Андрей РУМЯНЦЕВ 
Андрей РУМЯНЦЕВ
ПОСЛЕДНИЙ РОМАНТИК
В первых же своих поэтических циклах Александр Блок предстает перед читателем романтиком. Героиня его "Стихов о Прекрасной Даме", земная девушка, робко откликающаяся на ещё неясное, зыбкое чувство юноши, окутана небесной дымкой; она не здесь, рядом, а на "том", на "дальнем" берегу:
Сумерки, сумерки вешние,
Хладные волны у ног,
В сердце – надежды нездешние,
Волны бегут на песок.
Отзвуки, песня далекая,
Но различить – не могу.
Плачет душа одинокая
Там, на другом берегу.
Тайна ль моя совершается,
Ты ли зовешь вдалеке?
Лодка ныряет, качается,
Что-то бежит по реке.
В сердце – надежды нездешние,
Кто-то навстречу – бегу...
Отблески, сумерки вешние,
Клики на том берегу.
16 августа 1901 г.
Блок – поэт в классическом понимании этого слова. Не тот расхожий образ: человек не от мира сего, а тот божественный посланец, который соединяет "этот" и "дальний" берег, земное и небесное. Могут сказать, что "Стихи о Прекрасной Даме", "Снежная маска", "Фаина" – это поэтические феерии, рождённые молодой фантазией, юношеской, романтической любовью. Отчасти – да; но уже в них, как и в поэтических разделах поздних блоковских книг, проявилось то существенное, характерное, что составляет особенность творчества лирика: его восприятие человеческой судьбы как соединения двух стихий, – того, что происходит с этой судьбой на земле, и того, что имеет отзвук в мироздании. Судьба поэта в этом смысле знаковая, типичная для всех братьев по разуму; в земной и – одновременно – в небесной жизни певца нет ничего мистического; бытие в двух мирах – это идеальное состояние каждого духовно развивающегося человека.
В феврале 1921 года в речи "О назначении поэта", посвящённой очередной годовщине со дня гибели А.Пушкина, зрелый Блок сказал: "На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, – катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир. Эта глубина духа заслонена явлениями внешнего мира... Первое дело, которого требует от поэта его служение, – бросить "заботы суетного света" для того, чтобы поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину. ... вскрытие духовной глубины так же трудно, как акт рождения. К морю и в лес потому, что только там можно в одиночестве собрать все силы и приобщиться к "родимому хаосу", к безначальной стихии, катящей звуковые волны".
Александр Блок сразу, в первые же годы общения с читателем, сказал ему: поэтический взгляд на всё сущее: на человеческую жизнь, природу, мироздание это взгляд не бытовой, а особенный, обогащённый духовным знанием певца; этот взгляд, конечно, предполагает требование, афористично сформулированное Блоком позднее: "Сотри случайные черты, и ты увидишь: мир прекрасен"; но он неутомим и вездесущ не только в поиске красоты, а и в поиске земной правды, всеобъемлющего знания о жизни. Не осмеивая "толпы", а лишь определяя своё отличие от неё, часто глухой и слепой, молодой Блок задорно писал:
Я вам поведал неземное.
Я всё сковал в воздушной мгле.
В ладье – топор. В мечте – герои.
Так я причаливал к земле.
Скамья ладьи красна от крови
Моей растерзанной мечты,
Но в каждом доме, в каждом крове
Ищу отважной красоты.
Я вижу: ваши девы слепы,
У юношей безогнен взор.
Назад! Во мглу! В глухие склепы!
Вам нужен бич, а не топор!
И скоро я расстанусь с вами,
И вы увидите меня
Вон там, за дымными горами,
Летящим в облаке огня!
16 апреля 1905 г.
"Летящим в облаке огня", – это вовсе не поэтическая красивость. Это особость поэта, особость творческая, а значит, наделенная Богом. Блок часто подчёркивал это:
Но ясно чует слух поэта
Далекий гул в своём пути.
Он постоянно помнил о Божьей мете на челе поэта. Счастье обывателя и проклятье художника, земные мечтания сытого и крылатые грезы певца – это неотступная тема Блока:
Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцей,
А вот у поэта – всемирный запой,
И мало ему конституций!
Пускай я умру под забором, как пёс,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, –
Я верю: то бог меня снегом занёс,
То вьюга меня целовала!
Это он дал нам чудесную формулу романтики, причем вывел её из будничного факта предвоенного времени: в Финский залив "кильватерной колонной вошли военные суда". И какой возглас вырвался у поэта:
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран –
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!
* * *
Круг мыслей, чувств, поэтических образов, лексика, даже интонация – всё это составляет собственный мир того или иного лирика. У великих поэтов этот мир особо притягательный; он благоухает своими неповторимыми запахами, сверкает своими красками, звенит своими песенными звуками. Для меня пушкинский мир, например, мудр, одухотворён, музыкален, воздушен – нет высокого определения, которое не подходило бы к нему. В пушкинском мире всё выверено: и смысл, и тон, и переливы звуков, и жест, с которым должна произносится фраза:
Твоя серебряная пыль
Меня кропит росою хладной:
Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!
Журчи, журчи свою мне быль...
У Блока своя поэтическая вселенная. Именно вселенная: звездное пространство, небесный окоём также "обжиты" им в стихах, как невские острова или поле Куликово. Блоковский мир чаще всего метельный, вихревой: в нём "снежные брызги", "льдистая вода", "ветер на всём божьем свете", "снеговая купель", "пляшущие тени", "крылатые глаза", "скакуна неровный топот". Таков он, наверное, потому, что в двадцатом веке метельной, обжигающе-морозной стала сама жизнь, жестокая и беспощадная к человеку. Во всяком случае, ритм блоковской поэзии – нервный, стремительно-срывающийся, бьющийся с опасными перебоями:
Открыли дверь мою метели,
Застыла горница моя,
И в новой снеговой купели
Крещен вторым крещеньем я.
И сам поэт встаёт в своих стихах человеком, закалённым бурями: бесстрашным и ранимым, увлеченным и трезвым, страдающим и счастливым. Богатство переживаний, огромная энергия жизни, творческий порыв – этим привлекают нас и личность, и поэзия Александра Блока. Он знал обжигающую, гибельную сладость бытия и говорил о ней с редкой прямотой и правдивостью. Кто из поэтов называл свои книги и циклы стихов так, как Блок: "Распутья", "Заклятие огнем и мраком", "Возмездие", "Страшный мир"? Это не желание испугать или мрачно ошеломить читателя, это искреннее и правдивое слово о нашем земном мире:
Жизнь – без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий
Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет твёрд и ясен.
Сотри случайные черты –
И ты увидишь: мир прекрасен.
Познай, где свет, – поймешь, где тьма.
Пускай же всё пройдет неспешно,
Что в мире свято, что в нём грешно,
Сквозь жар души, сквозь хлад ума.
1911 г.
А посмотрите, как описывает он героев своих стихотворений. Его метафору невозможно предугадать, его эпитеты неожиданны и смелы. В этом ведь тоже приметы особого, романтического видения:
Но в имени твоем – безмерность,
И рыжий сумрак глаз твоих
Таит змеиную неверность
И ночь преданий грозовых.
...............................................
Она дарит мне перстень вьюги
За то, что плащ мой полон звезд,
За то, что я в стальной кольчуге
И на кольчуге – строгий крест.
И какой он видит свою музу – ни один русский поэт не представлял её в ореоле звездной красоты и с печатью земных мук, в том подлинном виде, в каком она является на горе и счастье творца!
Я хотел, чтоб мы были врагами,
Так за что ж подарила мне ты
Луг с цветами и твердь со звездами –
Все проклятье своей красоты?
И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои...
29 декабря 1912 г.
* * *
Александр Блок, пожалуй, последний в русской лирике поэт с обострённым ощущением трагизма земной жизни. Эту мысль можно оспорить, приведя в пример строки его младших современников – Клюева и Есенина, Ахматову и Цветаеву, Пастернака и Мандельштама. Но дело в том, что Александр Блок выразил это своё ощущение, своё мудрое понимание жестоких испытаний, которые сулит человеку его судьба, в очень раннем возрасте – тогда, когда брожение юных сил, игра молодого воображения застилают будущее, его возможные потрясения. Среди лучших стихов, написанных поэтом в молодые годы, названная тема занимает большое место – и это выделяет Александра Блока в русской поэзии двадцатого века:
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как в белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придёт назад.
Август 1905 г.
Немногие поэты, как Блок, так часто и выстраданно писали о преходящем счастье, редкой удаче, мимолётной радости – и о долгом ожидании этих добрых подарков судьбы. Может быть, самые запоминающиеся, пронзительные стихи поэта – именно об этом. О трагизме, который переживается человеком в любви, в творчестве, в задуманном и невыполненном деле. В моей памяти такие стихи записаны, если можно так сказать, особым шрифтом:
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твоё лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе.
Но час настал, и ты ушла из дому,
Я бросил в ночь заветное кольцо.
Ты отдала свою судьбу другому,
И я забыл прекрасное лицо.
Летели дни, крутясь проклятым роем...
Вино и страсть терзали жизнь мою...
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость свою...
30 декабря 1908 г.
Трагическое понимали многие поэты. Но для того, чтобы оно захватило и читателя, запомнилось им, как личное горе, нужен особый лиризм. Блок владел этим даром, как Лермонтов, как Фет, – он оставил сотни печальных строк, которые тревожат наши сердца. Он умел увидеть человеческую драму, например, в потерянном дне, в пустоте и скуке души, которая вроде бы способна к возвышенной жизни; увидеть и передать безжалостными и – одновременно – простыми словами:
Весенний день прошел без дела
У неумытого окна;
Скучала за стеной и пела,
Как птица пленная, жена.
Я, не спеша, собрал бесстрастно
Воспоминанья и дела;
И стало беспощадно ясно:
Жизнь прошумела и ушла.
Ещё вернутся мысли, споры,
Но будет скучно и темно;
К чему спускать на окнах шторы?
День догорел в душе давно.
Март 1909 г.
И всё же самое характерное в поэзии Александра Блока – его солнечное, романтическое восприятие бытия, эмоциональная приподнятость, праздничное приятие жизни, пусть и требующей душевной работы и борьбы. Это феноменальное качество Блока: прожить короткую жизнь в самое трагическое и для России, и для мира время, видеть безумное истребление целых народов, полнейшую разруху отечества, гибель культуры и нравственности, душевный паралич и апатию близких по творчеству людей – и без устали, с мужественным постоянством убеждать современников и нас, потомков, что жизнь – это свет, красота и добро!
О, весна без конца и без краю –
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет!
В заколдованной области плача,
В тайне смеха – позорного нет!
.....................................................
И встречаю тебя у порога –
С буйным ветром в змеиных кудрях,
С неразгаданным именем бога
На холодных и сжатых губах...
...................................................
И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель – я знаю –
Все равно: принимаю тебя!
24 октября 1907 г.
Он просил – у любимой, у домашних, у друзей, возможно, и у читателей только одного: чтобы признали его право на "тайную свободу", не стеснённую никакими запретами и правилами свободу творческой души. Это был его высший и главный принцип. Опять же ни один поэт новейшего времени не придавал такому правилу первостепенное значение. Часто даже его любовные стихи несли эту – назовите, как хотите – мольбу, просьбу, требование:
Под шум и звон однообразный,
Под городскую суету
Я ухожу, душою праздный,
В метель, во мрак и в пустоту.
Я обрываю нить сознанья
И забываю, что и как...
Кругом – снега, трамваи, зданья,
А впереди – огни и мрак.
Что, если я, завороженный,
Сознанья оборвавший нить,
Вернусь домой уничиженный, –
Ты можешь ли меня простить?
Ты, знающая дальней цели
Путеводительный маяк,
Простишь ли мне мои метели,
Мой бред, поэзию и мрак?
Иль можешь лучше: не прощая,
Будить мои колокола,
Чтобы распутица ночная
От родины не увела?
2 февраля 1909 г.
* * *
Всегда не земной, а звездной поэмой звучат в русской лирике стихи Блока о любви. Он заплатил ей щедрую дань: в творческом наследии поэта не десятки, а сотни песен продиктованы этим чувством. "Стихи о Прекрасной Даме", "Снежная маска", "Кармен"... Трём возлюбленным Блока, сыгравшим в его жизни разную роль, обязана отечественная поэзия драгоценными строками, одинаково страстными, оплаченными мучительными переживаниями и всегда пленявшими читательские сердца.
Своего рода лирический дневник посвятил поэт актрисе Наталье Николаевне Волоховой. Её портрет оставила в своих воспоминаниях тетя А.Блока, М.А.Бекетова: "Кто видел её тогда, в пору его увлечения, тот знает, какое это было дивное обаяние. Высокий, тонкий стан, бледное лицо, тонкие черты, черные волосы и глаза, именно крылатые, черные, широко открытые "маки злых очей". И ещё поразительна была улыбка, сверкающая белизной зубов, какая-то торжествующая, победоносная улыбка...".
Сближение поэта с Волоховой началось во время репетиций блоковской пьесы "Балаганчик" в театре В.Ф. Комиссаржевской. Наталья Николаевна играла в спектакле одну из ролей. После первого представления, зимой, его участники организовали домашний маскарад. Дамы явились в костюмах из гофрированнной цветной бумаги, мужчины – в черных полумасках. Волохова в светло-лиловом бумажном платье со шлейфом и с диадемой на голове была, по воспоминаниям, "призрачно красивой". Впрочем, лучше, чем кто-либо, её описал в стихах Блок:
Из очей её крылатых
Светит мгла.
Трёхвенечная тиара
Вкруг чела.
Золотистый уголь в сердце
Мне возжгла.
Увлечение было настолько сильным, что Блок в течение двух недель создал "лирическую поэму" из тридцати стихотворений – "Снежную маску"; затем последовали цикл "Фаина" и большинство стихотворений 1907 года, тоже посвященные Волоховой. Ею навеян и образ Фаины из пьесы "Песня Судьбы"; о ней идёт речь в блоковской "Сказке о той, которая не поймет её". Первой книжной публикации "Снежной маски" Блок предпослал следующие строки: "Посвящаю эти стихи Тебе, высокая женщина в чёрном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города".
В этой любви для поэта земное слилось с запредельным; ночные прогулки, дикие скачки на "лихаче", обжигающая близость – всё слилось в метельный вихрь и взмыло над реальной жизнью. Блок умел с пьянящей силой передать восторг страсти:
Под ветром холодные плечи
Твои обнимать так отрадно:
Ты думаешь – нежная ласка,
Я знаю – восторг мятежа!
И теплятся очи, как свечи
Ночные, и слушаю жадно –
Шевелится страшная сказка,
И звездная дышит межа...
Когда проходит такое безумство, являются трезвые слова. Вот и цикл стихов "Фаина" завершается холодно обдуманными строками:
Забавно жить. Забавно знать,
Что под луной ничто не ново!
Что мертвому дано рождать
Бушующее жизнью слово!
Даже сама "снежная царевна", чарующая "улыбкою невинной в тяжелозмейных волосах", та, у которой "драгоценный камень вьюги сверкает льдиной на челе", превращается в "развенчанную тень" и уже вызывает горькое разочарование, совсем не ожидаемое, и резкие слова, совсем не заслуженные:
И стало всё равно, какие
Лобзать уста, ласкать плеча,
В какие улицы глухие
Гнать удалого лихача...
И всё равно, чей вздох, чей шепот, –
Быть может, здесь уже не ты...
Лишь скакуна неровный топот,
Как бы с далекой высоты...
....................................................
Теперь, когда мне звезды ближе,
Чем та неистовая ночь,
Когда ещё безмерно ниже
Ты пала, униженья дочь,
Когда один с самим собою
Я проклинаю каждый день, –
Теперь проходит предо мною
Твоя р а з в е н ч а н н а я тень...
С благоволеньем? Иль с укором?
Иль ненавидя, мстя, скорбя?
Иль хочешь быть мне приговором? –
Не знаю: я забыл тебя.
20 ноября 1908 г.
Подруга Н.Волоховой, актриса В.Веригина, писала, что Волохова прочла эти стихи "с ужасом и возмущением, с горечью – за что?". Веригина ответила на вопрос так: "Думаю, за то, что он поверил до конца в звезду и явленную комету, и вдруг оказалось, что её не было, тогда он дошел до крайности, осыпая её незаслуженными упреками". И далее: "Соприкоснуться так близко с тайной поэзии Блока, заглянуть в её снежную сверкающую бездну – страшно: она, разумеется, сейчас же ощутила, что стоит рядом с поэтом, которому "вселенная представлялась страшной и удивительной, действительной, как смерть...".
Это ещё одно объяснение блоковской романтической отрешенности от суетного земного мира, его постоянного духовного пребывания в мире звездном. "Ледяная вьюга", "ночная пучина", "звездный вихрь" "снежная купель" – образы, такие близкие, естественные для поэта, едва ли были понятны другим. А его признание:
И когда со мной встречаются
Неизбежные глаза, –
Глуби снежные вскрываются... –
точно объясняло его поэтическое состояние, но, возможно, не воспринималось трезвыми и практичными умами.
Не могу обойти вниманием и цикл "Кармен". Весной 1914 года Блок познакомился с актрисой Любовью Александровной Андреевой-Дельмас, певшей в Петербургском театре музыкальной драмы партию Кармен в опере Бизе. По свидетельству упомянутой мною М.А. Бекетовой, поэт "был сразу охвачен стихийным обаянием её исполнения и соответствием всего её облика с типом обольстительной и неукротимой испанской цыганки. Этот тип был всегда ему близок". Как и в 1907 году, во время "Снежной маски", Блок с лихорадочным увлечением создал цикл стихов "Кармен"; мучительное воспоминание об этой любви диктовало ему стихи и в последующие годы, вплоть до смерти.
Чувство к "Кармен", если сравнить его со страстью к "снежной маске", не такое безумно-безоглядное, увлекающее в звездный омут; оно сдержанней, оно как бы контролирует себя со стороны. Но и на этот раз оно по-блоковски неземное, летящее по неведомой другим орбите. В стихотворении, которое венчает цикл и которое хочу привести, есть знаменательная мысль: сердце поэта выбрало "Кармен" потому, что оба они – "сами себе закон" и оба летят "мимо, к созвездиям иным":
Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь.
Так вот что так влекло сквозь бездну грустных лет,
Сквозь бездну дней пустых, чье бремя не избудешь.
Вот почему я – твой поклонник и поэт!
З д е с ь – страшная печать отверженности женской
За прелесть дивную – постичь её нет сил.
Т а м – дикий сплав миров, где часть души вселенской
Рыдает, исходя гармонией светил.
Вот – мой восторг, мой страх в тот вечер в темном зале!
Вот, бедная, зачем тревожусь за тебя!
Вот чьи глаза меня так странно провожали,
Ещё не угадав, не зная... не любя!
Сама себе закон – летишь, летишь ты мимо,
К созвездиям иным, не ведая орбит,
И этот мир тебе – лишь красный облак дыма,
Где что-то жжёт, поёт, тревожит и горит!
И в зареве его – твоя безумна младость...
Всё – музыка и свет: нет счастья, нет измен...
Мелодией одной звучат печаль и радость...
Но я люблю тебя: я сам такой, К а р м е н.
31 марта 1914 г.
* * *
Александр Блок открыл в русской лирике двадцатого века ещё одну трепетную страницу; я имею в виду стихи о России. Его зачин продолжили – каждый по-своему – другие поэты жестокого столетия, но первым и страстным по чувству певцом своей родины всё же можно считать Блока. Он исторг такие пронзительные ноты, нашел такие благоговейные слова, что после него стали совершенно невозможны дежурные признания; его страстность и эмоциональность задали поэтическую высоту признаниям других лириков двадцатого века.
РУСЬ
Ты и во сне необычайна.
Твоей одежды не коснусь.
Дремлю – и за дремотой тайна,
И в тайне – ты почиешь, Русь.
Русь, опоясана реками
И дебрями окружена,
С болотами и журавлями,
И с мутным взором колдуна,
Где разноликие народы
Из края в край, из дола в дол
Ведут ночные разговоры
Под заревом горящих сел.
Где ведуны с ворожеями
Чаруют злаки на полях,
И ведьмы тешатся с чертями
В дорожных снеговых столбах.
Где буйно заметает вьюга
До крыши – утлое жилье,
И девушка на злого друга
Под снегом точит лезвие.
Где все пути и все распутья
Живой клюкой измождены,
И вихрь, свистящий в голых прутьях,
Поет преданья старины...
Так – я узнал в моей дремоте
Страны родимой нищету,
И в лоскутах ее лохмотий
Души скрываю наготу...
24 сентября 1906 г.
Блок и тут остается романтиком: его Русь, даже "в зареве горящих сел" (а к сентябрю 1906 года такие зарева зловеще пылали по всей крестьянской России), окутана небесной дымкой, озвучена песнями старины, населена ведунами и ворожеями – сказочная любимая родина не потеряла своей загадочной прелести, неизъяснимой красоты. Как в любимой повести, в новых стихах Блока она будет обретать дорогие черты матери или жены – и каждое его слово будет становиться ближе и значительней, родней и понятней для нас, потомков поэта:
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь – стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной –
Я не боюсь.
Пусть ночь. Домчимся. Озарит кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь.
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль...
7 июня 1908 г.
Почему именно в предреволюционное десятилетие Блок написал свой поэтический цикл "Родина"? Вероятно, потому, что неблагополучие страны, страшное обнищание народа не давали покоя художникам. Тревожили их обостренную совесть. Блок, судя по записям в дневнике, переживал эти невзгоды, как личную трагедию. А в стихах он всегда был точен и верен своему чувству:
И низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком,
И светит в потемневший день
Костер в лугу далеком...
О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?
1 января 1909 г.
В стихах поэта не кажутся странными такие его обращения к России: "твое лицо", "запылавшие щеки твои", "очи татарские мечут огни". Эта лирическая особенность позволяет Блоку выражать свои чувства так, будто он говорит с близким, родным человеком:
За снегами, лесами, степями
Твоего мне не видно лица.
Только ль страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца?
...................................................
Там прикинешься ты богомольно,
Там старушкой прикинешься ты.
Глас молитвенный, звон колокольный,
За крестами – кресты да кресты...
Только ладан твой синий и росный
Просквозит мне порою иным...
Нет, не старческий лик и не постный
Под московским платочком цветным!
Сквозь земные поклоны да свечи
Ектеньи, ектеньи, ектеньи –
Шопотливые, тихие речи,
Запылавшие щёки твои...
12 декабря 1913 г.
Как у истинно национального поэта, у Блока лирическое начало в стихах о родине постоянно сочетается с глубоким историческим, общественным содержанием. Художник нового века, он словно подхватил мысль Пушкина об исторической заслуге России в спасении цивилизации и культуры Европы. Наш гений подчеркивал: "Долго Россия была отделена от судьбы Европы. Её широкие равнины поглотили бесчисленные толпы монголов и остановили их разрушительное нашествие. Варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились в степи своего Востока. Христианское просвещение было спасено истерзанной и издыхающей Россией, а не Польшей, как ещё недавно утверждали европейские журналы; но Европа, в отношении к России, всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна". Блок, создавая стихотворный цикл "Родина" (1907-1916 г.г.), полемически заострил эту пушкинскую мысль. Ему кажется, что и в последующие после средневековья столетия над русскими степями "идут, идут испуганные тучи, закат в крови", что отчизне нашей "покоя нет, степная кобылица несется вскачь". Все поэтические образы Блока в стихах о родине навеяны разрушительной "азиатской тучей"; и сама Русь, испытав "полон", на долгие времена приобрела "разбойную красу", окунулась в "острожную тоску". Далеко позади остались кровавые сечи русичей с кочевниками, а дым давних пожарищ до сих пор "выедает глаза", растерзанные города и селенья прошлого лишают покоя:
Опять над полем Куликовом
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.
За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск, и трубы лебедей.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. Молись!
23 декабря 1908 г.
В блоковских строках остро чувствуется грозовой воздух начала двадцатого века. Действительно, "недаром тучи собрались": за спиной стояла Цусима – жестокое поражение России на Дальнем Востоке, а впереди уже виднелись зловещие всполохи великой мировой бойни. Десятилетие спустя, уже в разоренной долгой войной и революцией стране, Александр Блок продолжит этот свой поэтический монолог, опять по-пушкински оценивая взаимоотношения России и Европы. Пушкин, как известно, в приведенных выше словах вовсе не выставлял исторический счёт России Европе; он просто констатировал то, что было. Сам же поэт с огромным уважением относился к народам Запада и их культуре. Страстный поклонник и глубокий ценитель Шекспира и Данте, Байрона и Гете, европейски образованный человек, Пушкин видел в освоении богатейшей культуры Запада прививку отечественному искусству от обособленности и застоя. По свидетельству А.Смирновой-Россет он говорил: "Если мы ограничимся русским колоколом, мы ничего не сделаем для человеческой мысли и создадим только приходскую литературу". Тот же широкий взгляд на место России в семье европейских народов имел и Александр Блок. Его понимание самобытности жизни и культуры родины не заслоняло тысячелетнего животворного влияния Европы на Россию. Но любовь должна быть взаимной; неблагодарность одной из сторон уже привела к мировой катастрофе. Блоковская поэма "Скифы", резкая и зовущая к любви и примирению одновременно, стала не только выражением русского достоинства, дружелюбия и спокойной силы, но и фактом мировой поэзии, всегда гуманистической, примиряющей по духу. Это произведение бессмертно, как поэтическое воплощение нашего национального самосознания:
Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,
С раскосыми и жадными очами!
Для вас века, для нас – единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!
Вы сотни лет глядели на Восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!
Вот – срок настал. Крылами бьет беда,
И каждый день обиды множит,
И день придет – не будет и следа
От ваших Пестумов, быть может!
О, старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с древнею загадкой!
Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..
Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит!
Мы любим все – и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно все – и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений...
Мы помним все – парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далекий аромат,
И Кельна дымные громады...
.........................................................
Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!
Пока не поздно – старый меч в ножны,
Товарищи! Мы станем – братья!
30 января 1918 г.
...И всё же во всех стихах Блока о родине есть дымка таинственности, словно его поэтический характер и тут не мог лишиться своей романтической сущности. Это чудная песнь: в ней вроде бы поется о доме, о темной туче над головой, о маячащих на горизонте далеких селах, то есть о том, чему никогда не удивится сыновний взгляд; и в то же время пронзительная нежность, испытанный в детстве восторг, возмужавшая память, знающая о прошлом этой земли, – все это подымается в человеке, и хмельная любовь диктует счастливые, перебивающие друг друга, восторженные слова:
В густой траве пропадешь с головой.
В тихий дом войдешь, не стучась...
Обнимет рукой, оплетет косой
И статная скажет: "Здравствуй, князь.
Вот здесь у меня – куст белых роз,
Вот здесь вчера – повилика вилась.
Где был, пропадал? что за весть принес?
Кто любит, не любит, кто гонит нас?"
Как бывало, забудешь, что дни идут,
Как бывало, простишь, кто горд и зол.
И смотришь – тучи вдали встают,
И слушаешь песни далеких сел...
Заплачет сердце по чужой стороне,
Запросится в бой – зовет и манит...
Только скажет: "Прощай. Вернись ко мне…" –
И опять за травой колокольчик звенит...
12 июля 1907 г.
Нет, так никто не писал о нашей русской земле!
* * *
И ещё одну поэтическую страсть сохранял Александр Блок всю свою жизнь – он был человеком общественным. События российской жизни, несчастья людей, особенные, из ряда вон выходящие происшествия – всё оставляло след в его душе. Может быть, ни один поэт, как Блок, начиная с молодых лет, не запечатлел в своих стихах столько подробностей текущей, будничной жизни большого города, жизни крестьянской страны. Напомню только названия некоторых стихотворений поэта: "Сытые", "Повесть" ("В окнах занавешенных..."), "В кабаках, в переулках, в извивах...", "Поднимались из тьмы погребов...", "Балаган" ("Над черной слякотью дороги..."), "Из газет", "Незнакомка" ("По вечерам над ресторанами..."), "Там дамы щеголяют модами...", "Окна во двор", "На железной дороге" ("Под насыпью, во рву некошеном..."). К.Чуковский вспоминал, какое впечатление производила на него улица в фабрично-заводском районе Петербурга, где одно время жил Блок; Чуковский постоянно соотносил её со стихами поэта: "Тогда она кипела беднотой. Стоило мне войти в эту улицу, и в памяти всегда возникали стихи, которые эта улица как бы продиктовала поэту...". При этом симпатии Блока никогда не менялись; возможно, духовный опыт русской классики, для которой не было "низких" тем и которая неизменно разделяла народное отношение к добру и злу, правде и кривде, помог Блоку с самого начала творчества выбрать верную нравственную и общественную позицию:
ФАБРИКА
В соседнем доме окна жолты.
По вечерам – по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
И глухо заперты ворота,
А на стене – а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине.
Я слышу все с моей вершины:
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.
Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули.
И в желтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.
24 ноября 1903 г.
Блок всем существом чувствовал живое дыхание окружающего мира. Он не был ни затворником, ни погруженным в себя человеком. Он любил "плоть" жизни, ее обычные и неожиданные проявления. Поэтому так много у Блока лирических стихов, толчком для которых стали будничные наблюдения:
Чертя за кругом плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит
И смотрит на пустынный луг, –
В избушке мать над сыном тужит:
"На хлеба, на, на грудь, соси,
Расти, покорствуй, крест неси".
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней, –
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
22 марта 1916 г.
* * *
Особенно много копий сломано вокруг поэмы "Двенадцать". На другой день после её публикации иные из бывших знакомых и даже друзей поэта "не стали подавать ему руки" – эту фразу так часто повторяли литературоведы, что лучше взять её в кавычки. Особенно неистовствовала Зинаида Гиппиус, которой Блок, не любивший ссориться с людьми, почти дружелюбно, но без пиетета ответил – в одном стихотворении коротко:
Вы жизнь по-прежнему нисколько
Не знаете, –
а в другом – подробней:
Все слова – как ненависти жала,
Все слова – как колющая сталь!
Ядом напоенного кинжала
Лезвие целую, глядя в даль...
Но в дали я вижу – море, море,
Исполинский очерк новых стран,
Голос ваш не слышу в грозном хоре,
Где гудит и воет океан!
До девяностого года прошлого века о поэме говорили чуть ли не со священным трепетом; называли её "октябрьской", "первым произведением зарождавшейся советской литературы". После этого рубежа оценки резко изменились. Заговорили о том, что уже вскоре после её создания поэт стал раскаиваться, вроде бы даже отрекся от нее. Убеждали читателей, что время наказало поэта, потому что-де революция, которой он посвятил своё творение – это преступление и проч., проч.
Флюгеров хватало всегда. Единственное, что может сделать любитель литературы в таком случае – это обратиться к первоисточнику, к другим произведениям автора, к его письмам и дневникам, к свидетельствам современников, заслуживающим доверия, и составить собственное мнение о поэме.
В пояснении к поэме Блок писал: "...во время и после окончания "Двенадцати" я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг – шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в "Двенадцати" политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, – будь они враги или друзья моей поэмы.
Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение "Двенадцати" к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях – природы, жизни и искусства... Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над ними. Я смотрел на радугу, когда писал "Двенадцать"; оттого в поэме осталась капля политики".
Мы уже говорили, перечитывая стихи Блока – от юношеских до последних, – что это был поэт, которому за любыми событиями земной жизни виделись их небесные отзвуки; для которого то, что начиналось рядом, в суете жизни, имело продолжение в звездной дали. Речь прежде всего о духовной жизни; она соотносилась Блоком всегда с требованиями высшей, небесной воли, с Господним промыслом. "Двенадцать" – это не эпическая поэма, не рассказ современника об Октябрьской революции, это эмоциональные вспышки лирического поэта, родившиеся в грозовом воздухе семнадцатого года. Не случайно Блок начал свое пояснение к "Двенадцати" такими словами: "...в январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914. Оттого и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией...". Напомню, что в январе 1907 года и в марте 1914 года поэта настигли, как удары электрического тока, два увлечения – Н.Волоховой и В.Андреевой-Дельмас. Другой автор никогда не поставил бы рядом внешне несравнимое: революцию и любовь к женщинам. Другой, но не Блок. Для него то и другое было поразившей душу стихией, в согласии с которой он написал дорогие ему произведения.
Причём, обратите внимание на слова поэта о том, что "революционный циклон произвёл бурю во всех морях – природы, жизни и искусства". Для Блока революция оказалась бурей, потрясением не только в социальной жизни, но и в природе, и в искусстве. Тот "слитный, большой шум", огласивший земную и небесную твердь, а также привычный мир искусства, был похож на стихию, потрясшую его зимой 1907-го и весной 1914-го годов; в гуле этой стихии и пришла к Блоку его оригинальная поэма.
Читая "Двенадцать", можно задавать себе удивленные вопросы. Например, почему идущая по метельному, взвихренному городу красногвардейская дружина стреляет в гулёну Ваньку и его лёгкую подружку Катьку, несущихся вскачь на лихаче, а убив блудницу, говорят себе:
Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Какой враг не дремлет? И против кого нужно держать "революционный шаг"? Неужели против таких, как Катька с Ванькой? Далее. Когда один из двенадцати, Петруха, закручинился из-за гибели своей вчерашней зазнобы Катьки, его товарищи урезонивают красногвардейца:
Али руки не в крови
Из-за Катькиной любви?
Шаг держи революцьонный!
Дремлет враг неугомонный!
Вперед, вперед, вперед,
Рабочий народ!
Кажется, тут не к месту это "Вперёд, рабочий народ!". Вперёд – куда, против кого? И не странно ли под "рабочим народом" подразумевать и этих "двенадцать", каждому из которых "на спину б надо бубновый туз", как у каторжников, этих, которые шутя убивают, грозят грабежами ("Запирайте этажи, нынче будут грабежи!"), "идут без имени святого", "ко всему готовы, ничего не жаль"?
На эти вопросы, однако, ответил сам Блок – и всем предыдущим творчеством, и статьей "Интеллигенция и революция", опубликованной в том же январе 1918 года. В этом страстном обращении к своим коллегам поэт говорил: "Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что народ – паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И наконец, что так "бескровно" и так "безболезненно" и разрешится вековая распря между "чёрной" и "белой" костью, между "образованными" и "необразованными", между интеллигенцией и народом? И ещё: "Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несёт новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но – это её частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот всё равно всегда – о великом".
Поэма "Двенадцать" – это вихрь и гул революционной улицы, это мешанина взбаламученной жизни. В самих ритмах, виртуозно разнообразных и точно соответствующих содержанию каждой главки, живет неуправляемый, жестокий, неудержимый характер народной революции. А "летучие", мелькающие персонажи поэмы ("старушонка, как курица", "буржуй на перекрестке", "вития" из интеллигенции, "поп", даже "пес безродный") – это словно бы застигнутые на взвихренной дороге существа. Почему же должны быть другие, а не эти? И почему среди идущих с ружьями двенадцати не может быть самых отпетых? "Среди них, – уточнял свою мысль поэт, – есть такие, которые сходят с ума от самосудов, не могут выдержать крови, которую пролили в темноте своей; такие, которые бьют себя кулаками по несчастной голове: мы глупые, мы понять не можем; а есть такие, в которых ещё спят творческие силы; они могут в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и книжная литература".
Много удивленных вопросов задавали Блоку по поводу концовки поэмы. Почему впереди "двенадцати" появляется Христос? Поэт ответил с обескураживающей искренностью: "Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И я тогда же записал у себя: "К сожалению, Христос".
Этому безусловно веришь. Пусть участниками социального потрясения оказались натуры не ангельские, даже ущербные. Но к ним ведь тоже приложимы слова: "Каждый из них, как весь народ... скрежетал зубами во мраке, отчаянье, часто злобе. Но они знали, что рано или поздно в с ё б у д е т п о - н о в о м у". Они верили в свет и надежду впереди. Так почему же перед ними не может замаячить Христос? "Надо вот сейчас понять, – убеждал интеллигенцию Блок, – что народ русский, как Иванушка-дурачок, только что с кровати схватился и что в его мыслях, для старших братьев если не враждебных, то дурацких, есть великая творческая сила". Вера в эту творческую силу и подсказала Блоку последние строки его поэмы.
Он и в статье "Интеллигенция и революция" с убеждённостью говорил: "России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой". Блок не ошибся. В двадцатом веке она явилась перед миром великой страной, но враги её – новоявленные " демократы" – преуспели в её разрушении.
* * *
В середине своего короткого пути Александр Блок написал "Возмездие" – поэтическую хронику жизни своей семьи и России с конца девятнадцатого века. Поэма осталась неоконченной, но последние набросанные автором строки можно назвать его заветом, сердечным, ободряющим посланием потомку:
Когда ты загнан и забит
Людьми, заботой иль тоскою;
Когда под гробовой доскою
Все, что тебя пленяло, спит;
Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой,
И тяжелит ресницы иней,
Тогда – остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь ухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг;
По-новому окинешь взглядом
Даль снежных улиц, дым костра,
Ночь, тихо ждущую утра
Над белым запушенным садом,
И небо – книгу между книг;
Найдешь в душе опустошенной
Вновь образ матери склоненный,
И в этот несравненный миг –
Узоры на стекле фонарном,
Мороз, оледенивший кровь,
Твоя холодная любовь –
Все вспыхнет в сердце благодарном,
Ты всё благословишь тогда,
Поняв, что жизнь – безмерно боле,
Чем guantum satis* Бранда воли,
А мир – прекрасен, как всегда.
1911 г.
Неизменный романтик в жизни и поэзии, Александр Блок и не мог пожелать иного.
_____________
* В полную меру (лат.) – лозунг Бранда, героя одноимённой драмы Г.Ибсена.
Спасибо за БЛОКА! За глубину проникновения.