Светлана ЛЕОНТЬЕВА. Я ТВОИ В ЛАДОНЯХ ДЕРЖАЛА ОВАЦИИ… Лирика

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

Я ТВОИ В ЛАДОНЯХ ДЕРЖАЛА ОВАЦИИ…

 

СЕСТРА

Матерь Божья, человечья мать, управь!

Это же так просто: оступившихся вернуть на место.

Всех, кто по земле, посуху, пусть вернутся вплавь.

Всем – икону.
                             Всем – оберег.
                                                        Всем – крестик.

Мне все нужны. Все необходимы. Все с красной строки.

Любой. Даже оболгавший меня. Оболгавшая.

Ты особенно вот эту дурочку сбереги.

На коленях прошу пред всеобщею чашею.

Матерь Божья, ты знаешь, как терять сыновей,

как сквозь толпу женщин, калек и разбойников

пробираться к нему, как касаться гвоздей,

что в ладонях у Сына.
                                  Как всхлипывать:
                                                              – Родненький…

Как же не доглядела? Сберечь не смогла

от войны, от безумства, от пьянства, наркотиков?

Слишком слаб даже сильный. Разверзнись, вся мгла!

Свет, разверзнись! И холод, мороз – до тепла!

Это жизнь. Это смерть. Не экзотика.

Невозможно не помнить мне то, что люблю.

Невозможно обуглить, отъять по нулю.

Это больно. Так больно – как родина!

Отчего не кричала ты: я не отдам?

Отчего, припадая к рукам и стопам,

не понять мне… А люди толпятся сквозь гам

и сквозь шум, и сквозь гул пробираются к нам.

Матерь Божья, управь. Я прошу!

...Лишь мелодия
                      надо мной. Предо мной.
                                               Посмотри мне в глаза.

Докричись до меня. Не молчи, не молчи.

Мне так много, так много мне надо сказать,

надо выдышать крик весь до края почти.

 

СОВЕТСКИЙ РАЙОН

                                                               О sancta simplicitas!

Со святой простотою в костёр не бросайте ветвей.

Заклинаю, о, помните, если за нами – Россия.

Мне понятней обиженные и униженные мне родней,

ибо сколоты звезды – они мне дороже, стальные!

Наши сбитые памятники…
                                              Их целовать, целовать

в эти щёки и лбы, и гранитные руки бы гладить.

Со святой простотой низвергали, оставив во рвах,

а до этого церкви зорили, иконы в окладе.

И до этого били, крушили, топтали толпа за толпой.

Но цена перемен какова? Безымянные наши могилы…

Стой, народ! Стой, народ! Со святою своей простотой,

мы и так уже оси у нашей земли распрямили.

Я тебе говорю на своём, на родном языке:

на глаголах всерусских, глаголах огня, вод, металла.

Ты в мустангах разбился, убился в чужом ты прыжке,

погляди, погляди, что  с тобою сегодняшним стало!

Что ни дворник – таджик, что ни куртки, айфоны – Китай,

не простой магазин, а «Ашаны», «Океи», «Икеи».

Где рабочий наш люд? Токарь, слесарь, забойщики свай?

Где крестьянин, косец, сталевар? Лишь костру полыхать

со святой простотой – книги, памяти нашей музеи.

Соболиное брюшко, дома, как дворцы, мир машин,

по проспекту центральному не протолкнуться – всё пробки.

Обветшалый талант, импотентный набор, барыши

повязали идею, в картонной завязли коробке.

Всех предательств цена – это ты, мой народ, это ты!

Сразу Каин и Авель, Иуда и тридцать целковых,

неужели в костёр с этой силой святой простоты?

Неужели туда пули-дуры, тела наши, порох?

Мне безумно всех жаль… Я ни справа, ни слева. С тобой!

Но не надо коктейли со смесью горючей. Не надо!

Вот и умер пророк твой последний Василь Лановой.

Человек ли – громада?

Тяжело расставаться… безумно, безмерно так жаль…

Это, словно бы рвать прямо  с кожей и связки, и нервы.

Простота ты святая моя! С переходом в февраль.

И опять тащишь хворост в костёр раз в сто первый.

Эти розни, развалы, разломы – такая печаль!

Это длится давно, с девяностых не лечены раны.

Потому что подменены смысли, итоги, мораль,

потому что в штабах казнокрад, истребитель да враль.

Потому что везде на земле нам, что волку капканы.

Развернись на восток – азиатское солнце течёт,

но сквозит со спины, это запад ножами играет.

Оставайся где есть, ты запрячь свой пин-код и штрих-код

во всеобщую матрицу. Ось не сгорает стальная!

 

* * *

Это те минуты, когда ты спала во мне,

опускала реснички, дитя ты моё, человек мой!

Ты зарыта в меня была. Я – твой компьютер, рунет,

я – твой яблочный сок, череда и питья и кормов – я!

Говорят:
                 – Я рожаю.
                                      О, нет, так рождают тебя,

о, роди меня, дочь, чтобы стала я мамой твоею.

Мы рождаемся, если сумеем и преодолеем

все капризы дитячьи,
                                      все боли. На хрупкие шеи,

если взвалим весь груз, если сможем, безмерно любя.

Нет, не просто довыносить, в муках библейских добыть.

А взвалить на себя эту взрослость, не меря весами.

Как же мне объяснить, что мужчина любимый бросает,

оставляет, уходит… Какая там рана в груди.

Мы рождаемся в миг одинокой вселенской любви:

Тебя – роды! Всё – роды! И вот они – вот самороды!

Ты спала во мне, дочь,
                                         ты жила во мне, все непогоды

ты во мне, переждав, пережив, в своих снах от природы,

только сердце,
                          когда повзрослела,
                                                          его ты не рви!

Мой ты кокон всебабочкин! Мой мотылёчек! Зерно!

Кем была до тебя я? Лишь женщиной, дамой замужней.

Мы с тобой так похожи, что страшно, так космос – в окно!

Словно впрямь существует сей город, сей мир, что простужен.

Начиная с вокзала, где площадь Советская, здесь,

начиная от веры в добро, сопричастность, в воздушность,

начиная с игрушек: вот котик, медведь; побрякушек,

это высший мой смысл – материнства. Звезда ночь и днесь!

Вот он смысл моей жизни. И бренных костей моих нужность.

 

* * *

Если я говорю, то на самом родном языке.

Говорю я о том, что нас меньше, всё меньше и меньше.

Поколенье моё! Небывалое. На островке,

на подтаявшей льдине. Мужчин атлантидовых, женщин.

Вот закрою глаза, всё равно, пусть не зреньем, смотрю.

Вот ладони прижму к голове, чтоб не слышать, но слышу!

Раскололся на две половины: сестру-несестру

материк наш, на брата-небрата, зарю-незарю.

Сей великий раскол! Удержите хотя бы детишек!

Уговорами, пряной молитвой, слезами – держи!

Эти плечи худые, и рёбрышки хрупкие, шеи,

этих розовых деток обнять и вдохнуть в тело жизнь!

Я не знаю иного.
                                Иначе я жить не умею.

Понимаешь, найдётся всегда человек – усадить у стола.

Понимаешь найдётся всегда человек, не припомнящий зла.

Под ногами земля. Там пласты. И повсюду пласты,

нет не пост, что в фейсбуке. Не в ленте. А пласт литосферы.

А мой город, мой Горький, слияние рек и мосты,

он начался давно. Он начался с единства и веры.

Об одном я пишу – о Советском районе своём,

о вокзале Канавинском и о базаре Московском,

да о рынке Центральном. Родителях – тех, кто вдвоём.

Не могу о расколе, разводе, раздрае, о жёстком.

О страданье страданьем, о боли я болью пишу,

да не сердцем пишу, а размолотым всмятку там, в рёбрах

про шприцы, что за школой,

про всю непомерную жуть,

про сынов на закладках, про амфетамин, анашу –

это всё из расколов!

Тогда в девяностых, хворобых!

Здравствуй, новый раскол…

Что осталось ещё удержать?

Бесполезно кричать, пожалейте хоть мать свою, что ли.

Даже в этой вот маленькой, что на ветру, детской школе

снова слышу:
                            – Не сторож!
                                                Но кто же тогда в сторожах?

 

* * *

Присушкой, колядкой, забвеньем-травой,

всех Дунек, всех Машек, всех Катей.

Вдыхала-выдышивала этот слой,

чужие дожди прикрывала собой

всех комнат, домов и кроватей.

Я впитывала их – чужих! – как своих,

тобою, как хлебом, делилась.

Мне батюшка Сергий сказал, чтоб я их

простила, явила, чтоб милость…

Что кукол раскладывала у икон.

Они были – сёстры.

Да, сёстры!

Замкнулось Евангелие во мне остро,

как провод под током с обеих сторон…

Легко говорить, что уйди, убеги.

Легко говорить то, что время излечит.

Теперь я другая:
                                во мне искалечен,

во мне мир убит тот, в котором «ни зги».

Теперь – разлюбила, рассталась, ушла.

Всех тех, выцелованных, выдранных, въятых,

всех выпитых, выскобленных и отъятых

куда теперь деть мне? Что крох со стола?

Как вырвать морозящий и как мертвящий

сей ком из груди? Вырвать город горящий

эпох этих злых, пепел их, Карфаген,

Эоловых арф да из рёбер, жил, вен,

Пандоры закрыть как мне ящик?

 

* * *

Ты была. Есть. Будешь. Потому что подлинная,

я твои в ладонях держала овации,

говорят, исчезают они, мастодонты слоновьи,

ты живёшь во мне – русская цивилизация.

Разнотравная, разнокалиберная, на свету вся из света,

слишком истинная, чтобы казаться правдой.

Не тюрьма, не блокпост, не острог, не планета,

а – бессмертным полком,
                                        а – бессмертным парадом.

Слишком цельная, даже если кусок отрывают

у тебя от земли, от морей и от неба.

Ты – сама это небо.
                               Земля.
                                             И окраины

сами жмутся к тебе: быль ты им? Или небыль?

Возвращаются все твои блудные дети,

и привитые ветки цветут без деревьев.

Ты хранишь – хоть сгорела, отъята, отпета,

все свои, как до феникса – Феникса пеплы!

Молодая моя, хоть древнее всех древних.

Иногда ты во сне снишься мне, что живая.

Как в четыре утра эсэмэска, мол, здравствуй!

От Флоренского, Пушкина, Гоголя, Даля,

декадента, апостола, да, ты такая!

То, что не убывает, а лишь прибывает
                                                            кровью красной.

Выживаем в тебе вопреки и наотмашь.

Выправляемся розовыми, как зайчата,

из постелей твоих кружевных – млечных крошев.

Русь так вовсе из звездной пробирки зачата.

И беременна Матерь всеобщая нами!

Можешь против неё бунтовать, грезить, драться,

но и это есть в генах у цивилизаций:

царь, серп-молот, геральдика, Библия, знамя.

И куда б ты ни ехал, придётся остаться

в этом взмахе священном цивилизаций!

В Слове митрополита, что о благодати,

им скрепляются швы, щели, прорези, шири!

Напиши, что жива ты, о, матушка-Мати

эсэмэску под утро.
                                   Часа в три, в четыре.

 

* * *

У империи должен быть сторож, своя охрана,

и не спорьте, не спорьте со мной в соцсетях своих грешных.

Я любила в ней всё от Евангелия до Корана,

но нашёлся приспешник.

А теперь она распадается на окраины и на окраины.

Говорят: все свободны. Свободны. Собранье окончено.

Да, империя – грозный царь, но грознее хозяина

эти наши огрызки земли да обочины.

Эти наши базары, вокзалы, работы искания,

раньше были девизы: учиться, учиться, учиться…

А ей грели бока эти самые наши окраины

своей тёплою шкурой, как будто бы звери и птицы.

Мне светлей, когда вместе, и зренья не нужно: я вижу!

Что держу в рукавицах, в перчатках и варежках – что?

То, что было рукою твоею, империя, иже,

а теперь лишь обрубки ладоней, пред бурей затишье.

Говорят:
                   думай сердцем.
                                           Так думают лишь решетом!

От расколов свободней, себяполовин, четвертин ли?

На отколотой льдине, на острове. А по бокам

нам кричат: не родня! Вы – чужие! Разбитые клинья.

Мы не вместе, не вместе. Не внемлем словам и векам.

Если б знал наш герой, сочиняя стихи, если б ведал,

что однажды слова станут гимном распила страны,

и не только страны, а народов, сердец, всей планеты.

Я другое хочу, я хочу, чтоб друг другу – равны.

Я хочу, чтоб срослись мы – телами, руками, хоть ранены,

а не то, что осталось: отрубленная лишь культя.

Потому что темнее столицы
                                            лишь светлые наши окраины.

Не хочу, чтоб без матери плакало где-то дитя.

 

* * *

Если честно, то я совершила почти невозможное.

Я простила. Хранить перестала обиды свои

в той шкатулке простой, без каменьев, без глянца подложного,

слишком много у нас той моей одинокой любви!

Слишком много у нас – ты не ценишь – но цен сногсшибательных,

слишком много хранимого – ты не хранишь – я храню,

слишком много у нас – этих цельных, таких замечательных

моих резаных вен и растерзанных слов на корню!

А тебе – чистота. Тебе травы алтайские. Родина

самого Шукшина, восхожденье, признанье, цветы.

И снега все твои – драгоценные и новогодние.

Лишь одна я камнями забросана.
                                                            Только не ты.

Лишь один ты мне снишься. Не я тебе – нежная, страстная,

да такая горячая, лишь приласкать и раздеть…

– Ну, давай в кафе встретимся! – ты позвонишь мне. Отказами

эта улица Горького, памятник каменный где.

Там под платьем в обтяжку белье кружевное и лифчик,

кружева от Версаче и запах ванильный духов,

я могу умереть для тебя безмятежно, не кичась,

я как вечная Герда на север из льдов да из мхов.

Где обрублено море, где горечь крушенья и глыбы

в моих хрупких ладонях на линии жизни кипят.

…Шелковистые пряди (ты коротко стрижен и выбрит),

я в сомненьях, терзаньях, в соитьях с тобой без тебя.

 

* * *

Она маскировалась подо всё:

под страсть, под нежность, ссоры и разлуку.

Любовь убьёт, спасёт и вознесёт,

похожая на боль и лженауку!

Судьбу свою скормила ей: держи!

Я все клубки у Ариадн смотала.

А ей – она же вечная – всё мало,

многоэтажной, что ей этажи?

Ей невдомёк, она без языка,

что в Вавилоне языков смешенье.

Она так низко падала – жестка!

И возносилась до изнеможенья!

Не просто щёки, я ей всё лицо

и всю себя подставила – не жалко!

Под это небо, отсвет чей свинцов,

фаршемешалка, соковыжималка.

Сама себе и жертва и палач!

Как от любви я голову теряла,

и всё равно – ей вечной! – было мало

всех городов в груди, высоких мачт

и Пенелоп, что ткали одеяла!

Хоть пой, хоть вой, а хоть пляши и плачь!

…Ты в Китежах моих, в моих столетьях,

что свили гнёзда в птичьих позвонках,

и тот, кого люблю, – теперь в веках,

и оттого, что я люблю, ты весь вне смерти!

 

* * *

Говорим на одном языке, но тебя я не понимаю,

словно разные символы, знаки священные, память воды.

А могли быть мы сёстрами. Близкими. Дверца входная

у тебя вечна заперта, но ты кричишь мне, входи!

Я тяну к тебе руки. О, бедные, белые, тонкие.

Я тяну к тебе тело. И как ты там, как без меня?

Нас с тобой разделило. Как будто бы за перепонками

толщиной в триста лет между нами не воздух – броня!

Мы с тобой разметались. Распались на Авелей-Каинов,

на предавших и не предающих. Иуды сквозит поцелуй…

Разбросал. Раскидал. Мы друг другом смертельно изранены.

Я хотела сестрой.
                                    Я хотела подругой.
                                                                         Вмуруй

ты в себя свою память на десять веков и не менее.

Позабудь всё славянское. Кий кто? Хорив? А кто Щек?

И сестру нашу Лебедь. К лицу ль тебе это забвение?

Стыд щёк?

Не краснеет лицо ли? Не жарко ли ночью, не душно ли?

Нет раскаянья? О, как хочу, чтоб тебя моя кровная боль

изгвоздила насквозь! Обмотала бы шею. И рвущими

твою душу бы криками выплакала бы повдоль!

Эту боль бы мою ты пригоршнями в каждой посудине

ощущала, глотая сухими губами, от жажд

поизмучившись, как под палящим, пустынным, полуденным

невозможнейшим солнцем. Но я не хочу баш на баш!

И войны не хочу. Ибо я всех простила предателей,

что в тебе накопились за эти все десять веков.

Всех твоих скупердяев. Всех шлюх. Всех вокзальных подателей.

И все дёгти твои. Все следы от когтей и зубов.

Даже серость всех снов, что ты мне присылала безудержно

вместо ярко-цветных и хрустальных жемчужин моих,

что из раковин выпали. Осиротелостью. Хуже бы,

я молила, не стало бы! Каждый молила я миг.

Я тебе посвящаю не фразы – забвенье, терпение.

Зажимаю я рот свой. Молчу. Я давлю в горле праведный крик.

Да хоть лоб расшибу. Хоть сотру пред тобою колени я.

Я – не друг!
                        Пирамида Хефрена ли и пирамида Хеопса

да Фароский маяк.
                                    Но гори он, гори, Вавилон!

Если же на предательство – спрос. А на дружбу нет спроса.

Значит, я проиграла. Медаль тебе, грант, медальон!

 

* * *

Лишь вопреки, а не благодаря.

Шепча, молясь, крича: «О, мя помилуй!».

Как будто матушка в сердцах поколотила,

а я люблю её с удвоенною силой,

беспомощно вопящую зазря.

И этот свет, что – в ночь, от фонаря.

Лишь вопреки, а не благодаря.

Я – вопреки.
                         И не хотела мать,

тяжёлый год был, мало хлеба всем –

отец был в армии, вынашивать, рожать

зачем меня? Я – нежная, что крем,

я – вопреки, а не благодаря –

малыш пузатый в стуже ноября.

…И первая любовь.
                                  Вина бокал.

И сигарета. Девка – без царя:

я с деревом играла в пустырях

и с воробьём, который прилетал.

В четырнадцать отдали меня лет

учиться в техникум – худышку: лоб, скелет,

два платья, брошка, что из янтаря,

всё – вопреки, а не благодаря.

Лишь бабушка седая, словно снег,

она одна меня любила так

за целый мир, за свет, богов за всех,

она, беззубая, разгрызла, как орех

всю эту сталь, всю эту гибель, этот мрак,

из гадкого утёнка сотворя,

как библию творят из словаря,

как льют упругие, тугие якоря,

любя, лелея, пестуя, бодря.

Сотворена! Как есть,  благодари!

Святое Слово у меня внутри!

Всему, что было, нет, не втихаря,

а громко, всхлипывая, с красной я строки,

благодарю –
                        за «не благодаря»,

вдвойне благодарю за «вопреки»!