообщают нечто подробное. Сергей Степанович не подал ни малейшего повода к продолжению беспорядка, а, напротив, «сменил свою горделивую надменность умным самообладанием». Он не оборвал Александра Афанасьевича и даже не сказал ни слова, но перекрестился и, оборотясь, поклонился всему народу, а затем скоро вышел и отправился на приготовленную ему квартиру» (с.296).

Здесь, принимая городских чиновников, губернатор расспросил их о Рыжове, «что это за человек и как он терпится в обществе».

Далее диалог с чиновниками:

«– Это наш квартальный Рыжов, – отвечал ему голова.

– Что же он… вероятно, в помешательстве?

– Никак нет: просто всегда такой.

– Так зачем же держать такого на службе?

– Он по службе хорош.

– Дерзок.

– Самый смирный: на шею ему старший сядь – рассудит: «поэтому везть надо» – и повезет, но только он много в Библии начитавшись и через то расстроен.

– Вы говорите несообразное: Библия книга Божественная.

– Это точно так, только ее не всякому честь пристойно: в иночестве от нее страсть мечется, а у мирских людей ум мешается.

– Какие пустяки! – возразил Ланской и продолжал расспрашивать: – А как он насчет взяток: умерен ли?

– Помилуйте, – говорит голова, – он совсем ничего не берет…

Губернатор еще больше не поверил.

– Этому, – говорит, – я уже ни за что не поверю.

– Нет; действительно не берет.

– А как же, – говорит, – он какими средствами живет?

– Живет на жалованье.

– Вы вздор мне рассказываете: такого человека во всей России нет.

– Точно, – отвечает, – нет; но у нас такой объявился.

– А сколько ему жалованья положено?

– В месяц десять рублей.

– Ведь на это, – говорит, – овцу прокормить нельзя.

– Действительно, – говорит, – мудрено жить – только он живет.

– Отчего же так всем нельзя, а он обходится?

– Библии начитался.

– Хорошо, «Библии начитался», а что же он ест?

– Хлеб да воду.

И тут голова и рассказал о Рыжове, каков он во всех делах своих.

– Так это совсем удивительный человек! – воскликнул Ланской и велел позвать к себе Рыжова» (с. 296-297).

Беседу Ланского с Александром Афанасьевичем я также приведу полностью, чтобы читатель в своих выводах мог опереться на текст самого рассказа, т.е. мог анализировать позицию Николая Семёновича Лескова, а не мой комментарий (который, впрочем, все-таки прозвучит в конце этой статьи).

Итак, вызванный к губернатору Рыжов быстро явился и смиренно стал у двери, как лицо подчиненное.

«– Откуда вы родом? – спросил его Ланской.

– Здесь, на Нижней улице родился, – отвечал Рыжов.

– А где воспитывались?

– Не имел воспитания… у матери рос, а матушка пироги пекла.

– Учились где-нибудь?

– У дьячка.

– Исповедания какого?

– Христианин.

– У вас очень странные поступки.

– Не замечаю: всякому то кажется странно, что самому не свойственно.

Ланской подумал, что это вызывающий, дерзкий намек и, строго взглянув на Рыжова, резко спросил:

– Не держитесь ли вы какой-нибудь секты?

– Здесь нет секты: я в собор хожу.

– Исповедуетесь?

– Богу при протопопе каюсь.

– Семья у вас есть?

– Есть жена с сыном.

– Жалованье малое получаете?

Никогда не смеявшийся Рыжов улыбнулся.

– Беру, – говорит, – в месяц десять рублей, а не знаю: как это – много или мало.

– Это не много.

– Доложите государю, что для лукавого раба это мало.

– А для верного?

– Достаточно.

– Вы, говорят, никакими статьями не пользуетесь?

Рыжов посмотрел и промолчал.

– Скажите по совести: быть ли это может так?

– А отчего же не может быть?

– Очень малые средства.

– Если иметь великое обуздание, то и с малыми средствами обойтись можно.

– Но зачем вы не проситесь на другую должность?

– А кто же эту занимать станет?

– Кто-нибудь другой.

– Разве он лучше меня справит?

Теперь Ланской улыбнулся: квартальный совсем заинтересовал его не чуждую теплоты душу.

– Послушайте, – сказал он, – вы чудак; я вас прошу сесть.

Рыжов сел vis-a-vis с «надменным».

– Вы, говорят, знаток Библии?

– Читаю, сколько время позволяет, и вам советую.

– Хорошо; но… могу ли я вас уверить, что вы можете со мною говорить совсем откровенно и по справедливости.

– Ложь заповедью запрещена – я лгать не стану.

– Хорошо. Уважаете ли вы власти?

– Не уважаю.

– За что?

– Ленивы, алчны и пред престолом криводушны, – отвечал Рыжов.

– Да, вы откровенны. Благодарю. Вы тоже пророчествуете?

– Нет; а по Библии вывожу, что ясно следует.

– Можете ли вы мне показать хоть один ваш вывод?

Рыжов отвечал, что может, – и сейчас же принес целый оберток бумаги с надписью «Однодум».

– Что тут есть пророчественного о прошлом и сбывшемся? – спросил Ланской.

Квартальный перемахнул знакомые страницы и прочитал: «Государыня в переписке с Вольтером назвала его вторым Златоустом. За сие несообразное сравнение жизнь нашей монархини не будет иметь спокойного конца».

На отлинеенном поле против этого места отмечено: «Исполнилось при огорчительном сватовстве Павла Петровича».

– Покажите еще что-нибудь.

Рыжов опять заметал страницы и указал новое место, которое все заключалось в следующем: «Издан указ о попенном сборе. Отныне хлад бедных хижин усилится. Надо ожидать особенного наказания». И на поле опять отметка: «Исполнилось, – зри страницу такую-то», а на той странице запись о кончине юной дочери императора Александра Первого с отметкою: «Сие последовало за назначение налога на лес».

– Но позвольте однако, – спросил Ланской, – ведь леса составляют собственность?

– Да; а греть воздух в жилье составляет потребность.

– Вы против собственности?

– Нет; я только чтобы всем тепло было в стужу. Не надо давать лесов тем, кому и без того тепло.

– А как вы судите о податях: следует ли облагать людей податью?

– Надо наложить и еще прибавить на всякую вещь роскошную, чтобы богатый платил казне за бедного.

– Гм, гм! вы ниоткуда это учение не почерпаете?

– Из Священного Писания и моей совести.

– Не руководят ли вас к сему иные источники нового времени?

– Все другие источники не чисты и полны суемудрия.

– Теперь скажите в последнее: как вы не боитесь ни того, что пишете, ни того, что со мною в церкви сделали?

– Что пишу, то про себя пишу, а что в храме сделал, то должен был учинить, цареву власть оберегаючи.

– Почему цареву?

– Дабы видели все его слуг к вере народной почтительными.

– Но ведь я мог с вами обойтись совсем не так, как обхожусь.

Рыжов посмотрел на него с сожалением и отвечал:

– А какое же зло можно сделать тому, кто на десять рублей в месяц умеет с семьей жить?

– Я мог велеть вас арестовать.

– В остроге сытей едят.

– Вас сослали бы за эту дерзость.

– Куда меня можно сослать, где бы мне было хуже и где бы Бог мой оставил меня? Он везде со мною, а кроме Его никого не страшно.

Надменная шея склонилась, и левая рука Ланского простерлась к Рыжову.

– Характер ваш почтенен, – сказал он и велел ему выйти.

<…> Прощаясь, Ланской сказал Рыжову:

– Я о вас не забуду и совет ваш исполню – прочту Библию.

– Да только этого мало, а вы и на десять рублей в месяц жить поучитесь, – добавил Рыжов.

Но этого совета Ланской уже не обещал исполнить, а только засмеялся, опять подал ему руку и сказал:

– Чудак, чудак!

Сергей Степанович уехал, а Рыжов унес к себе домой своего «Однодума» и продолжал писать в нем, что изливали его наблюдательность и пророческое вдохновение» (с.297-300).

Этими словами заканчивается двенадцатая глава лесковского повествования. Есть еще маленькая тринадцатая главка, которую я тоже процитирую с небольшими сокращениями.

«Со времени проезда Ланского прошло довольно времени, и события, сопровождавшие этот проезд через Солигалич, уже значительно позабылись и затерлись ежедневною сутолокою, как вдруг нежданно-негаданно, на дивное диво не только Солигаличу, а всей просвещенной России, в обревизованный город пришло известие совершенно невероятное и даже в стройном порядке правления невозможное: квартальному Рыжову был прислан дарующий дворянство Владимирский крест – первый Владимирский крест, пожалованный квартальному.

(Видимо, таким должен быть путь в государственную «элиту» – жизнь по заповедям; только исполнением Закона Божия человек может приобрести истинный авторитет в глазах соотечественников.)

Самый орден приехал с предписанием возложить его и носить по установлению. И крест и грамота были вручены Александру Афанасьевичу с объявлением, что удостоен он сея чести и сего пожалования по представлению Сергея Степановича Ланского.

Рыжов принял орден, посмотрел на него и проговорил вслух:

– Чудак, чудак! – А в «Однодуме» против имени Ланского отметил: «Быть ему графом», – что, как известно, и исполнилось. Носить же ордена Рыжову было не на чем.

(Лесков выделил последние слова, чтобы подчеркнуть, на мой взгляд, не столько бедность Рыжова, его материальную независимость, но прежде всего то, что Александр Афанасьевич уже нес свой крест, он давно уже нес крест служения Богу и ближнему, и других крестов ему уже не нужно было.)

Кавалер Рыжов жил почти девяносто лет… <…> Умер он, исполнив все христианские требы по установлению Православной Церкви, хотя православие его, по общим замечаниям, было «сомнительно». Рыжов и в вере был человек такой-некий-этакой, но при всём том, мне кажется, в нём можно видеть кое-что кроме «одной дряни», – чем и да будет он помянут в самом начале розыска о «трёх праведниках».

Самые последние строки рассказа звучат как-то слишком «застенчиво» со стороны писателя, будто Лесков стесняется собратьев по писательскому цеху, стесняется затронутой темы и такого вот ее разрешения. Зная некоторые моменты творческой судьбы автора, замечу, что такое смущение Лескова своим талантом «проповедника» находит извинение в том, что атмосфера, окружавшая Лескова в период работы над циклом о праведниках, да и позднее, была весьма тягостная. Издатели либерально-демократических журналов, с которыми сотрудничал Лесков, после выхода в свет «Однодума» весьма строго судили его попытки «проповедовать Православие» и наставлять их на путь веры. Они ожесточенно заговорили об «угасании» его таланта и в один голос загалдели: – Не наш! Совсем не наш! (Горелов А.А. Н.С.Лесков и народная культура. Л., «Наука», 1988. С.225).

Что ж, зато мы сегодня можем с радостью приветствовать его, ибо он – наш!

Нельзя не признать, что сам Лесков этим рассказом отрицает себя как «надменную фигуру» и утверждает парадоксальную мысль о достаточности для воспитания истинного человека – как образа и подобия Божия – может быть, даже и одной книги – Библии. Конечно, при условии, что человек не ограничится чтением, но будет строить жизнь на фундаменте веры, укрепляемой знанием заповедей Божиих.

 

В книге «Русская доктрина» (М., 2008) встретилось мне точное, как показалось, определение той культуры, которая развивается вне связи со Священной Традицией. Эта культура оказывается «вторичной», культурой «выродившейся традиции». Николая Семёновича Лескова авторы «Русской доктрины» упоминают среди тех «сверхнационально-русских» феноменов, которые формируют русло истинной, первичной Культуры.

Размышляя над содержанием рассказа, я задумалась: почему Рыжова нельзя убить?

Его можно уничтожить физически, сгноить в рудниках, отрубить ему голову за «вольнодумство», но УБИТЬ В НЕМ ЧЕЛОВЕКА КАК ПОДОБИЕ БОЖИЕ – нельзя! Рыжов уже состоялся как образ Божий, обоженый человек. Степень его подобия определит сам Господь. Мы можем лишь предположить, что степень подобия определяется степенью отречения от всего, что не необходимо, вторично на земле.

Хотя это и не в традиции Лескова – «разжевывать» свою идею до конца для удобства восприятия читателя, все-таки кажется, что он хотел нам сказать: человек тогда непобедим, когда его «недосытость» абсолютно добровольна, сознательна, обусловлена верой.

Рыжов был праведен, считая себя ничтожнейшим из людей и поступая по заповедям Божиим во всём, к чему склоняла его «объективная реальность», что диктовала ему «среда». Он преодолел и растлевающее давление «среды», и тяготение «объективной реальности», потому что в нём не было своей воли, в каждом своем поступке он согласовывался с волей Божией, ибо ориентировался на заповедь. «Да будет воля Твоя и во мне, грешном!» – если таковой девиз работает в человеке, человек непобедим, как непобедим Бог.

Рыжов не считал себя избранным. Он видел себя в числе званых, но при этом отвечал: – Не могу: хитон мя обличает, яко несть брачен. Всем земным господам на их соблазнительные, выгодные предложения он отвечал: «не могу», и только Богу отвечал на зов: – Вот я, Господи!

Так отвечали Моисей и апостол Павел, и все земные праведники, призванные Богом к служению и преображению мира.

Замасленный бешмет Рыжова, который он не хотел сменить ни на какие незаслуженные (как, впрочем, и вполне заслуженные) мундиры, был его чистейшим брачным хитоном, в котором он хотел бы предстать пред Господом.

Но Бог всё-таки «смирил» его – сделав дворянином и кавалером Владимирского Креста. Поразительна эта «логика» Божья – праведника-простолюдина «смирить» оказанной ему честью дворянина.

Если мы скажем «увенчать» вместо «смирить», наш герой улыбнётся в ответ, и мы почувствуем, как ничтожны для него слава и честь земные, как дорожит он своей бедностью и простотой. Он так крепко дорожит чистотой сердца, что его можно только «смирить» земными почестями, увенчать его они не способны, потому что дорог ему венец Небесного Царя.