Александр БАЛТИН 
Александр БАЛТИН
ЖЕНСКАЯ МУЗА XIX ВЕКА
* * *
Какова была известность в начале девятнадцатого века?
Литературная известность…
В свете имя Анны Буниной становится достаточно известным: настолько, что когда она заболела, её лечили лучшие медики, и сам император следит за состоянием её здоровья; после выпуска первого собрания её стихов ей была пожалована пожизненная пенсия…
Любить меня и нет, жалеть и не жалеть
Теперь, о ближние! вы можете по воле.
Едва из тела дух успеет излететь.
Нам жалость и любовь не нужны боле.
Боль изводила; усердное чтение Библии едва ли способствовало улучшению состояния; смерть оказалась достаточно ранней…
В её стихах блистала мощь XVIII века – в лучших её проявлениях; обращение к мифологическим сюжетам тоже было вполне логичным:
Бегущи звезды в понт
Гоня от солнечного взора,
Уже дщерь Солнцева, румяная Аврора,
Устлала розами восточный горизонт;
Уже явилася стояща пред вратами,
Уже их алыми коснулася перстами
И, убелив сребро отливом багреца,
Отверзла к шествию отца.
Так начинается поэтическая повесть о Фаэтоне, что развернётся многими архаичными образами, и закипит речью более мужской, нежели женской…
Женщина, пишущая стихи – невидаль…
Тем не менее, жизнь Анны Буниной была реальностью, которую не оспорить, не опровергнуть.
Строфика «Падения Фаэтона» весьма изощрённая, витая; до лёгкой полётности поэтическое слово ещё не дошло; но алмазные крошки и грани блещут в недрах сочинения Буниной…
…И вдруг в стихотворении «С приморского брега» развернётся именно лёгкость речи, её естественность:
Светлое море
С небом слилось,
С тихостью волны
Плещут на брег,
Кроткие зыби
Чуть-чуть дрожат.
Солнце погасло,
Месяца нет…
Спокойно, точно фиксируется картина, уже оправленная в атмосферу девятнадцатого века, с несколько иными ощущениями, с отходом от классицизма…
…Казалось, «русская Сафо», как называли современники Бунину, стремилась к решительному прорыву; и, мешая разные языковые пласты, мечтала о новом языке – изъеденная болезнью, но не сдающаяся, уходящая в вечность, оставляющая своё наследие…
* * *
Салон Каролины Павловой блистал: свечи пылали ярче, казалось, от только что прочитанных стихов; и сам мир должен был преобразиться от гуманитарных свершений.
Однако:
Каких-нибудь стихов вы требуете, Ольга!
Увы! стихи теперь на всех наводят сон...
Ведь рифма, знаете, блестящая лишь фольга,
Куплет – частёхонько однообразный звон!
Но если в грязь лицом моя ударит слава,
И стих не сладится сегодня, и в альбом
Не плавно к Вам войдет строфа моя как пава,
То буду, признаюсь, виновна я кругом!
И впрямь, не сами ли поэты виноваты в отсутствии интереса к поэзии: слишком заигрались, чересчур много острили, балуясь стёбом…
Впрочем, это теперь – во времена, которые Каролина Павлова едва ли бы могла вообразить…
Тогда и чувства иные, и мысли, только разочарования похожи.
В стихах Павловой встречается и осмысление тогдашней роли поэта:
Марая лист, об осужденье колком
Моих стихов порою мыслю я;
Чернь светская, с своим холодным толком,
Опасный нам и строгий судия.
Как римлянин, нельзя петь встречи с волком
Уж в наши дни, иль смерти воробья.
Поэзия должна быть значительной: звуковые вибрации собираться так, чтобы не оставалось сомнений в нужности предлагаемых текстов; поэзия должна близко подходить к понятию совершенство, иначе…
Что, собственно, иначе – неизвестно; но если приглядеться к временному проходу поэзии сквозь века, станет ясно, что кроме нескольких кратких периодов истории, никогда она не пользовалась популярностью.
Что не мешает изобилию стихов.
И бывает, как в стихах Павловой:
В сердце радостная вера
Средь кручины злой,
И нависли тяжко, серо
Тучи над землей.
И бывает – луч зажигается от стихов, прорезая пространство…
По-разному бывает: и коли уж стихи поэтессы одолели значительное пространство времени, так будут жить и в дальнейшем.
* * *
Первые поэтические опыты – как следствие тоски, одиночества и провинциальной скуки; Некрасов оценил их как движение по ложной тропе, и посоветовал молодой Хвощинской обратиться к прозе…
Помнит ли кто ныне имя Надежды Хвощинской?
Вот «Пансионерка»: провинциальный городок времён Николая Первого, не терпевшего свободомыслия; под надзором полиции живущий сосланный на семь лет за «стишки» Веретицын; Леленька, учащаяся в пансионе, живущая дома; и каждый день её прост и прозрачен; встреча их у плетня, переворачивающая жизнь девушки…
Она и не подозревала, сколько существует вещей, о которых стоит задуматься.
Но это не роман о любви – роман о женском движении к свободе и равноправию; и то, как он написан, как скомпонован материал и представлены персонажи, даёт вполне колоритный срез тогдашнего российского социума.
Критики по-разному оценивали произведения Хвощинской, а писала она немало, сотрудничая в основном с некрасовскими журналами; она – под псевдонимами – занималась литературно-критической деятельности, и её рецензии и размышления об Иване Гончарове, Алексее Константиновиче Толстом, Михаиле Салтыкове-Щедрине, Семёне Надсоне были бы интересны и сейчас: как живые свидетельства тогдашнего отношения к будущим классикам…
У Надежды Хвощинской был очевидный литературный дар, и была – истовая вера в то, что писательство не просто род человеческой деятельности, но служение…
Одного этого достаточно, чтобы перечитать лучшее из написанного Хвощинской.
* * *
Простенькие песенки Юлии Жадовской; кристальные, ясные, задушевные:
Ах, бабушкин сад!
Как счастлив, как рад
Тогда я бывал,
Как в нем я гулял,
Срывая цветы
В высокой траве,
Лелея мечты
В моей голове...
В ней, в её душе было нечто наивно-детское, по-хорошему сохранённое на всю жизнь: искренность, вера: то, чего не оценил Белинский, но похвалил Добролюбов.
Повсюду тишина: природа засыпает
И звезды в высоте так сладостно горят!
Заря на западе далеком потухает,
По небу облачка едва-едва скользят.
Ах, раствориться бы в этих недрах – без остатка: только стихи пусть дальше живут, за пределами жизни писавшей.
Жадовская красиво и точно строила пейзаж, используя богатую палитру; но главное – пела бесконечные изменения, происходящие в душе, словно внутреннее око важнее земных очей, словно тайны, хранящиеся в лабиринтах сердца, должны быть расшифрованы, как наиболее важные.
К этому стремилась.
Этого искала.
Стихи её остались – едва ли их можно отнести к высотам, но и сбрасывать со счетов не следует: как свидетельства очевидно чистого сердца и вечно работающей души.
* * *
…И вот Елизавета Сухово-Кобылина, уже будучи хозяйкой блестящего литературного салона, выпускает первую повесть: она напечатана в «Современнике», и подписана Елизавета Тур.
Повесть имела успех: о ней благосклонно отозвался Островский; язык был чистым и светлым, а персонажи прописаны чётко, красиво…
…От чтения «Княжны Дубровиной» – романа Елизаветы Тур – остаётся ощущение всепобеждающей любви.
Причём речь отнюдь не только о чувстве мужчины и женщины – нет! шире – тут имеется в виду любовь родителей к детям, любовь каждого к каждому…
Но в романе дан конфликт хорошего с лучшим; хотя изначально всё кажется чёрным: девочка Анюта теряет родителей; её удочеряет брат матери, вдовец с четырьмя детьми: мол, и для пятого ребёнка найдётся место.
И обретает Анюта идеальную семью; и дальнейшие события будут только хорошими; это сентиментальный роман – с соблюдением всех правил жанра; о христианских ценностях повествуется тоже под соответствующим углом…
Елизавета Тур имела успех; Тургенев писал о ней: «…дарование госпожи Тур… может выдержать самую строгую оценку».
Повести, романы, дневники, переживания женщин, христианские идеалы, льющийся язык…
Собственный, недолго просуществовавший журнал «Русский язык», где публиковались критические статьи писательницы; она, в частности, дала высочайшую оценку Достоевскому, исходя только из первых им опубликованных вещей.
В последний период жизни писательница создавала повести для юношества.
Сложно сейчас, подойдя с предельной строгостью к книгам Елизаветы Тур, зная иерархию русских классиков девятнадцатого века сказать, была ли она действительно большим писателем, или сумма сделанного, разнообразие его – включая блеск салона – создали своеобразную ауру, окружившую её образ; но то, что Елизавета Сухово-Кобылина, ставшая писательницей Елизаветой Тур, играла определённую роль в литературной жизни девятнадцатого века – неоспоримо…
* * *
Зов «в Москву!» – как вектор самого верного движения – родился задолго до чеховских сестёр: он прозвучал в стихотворении Евдокии Растопчиной, и окрашен в те же тона надежды, что и у Чехова:
В Москву, в Москву!..
В тот город столь знакомый,
Где родилась, где вырастала я;
Откуда ум, надеждою влекомый,
Рвался вперед, навстречу бытия;
Где я постичь, где я узнать старалась
Земную жизнь; где с собственной душой
Свыкалась я; где сердце развивалось,
Где слезы первые пролиты были мной!
Ум, постигающий земную жизнь, попытка свыкнуться с собственной душой – характерные меты метафизического и поэтического движения Растопчиной, сочинения которой мысль определяла в большей, думается, мере, нежели чувства.
Хотя и последние звучали сильно, порой избыточно мрачно, как в стихотворении «Безнадежность»…
Вместе и лёгкость: радуга радости жизни зажигается волшебными фонарями счастья:
Скорей гардины поднимите,
Впустите солнышко ко мне,
Окошко настежь отворите
Навстречу утру и весне!
Свет – основополагающая гамма жизни; его сияющая основа тоже должна быть постигнута, узнана, ибо невозможно построить жизнь, не используя светового материала.
Свет – больший, нежели игра волны; свет счастья, свет духа…
Разные темы – давая своеобразие густого и плотного стиха – наполняли бытие Евдокии Растопчиной; и, наполняя ими реальность, входила она корпусом стихотворений в богатое пространство русской поэзии, обогащая его ещё больше.
* * *
Хозяйка литературного салона, поэтесса, певица, композитор…
Свечи пышно горят, блестят лакированные паркеты, и отражения огней в чёрном плавнике рояля расплываются причудливо…
Отличались ли стихи Зинаиды Волконской от среднестатистического рифмованного продукта того времени?
Вероятно, да, в них была свежесть и терпкость самостоятельности, тугие токи мысли согревали их изнутри, и лучи стремления к идеалу пронизывали, поднимая ввысь…
Ты арфа страданья,
Ты арфа терпенья,
Ты арфа с душой!
Твой дух, твои струны
Поют хор мученья.
Напев их: аминь!
Терпи, моя арфа!
Звучишь ты надеждой,
Пророчишь ты рай!
И Ангел скорбящих
Твой голос узнает
И встретит тебя...
Арфа жизни часто издаёт звуки, мучающие даже живущих в избытке; страдания касаются бахромой угольных крыльев каждого, но искры созвучий призваны освещать тьму…
Игры Аполлона (как писал Пушкин в посвящение Волконской) всегда достаточно чреваты: расплатой за них может стать собственная жизнь… Да, но – игры ли?
Если бы так, то зачем потомкам интересоваться развлечениями предков?
Нет, стихи всегда сгустки лучшего, живущего в человеке, они – следствие его индивидуальности, его неповторимого взгляда на мир; и стихи Волконской, порою овеянные скорбью, порой лучащиеся радостью, живут особой жизнью своей, соперничающей с течением времени:
Уж как пал снежок со темных небес,
А с густых ресниц слеза канула:
Не взойти снежку опять на небо,
Не взойти слезе на ресницу ту.
Она была многообразно талантлива, хотя, думается, главной её ролью жизни была именно звёздная роль хозяйки великолепного салона, собравшего столько блестящих имён…