Екатерина БЛЫНСКАЯ. ВРЕМЯ ЛАСТОЧЕК. Роман

 

Екатерина БЛЫНСКАЯ

ВРЕМЯ ЛАСТОЧЕК

Роман

 

 

Начало

Ночная темнота тут особенная. В ней не бывает беззвучия. Разрываются мелкие сверчки – кузнечики в траве, словно играют пьяную музыку. Далеко лает лиса. Как потерявшийся ребенок, сова подает голос, и он жуток. Стрекотание летучих мышей порой забавляет, пока эта мышь на полном лету не вцепится в волосы.

Уже тишина. Собаки лают разреженно и без энтузиазма. Не в каждом доме держат сторожей: самим на еду не хватает… Людей осталось – раз, два – и обчелся.

Адольф и Дроныч тащат камень. И это не просто камень, это могильная плита с заброшенной части кладбища. Куда они тащат его? Чтобы положить на дорогу. Зачем? Чтобы машины не подъезжали к дому Адольфа и не растаскивали лужу. Могильная плита ложится на траву, гудящую сверчками. Адольф и Дроныч пошли за второй, а то им мало…

…Раньше в Антоново было побольше молодежи, открывали клуб. Двадцать лет назад, в начале двухтысячных, работал завклубом гермафродит Коля П., которого антоновцы ужасно не любили и боялись. Гермафродит он был или кто-то особо одаренный пускал слухи, но после смерти Ромки Олейникова его девчонка Ольга вышла за Колю П. замуж и… родила детей.

Сейчас у Коли, и правда, уже пузо как у бабы, зубов через один. Детки выросли и разъехались. Старик он стал, этот Коля П. А ему чуть за сорок. Мелкие, которые лет с десяти уже отчаянно желали приобщиться к самогону и самокруткам, в клуб залезали через окна, потому что Коля стоял в дверях и, видя на порожке мелюзгу, расшвыривал их по кустам, как щенят, за шивороты, когда они пытались прорваться к «взрослым», причем любил именно прихватить и кидануть в окно, что было особым шиком для тех, кто приземлялся в крапивные заросли, если окно было открыто. Ну а если закрыто, тогда ой, конечно.

Взрослыми считались девчонки от четырнадцати и парни от пятнадцати. Они приносили с собой лампочку, магнитофон и кассеты. И под слабый ламповый сорокаваттный свет топтались под музло из «Калинова моста» или под саундтрек к фильму «Брат» – ну вы знаете: «А там огромное не-е-бо-о… что видит он в пустоте-е-е…». Потоптавшись на танцах, пары и компании уходили гулять по селу до старинного шлюза под названием БАМ, кто-то хоронился в предбаннике заброшенного фельдшерского пункта, кто-то сидел на лавочках, прибитых к тополям. И обнимались или о чем-то тихо перебалтывались и временами громко смеялись. С пустоши, позади клуба, где еще недавно белели колхозные постройки, раздавался свист. Ребятишки собирались в стаю, чтобы сыграть в карты или побренчать на гитаре. Сейчас ясно: если уходит из села жизнь, первым закрывают клуб. Сразу понятно, что дальше только тишина и развал. Теперь от тех тополей, где были прибиты лавочки для романтических посиделок, остались одни пни. Никто уже не ходит шумными толпами в клуб, не сидит на порожке, схватившись за хмельную голову, не свистит из кустов, сзывая банду курнуть дури или хлебнуть самогона, не стоит грозный Коля П. на ступенях. Не прячутся в заброшенной кинобудке влюбленные ребятишки, не заваливают друг друга на бильярдный стол за старой сценой, на которую годами не ступала ни одна нога из художественной самодеятельности. Не подкатывают к клубу на мотоках распальцованные райцентровские пацаны, уводящие невест у местных ребят.

А потом утром эти мальчики и парни, нагулявшись, шли по росе с отцами и дедами косить отаву, возить навоз, стоговать и копнить, и вертать, и возить сено, и смолить лодки, и кидать сети, и колоть поросей, и резать птицу до позднего вечера. Девки торчали на огородах, сажая, выпалывая, окучивая, обирая ягоду. Варили варенье, колупали косточки, крошили груши и яблоки, лупили подсолнухи, тягали загорелые морды тыкв и рубили сечками для вечно голодной скотины перезревшие кабачки. Чтобы вечером матери отпустили их по своим делам. А прошло-то всего лет шестнадцать, как в клубе в последний раз топтались под домашний «мафон». Кто-то за это время родился и стал юным. И вошел в свое время, но уже другое и не наше. Сейчас в клубе только голосуют. Для этого здание поддерживают в надлежащем состоянии. Белят, красят. Но кинобудку забили досками. И выбросили бильярдный стол и все развороченные кресла. Остались только на обитых краях деревянной сцены надписи, вырезанные перочинными ножичками, надписи из ушедшего двадцатого века. Вместо клуба в эти современные года новенькие молодые посещают куст, где сделали шалаш и скамейку для ловли 4G от мобильного оператора «Мегафон». Пока больше нигде в Антоново сеть не ловит. Это дает некоторую надежду. Но в шалаше никто не знакомится. Там все поглощены интернетом. Даже если парень с девушкой сидят рядом, не факт, что они спросят друг друга, кто есть кто и кто к кому приехал. Остались одни дачники. Они приезжают уже не к бабушкам, а сами к себе. Вот такие вот дела в деревне, мир ее праху.

Да… еще кое-что об Антоново… Есть у оставшихся местных такая интересная традиция, которая пока не умерла… Перед свадьбой парень с девкой едут на плотину и идут к водозаборной яме. Она такая, в принципе, очень огромная, глубокая и страшная, а на дне ужи лежат, как свернутые куски велосипедных резиновых покрышек. Парень говорит:

– Будешь, милая, гулять, скину тебя к едреням в эту яму, никто и не узнает, а там тебя съедят саранча и лягушки.

– Ну и ты гляди, – отвечает суженая, – будешь, милый, гулять, сам сюда придешь и скинешься.

 На том они решают делать свадьбу. Как бы яма эта все равно маячит каждому издалека. Да и смысл в том, что во время семейного пути обязательно один куда-то сбрасывает другого. Либо сам сбрасывается… Третьего не дано, а образ пустой бетонной ямы с пресмыкающимися никого не пугает и никого не останавливает. Гуляют все. Скучно.

 Так вот порешили и наши, еще незнакомые вам герои. Смерть она ведь всегда ходит с любовью рядом, зачем уж об этом рассуждать! Да что я забегаю вперед на двадцать лет! Надо вернуться. Да рассказать все по порядку… А плотина себе блещет лунными осколочками. Луна золотит рябь. Нежное сентябрьское солнце встает из густой дымовухи подожженной овсяной стерни. Дзобают по яблокам вороны загнутыми, первобытными клювами. Выходит на пахоту старая бабка с сапочкой и колотит мертвые глины, чтобы сделать их живыми. Ох и колотит она их! Ветер дует с кладбища. Там только на одной могиле нет креста. На единственной могиле нет и никогда не будет креста. Он ведь умер сам, никто его туда не звал. А скоро уже не будет и самой могилы. Память народа, как и память природы, коротка.

 

Глава первая

«Писаный-неписаный воровской закон…»

 

Дверь, разбухшая от дождя и влаги, плохо поддавалась под мерными ударами плеча Григорьича. Тот выносил ее, умело распределяя свой недюжинный вес, грохотом пугая Нину Васильевну и Лизу. И казалось, что этот неожиданно приобретенный дом не очень-то хочет впускать новых хозяев.

– Бабы! Побежали бы, нашли кого-нить подсобить мне, высадить эту дверь бессовестную… – бубнил Григорьич и снова бился с дубовыми досками.

– Сам справишься! Сам бессовестный! Надо было сначала с дверью разобраться, а потом нас перевозить в дождь! – сердилась Нина Васильевна и поправляла дорогие очки Prada на остром носу.

– Да иди, сядь в машину и сиди! Разговорчивая какая! – кряхтя, отвечал Григорьич.

– А Лизка?

– Лизка! Не сахарная, не растает.

Волосы Лизы намокли и завились от дождя, но она отчего-то не уходила, стояла среди двора и улыбалась отсутствующей улыбкой, словно что воля, что неволя – всё одно. Только Майк, совершенно черный персидский столичный кот, раздирал ее плечо, достав через плотную олимпийку коготками до кожи.

Лиза грустила оттого, что ее увезли в незнакомое место со старой дачи, где было по-родному тепло, где ее всегда ждали друзья, мелкий сосед Мясушко и бабульки с теплым молоком в жестяных кружках и маковыми булками. Было грустно, будто детство оборвали.

– Вот деятели! – ворчал Григорьич, налегая на злосчастное полотно хорошо сбитых дубовых плах. – Это ж надо так было сделать! На века! Вот, блин, дед Кожушок!

– Никандрыч! – поправила его Нина Васильевна, протирая забрызганные стекла очков о край джинсового плаща. – Какая-то баба сказала, что его звали Никандрыч. Сказала, что «приехал второй Никандрыч, дюже похож». Этот наш Вертолетчик, который дом продавал, наверное, после старого Никандрыча и дверь не поменял. Зачем… Тут скорее дом упадет, а она стоять будет.

– Хоть горшком на-зо-ви-те… – напирал Григорьич, и усы его словно распушались от неравной борьбы со столетним деревом.

– И что, мы теперь не попадем туда, что ли? – спросила, капризно надув губы, Нина Васильевна. – Или соседей все-таки позвать?

Нежилой какое-то время двор за последний год быстро утонул в крапиве, зацветшие мхом крыши полуразваленных соседских сараев зеленели неприятной, тянущей тоской, как бывает обычно в середине жаркого лета: суточный дождь, смена ветра, и уже пахнет осенью, тревожно, что не вернется тепло. Вертолетчик больше не мог приезжать сюда на дачу. Лечил дочку, заболевшую туберкулезом. С трудом он решился на продажу дома. А дочка его вообще ревела белугой в Сумах. В Антоново прошли ее детство и юность. Она тут каждое лето отдыхала.

Но еще только самое начало мая, погоды не было как таковой. Одно смешение ветра, дождей и мокрой молодой листвы и травы.

Пять лет Григорьич с женой и дочерью приезжали на лето в эти края. Точнее, на родину его матери, бабы Наташи. А когда баба Наташа умерла, им остался мазаный домик в Обуховке, где они были полными хозяевами. Но только постоянные разговоры о том, что в Обуховке нет ни леса, ни реки, ни искупаться, ни сходить по грибы, нарушали мирный отдых.

Дом в «неудачной деревне» бросили и, попросив у старшей дочери Ленуси необходимую сумму, купили домик в Антоново.

– Мам… а как я буду ездить к куме, смотреть своего крестника? Ведь до нее теперь километров двадцать пять, не меньше… – чувствуя щекотание в глазах, сказала Лиза и вспомнила, как на днях, еще недели не прошло, они крестили маленького Юрчика в Суджанском храме.

– Ладно ныть. Надо будет – сами приедут. И вообще эти ваши крестины… Кому они нужны, кроме тебя. Ты же понимаешь, что кума твоя сильно мудрая девица. Ты же из Москвы, вот она и захотела, чтобы ты была крестной.

– Теперь мне что, вечно оглядываться, если мы из Москвы? Москва как будто это Америка какая-нибудь. Или Австралия.

– Для них – да! И Америка, и Австралия. Даже я думаю, кума твоя и надеялась…

– Мам! – перебила Нину Васильевну Лиза. – Но Мясушко-то меня честно любит… и Васька говорил, что любит.

– И Мясушко! И Васька! Им просто скучно. Магнитофон Васька крал из хаты, как мы в Харьков ездили? Крал.

– Ну вернул же потом…

– Вернул! Конечно! Японские детали забрал, а насовал туда черт-ти чего.

Лиза зарыла нос в черную шерстку Майка. Ну что же… Был такой случай. Но Ваське тогда было тринадцать… Потом его бабка стыдилась за проделки дурачка-внука, а он еще лез целоваться.

На новом месте предстояло много работы. Побелить расцветающий сад, сделать грядки и посадить картошку, подправить сараюшку для кур. И иногда придется ездить на старую дачу, потому что там-то картошка уже посажена, да еще как… Под плуг, с веселой соседской помощью, с красным борщом и посиделками… Ее тоже нужно будет ехать копать. Много дел. Успеть бы, желательно до осени.

Осенью Лиза должна ехать учиться. Куда она пока сама не знала. После отчисления из театрального училища она не хотела больше в творческий вуз. А учиться было нужно. Девятнадцать лет, каждый год дорог.

Кот мурчал на руках, мяукал и выворачивал голову на все звуки. Все ему было ново. Округлив глаза, он вытягивал шею, мяукал, снова подныривал под волосы хозяйки и пыхтел.

– Ничего, Майкуша, я тоже волнуюсь. Я тоже здесь впервые. Привыкнешь, найдешь себе жену, и не одну… – успокаивала его Лиза.

Внезапно за воротами сильно зашуршало, стукнуло и несколько раз пыхнуло. Это соседская корова, возвращаясь домой, хватила травы под забором новых дачников, наедаясь напоследок. Раздался щелкающий звук, и кот, больно оцарапав Лизу, метнулся вверх, на столбик, поддерживающий виноград, а оттуда – на шиферную крышу веранды.  Лиза, почесав шею, дернула тяжелые ворота. Они со скрипом отворились.

Бело-рыжая корова, приподняв голову, мыкнула почти ей в лицо, Лиза, скорее от неожиданности,  прижалась к доскам ворот.

– Ты чего, шальнуха… мычишь… топай… топай… – услышала Лиза голос из палисадника.

Она повернула голову на голос, и тут же ее оглушил щелчок. Корова, топнув двумя ногами, резко вывернула от ворот и помчалась на дорогу, подняв хвост.

– Что, теперь и яблок у вас не потыришь… беда какая…

Из палисадника, где усыпанные белыми цветами росли две старые, раскоряченные от времени яблони, вылез незнакомый человек с выгоревшими почти добела волосами. Он тащил за собой плеть, заплетающуюся в густой поросли травы, и к груди прижимал несколько красных тюльпанов с махровыми лепестками.

Лиза заметила, что человек этот, вернее парень, может быть, чуть старше ее. Только на других деревенских, которых она видела до того, он был не похож. Лиза посчитала, что разглядывать его стыдно, и, потупив глаза, ждала, когда он сам заговорит.

– А вы к нам надолго? Дачу купили? А Вертолетчик будет приезжать? Вам работник не нужен? – спросил он Лизу сразу обо всем. Голос его был мягкий, подходящий под его какую-то тонкую, неместную внешность.

– Работник? – переспросила Лиза, потирая оцарапанную шею двумя пальцами, наконец взглядывая на собеседника. – Мы же дачники… думаю, не нужен…

– А вы спросите у вашего батька.

Треск дерева и радостный вопль Нины Васильевны возвестили победу Григорьича над дверью.

– Лизка! Идем, отец дверь открыл!

Лиза наклонила голову и сказала с досадой.

– А вот это… плохо тюльпаны красть в чужом палисаднике.

– Ну, тут никого не было… Да и это я невесте своей… Она ваша соседка. Лелька. Такая вот… бокатая… А больше цветов пока не наросло нигде. А у вас их завал. Гляньте сами. Там этих тульпанов красных хучь могилку засыпь.

– Невесте… – улыбнулась Лиза, – тогда берите, я не жадная, берите, если хотите. Вы что тут, пастух?

– Да, что-то наподобие того.

Лиза кивнула.

– Хорошая профессия, а я боюсь коров. Они большие. Я Лиза. А вас как?

– Меня Глеб.

– Непривычное имя для деревни.

Назвавшийся Глебом вздохнул.

– Да я и не местный. Так, волей случая занесло. Теперь, видно, навсегда… Дзякую за ваши лохматые тульпаны.

Лиза двинула плечами и, молча отвернувшись, толкнула воротину.

Глеб, достав из кармана семечек, поплевал, прислушиваясь, что делается у дачников, и неслышно пошел к дому.

Две подросшие рыже-белые телки лесника бежали ему навстречу, думая еще попастись.

– А н-ну! Недраные, пошли до кордона! – специально погромче крикнул Глеб и так отчаянно завернул плетью, что телки припустились бежать, как сайгаки.

Нина Васильевна уже гудела из пустого дома гулким голосом, который бывает только в необставленном и просторном жилье.

Григорьич возился с вырванным с корнем замком, ковыряя отверткой в ржавой ране личинки.

– Кот-то рванул в хату… – сказал он задумчиво. – А ты треплешься… с кем-то.

– Брось ты свои жаргонизмы, не в хату, а в дом! Мне только что один перец сказал, знаешь что? Дзякую! – усмехнулась Лиза.

– Ну, тут же суржик, чего ты хочешь. Язык такой. Русский с украинским.

– Понятно.

– Иди в хату, – строго сказал Григорьич. – И помни, что ты сама на четверть хохлушка! Да! И волоса заплети, ходишь, как ведьма.

Лиза, пнув обломанный кусок дверного косяка, вошла в старый дом, с сегодняшнего дня ставший им своим.

Снаружи он казался совсем маленьким, а внутри удивил. Две комнаты, как у всех местных традиционных домов, узкая печь-труба, отапливающая пятую, внутреннюю стену, камин в дальней, «вулишной» комнате и плита в «огородной».

В маленькой веранде можно было спать, а еще стояли стол со стульями. В небольшой кладовке – кухонька и даже ванная. Можно там было готовить, а есть уже было негде. Решили есть на веранде, а Лиза собралась там обосноваться.

Между комнатами были двери. Редкость в деревне. Обычно никто не делал дверей в домах. Вешали шторки или портьеры, и все. Никакого личного пространства не полагалось. Только если была подросшая дочка, ей отгораживали в вулишной одно окно шифоньером, и там делалась «каюта». Откуда это слово пришло – с суши в море или с моря на сушу – было непонятно Лизе.

– Отец-то, вот ведь, дверь-то на себя открывалась! – шурша мимо с мешком вещей, хихикала Нина Васильевна.

– Ну, чего, расцвет маразма, – добавила Лиза, оглядывая пустые комнаты и наблюдая за котом, на полусогнутых лапах ожесточенно обнюхивающим плинтусы. – Альцгеймер недалеко.

– Дура! Русские мужики до Альцгеймера не доживают! – бросив среди комнаты мешок, сказала Нина Васильевна.

– Ну Паркинсон…

– Иди, таскай вещи из машины, Паркинсон!..

 

***

Григорьич был недоволен запущенным двором, странными соседями-новаторами и «забавными идиотами», как он сразу же их назвал, а главное – продавцом дома, усатым Вертолетчиком из Сум, который обещал объявиться на днях и забрать «кое-что свое» со двора.

В результате приехало человек пять местных ребят на грузовике, и стали собирать по двору трубы, лопаты, весла, а главное – они увезли две лодки, с которыми дом якобы продавался, и красивейшую резную деревянную лавку, стоящую в передней комнате, и две тысячи кирпичей для обкладки сруба, и детские переносные легкие качели. Григорьич как раз в этот нехороший час рыбачил. Весь этот переезд к реке был придуман для него. Он ведь яростно мечтал о рыбе, о большой рыбе и раках к пиву, и теперь ходил на надувной лодке с видом, словно управляет парусником «Крузенштерн». Мечта его ловить щук и судаков, просиживая на воде и лениво покуривая, слушая дальние вопли весенней выпи, наконец осуществилась.

Нина Васильевна громко, из-за окон веранды, стыдила прежнего хозяина, а тот даже не вышел из кабины грузовика, пока его товарищи-пособники перетаскивали «его» имущество в кузов, глухо бахая по дну тяжестью лодок и поддонами с кирпичом.

Наконец Нина Васильевна, вся изойдясь недовольством и угрозами, громко включила на магнитофоне Лизы группу «Лесоповал»:

Писаный-неписаный

Воровской закон!

Голова-головушка

Ставится на кон!

Как вода глубокая,

Не достать до дна,

Ах, голова-головушка,

Ты всего одна, –

гласила эта оригинальная укоризна.

Лиза стояла на крылечке и, по отцовскому наущению увязав длинные, бесстыдно-рыжие волосы в узел, наблюдала за здоровенными парнями, таскающими лодки, трубы и поддоны.

Того, что нагло воровал «тульпаны» в палисаднике вчера вечером, среди них не было. И Григорьич не спешил с рыбалки, чтобы переругаться с нечестным Вертолетчиком и его местными друзьями. Одна только Нина Васильевна без утомления полоскала их и их родственников, но несмотря на ее богатую выражениями русскую речь, парни таскали молча и даже попросили у Лизы попить, подмигивая ей на голубом глазу.

Томный вечер, отгромыхав наполненным кузовом грузовика, перетек в чуть слышное потрескивание стрекозиных крыльев, недовольный бубнеж Нины Васильевны и легкий скрип вторых, оставшихся качелей, на которых сидела Лиза и кот.

Лиза еще не выходила за ворота. Она привыкала ко двору, к новому месту, к дому, в котором запах старого дерева тяжело мешался с плесневой отдушкой.

Она выбрала себе место на веранде, куда затянули старую, подранную котом тахту. Но спать было еще страшновато, окно закрывалось с трудом и только на один кривой шпингалет.

Лиза готова была зареветь от тоски по старой даче, где сейчас наверняка ее соседи Попенок и Мясушко катаются по асфальту на великах до свинарника и обратно, а Василька уныло, втихаря покуривает в ветлах, вспоминая ночные посиделки с покером и «Мафией».

Все было чужим. Но лес, опушенный по краю акациями, не пугал. Он светился белым песком, и от новой реки, мощной, незнакомой и широкой, пахло весенним половодьем даже через бесконечный частокол сосняка.

 

Глава вторая

Новые люди

 

Нина Васильевна, Лиза и Григорьич распаковывали коробки, выставляли посуду, трясли подушками и одеялами. Нина Васильевна была довольна. Она уже познакомилась с соседями.

– Там вон, в каменном доме, живет дядька, чуть постарше меня… Максимыч. Фамилия их – Отченаш, только не падай. У них есть две собаки, одна ощенилась, и нам дадут песика Бимку. Максимыча жена – Фая. Она работает в сельсовете главбухом, зря ты назвал их идиотами, хорошие люди. Правда, немного странные… Справа – двое детей и родители, за ними – Шура и ее муж. Ну, потом лес… С лесничкой я еще не говорила. Слева… от Отченашей тоже какие-то дети и за ними тоже трое детей.

– А возраст этих детей, мама? – перебила ее Лиза.

– Ах, от десяти до… до… двадцати… в общем, тебе будет с кем мячик погонять.

– «Феклуша, бросай куклы, иди замуж…» – процитировал Григорьич.

– Сами идите туда, – отмахнулась Лиза и шумно чихнула.

– В зависимости от местности слово «главбух» звучит двусмысленно, – добавил Григорьич. – А он кем работает? Максимыч твой?

– Он ведет хозяйство по новаторской системе.

– Слышал. А что там за система?

– Система экспрессивной экономии. Его жена сажает картошку в лыжах.

– Зачем!

– Чтобы экономить землю в междурядье!

– Это как? – роясь в инструментах, спросил Григорьич. – Где мой молоток, женщины?

– У него работник есть, он не один! – гордо сказала Нина Васильевна, выуживая из дамской сумочки молоток. – Вот твой молоток! Так как это самое важное, я его далеко не убирала!

– Один главбух уже наниматься приходил, – сказала Лиза, еще раз чихнув от пыли. – Молодой совсем. Крал тюльпаны в палисаднике, там и поймала его.

Нина Васильевна, бережно обтирая стеклянную, под хрусталь, конфетницу, фыркнула.

– Я думал, народ уже не нанимается. А ты, со своим чуйством юмора, тут не это самое... Не понимают тут твоих приколов, ясно, Лизка? – сказал Григорьич. – Интеллектуалов ни фига тут нет.

– Но я еще не начинала… – хмыкнула Лиза.

– И не надо! Кушать все хотят, – сказал Григорьич. – Может, нам понадобится работник. Тут дел много. У меня же нет сыночка! А, мать?

– И что? – снова фыркнула Нина Васильевна. – Ты с девками не справишься.

Григорьич ударил молотком по деревяхе, и весь дом, казалось, вздрогнул. Лиза зевнула.

– Я пойду спать.

– Иди лучше к соседям. Там девчонка такая, как ты. Познакомишься.

Лиза вспомнила, как мельком видела толстую маленькую девушку, больше похожую на тетку, идущую до колонки с двумя ведрами.

– А, эта, что ли… невеста…

– Чья? – удивилась Нина Васильевна.

– Этого работника, что к нам приходил…

Григорьич ухмыльнулся.

– А каков… Ишь… Все и разузнал. Вот я сразу сказал! Хитропродуманные они все тут!

– Бабки обуховские мне говорили, что народ тут гнилой. Говорили, что вы там, в вашем Антоново, будете плакать по нам! Да! – поддакнула Нина Васильевна.

Лиза на своей веранде, лениво разобрав еще несколько коробок с вещами и книгами, переоделась в спортивный костюм и вышла за ворота.

Закат размазал красивую багряную краску по небу, недвижные облака бледнели, но не исчезали. Комары тучами клубились в акациях. Где-то вдали, у реки, раздавались странные звуки, словно кто-то опускал трубу в воду и со всей дури дул в нее, извлекая не только бульканье, но и небывалой силы звук. «Выпь… от слова “вопить”», – подумала Лиза.

С кордона, через три дома в сторону леса, где у лесника было большое крепкое хозяйство, мычали голодные телята. У соседей кто-то ругался и гремел ведрами, кидая в них что-то тяжелое, наверное буряки для коров. Все как обычно, только скучно…

 

***

Утром Лиза проснулась от яркого солнца. Скорее всего, мать и отец уже вышли на огород, а Лизе полагалось поваляться подольше и подумать о своей жизни.

Она погрустила о первом курсе, вспомнив неприятную ситуацию с окончанием своего обучения. Что ж, значит, ей не хватило таланта. И не только это. Целоваться с сокурсником Владом она тоже отказалась.

– А если ты пойдешь работать в кино и тебе нужно будет целоваться и раздеваться? – спросил худрук Тимофей Сергеевич, раздраженно подрагивая отвисшей губой. – Откажешься? Какая ты тогда артистка?

Лиза вспомнила свой стыд и мат, который не смогла вынести, и просто не пришла на генеральный прогон курсовой постановки.

Она даже не пошла забирать документы, так и осталась меж небом и землей, еще не пережив и не осмыслив эту ситуацию.

Хорошо, что мать поняла.

– Да на кой тебе эта сцена! Устрою тебя к себе в налоговую, и будешь работать! – сказала она. – Здоровье дороже.

Оставалось только снова поступить и снова начать учиться. Но в экономический институт на бюджет Лиза не прошла, и теперь ей светило только платное образование. Сестра настаивала на юрфаке.

«Пойду работать…» – почти с отчаяньем и даже слезой думала Лиза, понимая, что очень сильно любит спать и просто ненавидит быстро собираться…

С такими пространными мыслями она услышала чуть слышный шорох по дороге и осторожно, через уже повешенную матерью занавеску, выглянула в маленькое окно. По дороге молодцевато шагал низенький солдатик с кривыми ногами и длинным некрасивым лицом. За спиной болталась потертая спортивная сумка. Он так и чеканил сапогами по белому песку с крапинками гравия.

Лиза чуть было не засмеялась. Это, наверное, тот, из предпоследнего дома… Сын тетки Шкурки и дядьки Дрона. Из армии вернулся… Тут уже ходили некие отрывочные разговоры, что скоро «Лизке будет весело, мой-то жених».

Сморщенная, хоть и молодая еще, тетя Шура, которую Лиза, большая любительница подмечать характеры, окрестила «Шкуркой», так прямо и лезла с дружбами. Эта древняя схема «у вас товар – у нас купец» ей порядком надоела еще в старой деревне, потому что по деревенским меркам Лиза была уже несколько лет на выданье. Бессчетное количество подкатывающих к москвичке женихов Нина Васильевна опытно разогнала.

Лиза вскочила, натянула джинсы и майку и вылетела из комнаты, не заправив кровать.

– Ма-ам! – протяжно крикнула она с крыльца. – Я пойду за водой!

Все равно ее не слышали, занятые переругиванием и рассадой. Она схватила ведро и вынырнула за калитку, успев проводить взглядом некрасивого солдатика. Тот действительно зашел в ворота тетки Шкурки, и теперь из их двора слышались какие-то мифологические причитания бабки и матери.

Лиза профланировала до колодца, лениво набрала полведра и так же лениво пошла назад, прислушиваясь к новому событию у соседей.

 

***

У ближних соседей Рядых, где жила Лизина ровесница Лелька, с которой Лиза успела уже перекинуться парой слов, праздновали приход из армии старшего сына дядьки Дрона, Мишки Дроныча, гордо называемого теперь Солдатом. Сам виновник торжества уже лыка не вязал, спал в летней кухне, а вот на столе еще все было тепленькое и неразобранное, тетька Людка, мать Лельки, и тетька Шкурка неустанно бегали до колодца, чтобы разводить водой компот.

Лиза наблюдала из-под уличной груши за съезжающимися на мотоциклах и велосипедах гостями, желающими выпить за «дембельнутого».

Прибывшие пропадали во дворе, как в чреве затонувшего корабля, и вываливались оттуда уже с видом кракенов, выжравших все матросское пиво, да и, кажется, закусив матросами.

– Вот кажется мне, шалава она… И вообще эти все… что с одной стороны – новаторы, что с другой – алкоголики. Не то что наши бабушки в Обуховке, да, Лиз? – рассуждала Нина Васильевна, вышедшая полюбопытствовать за калитку. – А ты тут одна, иди хоть посмотри, кто там.

– Да они все тут кто на рогах, кто на ногах... проходят мимо. Ничего хорошего не проходит.

– А девчонка та, соседка?

– Лелька-то? Да она там, в доме.

– И что, звала тебя?

– Звала. У нее кликуха Борона. И она уже была замужем и развелась.

– А лет-то ей сколько? – удивленно хлопнула себя по животу Нина Васильевна.

– Двадцать будет, как и мне.

– Вот это да! И что? Ну, я тоже первый раз замуж вышла… в девятнадцать, тут много ума не надо. А ты ну так сходи, а то стоишь, как во поле береза.

– Да, именно, – сказала Лиза.

– Иди, иди.

Лиза вздохнула. Ну конечно, сейчас подходящий момент познакомиться со всей молодежью села. Правда, назавтра молодежь и не вспомнит, как ее зовут.

– Пойдешь? Я бутылку водки папкину дам. И там шарлотку возьми. Я еще спеку.

Лиза укоризненно взглянула на мать и надула губы.

– Не дуйся! – схватив ее за голое плечо, сказала Нина Васильевна. – А то подумают, что ты дикая, нелюдимая. Ну надо же дружить!

– Надо… – протянула Лиза, вспоминая мелких друзей. – Они все взрослые! Мам… Не то что мои… обуховцы.

– А ты что! Нашлась тоже, маленькая! Тебе двадцатый год!

– Я хочу быть птичкой, – ответила Лиза, тряхнув распущенными волосами. – Жар-птичкой.

Нарядов здесь у Лизы не было, поэтому она надела длинный материн сарафан и каблуки, чтобы не запутаться в нем, подвела глаза стрелками и нарумянила вечно бледные, незагорающие щеки.

У Лизы была странная внешность, высокий лоб, некрупные черты лица, чуть оттопыренные ушки, которые она скрывала под волосами, тонкие губы и тонкий, немного острый нос, как у матери, но меньше. Лиза дорастила свои огненно-рыжие волосы до пояса, и теперь никто не мог пройти мимо, не посмотрев на нее со смешанными чувствами.

Путаясь в подоле материнского сарафана, с шарлоткой в одной руке и с бутылкой водки в другой, Лиза через уговоры отправилась поздравлять отслужившего.

Ковыляющие ей навстречу родители Лельки и Дроныча гостеприимно затолкали ее во двор.

– Заходь, заходь, девка, – сказала чернявенькая мать Лельки, удачно накрашенная под испанку.

– Да я просто поздравить… – робко ответила Лиза.

– Ну, давай, давай! Там ваш батька сказал, вам надо ощекатурить веранду и обложить плиткой камин! Я могу! Я плиточница! – и глаза испанской матери загорелись, и блеснули ее золотые зубы.

– Наверное… – неуверенно произнесла Лиза. – Надо…

И, разувшись в сенцах, Лиза вошла в хату. Хата была выбеленная, с печью в пятой стене, с деревянными полами, резными лавками, огромным столом посередине и… невероятных размеров телевизором, который транслировал сериал «Земля любви» во все горло.

– Заходи-и! – крикнул брат Лельки Андрей, которого она также видела один раз, мельком. – Выпей, пока есть что! А то придут Горемыкины с Белопольскими и все выпьют!

– Да я особо-то и не пью… – соврала Лиза, но ей уже налили в зацапанный стопарь.

– Пей! – скомандовал лохматый отец Лельки, дядя Женя Рядых, и ударил Лизу по плечу ладошкой.

– Это ж практически мой брат! – вещала Лелька откуда-то с высоты, разнося тарелки. – Мы же вместе выросли! Мы же родня! Братушка! А!

Молодой дембель Дроныч не слышал ее слов, он спал в кухне, уютно подложив руку под щеку, уже больше не знающую уставного бритья.

Лиза выдохнула и выпила. Горячий глоток прошел через все тело, оказавшись внезапно в каждом его уголке, пожег, защекотал, и где-то внутри стало тепло.

– Ну, как тебе наша херша? – укатывалась Лелька, разнося куски курицы на блюде. – Не бойся, не на кирзе! Не вштырит!

Лиза неподвижно сидела, обозревая исподлобья гостей, человек десять-двенадцать, в основном молодых парней и нестарых мужиков, но у всех были такие непростые лица, а у большинства такая дремучая и синяя щетина, что нельзя было понять их возраст. Девок было меньше, они все смотрели на Лизу с осторожностью и немного даже с вызовом.

Лиза уткнулась в тарелку с салатом, пытаясь поймать накромсанную капусту, потому что все остальное выглядело очень не по-свойски. Какой-то воняющий потом парень, подняв перед ней заросшую подмышку, перехватил словно бы летающую над столом бутылку и, громко двинув стул, отчего Лиза подскочила, бодро налил в ее граненый стакан чего-то светло-желтого.

– Пей! А я Сергей! Зови меня Сергей! – и чмокнул губами воздух. – Давай-ка с тобою выпьем на этот, будершафт.

– На брудершафт. Но только потом целуются обязательно. Троекратно. А от вас несет алкоголем, – ответила Лиза бесстрашно.

– Ладно… я вижу, что ты не дура. Ясно уже.

Лиза кивнула несколько раз, обреченно толкнула вилкой картошку и поняла, что пора линять.

– Ты с Москвы, кукла? – спросил Сергей, отхрущивая от редиски красную голову. – Учишься?

– Школу закончила.

– И что, прям девять классов?

Лиза взглянула на Сергея бледными глазами.

– Нет, двенадцать. У нас в Москве позакрывали все школы-девятилетки. Теперь только двенадцатилетнее обучение, а потом ты сразу в президенты идешь.

Сергей развел руки и скосил глаза, силясь уловить ход мысли, но ход мысли никак не ловился.

Он что-то хотел еще спросить, но Лиза выпалила:

– Мой папа прокурор, если что – обращайтесь. Он вас всегда посадит.

Теперь в глазах курносого Сергея отобразился вопрос и недоумение.

– А в клуб пойдешь со мной? – спросил он трогательно.

– В клуб? Нет. Не пойду.

– А почему?

– Потому что я не танцую.

– А! Ты не умеешь? Я тя научу! – и Сергей, подтаскивая стул поближе, плеснул в стакан еще чего-то прозрачного.

Лиза точно поняла, что ей уже пора, ловко вывернулась из-за стола и побежала прочь, на воздух, почуяв муть в горле.

Она вскочила в свои босоножки, сделала, приподняв сарафан, несколько прыжков по двору, к распахнутой калитке, как ей неожиданно перерезал путь стройный светловолосый парень в майке, полубрезентовых, словно рабочих, штанах и сапогах. Он залихватски курил, дымя папиросой, и, увидев Лизу, расставил руки.

– О-о-о... мадам… уже падают листья… – сказал он и шагнул вправо и влево, стараясь ее пропустить, но она тоже шагнула и вправо и влево, толкнулась о его фактурное плечо с сильно накаченным бицепсом и, стукнувшись о верею, выбежала прочь, пряча глаза и краснея через пудру.

Узнав того, кто воровал цветы в палисаднике, Глеба, Лиза совсем смешалась. Ей резко захотелось в Москву.

Глеб с минуту постоял во дворе, соображая, что за девка, и крикнул в разверстую пасть дома:

– Лель, а Лель! А что это за краля проскочила мимо меня?

– Иди сюда, Горемыкин! Иди, черт с рогами! Я тебя заобниму!

И парень нырнул в тяжелый мрак хаты, не выпуская папиросу изо рта.

 

Глава третья

«Ты красивая»

 

Лиза лежала на тахте, вытянув руки. Она натянула треники и кофту, но не могла согреться. Странно красивое для этого места лицо Глеба стояло у нее перед глазами, папироска так и пыхала в ослепительных зубах.

Зачем она это выпила, думалось ей. Мерзко. Ничем не заешь. Мать сварила ей кофе, но в глазах все равно тошнило.

– Они такие, да… местные-то. Гляди, больше не пей с ними.

– В Обуховке с нашими бабушками и с мелкими было безопаснее. И там никто не пил. Даже ладно, пили, но я же в этом не участвовала! Я представляю, как у них тут в клубе. Наверное, похищают, – простонала Лиза, поднимая хмельную голову. – Максимум, что было страшного, это когда моя кума гуляла, и ее хахаль подкатил к нам с парнями… Я сразу сделала вид, что я мелкая и мне пора домой, и мы ушли.

– Не вздумай ходить. А то как завезут на мотоциклах… изнасилуют и бросят в Сейм.

– Я хочу домой, в Москву. Они тут все такие страшные… Представь себе, два самых страшных – это брат Лельки, такой краснорожий, да и солдатик, тоже его можно на огороде ставить. Нет, тот, что мне наливал, вроде бы еще ничего, курносенький…

В ворота постучали. Лиза вскочила.

– Мам… если эти…

– Лежи, лежи… я скажу, что ты заболела.

– Мам… ну что сразу: заболела. Нет, я сама скажу.

И Лиза, поднявшись и охнув, пошла открывать.

За воротами покачивался тот самый блондинистый Глеб с висящей на нем совершенно туманной Лелькой, похожей на одетого во взрослую одежду резинового немецкого пупса в полный человеческий рост.

Глеб проговорил, чуть заплетаясь. Вид его был наглым и одновременно каким-то интригующим:

– Привет, соседка… не хочешь с нами пройтись? Покажем тебе пляж… наш…

– Иди ты! – засмеялась Лелька. – Лизк, правда, мы пойдем до Шубышкина, там надо кое-что взять. Идем? Не! Мы могли бы поехать на велосипеде!

– На медведе! С кручи – вниз! – фыркнул Глеб и по-свойски отвел с Лелькиного узкого лба прядь замусоленных волос.

Лиза пожала плечами.

– Я маме скажу… и куртку возьму.

Она медленно закрыла калитку, со всех ног бросилась домой, сорвала с вешалки куртку и вернулась, крикнув матери, что ушла гулять. Когда Нина Васильевна выглянула следом, Лиза уже шла далеко, у леса, в сторону села, блистая в закатном солнце своим золоченым шлемом наполовину спрятанных под толстовку волос, а рядом, раскачиваясь каравеллой, тащилась Лелька и какой-то стройный парень в сапогах.

– Вот… молодежь. Пять минут назад как помирала, – вздохнула Нина Васильевна.

 

***

Лелька и Глеб повели ее по лесной тропинке. Хрустели под ногами шишки, Глеб отшвыривал виноградных улиток и отводил ветви колючей акации. Май подходил к середине холодным, каждый день дул протяжный ветер, несущий запахи пробуждающейся земли и воды. В лесу Лиза была только один раз, с родителями, да и то не вышла из машины. Теперь лес казался другим. Они шли друг за другом, Лелька, Лиза и заключающий, Глеб. Глеб же в странном восторге рассказывал Лизе о деревне, что недаром сюда до революции собрали всех душегубов и проституток – вот такое вышло Антоново. Теперь все их потомки почем зря ведут здесь развратную и бражную жизнь, и это круто.

– Я это где только не слышала… – кивнула Лиза. – Вот, например, еще говорят, что, когда бухнет атомный взрыв, все сдохнут. Останутся только куряне и москвичи. Потому что мы все поголовно сволочи и паразиты. Правда, я не знаю, почему и куряне тоже?

Лелька смеялась, у нее был хороший, звонкий голос.

Втроем они вышли на берег. Там на них без страха пошли привязанные за прутки маленькие черно-белые козлята, и Лиза кинулась ласкаться и обниматься с ними, вдруг осознав, что самогон все еще гуляет по организму. Глеб смотрел на это умиленно, и казалось, что он сейчас неминуемо заплачет.

– Я всегда думала, вот почему козлята любят детей, а дети козлят?! И почему коз называют женскими именами, а коров нет? Почему? Коза – так сразу… Катька, Машка… Лизка… – строго сказала Лелька, сложив руки на толстой груди и убийственно глядя на Лизу и козленка.

Лиза пощекотала козленка за ушками.

– Потому что козьим молоком выкармливают лялек! Дура. Коза – это как женщина… ну не совсем, конечно… – толкнул ее в бок Глеб.

Но его забавляла эта новенькая девчонка. Вся какая-то не такая.

С высокого берега открывался вид на остров со шпильком, выбитым коровами до песка. И на самих коров, рыже-бурое стадо которых рассеялось по острову. На той стороне Сейма лежал луг, который иначе как «светлыя дали» нельзя было назвать, не вспомнив Гоголя с его описаниями роскошеств малороссийской природы. Дали были бесконечны, а справа, скобкой леса, с песочного цвета полем посередине, вырастала из долинной черты Меловая гора. Место дикое и пленительное, откуда временами можно было рукой, с дерева, потрогать облака. Слева Сейм делал петли, тек дикими меандрами, первобытно изгибался и обнимал речушками, озерками, затонами свою пойменную землю, данную древним ледником ему в полное владение. Справа ровная набережная улица глядела окошками хат на закат, а под берегом лежали рыбы лодок, иные перевернутые вверх доньями, иные стоящие на воде. Стада гусей и уток будили воду у берегов. На противоположной стороне – тростник, растущий только на притоке Сейма, на Гончарке: тростник, которым крыли хаты в один присест, хранил в себе белых цапель и лебедей, вальдшнепов, выпей и редких желтозобых пеликанов. 

Ветер растрепал Лизе волосы, и они, поднявшись, превратились в пожар над ее головой, да еще закатное солнце добавило им золота. Глеб отвернулся от этого видения, от тонких губ Лизы, приоткрытых от созерцания красоты, от ее покатого лба и какого-то невероятного профиля, который он видел только в учебнике истории за шестой класс, в разделе итальянского Возрождения. По всем признакам Лиза пришла откуда-то из космоса, чтобы погубить его грешную душу и унести ее с собой.

Леля, заметив, как Глеб вылупился на Лизу, потянула его дальше.

– Идем за бухарестом-то.

– Идем, – эхом ответил Глеб. – А ты заметила, что она нашей масти? Рыже-белая…

– Дурак! – криво усмехнулась Лелька. – Совсем кукушечку стрёс, девку с коровой сравниваешь.

Глеб обнял ее за плечо, сунул руку в карман, и они пошли дальше. За ними пошла не очень трезвая Лиза.

Дойдя до Шубышкиной хаты, Глеб уже все понял для себя. Он пропал и теперь будет пробовать как-то противостоять или… гибнуть.

Лиза впервые оказалась в хате под соломой и с земляными полами. Некоторые окна были забиты досками для тепла. Майский ветер гулял по нищенской обстановке. По полу лазил самый младший головастый шубышонок, трехлетний Пашка. Отец и мать семейства пили за столом непонятное зелье из пластиковой бутылки.

– Спробуй, только выгнали, – предложил хрипатый и усатый Шубышкин. – И кто это у нас?

Леля мотнула головой.

– Это москвичи, в хате у Вертолетчика теперь живут. А это их дочка. Я за нее в ответе, пить она не пьет.

– Знаем, на хлеб мажет… – сказала Ирка, мать семейства, красивая, короткостриженая, но пропитая блондинка. – Давай, сэма-то хряпни.

Лиза покачала головой, Ирка вздохнула и потрусила в дальнюю комнатушку. Пашка что-то ел под столом, обсасывая пальцы. Лиза нагнулась и, вытащив у него изо рта чинарик, обтерла ему рот тыльной стороной ладони. Глеб толкнул ногой колченогий табурет.

– Картоху посадили? – спросил он Шубышкина.

– Хто на, садили ее они или нет… У нас вон… Павлуха только с Иркой вернулся с больницы… Филокок какой-то завелся.

– Так что с огородом-то? Прийти помочь? – спросил Глеб деловито.

– Ну приди, посади ведра три. С этими, с Дашкой и Лешкой, они пособят.

Глеб кивнул.

– Лады.

Когда они вышли, Лелька прижимала к себе хершу самогона, как ребенка.

– Это кто – Дашка и Лешка? – спросила Лиза Глеба.

– Это его старшие. Дашке – шесть, Лешке – восемь.

Лиза загрустила.

– Слухай, а пошли до Карамета сходим, твой же батя рыбу хотел! – вдруг как будто бы вспомнил Глеб и, схватив Лизу за локоть, потащил на набережную.

Они шли по песчаной тропке, а ветер начинал реветь. Со стороны Сейма накатывалась синева. Моросил дождь. Хата Карамета стояла на пригорке, и в открытые ворота залетал гусиный пух. На берегу грязной лужи устало переругивались индоутки.

У Карамета в выходные и праздники все время тусовались рыбнадзоровцы, которые сами били рыбу электроудочками и таскали ее переметами. А после продавали дачникам.

На этот раз у Карамета рыбы не оказалось. Он вышел на стук Глеба, пожал плечами и вернулся в хату.

Он вообще был странный человек. За убийство жены и грабеж отсидел двадцать пять лет. За это время его сын вырос в детском доме и вернулся назад, устроился в ментовку и теперь лепил себе на речном обрыве дачу. А отца простил за глупость. Ведь мать пила беспробудно. Ну и изменяла с кем попало.

Глеб рассказал это Лизе. Она таких историй слышала море еще в Обуховке от местных бабушек. Но что-то их было уже больно много.

Дождь прекратился, тревожное небо отошло, а Лиза устала. Она села на обочину передохнуть. Глеб сел рядом.

Он был нетрезв и разговорчив. Но говорил складно. Только в какой-то момент сказал, придвинувшись поближе:

– Ты красивая, – и, удивляясь собственной наглости, поцеловал Лизу в щеку.

Лиза смутилась и встала, посмотрев на него немного свысока, но и извиняюще.

– Ты не просто красивая, а очень и очень… – подперев рукой голову, сказал Глеб, щурясь на Лизу. – Ты как огонек. Есть такой цветок… купавка… болотный лютик. Ты такая же.

Лиза пошла вперед. Он догнал, но уже не приближался.

У Шубышкиных забрали Лельку, изрядно накидавшуюся за время их отсутствия.

Дойдя до своего дома, Глеб и Лелька, поглядывающая на Лизу уже не очень ласково, попрощались и отчалили пить дальше.

Правда, на прощанье Глеб взял Лизу за руку и снова неожиданно поцеловал ее. Лиза вырвала руку. Ей показалось, что этот Глеб Горемыкин смеется над ней, и она убежала в свою комнату в смятенных чувствах.

 

Глава четвертая

Наймы

 

Утренние заботы по устройству быта перешли в дневные, и весь день почему-то Лиза думала о том, что здесь, в прежде незнакомом и неродном месте, становится хорошо. Она несколько раз выходила со двора, видела круглоголового Отченаша в арабском платке, очень странного пятидесятилетнего дядьку. Видела щенка, которого он пообещал им дать для охраны. Щенок веселился и кусал Отченаша за ноги, а тот взбрыкивал, что выглядело очень забавно для мужчины его возраста. Потом Отченаш заговорил с ней о политике, сально глядя маленькими черными глазками. Одет он был в рубашку, застегнутую на все пуговки, как американский амиш, и в черные штаны, заправленные в самые дешевые галоши. Напротив его дома незнакомые ребята, тоже иногда во время отдыха поглядывающие на Лизу, вырубали ясени для установки одонков для будущих стогов. Лиза договорилась брать у жены Отченаша молоко и прогулялась дальше, до шумного двора дядьки Мешкова. Мешковы растили троих детей, два веселых сына, Степку и Макса, и старшую красавицу дочь Ульяну. Ульяна жила в отдельной комнате, за перегородкой, была гладкой и круглобокой девушкой и заканчивала девятый класс.

Мешковы пили все выходные, дети их еще ходили в школу, каникулы пока не начались. За Мешковыми на дороге играл маленький мальчик с торчащим ежиком волос такого же цвета, как у Глеба, в одних желтых шортиках и босой. Он копал яму на дороге. Лизе показалось, что нужно познакомиться с ним.

– Привет, – сказала она, присаживаясь, чтобы быть к мальчику поближе.

Мальчик исподлобья глянул на нее и хмыкнул. Под носом его, сурово натертым кулачком, было грязно и мокро.

– Ну скажи, я вот Лиза, а ты?

Мальчик нехорошо улыбнулся, поднял с дороги увесистый камушек и бросил в Лизу. Лиза отшатнулась, но все равно камень угодил ей прямо в лоб. Лиза встала.

– А вот так делать нельзя! – сказала она, оглянувшись, не увидал ли кто.

– Яська, – ответил мальчик.

– Очень приятно, Яська. А я Елизавета. Для тебя Борисовна. Так что хорошо, что познакомились. Приходи, конфету дам.

Лиза быстро пошла домой смотреть, что осталось на лбу, а Яська обратно сел на дорогу и продолжил копать.

 

***

Вечером на лавочке у Лелькиного двора собрались девки. Лиза внезапно познакомилась с младшей сестрой Глеба, Маринкой. Сестра не уступала брату, хоть ей и было всего четырнадцать. Такая же поджарая и стройная, как мальчишка громкая, с огромными песочно-зелеными глазами, как у ящерицы, с короткой стрижкой и усиленной жестикуляцией. Ее лучшая подруга Любка Ватрушка, маленькая, полная и улыбчивая девчонка с челкой, хохотала на всю улицу. Лизе даже стало удивительно, что она сможет дружить с девчонками, ведь в Обуховке она была одна: кума с сестрой жили на соседней улице, через пастбище, и уже невестились, Лиза приезжала к ним редко, особенно теперь, когда кума вышла замуж и родила. Но пока кума не родила, они трое не особенно и дружили, так, только общались на девичьи темы.

Майские жуки-хрущи с тихим стуком падали на жестяную крышу летней кухни, роилась мошкара. Дроныч, еще не остывший от похмелья, травил байки про армейку, Лелька в обнимку с ним сидела на вытертой дождями до пепельно-серого цвета скамейке и улыбалась. Маринка и Ватрушка, сидя на корточках, терли, как опасно стало теперь на селе. Лиза, сложив руки, слушала и радовалась наступившему теплу и хоть какому-то развлечению.

– А мы едем, а тут кореневский непонятный кто с горы на мотоцикле и прямо к нам… Девки, а поехали кататься. Кататься, ага! Вон как завезут на базу, в баню, хрена с два убежишь. Вот было… же, да Лель? А этот вон! Старый хрыч Максимыч Отченаш! Он же нас постоянно зовет в гости! Типа, чаем хочет напоить.

– А что, не чаем? – заржала Лелька.

– Знаем его чай, – подхватила Ватрушка, и на ее маленьком вздернутом носу от смеха появились частые складочки.

– Нет, она ж из Москвы, ей-то что бояться! Ее все бояться будут! – поддакнула Лелька. – Это мы тут от кобелей не отобьемся.

– Вот Серега Пухов, вон он уже про тебя спрашивал, – крикнула Маринка. – А шо, и парень хороший… богатый… с мотоком…

– Он подарил мне зажигалку! – добавила Ватрушка.

Лиза сидела, улыбаясь. Глеб неожиданно появился из леса. На нем была светло-бесцветная майка и серые штаны. Он прямиком направился к лавочке.

– Маринка! Иди, мать тебя зовет! – бросил он резко.

– Да не гони ты!

– Вали, говорю, овца! Она на поезд опаздывает, а ты тут сидишь! Или возьми Яська и вернешься.

Маринка, прошипев что-то матерное, подхватив Ватрушку, потрусила домой.

«Ага, – подумала Лиза, – значит, этот полудурочный мальчик-камнеброс их братец?»

– Че ты приперся, а? – спросила Лелька. – Чего надо? Пьяный, опять нажрался?

– Не богуй. Я не к тебе пришел.

И Глеб упал на лавку и положил голову на колени Лизе, толкнув с другого конца Дроныча с Лелькой. Те, едва не упав, что-то промычали и ушли во двор. Глеб подхватил Лизину руку, приподнятую в замешательстве от его наглости, и сунул себе под майку.

– О, холодная. Как лапка саранчи. Или лапка лягушки. Все, не трогайте меня, я так буду лежать, – сказал Глеб и закрыл глаза.

Лиза не знала, то ли столкнуть его, то ли, наоборот, придержать. Лелька выскочила уже без Дроныча из калитки, держась за столбик. На ее круглом раскрасневшемся лице была написана плохо сдерживаемая злоба.

– Эй ты! Уйди от нее! – заорала Лелька. – Хватит под хатой торчать!

Лиза в недоумении посмотрела на нее.

– Да ладно, пусть полежит, – сказала она и почему-то положила вторую руку на соломенные, изжелта-выгоревшие волосы Глеба. В самом деле, не держать же ее на весу. – И почему все разбежались?

Лелька, онемев, еще постояла, пытаясь порассуждать о наглости местных хлопцев и понимая, что Глеб не где-нибудь, а под ее двором, на ее лавочке «кадрит Москву», ушла, пыхая, как уличный мартовский кот. Глеб, сложив руки, словно покойник, и закинув ногу на ногу, не двигался с места. Лиза, опустив на секунду глаза, скользнула по его рыжеватым ресницам, и снова что-то дрогнуло в ней.

– Вы знаете… – сказала она осторожно, – что ваш брат… или кто он там вам… меня сегодня чуть не убил.

– А! – промычал Глеб. – Да, есть такое…

– И как это понимать? И вот еще… вы брали молоко у Отченаша? Хорошее?

Глеб улыбнулся, не открывая глаз.

– Разводят. Не бери.

Через пару минут вышла мать Лельки, хлобыстнув калиткой.

– А ну-ка ты, хлопец, вали от дивчины. Эта дивчина не для тебя! – торжественно сказала она, подняв черные брови.

Глеб мгновенно поднялся.

– А, так? Вчера замуж звали, а сегодня… все, да? Вали-и… – передразнил ее Глеб.

– Кто тебя звал! В какой замуж! Нашелся тут! Зять – ни дать ни взять.

Лиза, воспользовавшись моментом, хоть и некрасивым, просочилась к себе.

Немного поругавшись, скорее для красного словца, Глеб погреб к дому. Лиза, подглядывая в окошко, ощутила, как в глубине тела что-то дрожит и пульсирует, словно непокой, пришедший неожиданно на смену ее ровной жизни, теперь заполнил собой пустоту. Словно маленький взрыв потряс ее. Она побежала к отцу, делавшему будку для маленького щенка Бима.

– Пап, а нам нужен работник? – спросила она.

– По-хорошему – да, с тебя помощи как с козла молока. А что? – хитро улыбнулся Григорьич в пушистые усы.

– Тут предлагает один. Спрашивал.

– Ну увидишь, гони его ко мне, я тут соображу, как и что с ним делать.

Лиза поцеловала отца в небритую щеку и побежала смотреть Бима. Завтра он должен был переехать от Отченаша, от своей матери, черной овчарки Руты, к ним на постоянное местожительство.

 

***

На другое утро Нина Васильевна и Лиза, прогуливаясь, завернули на почту, позвонить Ленусе и ее мужу Мишуне.

– А что у тебя голосок такой загадочный? – спросила Ленуся, она снова сидела дома, дожидаясь Мишуню из командировки.

– Просто так, – заурчала в трубку Лиза, – тут же село… все слушают… очень внимательно нас. Тут есть странный чувак с фамилией Отченаш.

– Пипец!

– Да и вообще… много людей разных. Тут много молодежи.

– А! Ну ладно, ладно… поняла… Твоя стихия! Дерёвня! Тебе только в этом колхозе жить!

– Ничего ты не поняла… – выдохнула Лиза. – Передаю трубку маме.

Нина Васильевна все положенные пятнадцать минут рассказывала старшей дочери про рыбу, дождь, сено, дом, соседей… Лиза вышла ждать ее на «центер», где из центровых зданий желтело свежевыкрашенное одноэтажное здание сельпо; привалившись к липам, догнивал фельдшерский пункт и еще держался крепкий синий домик почты. Лиза принялась, отчего-то волнуясь, рвать огромные пуховки одуванчиков, слушая дальние гудки мотоциклистов, собирающихся возле клуба, и визг девок… Интересно, ходит этот Глеб в клуб?

Но Глеба там не было. Он с похмелья болел и лежал в углу своего свистящего сквозняком дома, привязав на голову капустный лист. Назавтра он собирался идти наниматься к москвичам и страшно боялся, что ему откажут.

 

***

Утром он встал не так рано, около восьми. Лиза, конечно, в это время еще спала, безучастная ко всем проблемам. Глеб, чисто выбритый, наодеколоненный каким-то ярым «Шипром», в чистой рабочей одежде и даже причесанный, стоял под яблоней около палисадника и поглядывал на часы. Вот ударило восемь, и он, услышав негромкий звон посуды, стукнул в затвор.

Тяжело подошла Нина Васильевна, отперла. На гладком и толстом лице ее выразилась приветная улыбка. Глебу она сразу понравилась.

– Добра дня вам в хату, – выдавил Глеб, поправляя воротничок.

– Здравствуйте.

– Мне сказали, что  у вас можно поработать.

– Да, можно… но это к мужу… Борис! – позвала Нина Васильевна, поправляя фартук. – Заходите, песик у нас еще щенок. Не укусит.

Песик, напротив, скакал и ласкался к Глебу. Тот схватил его в объятия.

– Бимка, ах ты стервец такой, тоже к москвичам переехал, да? Ну, теперь тебя тут откормят хоть.

Ушастый Бимка лизал Глебу лицо.

– Это ж я его спас… у Отченаша сука ощенилась, Рута… да вы видели ее… семь щенков было… вот одного я отбил, домой его брал… выкормил… потом, когда он такой красавец стал, ну какой же ты красавец вырос… всем стал нужен, да?

Бим, словно поддакивая, погавкивал и радовался, подрагивая палевой шкурой, и вместе с хвостом от радости заносило его задние лапы. Нина Васильевна хотела спросить, кто же еще переехал к москвичам, но не посмела. Тут уже подошел Григорьич. Огромный мужик с бородой и очень щербатыми зубами. С прищуром и подозрением он протянул руку. Глеб поздоровался.

– Однако… – хмыкнул Григорьич на твердое рукопожатие Глеба, словно оценив его. – Я Борис Григорьевич. И что ты умеешь?

Нина Васильевна отошла, оставив их вдвоем.

– Все умею.

– Нет, так не говорят… Ты скажи, можно я покажу свои… ну, навыки, а вы посмотрите и решите, нужен я вам или нет?

Глеб улыбнулся.

– Можно Машку за ляжку и козу на возу, а у нас так не пойдет. Вы говорите, что вам надо, и я все сделаю.

– А! Так ты еще и поговорить… ну, хорошо… Ты договорись тогда с кем-нибудь… барашка мне.

– Ярку или барана?

– Да что той ярки… давай барашка. Хорошего только. Молодого.

– К коему часу вам того барана?

– Ну… чем быстрее, тем лучше.

Глеб с улыбкой вышел со двора. Дело выгорело, будет он с работой.

 

***

Ночью Глеб, экипировавшись во все черное, пошел на овчарню за барашком. Повязав голову серой рубахой, с засученными рукавами и босой, чтобы не издавать звуков, Глеб переметнулся через изгородь. Где-то в селе залаяли собаки. В сторожке светилось окно. Сторож спал, наработавшись в колхозных сараях. Глеб еще днем к нему приходил с хорошим таким путячим самогоном, от которого его самого можно было вынести, как барана.

Отара спала, перебекиваясь между собой, словно считала: ты здесь? первый, первый, я второй, и я здесь. Второй… я третий… Старый алабай Яша умер в зиму, и сторож, хоть и не был доволен тем, что у него постоянно пропадают барашки, не спешил брать нового. Ему было жалко на свои деньги кормить огромного пса, а колхоз не выделял на это дело никаких средств… Словом, то, что колхоз лишался периодически голов скота, сторожу было наплевать. Да и тише было без собаки. Радовало это и Глеба.

Тишина висела над яром. Плотина поблескивала водным зеркалом, похожим с высокого берега своей формой на вареник. Рыба плескалась в теплоте лунной дорожки. Глеб, оглядывая пушистые камни овец, неслышно, словно жук-плавунец, под вздохи стада нашел барана покрупнее у самой изгороди, и достал из-за спины мешок. Баран странно себя вел, он смотрел одним глазом, но не двигался.

– Т-с-с… – шепнул Глеб, – я убью тебя не больно, – и, вытянув начищенный до серебряного блеска штык-нож, ударил единственно верным ударом в шею. Баран вздохнул, и ноги его медленно поехали из-под свалявшихся боков в разные стороны. Глеб подождал пару минут, пока кровь перестанет биться струей, быстро перекинул барана на плечо, перепутав ему ноги и перевалив его через изгородь, насунул ему мешок на голову и шею, чтобы запах крови не разбудил стадо. За скирдой его ждала невидимая в темноте, смирная лошадка Рёва. Бросив барана через ее спину, Глеб прыгнул следом и неслышно погнал лошадь за плотину, на бетонные плиты, чтобы обескровить еще теплого барана в безопасности и тишине.

 

***

Вечером за Лизой приехали местные на мотоциклах…

– Лизка, выходи! – крикнул Серега Пухов, самый высокий и симпатичный кудрявый парень, что наливал ей у Лельки.

Лиза вышла. Приехавших было трое.

– Поехали гулять… – сказал Пухов, которому Лиза нравилась, но он боялся один подходить к ней.

– А то ты засиделась тут… Клуб-то работает пока… а вот закроет его Коляныч, и так и не узнаешь, что да как, – поддакнул худой и длинный Корявый.

– Нет, не пойду… Поздно… – сказала Лиза, подергивая плечами.

– Ну, чего поздно, мы тебя батьке вернем в целости и сохранности… – не унимался Сергей.

– Не пойду, – повторила Лиза.

– Чего?

– Не хочу гулять…

– Ну ладно, не хочу… гуляешь же! Чего там! – вставил самый младший парень, Кочеток, приглядевший Лизу еще пару дней назад, когда резал ясени у Отченаша.

– Тебе-то что… – отмахнулась Лиза. – И вообще, я же сказала, что не езжу и не гуляю ни с кем… Езжайте, возьмите других.

Со двора вышла Лелька, услыхав журчание мотоциклов.

– О, Борона, уговори ее гулять! – крикнул ей Сергей. – Чего она не ходит с девками-то, не ездит в клуб…

– Шо ей ездить, к ней же Глеб ходит, – отозвалась Лелька.

– Да ну, ладно заливать! – засмеялся Кочеток, и Корявый как-то мерзко заржал, сразу окинув Лизу жалостным взглядом.

– А, ну если Горемыкин, то тогда мы перед этим фраером пасуем… Он у нас же… тут самый главный этот…

– По бабам! – прыснул Кочеток. – Ой, ты извини… но как же так… А мы не знали…

Лиза хотела провалиться сквозь землю. Она побледнела через веснушки до серого цвета и, сверкнув глазами, сказала:

– Езжайте, и нечего тут грохотать своими мотоциклами!

От такой наглости Сергей вскинул свой и без того чуть вздернутый девчачий нос.

– Ладно! Мы поедем! Но если твой Глебка нам встретится, мы ему бока оботрем, уж извини…

– Он не мой! Вон его невеста, – вспыхнула Лиза и, ударив дверью, заперла двор.

– А, мы и здесь не в курсах! Вот те парочка, гусь да гагарочка! – и ребята снова заржали.

Все трое прыгнули на свои мотоциклы, подняли рев, и через минуту только пыль над дорогой напоминала об их щекотливом предложении.

Лелька как ни в чем не бывало стояла у воротины и, ковыряя землю пяткой, ждала корову из стада. Ей было обидно и страшно, что Лиза переманит всех ее женихов.

– Сучка… – выругалась Лиза, заходя на веранду. – Только бы мне насолить!

 

Глава пятая

«Не невеста»

 

На другой день Лелька прибежала к Лизе, зачем-то сильно икая и прищуриваясь.

– Ну что, заслал сватов к тебе этот змей? – спросил Григорьич, впуская соседку.

Возмущенная мать Лельки, обкладывая в их доме камин, как только не поливала Глеба. В основном ее удивило, что он сделал предложение Лельке, даже не влюбившись, да и что это за пара! Глеб Горемыкин был гол как сокол. А разве Лельке такой бы подошел?

– Да там! Мамка меня взамуж не пускает… А Лизка где? – прыснула смехом Лелька.

– Ну так когда на свадьбе будем гулять?

– Да какая свадьба, дядь Борь! Одни портки на хозяйстве, да и хозяйство-то… – засмеялась Лелька, пока Лиза выходила к ней, обувая тапки.

Лиза, понимая, что нужно сделать как можно более равнодушный вид, сказала вскользь:

– Я уже думала твоей подружкой быть.

– А, дружкой? Нет, передумала я. Ну ладно, пошли. Пошли, говорю!

Лелька с сильным нетерпением схватила Лизу за руку и потащила по улице к пустырю, где Глеб косил молодую траву.

– Мы вчера так надрались, что я не знаю, как он на работу пошел. А все хочу его увидеть, одной как-то сказать не могу, ты постой со мной. Я же ему не говорила, что я замуж не пойду. А мать… ей моего первого брака хватит. Говорит, обсохни от одного, а потом другого бери! Но на самом деле мне нужно торопиться! Я ж не буду вечно молодой и красивой!

– А что ему ты собиралась сказать? – переспросила Лиза.

– Ну, чтоб больше не приходил пока. Он же, ну, мать моя против, короче.

– Против чего?

– Против свадьбы! – Лелька опустила голубые глаза, яркие, как цветки цикория.

– Почему?

– Ну почему! Потому! Просто против. И я еще думаю.

– А что думать-то? Любишь… выходи замуж. Все просто, – сказала Лиза, приостанавливаясь.

– Да кого там любить! – пыхнула Лелька и засмеялась прокуренными зубами.

– А… тогда другое дело… – замялась Лиза. – Ну, к нам вечером приходи на шашлык, отец баранины купил.

Лелька исподлобья глянула на Лизу.

– Баранины? Я не ем баранину.

– Даже плов?

– Вообще не ем. Тем более… этих баранов, – Лелька не договорила, а прибавила шагу короткими толстыми ножками.

Лиза и Лелька быстро пошли по зеленой траве прирезка, которую впереди ловко убирал косой Глеб. Его голый торс, будто сделанный из рыжеватого мрамора, без единой складки, и повязанная банданой из рубашки голова, повернутая чуть набок, виднелись издали.

Лиза остановилась, наблюдая, как Лелька подбежала, и Глеб, увидев ее, перестал косить, как он ей что-то сказал, как она что-то сказала, потом она замахнулась на него, он отвел ее руку, засмеялся, повернулся и неожиданно заметил Лизу на краю прирезка.

– Эй, иди сюда! – крикнул он ей. – Поди-ка!

Лелька, подпрыгнув, что-то провизжала Глебу и побежала на Лизу, но мимо, горячо дыша перегаром. Лиза и Глеб остались одни на огороде. Лиза попробовала тоже уйти, но Глеб крикнул:

– Ну, ты! Дивчина! Куда! Погодь мени!

И, куда-то исчезнув на минуту, появился из кустов уже рядом с ней, протягивая ей ладонь.

Сейчас Лиза хорошо его разглядела. Он был трезв. Узкие глаза и прямой взгляд, красивое тонкое лицо, без всяких изъянов, наполненное каким-то неподвластным ей знанием, лицо, на которое можно смотреть вечно. Обветренные губы, словно выписанные, такие же четкие, как у его сестры Маринки. Они с Маринкой были очень похожи, несмотря на разницу лет.

Глеб протянул крепкую, но тонкую руку с раскрытой ладонью, на которой лежало что-то розовое и чуть живое, с лапками.

– Тоже уйдешь? – серьезно спросил Глеб, но его глаза лучились. – Смотри, это тхорь… маленький.

– А что такое тхорь? – спросила Лиза, разглядывая маленькое и розовое. – Хорек? Это малыш хорька?

Наверное, она стала совсем похожа на ребенка, открыла рот и смотрела, закусив язык, как на твердой ладони чуть движется неизвестное существо. И, взяв малыша двумя пальцами, переложила себе в ладонь. Глеб кашлянул в руку, обняв косу.

– Что будешь делать с этой коростой? Эта короста вырастет и начнет высасывать у курчат мозги. Мамку я перерубил косой… а он на краю гнезда лежал…

Лиза взглянула на Глеба.

– Вы тут бессердечные люди в деревне живете…

– Да подохнет он без мамки…

Лиза вздохнула.

– Зачем тогда вы мне его дали подержать?

Глеб пожал плечами.

– Да не зачем… Просто хотел посмотреть… что ты скажешь.

– И что, теперь вы с Лелькой не помиритесь?

– Я с ней не ссорился… – равнодушно сказал Глеб, оглядывая полотно косы. – Вот пусть она теперь сама думает… Ладно. Мне надо работать, а то отава уже сухая, и так ее особо не зацепишь… А тут уж и роса сошла.

Лиза так и стояла с раскрытой ладонью.

– Спасибо за барашка, – сказала она, понимая, что кругом стало слишком тихо, только птицы пели как оглашенные.

– Да, я же теперь ваш работник… – улыбнулся Глеб уголком рта.

– Это что у вас тут, крепостное право? – усмехнулась Лиза, сдвинув тонкие выгоревшие брови.

– Да обыдное дело. У Отченаша я работаю, в колхозе пособляю, а остальное время у меня холостое.

– Не надорветесь с такой работой?

– Нет… куда мне… если не работать, начинаешь всякое думать, а это плохо много думать. Задумаешься… страшно…

– Что страшного, что человек думает? Разве не надо?

– Эх, дивчина, откуда ты только свалилась…

Лиза кивнула и пошла с прирезка на тропинку, к дому, поглядывая на младенца-хорька, который за время их разговора перестал дышать. Лиза, поискав глазами, нашла муравьиную кучку, носком шлепанца разрыла ямку и, положив сверху зверька, провела рукой, прикрывая его землей.

Она сейчас думала о стольких вещах сразу, что не успела пожалеть ни хорька, ни его маму, лежащую теперь где-то на меже… Лизе было тепло и спокойно, но по-новому, не как обычно. Это тепло, наверное, называлось счастьем. Глеб тоже был доволен. Он теперь хорошо посмотрел на новую соседку вблизи, и она его чем-то удивила.

 

***

Но эта встреча на прирезке и ссора с Лелькой все-таки не давала ему покоя. На неделю он пропал на пастбище, работая без смены, чтобы ему дали двухнедельный отпуск, и тем временем наступила жара. Лелька уехала к брату Андрею в райцентр клеить обои в новой квартире. Лиза без нее скучала, хоть, конечно, и радовалась. А вот Глеб словно выдохнул без этой Лельки. Временами Глеб замирал и смотрел в одну точку, словно не наблюдал кречетов, летающих над дальней пашней, не видел пятна буро-белых коров, далеко отбредшего бычка Мишку, протяжно гудящего в знойном оводняке.

Казалось, что с того дня, как он увидел Лизу, сидящую на скамейке у Лелькиного дома, перестало существовать все вокруг, кроме нее. И только она шла на ум, и только в мыслях о ней, о ее царапинке на шее, о ее покусанных комарами коленках, о ее завитых в тугие мягкие кольца вспотевших за ушами волосах он хотел думать. Порою эти думы доводили его до того исступления, когда хотелось кинуться в ледяной колодец, но их не было, таких ледяных, что могли бы его остудить. А теплая вода реки еще больше будила спящую тоску, пахла первобытной водяной травой, гиблой верхоплавкой, и никакая сила не могла удержать от парения в тяжелой мути неожиданно напавшей тоски...

Глеб закуривал «Приму», пускал колечки в серебряные мглистые листья низко склоненных ив и думал лишь о том, сколько он сможет сдержаться. Не погибнет ли совсем с этим новым чувством. До вечера, пока на выпасе его менял Борька Гапал, Глеб думал о том, что теперь только сырая земля спасет его от мук. Ведь ему ничего не светит. Лиза не может быть его. Она появилась тут на погибель его сердцу. А еще раз они приходили кататься на коне, Лелька, замудренная, молчаливая, и Лиза, тонкая, розовая и яркая. Он смотрел, как Рёва везет Лельку, болтал ерунду, и Лиза улыбалась на его слова… Потом он подтягивал веревочное стремя для Лизы и ставил ее маленькую ножку с прозрачными ноготками в железную скобу. Он дотрагивался до нее нечаянно, потом они с Лелькой смотрели, как она скачет вдоль протоки и волосы ей падают на спину и будто бы хлопают по лопаткам. Как крылья, как есть золотые крылья. Вот бы их потрогать.

– Давай лучше осенью… там мать передумает, все как-то разрулится уже… – говорила Лелька, полулежа на его курточке и играя зажигалкой. Глеб смотрел на Рёву, несущую Лизу, и у него кружилась голова.

– Вы больше не приходите с ней. Вообще не ходите сюда, бык у меня подрос, он такой дурак, оторвется, запорет… Он же вас не знает…
 

Потом они уходили, и Лиза, как и Лелька, махнула ему рукой, блеснув глазами, в которых желтого было больше, чем зеленого. Вся она, чистая, рассыпающаяся на снопы искр, и плавала, и прыгала перед его глазами, и он ничем не мог прогнать видение, понимая отчаянно, что он как трава, а она как цветок над этой травой. И трава и цветок могут расти из одной земли, но смешаются они вместе, только умерев. И отчасти он был прав.

Вечером, разогнав коров по концам села, он садился на Рёву и ехал к реке. Но даже там постоянно встречал Лизу. В тот последний день работы на пастбище он снова приехал на Гончарку. Лелька и Лиза гонялись на лодке за плывущим ужом. Лелька в полосатом халате нависала над водой, а Лиза, неуклюже и неумело орудуя веслом, пыталась нагнать ужа, который лавировал меж блюдец лилейника и пытался уплыть.

– Глуши его, глуши! – верещала Лиза своим детским и звонким голосом, от которого у Глеба в голове мутилось.

Лелька, погрубее, верещала тоже. Лиза, с мокрыми волосами, облепившими ее спину, со спавшей лямкой купальника, в намокшей юбке, смеялась, пока не увидели подъехавшего к Гончарке Глеба. Тот соскочил с Рёвы, стащил с нее самодельное седло с культяпыми стременами и бросил его на мокрый песок около лодок.

– Веселитесь? – спросил Глеб важно, скидывая курточку и пытаясь сделать лицо посерьезнее. – Конечно, что вам еще робить!

Лелька, бросив весло в лодку, махнула Лизе.

– О, выискался, черт с рогами! Кадриться пришел. Иди, плавай туда.

И указала на кусты поодаль. Лиза гребла к берегу, тоже пытаясь держать спину ровно, не смотреть в сторону Глеба и помалкивать. Она волновалась. Сердце ее стучало в ушах.

– У тебя конь дурак! Он сейчас прядаться начнет! – крикнула Лелька и выхватила весло у Лизы.

– Ну вообще-то это лошадь! И не тронет она тебя. На красивых девок не прядается, только на страшных, – засмеялся Глеб и одним движением заскочил на спину Рёвы. Та коротко заржала и стала осторожно входить в воду, хоть и сгорала от нетерпения выкупаться после жаркого дня. Рука Глеба несколько раз прошла по рыжей шерсти Рёвы. Лиза это заметила и отвернулась. Она выпрыгнула из лодки, и юбка ее надулась колоколом вокруг колен.

– Все, идем домой… – сказала она Лельке. – Мамка моя волнуется.

Глеб и Рёва были уже на середине реки. Лелька вытянула лодку и завозилась с цепью.

– Чертова лодка… замок потеряла… слушай… я сейчас сбегаю домой за замком, а ты посторожи, чтоб никто не спер.

– Беги, посторожу, только недолго, а то темнеет.

– Вот и я о том. Нельзя ее без привязки оставлять. Упрут.

И Лелька недоверчиво кивнула в сторону Глеба.

– Ты с этим не болтай. Он знаешь какой?

– Какой…

– Ты его не знаешь! – вздохнула Лелька горько.

Мелькая голыми ногами, она ловко поднялась по берегу и, выкрутив полу халатика, побежала к тропинке.

Глеб и Рёва плыли рядом, отфыркиваясь от воды. Лиза села в лодку и, поддернув юбку, опустила ноги в воду, казавшуюся теперь теплой. Глеб вышел на берег. Он так и плавал в своих штанах, которые сейчас прилипли к телу. Лиза снова отвела взгляд и, вздохнув, спросила:

– А на тот берег можно выйти? Там нет тины? – в голосе ее звучала беззаботность.

– Можно… – прыгая на одной ноге, ответил Глеб. – Если доплывешь.

– Да разве это далеко?

– Ну, так… прилично.

– А ты плаваешь?

– Шо мне там одному делать? Если б с кем-то…

И Глеб хитро подмигнул Лизе. Лиза смешалась.

– Нет, я туда не пловец. Я не доплыву.

– Я тебя спасу, если тонуть начнешь, – сказал Глеб, перестав прыгать.

– Вряд ли ты меня спасешь, – сказала Лиза и отвернула голову, подумав: «Скорее, наоборот».

– Вряд ли спасу? Или вряд ли потонешь? – Глеб похлопал Рёву по шее. – За фиг тогда спрашиваешь?

Лиза плюхнула ногами по воде.

– Просто так, интересно.

Глеб снова улыбнулся и, поймав морду Рёвы, чмокнул ее в нос.

– Ах ты моя басечка родная… идем отдыхать…

Напялив на мокрое тело потрепанную «полевую» клетчатую рубашку, Глеб махнул Лизе, уводя Рёву с накинутым седлом.

– Лелька еще подумает чего, скажи, что я ушел… скажи, что спать поехал. Завтра в полчетвертого вставать, а уже десятый час, пока управлюсь.

Лиза удивленно спросила:

– А ты ей обо всем докладываешь?!

Глеб остановился, согнал с шеи комара и ответил лениво:

– Ну нет… тем более она же не жена мне.

– Но невеста же, – глухо сказала Лиза, глядя на серебряную от сумерек воду.

Глеб, накинув седло на Рёву, прыгнул на ее крутую спину.

– Не невеста, и давно, – ответил он коротко.

Стукнув голыми пятками лошадь, он разогнал ее с места в галоп и полетел по краю берега в сторону парома.

Лиза почувствовала, как неведомая тяжесть скользнула с души и, заулыбавшись, переметнула волосы на грудь, чтобы выжать их от воды.

Лелька прибежала, пыхтя.

– Чего, поехал? – кивнула она в сторону парома. – Че сказал?

– Передал, что спать поехал.

– Опять? Ну вот, блин… жених называется… спит да работает, а больше ничого.

– И не жених он тебе, – еле слышно сказала Лиза.

Лелька молча опустила голову, насупив брови.

– И тебе не жених, – буркнула она, но Лиза услышала.

Домой они возвращались уже в полной темноте. В домике Глеба окна уже не светились, все спали. У забора валялся страшный велосипедик Яськи с ободранной рамой.

– Конь педальный, – проворчала Лелька, глянув на окно его веранды. – Дрыхнет.

Лиза молча прошла мимо, но тоже бросила взгляд на его окно. Как там, внутри? Бедность и убожество? Окна, закрытые газетами… перелатанная жестяная крыша с обшелушенной краской…

Лелька сухо попрощалась и пошла до ворот. Лиза скрипнула калиткой, и, перед тем как зайти, притулилась головой к шершавой доске ворот, чтобы принять обыкновенный вид и согнать волнение, охватившее ее. Теперь и ей было не уснуть. Да еще выслушивай мать за позднее возвращение с реки…

 

Глава шестая

Взрослые дети

 

Глеб не верил тому, что начнется его долгожданная работа у Бориса Григорьича. Тоскливые дни на пастбище тянулись, как смола, но все-таки не дали ему покоя и также не добавили ничего разумного в голову. Лиза поклеила обои на веранде, обустроила себе уголок для посиделок и перезнакомилась с местными ребятами. Только с Ульяной Мешковой, надутой пятнадцатилетней красавицей, постоянно сидящей дома и слушающей «Агату Кристи», сразу не заладилось.

Зато Степка и Макс оказались куда более общительными. Для начала они попросили у Лизы велосипед, чтобы покататься. Лиза выкатила свой роскошный новенький велик, купленный, как говорила мать, «за доллары» на рынке у Площади Гагарина. Но увы, через день и через два велик не вернулся. На гневный вопрос, где он, десятилетний Степка только пожал плечами и сказал, что дал покататься Максу, а Макс просто вздохнул.

– Обули…

– Что значит «обули»! – вскричала Лиза.

– Ну, его взял Андрюха Хлусов погонять. Лелька тоже просила. Они обещали рыбы вам привезти.

– А! – догадалась она. – Ясен пень! Ну, где рыба, где велик? Где эта Лелька с Хлусовым?

– Да гдей-то ни есть… – ответил Макс раздраженно и ушел подстригать коню копыта.

В этой фразе был весь смысл существования местных товарищей. Лелька грустно и пьяно вернулась. Огромный Хлусов, раздавливая алюминиевую конструкцию, прикатил на велике Лизы, но на ободах, а не на колесах.

– Ну, иди, забери велик, – сказала Нина Васильевна. – Или что, оставишь этим?

– Нет уж! – расстроилась Лиза. – Мне он теперь такой не нужен!

На другой день, идя в магазин и проходя мимо Мешковых, Лиза увидела, как ее перевернутый вверх ногами велик стоит перед их домом, и Степка красит его в красный цвет вонючей краской.

– Ты зачем мой велик красишь? – воскликнула Лиза, роняя сумку на землю.

– Почему твой? Это мой! – нагло сказал симпатичный и уже хриплый от раннего курения Степан.

– Ну как это: мой!

– Нет! Ты что! Твой был черный, а мой красный!

Лиза, кажется, начала что-то понимать.

– Ну и наглые вы! – прошипела она и пошла мимо.

Нет, конечно, это обстоятельство скоро было забыто.

Вместе с этими отчаюгами Лиза убегала от кабанистых собак Отченаша, вместе с ними она форсировала Сейм на трех связанных дощечках, вместе с ними она ныкалась в кустах мыльнянки, играя в прятки на велосипедах. Обуховские друзья, оставленные где-то там, уже почти не вспоминались.

Глеб видел ее в окружении мелких. Он любовался ею, пробегающей мимо него всего в нескольких шагах.

Однажды он загнал Маринку, Ватрушку и Лизу в воду на Гончарке и не выпускал их оттуда, притапливая. Маринка выбежала в камышах, Ватрушка поплыла к Сейму, а Лиза сидела в воде, пока не замерзла.

– Ну, выпусти меня, дурак! – сказала Лиза, дрожа и понимая, что стала ужасно некультурной. – Я же заболею!

– А ты меня поцелуй!

– Тогда я поплыву! – пригрозила Лиза, ушла по дну в камыши, незаметно вынырнула и убежала.

Любил Глеб прикалывать девок.

Мелкие его уважали и любили, и всё больше – за его безотказность в помощи.

С утра до ночи Макс и Степка были заняты по хозяйству, пока их отчим и мать работали у арендатора. Отчима часто вышибали с работы за пьяное рыло. Матери было проще, она, еще красивая редкой мягкой красотой, походкой и кудрями, почему-то всегда удерживалась на работе. Ну, конечно, она помогала соседу Отченашу, пока его Фаина Самуиловна была на работе. Например, прибиралась в доме.

Лиза освоилась к июню и вполне стала своей. Знала всех на своем «конце», на своей веселой лесной улице.

 

***

Степка пришел к ней среди дня, держа на руках маленького песика Джека. Джек всегда клубком бегал за ним, пушистый и веселый. Теперь он лежал на руках Степки и не двигался, прикусив язычок.

Лиза высунулась в окно.

– Ты чего?

Степка плакал. Сам не очень выше Джека, белобрысый и загорелый до густой коричневы, он выглядел жалко.

– Лиз, а нельзя Джека никак оживить? – спросил он. – Он еще теплый.

Лиза вздохнула и вышла.

– Что случилось?

– Ульянкину кошку покусал. Ульянка набила градусников и ему в еду… Он долго сдыхал. Я вот думаю, все ли цело у него внутри? Нельзя ли его потискать, чтоб он ожил?

Лиза молча вернулась во двор, взяла в сарае лопату.

– Идем, похороним. Думаю, у него нет ничего целого внутри. А сестра твоя сука.

– Нет, ты что! – испугался Степка. – Она очень хорошая, но ведь он же ее кошку покусал!

Лиза, насупившись, нашла место в лесу, где земля была помягче, выкопала ямку, и Степка, обливаясь слезами и подбирая сопли, положил туда Джека.

– Поэтому я и не дружу с девочками, – объяснила Лиза.

 

***

Глеб плевал в сторону местных нравов. Пьяные дамы и девушки постоянно подкатывали к нему, но он старался не падать ниже плинтуса и сбегал на работу.

– Ты бы женился… – приговаривала его мать и смотрела на него с печалью, достойной кисти живописца.

Мать с красивым именем Аделина совсем высохла от своей болезни. Глеб не хотел думать, что ей осталось недолго.

Яська присматривала Маринка, за брата он был спокоен, но не был спокоен за отчима Адольфа Брониславовича Белопольского, или проще Адоля, сына полицая, все повадки которого вели его к дурным поступкам. Этот ненавистный Горемыкиным упырь вообще не знал ни дна ни покрышки. Он тиранил всех вокруг. Маленький, кудрявый, усатый, как участник ансамбля «Сябры», в вечной тельняшке с накачанными сильными руками и обычно босиком, Адоль обладал очень скверным характером. Он бил всех, пока Глеба не было дома. Мать вечно скрывала, но, подросши, Маринка с матюками все чаще лезла ее защитить. А мать только жалобно пищала и прикрывалась своими худосочными ручонками. Доставалось Маринке. Правда, она привыкла сразу орать басом, и Адоль, сообразив, что соседи прибегут с вопросами, хоть никто и не прибегал, ибо с одной стороны была пустошка с нежилым срубом, уходил, разбив все, что мог разбить. Глеб, мучимый вечным противостоянием и ревностью, умолял мать уехать.

– Куда я уеду… – плакала она, поправляя некогда прекрасные золотые волосы, как у Глеба, – куда, мой мальчик? У нас ведь сын…

Яська рос таким же вредным, как отец. Вовсю манипулировал любящим его братом, который ему в принципе годился в отцы. Для того чтобы нянчиться с ним, Маринка тоже бросила школу в шестом классе. Никто и не возражал, чтобы она туда не ходила.

 

Глава седьмая

Бешеная Вишня

 

Глебу исполнилось двадцать лет двадцать пятого июня. Двадцать лет для сельского парня – это уже возраст. Это уже даже не молодость. Никто отныне и никогда не назовет его молодым. Теперь он зрелый. Он вырос. Он знал, что ему скоро придется жениться. Так было положено, и не им, а полагалось в этом селе.

Глеб превратился за последний год во взрослого парня. Даже взгляд у него был сильно мудрый и совсем не детский. Впрочем, этому способствовала сама жизнь.

Решено было отметить его юбилей пьянкой, раз уж больше ничего не оставалось. Проработав на обширных огородах Отченаша неделю, Глеб сумел скопить сто пятьдесят рублей на три херши самогона. За телятиной он съездил к арендатору Лыченкову под село Гордеевка. Одного теленка можно было взять, никто не заметил.

Пока Лелька со своей матерью разделывали и мариновали мясо, Глеб набрался смелости и пошел к Лизе. Открыла Нина Васильевна с ручным календарем в руках.

– А, это ты! Ну послушай, как у вас тут сажают по Луне? – спросила она Глеба.

Тот заинтересованно взглянул в календарь.

– Вы эту тюфту не читайте, тетенька. У нас садят по-другому…

– Как? Вот мы садили…

– А мы как… берем самого старого деда и, сняв ему штаны, садим его на межу. Если у него жопа на отмерзает, то надо скорее сажать, значит, земля теплая.

Нина Васильевна поджала губы и взблеснула взглядом через очки.

– Ну ты, парубок! Что за словечки!

– Извините, был неправ. А где вашенская дочка?

– А вон она, в акациях у Максимыча Отченашева сидит с гитарой.

Глеб вздрогнул.

– А с кем она сидит? С мелюзгой?

– Нет, почему, с сыном лесника! – гордо сказала Нина Васильевна.

Глеб вылупил глаза и заметил из акации бренчание струн и тихий разговор, перерываемый смехом.

– Он… же… совсем мелкий…

– Они только познакомились.

Глеб, бросив Нину Васильевну, чуть ли не побежал в акации.

Сын лесника, Вовчик, симпатичный конопатый и голубоглазый паренек лет пятнадцати, узнав от мелких, что приехала новая соседка, пришел знакомиться. Он приволок гитару и попросил Лизу настроить ее. Светлые ресницы, аккуратные веснушки, взволнованный голос его понравились Лизе.

– А ты умеешь играть? – спросил он, закусив губу и глядя ей в вырез рубашки.

– Умею… И настроить могу.

– Научи меня… играть, – сказал таинственно Вовчик, и тут в акации вломился Глеб.

Он не просто вломился, он вломился на Отченашевой лошади Вишне, которая переломала сучья халабуды, любовно построенной мелкими Мешковыми для карточных посиделок.

– Эй, – крикнул Вовчик, – Горемыкин! Отвали!

– Я те отвалю! Пошел вон! – рыкнул на него Глеб.

Лиза, схватившись за гитару, замерла перед лошадью.

– Елизавета, а я вот лошадь взял… Хотите прокатиться?

Вовчик быстро пошел домой, ругаясь и чуть не плача, ибо он был смятен.

– Хочу, давай свою лошадь, – сказала Лиза.

Глеб слез. Лиза передала ему гитару.

– Подержи гитару… Эх ты… Кузнечик… Скачешь? На мелких? Да?

Она запрыгнула на лошадь без труда, благо ходила в Москве в секцию верховой езды в Нескучном саду.

– Дай-ка мне теперь гитару, – сказала Лиза, – надо ее Владимиру вернуть.

Глебу так хотелось рассобачить эту чертову гитару о землю, но он, опустив голову, дал ее Лизе.

– А вы за что держаться будете? – спросил он.

– Я буду, буду, – ответила Лиза и сжала бока Вишни острыми коленками. – Я умею держаться!

Правда, спортивные нейлоновые штаны скользили, и она едва держалась без седла, но нельзя было не проучить этого нахального Глеба.

Лиза, выехав на дорогу, ударила Вишню пятками, та припустила, будто слепая, вперед.

Лиза догнала Вовчика у Шкуркиной хаты и остановила Вишню. Та скривила морду под трензелем. Вовчик, покраснев, взял гитару.

– Послушай, я прокачусь на лошади… и ты давай, хочешь?

Туман из глаз Вовчика выветрился. Он расцвел как маков цвет.

– Хочу!

– Вернешься к моему дому, ага? И не обижайся на этого Горемыкина.

– Ага! Ты пока прокатись, а я домой гитару занесу! – и Вовчик, схватив гитару, побежал на кордон.

Вишня слыла норовистой лошадкой. Лиза с шиком пронеслась мимо Глеба, стоящего у железных ворот Отченаша, и, чтобы Вишня не остановилась, несколько раз ударила ее со всей силы прутком по ушам.

Вишне, как и любой другой лошадке, это не понравилось. Она рванула вперед. Лиза, испугавшись, догадалась, что Вишня понесла.

И Вишня, действительно, храпя и задыхаясь, полетела в сторону берега. Поминая, что там обрыв, Лиза уже думала, как ловчее соскочить.

Но соскочить не получалось, Вишня неслась со скоростью света, и Лиза, вцепившись в косматую гриву, только старалась напрягать коленки, чтобы удержаться на ее спине. Хорошо еще, что лошадка не брыкалась и не дыбилась. Иначе падение было бы обеспечено выдохшейся Лизе.

Наконец, проскакав над кручей, своенравная Вишня, не слушаясь трензеля, повернула домой, устав, и снова ускорилась. Правда, теперь ее бег был осознанным, она спешила к себе.

Глеб уже хотел бежать за Рёвой, чтобы нагнать Вишню, но та с воинственным топотом и перекошенной от узды пастью возвращалась.

Лизу подкидывало на ее спине, как куклу, волосы ее лисьим хвостом вились позади.

Глеб выбежал вперед, и, схватив Вишню и одновременно Лизу, которая свалилась на него, остановил обеих.

Вовчик сидел под палисадником на корточках, озадаченный и грустный. Он, видимо, что-то услышал от Глеба, пока Вишня мотала Лизу по улицам Антоново. Вишня была в крайнем возбуждении.

– Иди, катайся, ты же хотел! – крикнул Глеб.

Вовчик поматерился. Он еще не очень хорошо знал Глеба, потому и позволял себе попетушиться.

– Что ты орешь, как не в себя, обморок ты бледный! Иди, говорю, садись и ехай! – ответил Глеб, треская по воздуху разгоряченной плетью.

Лиза, отдуваясь и превозмогая боль в ногах, растирала голеностоп.

– Бешеная какая-то! Не катайся! Понесла меня, дура ненормальная!

Глеб, лукаво улыбаясь, указал Вовчику на спину Вишни.

– Ты же хотел кататься? Иди, катись! Или что, ссыканул?

Вовчик на нетвердых ногах подошел и залез на Вишню. Та, очень нехотя, пошла.

Лиза не успела и слова сказать, как Глебова плеть, сделав в воздухе несколько змеистых движений, разразилась целой руладой хлопков. Перепуганная Вишня рванула.

– Он же убьется! – вскрикнула Лиза и бросила перепуганный взгляд на Глеба.

– Ах, как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок! – сказал Глеб, издеваясь. – Ничего, зато ему урок.

– Какой урок?

– Он знает какой.

– Что ты ему сказал, Горемыкин!

Пролетев до конца улицы, Вишня повернула, и уже топот копыт ее приближался. Она не собиралась никого катать. Ей на самом деле страшно не нравились эти «покатушки». Вишня летела домой, напуганный Вовчик сидел на ней как влитой, но никак не ожидал, что Вишня на полном ходу повернет и сломя голову побежит в ворота. А она так и сделала! Все бы ничего, если бы у железных ворот не было приваренной сверху поперечной металлической перекладины. Но она была, и бедный Вовчик ее не увидел.

Вишня влетела во двор, со всей силы ударив своего незадачливого всадника об эту перекладину лбом. Тот, сделав кувырок назад, упал на траву. Лиза подбежала к нему. Вовчик, не теряя лица, попытался встать.

На красивом его лбу вздувалась бордовая полоса. Сам он побелел, как стена. Он тряхнул головой и упал на Лизу.

– Вот, блин горелый, неожиданно-то как… – сказал Глеб и зашел во двор звать Фаину Самуиловну. И запирать разгулявшуюся Вишню.

Через несколько минут Вовчик был перевязан Лизой и Фаиной Самуиловной и, обняв Лизу за шею, шатаясь, пошел домой. Лиза сдала его отцу и приказала ему лежать пару дней. И даже поцеловала его поверх перевязи, отчего Вовчик растаял и завыл одновременно.

Разгневанная на Глеба Лиза вернулась домой.

Глеб, покуривая и прищурившись, стоял на дороге и стругал огромным ножом колок.

– Ну, жив злочинец? – спросил он Лизу. – Это он приходил… поженихаться до тебя? Теперь уже не придет.

– Какое твое дело! – взвизгнула Лиза и, не остановившись, вбежала во двор.

Глеб еще постоял, посмеиваясь про себя о чем-то приятном. Лиза высунула голову из окна веранды.

– Чего ты тут стоишь? Горемыкин! Иди домой! Наделал уже дел, чуть не убил мальчика!

– Да я хотел пригласить вас на день рожденье, а вы…

– У кого день рождения?

– У меня.

– А! И что будет? – оживилась Лиза, мгновенно забыв о Вовчике.

– Гужбан и балабас.

– Идите одни и гужбаньте.

Ветер выволок Лизины волосы за окно. Глеб сморгнул.

– Без вас наш праздник будет… как-то не очень… я бы сказал… невесел, что ли… И мы потом пойдем купаться, пойдете с нами?..

Лиза, помолчав немного, решила.

– Не знаю. Я подумаю.

Но на самом деле она, конечно же, собралась идти и уже перебирала в уме, что бы такое ей надеть, чтоб все упали.

И, спрятавшись в окно, Лиза побежала к шкафчику.

Нина Васильевна пришла с огорода. Лиза собиралась, хотя уже стемнело. Нарядиться не получилось. Все наряды остались в Москве. И вечер. И комары. И трава резуха. Лиза натянула треники, зеленую футболку и прихватила свою толстовку.

– Ты куда? Уже темно.

– Пройдусь с ребятами недалеко…

– Не боишься?

– Нет. У меня теперь есть охранник. Глеб Горемыкин. Похоже, он мой телохранитель.

– А! Вот оно что! – рассмеялась Нина Васильевна. – Ну ладно… отец там на реке, можете вместе вернуться.

За Лизой зашли Лелька с Дронычем, Андрей Рядых и Глеб.

– Маринка уже спит, – сказал Глеб. – Мы взрослой компанией. Без секелявок.

Лиза пожала плечами, застегнула толстовку и положила руку на предложенный локоть Андрея. Глеб сделал вид, что ничего не произошло, зато Андрей прямо лучился.

Глеб, выбритый и благоухающий через самогон, шел впереди. Через несколько минут они были у реки. Лелька чему-то хохотала, Глеб предложил купаться. Вода была почти горячая. Не было слышно ни плеска, ни птичьего крика. Все разделись до трусов, кроме Лизы.

– А ты поплывешь одетая? – спросил Глеб.

– У меня нет купальника.

– Ну плыви без купальника, один хрен – темно и тебя не видно.

Лиза стащила одежду.

Ребята уже зашли в воду и плыли вперед. Один Глеб стоял на берегу. Лиза физически почувствовала его взгляд на себе, пока, прикрыв грудь волосами, заходила в воду.

– Твою же мать… – шепотом выругался Глеб, идя за ней следом.

Они плыли рядом. Впереди звонко бултыхали ногами Лелька, Андрей и Дроныч.

На том берегу пришлось продираться через заросли кувшинок. Все вышли. Одна Лиза не стала выходить. Она сидела в воде, пока ребята не отдохнули, и смотрела на звездное небо. Глеб сидел на берегу, чуть выше нее.

– Мне сегодня двадцать лет… – сказал он отсутствующе.

– Хорошо… – вздохнула Лиза. – Лучший возраст…

– Что тут хорошего… старость скоро… – вздохнул Дроныч, зевая.

Чего девки не любили,

пока был я молодой,

А нынче мое личико

Зарастает бородой, –

пропела Лелька, поглядывая на Глеба. Все засмеялись, кроме Лизы. Она жалела, что их было так много. Больше двух… ее и Глеба.

 

Глава восьмая

«Как мальчишка»

 

Не только постоянное присутствие Лельки рядом отравляло новорожденное чувство Глеба и Лизы. Часто он, сам еще того не понимая, был чудовищно прямолинеен. Например, кося клевер на огороде Отченаша, он взял и запросто попросил Маринку сходить за Лизой.

Лиза стаскивала бурьян с грядок, закрутив волосы на затылке в корзинку. Маринка прискакала по грядкам.

– Лизунчик! Иди к нему! Он зовет!

Лиза бросила кучку бурьяна, утерла лоб запястьем и вздохнула.

– Ну, Марина, скажи… что он хочет?

– Я откуда знаю!

– Он ведет себя как мальчишка, – собирая бурьян, продолжила Лиза, – настоящий мальчишка.

– Что ты! Он мужчина! – сделав круглые глаза, отозвалась Маринка. – У него знаешь сколько девок было? А одна его девка, Ленка, в райцентре, этак и сказала: «Приходи всегда ко мне! Я тебя буду ждать всегда».

– А! – хмыкнула Лиза. – Так? Ну что ж… тогда я ему, пожалуй, устрою последнюю любовь. Будет знать!

Маринка была похожа на цаплю, высокая, худенькая, с алыми губами на белом, как алебастр, лице, в топике и очень коротких шортах – она частенько вводила в грешные мысли старого Отченаша.

– Ну, иди к нему! – повторила Маринка.

– Знаешь, только между нами… Он ни разу еще даже не взял меня за руку, – призналась Лиза. – И я не понимаю, зачем ему нужна вся эта… маета. Я же вижу, что он… ко мне неравнодушен.

– Спокойняк! Я решу эту проблему! – усмехнулась хитро Маринка. – Он же мой брат! Все будет пучком! Скоро взбесится!

Лиза замотала головой.

– Нет, нет! Я не хочу, чтобы началась… ревность. Лелька уже себя накрутила.

– Не будет никакой ревности! Не ссы!

– Да я… мне-то, собственно, все равно! Просто интересно знать! – нашлась Лиза. – Я не буду вешаться ему на шею. Так и скажи ему! Нет! Ничего не говори. Лучше не надо пока.

Лиза улыбнулась своим мыслям, докидав бурьян в кучу, пошла за Маринкой на межу. Там Маринка направилась на свой огород, где привязала за ногу вечно убегающего Яська.

Глеб косил неподалеку. Коса с жужжанием сносила алые головы кормового клевера. Пчелы кружились над ним с сердитым жужжанием. Лиза остановилась на меже, между огородами, найдя куст смородины, набрала полную горсть и пошла до Глеба, неся крупные ягоды и прижимая их к тельняшке.

Глеб увидел ее и замер. Он подошел, утирая пот краем повязанной на голову рубахи.

– А, все-таки пришла… Я просто думал, тебе скучно… вдруг ты скучаешь… Я подумал, что ты сегодня захочешь сбегать в лес, до бугра. Хочешь?

Лиза удивленно смотрела на него с нескрываемым интересом. Что он хочет? Зачем ему в лес, с ней? И что? Он что, неужели не испугается? Возьмет ее за руку?

Лиза протянула Глебу руку со смородиной. Он подошел, встромив косу в землю. Придержав руку Лизы своей ладонью, он наклонился и взял смородиновую ягоду ртом.

– Спасибо. Я с утра маковой росинки еще не пил, а тут целая жменя...

И он продолжил собирать смородину с Лизиной ладони, пока не съел ее всю. И не поцеловал туда же. Лизу как током ударило. Она дернула руку.

– Распусти свои волосы, тебе больше идет с распущенными, – сказал Глеб и одним движением вытащил заколку из короны на Лизиной голове. Глеб проморгался, вздохнул и, положив заколку себе в карман штанов, вернулся к своей косе.

Лиза хотела крикнуть что-то типа «не рано ли еще мне указывать», но убежала почти сразу же. Ее жгло неодолимое желание поцеловать его. Но он должен был первый этого захотеть, только так!

 

***

После заката, набегавшись с ребятами, Лиза села на лавочке у дома ждать, когда придут Маринка и Лелька. Они пришли с полными карманами сушеных яблок и расселись на траве. Лёлька была в синем спортивном костюме. Видимо-таки, решила тоже побегать по лесу.

Солнце зашло за край леса, что-то захрустело там, и на опушку возле дома Отченаша вышел быстрым шагом Глеб с каким-то кульком в руках.

Лиза, сложив руки, смотрела на него. Едва сдерживаясь, чтобы не начать волноваться и краснеть.

Он раскрутил рубашку, и оттуда клубком выпал огромный еж.

– Ловил я его, ловил… – запыхавшись и закуривая, сказал Глеб.

– Прямо чудо какое-то! – съязвила Лелька. – Ежиков не видали!

И вдруг Маринка, сидящая на траве между Лизой и Лелькой, брякнула:

– Глеб, а тебе Лелька нравится?

Глеб перебежал глазами с Маринки на Лельку и обратно.

– Нет! – сказал он, краснея.

– А Лизка?

– Нет! – повторил Глеб и плюнул. – А что, у нас сегодня вечер откровений или чего другого? Может, духов вызовем? Спросим, а сколько я раз буду замужем, и сколько у меня будет парней? А детей? А сколько сотрясений моего тупого мозга?

Маринка надулась.

Лиза погладила ежа, взяла его в руки и отнесла во двор поить молоком. Пока она тыкала его рыльцем в блюдце, разговор на улице продолжался. Лелька гнала полную пургу о том, что «некоторые» мешают личной жизни других людей, влезая в их отношения.

Лиза послушала и вернулась назад.

– Ну, наигралась? – улыбнулся Глеб. – Теперь побежим до бугра?

Маринка сщурила нос:

– Я не побегу, ну вас, делать вам нечего!

– И я не побегу, – неожиданно сказала Лиза. – У меня кроссовок нет, одни туфли и шлепки…

– Я побегу! – подняв руку, вскрикнула Лелька и вспыхнула круглым лицом. – Я побегу!

Глеб бросил рубашку на лавку, обреченно глянул на Лизу.

– Ладно, побегли!

Он и Лелька скрылись в лесу. Маринка кивнула в их сторону.

– Вот проститутка! Он вообще-то хотел с тобой бежать. Между прочим, это я устроила!

– Ну и пусть, – ответила Лиза, и губы ее дрогнули от плохо скрываемой обиды. – Зато ясно, что будет… Мог бы отказаться, не бежать.

Лиза еще постояла, они поболтали с Маринкой о погоде, о парнях и Ульянке, которая стала все реже выходить гулять.

– Она стопроцентно полезет до него. Он же не мальчик, ты его так не называй! – зачем-то сказала Маринка, задумчиво глядя в лес, проглотивший брата и Лельку. – На него все девки лезут, потому что он у меня красавчик. Правда ведь?

Лиза сдвинула брови.

– Мне пофигу. Кузнечик-перебежчик. Мальчишка.

Нина Васильевна позвала ужинать, и Лиза с негодованием ушла, так и не дождавшись бегунов.

 

Глава девятая

Потерянная неизвестная

 

Маринке нравился Андрей, брат Лельки. Хотя, глядя на него, можно было сделать легкое оценочное суждение о настоящем облике атомной войны. Страшнее парня придумать нельзя было. Но его не парила морда лица, потому что при ужасной красноте, с щелками таких же голубых глаз, как у сестры, с перебитым в армейских драках носом у него была просто «обалденская» фигура, как выражалась Маринка. Да, и молодость, конечно, этому гнусавому типу еще добавляла баллов…

– Ай, какие у него плечи… а какая задница… – приговаривала Маринка.

Знали о пагубной страсти Маринки пацаны Мешковы. Они постоянно дразнили ее и Андрея. Но Лиза со скуки придумала иное…

Она подговорила Степку быть письмоводителем, а сама с Чубайсом, Корявым, Максом и почтаркиными детьми взялась за сочинение легенды. Они писали короткие записки и носили их Маринке.

Инкогнитó,

Ни это я, ни то.

И ты сперва еще придумай кто,

Я так тебя люблю,

Что лишь молю,

Открой мне душу девичью свою!

Подпись решили сделать соответствующую: «Самому Наилудшему». И специально насыпали ошибок, чтобы ни придраться!

Записка скручивалась в трубочку и кидалась в бутылку из-под пива, а уж их в лесу, напротив Лельки, валялось море.

Послав две записки, Лиза ждала реакции. Маринка прибежала к ней незамедлительно с пылающими щеками.

– Это он! Он! Это точно он! – верещала она.

– Ну, наверное, он стесняется! Напиши ему ответ.

– Да как! Я не умею двух слов связать.

– Давай я тебе помогу…

И Лиза стала пособницей Маринкиного самоутверждения.

Мой бог, когда ты только взглянешь –

До сердца самого достанешь.

Не знаешь ты, как я люблю

И изнутри очень горю.

Потерянная неизвестная обнадежена и духовно к тебе обнажена!

– Это шикардос просто! – пищала Маринка.

Лиза поднимала брови и, обуреваемая любопытством, написала записок впрок и на любой поворот любовной истории.

– Атас! Ты гений! – прижимая листочки к груди, взбрызгивала слезой Маринка.

Бутылки перекидывались во двор Максом и Степкой. Правда, как оказалось, бутылки с записками довольно скоро нашел дядька Женька Рядых. Видимо, выпивая вместе с Адолем, старшие обсудили этот вопрос и решили, что это проделки проказницы-москвички. Дядька Женька даже принес Григорьичу одну такую бутылку.

– У нас тут грамотных нема, поэтому нечего дуру валять! – сказал он.

Вызвали Лизу допросить про стихи. Григорьич метнулся к комоду и сразу же нашел в Лизиной синей тетрадке кипу этих самых любовных эпистол.

– Стихи хорошие, так за душу и берут! Но вот… не понимаю я твоей любви к Андрею!

– Не-ет! Не пара она ему! Легкомысленное существо! И на паперть его выведет! – сдавливая смех, ругался Григорьич.

Лиза рассмеялась на это так, что Нине Васильевне пришлось фыркнуть на нее водой из сифона.

На другое утро прибежала Маринка.

– Ах вот как, так ты мне соперница?!

Лиза снова смеялась, чуть не до обморока.

После этого случая выяснилось, что, оказывается, да – Андрей влюблен был в Лизу. К счастью, буквально через неделю после этого случая он нашел работу на стройке в райцентре и уехал…

Тогда все и выдохнули.

Особенно выдохнул Глеб, которому каждый человек, отсвечивающий случайным взглядом на Лизу, уже казался потенциальным соперником.

 

Глава десятая

Васькина беда

 

Самое противное было то, что в старой деревне все еще гостил у бабушки Васька. И он грозился приезжать и навещать Лизу.

Как-то в самом начале июля Лиза с Лелькой и Маринкой, перевернув лодку, устроили на Гончарке великое потопление. Накануне они пытались свалить копну сена напротив Отченаша, но не смогли и должны были хоть чем-то навредить ему. Сначала они пытались выдрать кусок арматуры из бетона, чтобы незаметно пустить лодку старого похотливца ко дну. Потом, когда ничего не вышло, с психами и приговорами Маринка побежала за топором домой, с Яськой на закорках.

Яська мог по малолетству сдать сестру и подельниц, поэтому она оставила его на веранде матери, страдающей с бодуна, и незаметно убежала.

Девки по сумеркам продолжили работу, разбили обухом топора цепь и, выгнав лодку на середину Сейма, торжественно затопили ее, сделав несколько разрубов в дне. Это уже было не просто вредное мероприятие, а акт отмщения за то, что проклятый старик постоянно пытался пригласить девок «на чай», когда Самуиловна была на работе. Но только для Ватрушки чай закончился не очень приятно. Когда Отченаш стал носиться за ней по гостиной и пытался стащить с нее трусы, она бросила в окно первую попавшуюся под руку бутылку и разбила стекло.

Мать ее тоже беспробудно пила, мало того, сама постоянно давала Отченашу, поэтому, когда он нажаловался, что Ватрушка разбила окно, мать долго лупасила дочку мухобойкой.

– Он же кто! Он же Отченаш, а ты сопля! Ему поверят, а тебе нет! Сучка!

В общем, лодку утопили.

С берега это видел один из местных парней, бобыль Мореман. Когда девки плыли топить лодку, он свистнул им с берега. Правда, совсем не предостерегал, одобрял.

После неудачного обесчещивания Ватрушки Мореман пришел к ее матери с новыми кроссовками для невесты, свататься.

– Да ей же четырнадцать! А ты лысый! – крякнула жирная тетя Лариса. – Иди, чтоб мои глаза тебя не видели! Жоних!

Правда, кроссовки взяла.

Мореман был хоть и похож на престарелого гнома, но еще не разменял и четвертый десяток. Однако, по местным меркам, был стариком.

Перед теткой Ларисой стояла тогда дилемма – больше обижаться на предложение Моремана или на приставание Отченаша.

Когда, утопив лодку, Лиза, Маринка и Лелька довольные шли домой, мимо проехал Григорьич. Он привез Ваську.

У Лизы упало сердце.

Навстречу ехал на Рёве Глеб. Он козырнул Григорьичу и заметил незнакомого мордатого парня в машине. Он подъехал к Лизе, нервно постукивая плетью, сложенной вчетверо по голенищу сапога.

– Это что опять за сурло там сидит? – спросил он у Лизы как собственник. 

Маринка потянула озирающуюся на них Лельку домой.

Лиза подняла на него глаза.

– Это мой друг Вася, росли вместе.

– А! Вот как! Росли, значит! А зачем Григорьич его приволок?

– Наверное, встретил его на дороге. Он, наверное, шел ко мне, а что?

– Ничего! – обиженно произнес Глеб. – Я заеду через час… Выходи, пойдем купаться.

– С кем? – похолодела Лиза.

– Ни с кем! Сейчас я повечеряю, и поедем. Ты и я.

Лиза опустила голову.

– Мамка меня не пустит, – сказала она.

– Пустит! Еще как пустит.

Лиза побежала домой. У ворот стоял Васька и, понурившись, ждал, когда Григорьич разгрузит комбикорм из багажника.

Лиза с вызовом бросила ему:

– Мог бы и помочь… или тебе тяжело?

Васька пожал покатыми плечами, которые года два назад нравились Лизе, а теперь весь вид разбаржевшего Васьки бесил.

– Ну а шо, килограмм пятьдесят, я ж разве подниму!

Лиза прошла мимо него в дом, на веранду. Васька постучался следом.

– Можно?

Прибежала с огорода Нина Васильевна, ее укусила мошка, и теперь она, зажмурив глаз, искала лекарство на кухне. Услышав голос с веранды, она вошла.

– Василька! Привет! А ты к нам? Покупаться? Переночуешь? Как бабушка?

«Переночуешь?» – в ужасе переспросила глазами Лиза, вскинув на мать недоуменный взгляд.

– А что обратно ехать… уже темнеет скоро, – противно улыбнулся Васька и поправил челку-скобочку.

Лиза просочилась через мать, зашла в кухню, лихорадочно думая, как быть, и загремела тарелками.

Григорьич, ополоснувшись в душе, кряхтя, пришел ужинать. Сели вчетвером.

Нина Васильевна хорошо относилась к Ваське, тренируя свое христианское терпение и благочестие. За то, что он лазал в их обуховскую хату за Лизаветиным магнитофоном, она простила его, хоть и ненавидела.

– Лизаветка тут устроилась хорошо, – жуя сосиску, сказал Васька, – друзей завела…

– Завела, ох завела… – кивнул Григорьич…

– Старый друг лучше новых двух! Правда, Лиза? – спросила мать.

Лиза быстро поела. Мать и отец попили чаю и ушли в комнату. Нина Васильевна, выглянув в притворенную дверь, выдала распоряжение:

– Вася, ты спи на веранде, а Лиза со мной!

И исчезла.

– Запалили каганец, полягали спаты… – хихикнул Васька нервно. – А может мне с тобой залечь?

– Дурак. Кинулся, когда всё простыло.

Лиза мучительно допивала чай. Васька смотрел на нее сокрушенно.

– И что, мне больше не приезжать, Лиз? Я думал, ты рада будешь.

– Чего я должна радоваться? Как будто мы год не виделись. Да еще ночью… Зачем ты так поздно-то?

– Ну, полтора месяца уже тебя не видел.

– И что?

Тут с потемневшей улицы свистнули, Лиза вытянула шею.

– Я сейчас, – залепетала она.

Она быстро пробежала мимо Васьки, который хотел поймать ее за талию, но ему этого сделать не удалось.

За воротами, в темноте, тихо посапывала Рёва. Глеб сидел верхом, сливающийся с темнотой.

– А где ваш хахаль?! – спросил он.

– Я сейчас… – ответила Лиза сокрушенно.

Лиза вообще не понимала, как выкрутиться из этой ситуации. Ей хотелось купаться, она боялась мать и боялась Ваську. Лиза прошла в дом.

– Мам, Васька не будет ночевать. Он поедет домой на десять сорок.

– Да ты что, он же маленький в такое время на поезде!

– Да что тут, одна остановка, семь минут! А к девушке в ночь тащиться… не маленький?

Григорьич сказал громко:

– Ладно, пусть едет! Я только уже выпил и хочу спать.

– Мы с Глебом проводим его до переезда, – отрезала Лиза.

Нина Васильевна что-то хотела сказать, но Григорьич цыкнул на нее. Лиза, получив утвердительный ответ отца, вернулась на веранду. Васька сидел на табуретке какой-то жалкий и грустный.

– Мы же с тобой дружили… – промямлил он еле слышно, водя пальцем по скатерти. – Ты же целовалась даже со мной… один раз…

Лиза вскинула подбородок.

– И что теперь… Да, дружили… и дружим. Но не устраивай мне здесь сцен! Это смешно. Идем, мы проводим тебя до переезда. Нехорошо, человек ждет…

– А я что, не человек? – задрожав голосом, сказал Васька, поднялся и, грубо схватив Лизу поперек талии, прижал ее к дверному косяку. – Я, значит… все?

Лиза увидела перед собой его смешное, еще мальчишеское лицо с круглым носом, с круглым ртом, с еле заметной золотистой щетинкой. Васька поставил ногу между ее коленок и держал, а он был сильный.

– Вот я захочу и поцелую тебя еще раз…

В доме послышались шаги, Васька отпустил Лизу.

– Не надо меня провожать. Я уже понял, что ты с этим чуваком закрутила. И ладно, крути.

Лиза, пытаясь успокоиться и не заплакать, поправляла волосы.

– Конец, Васька, – упавшим голосом сказала она. – Ты этим перечеркнул даже хорошие мои воспоминания. Идем, мне надо выключить свет.

Васька обулся в коридоре, пока Лиза ждала, вышел, не попрощавшись с Григорьичем и Ниной Васильевной, стукнувшись о дверь, гулко сбежал по крыльцу, шумно стукнул калиткой. Лиза вышла за ним, к Глебу, но Васька уже шел в сторону переезда. Наверное, он плакал.

– Обиделся? – глухо спросил Глеб, отмирая и отделяясь от темноты.

Рёва стрекотнула ушками. Лиза протянула ей зеленое яблоко, прихваченное со стола, и лошадь захрустела им.

– Маленький. Глупый совсем. Шестнадцать лет ребенку.

– Обуховский, да? Видел его на пастбище как-то. Он тоже в очередь пас. Дебил настоящий. Я его просил стадо отогнать, а он лег и вырубился. Мы едем купаться?

Лиза, вздохнув, поежилась.

– А не холодно?

– Не замерзнешь!

Глеб спрыгнул с Рёвы, набросил на седло свою фуфайку и помог Лизе забраться. Сам пошел рядом, держа лошадь за уздечку.

Река радовала теплотой и безмолвием. Хотя бы сейчас никого не было вокруг. Не скакали эти мелкие, не пробегали любопытные девки, не следили за каждым движением старики с кручи, якобы приглядывающие за козлятами и утками. Снимая Лизу с лошади, Глеб крепко обхватил ее за талию, там, где недавно только держали Васькины вредные ладони. Лизе стало горячо и хорошо. Глеб разделся и быстро зашел в воду. Лиза заметила, что одежду он скинул всю, и ей стало не по себе. Луны не было, темнота не давала ничего увидеть, и вместо реки чернел длинный змеистый провал, от которого поднимался туман.

– Отвернись. И не отсвечивай тут своим торсом, – сказала Лиза и, скинув одежду в чужую лодку, зашла в воду, прикрывшись руками.

Они доплыли до острова, немного полежали на отмели и, услышав гуляющую рыбу, решили возвращаться.

– Ты знаешь, – сказал Глеб, одеваясь, – эта нехорошая девочка… лезла до меня на бугре.

Лиза усмехнулась.

– Она затем и побежала, видно не договорили вы с ней.

– Да, не договорили, – отозвался Глеб. – И не будем.

Дождавшись, когда Лиза оденется, он подошел к ней и, набросив ей на плечи фуфайку, взял за руку и прижал ее к груди. Грудь его была голой, без волос и почти мальчишеской, да еще холодной от реки. Лиза накинула капюшон толстовки на влажные волосы, но все равно ей было холодно. Глеб подышал ей на руки.

– Я сдержался, я не стану больше с ней… – сказал он тихо, – бегать. А уж глядеть не стану совсем. Там все равно ничего не выглядишь.

Лиза ждала, что он ее поцелует, что как-то приблизится, но он, дождавшись молча, пока ее руки не станут теплыми, отпустил ее, отвязал Рёву и, поднимая Лизу, улыбнулся.

 

Глава одиннадцатая

Песок и мел

 

На днях купили алюминиевый катер. Пригнали его из-за третьего поворота реки, с Юрасово, через затон. Григорьич млел от счастья. Три дня не мог нарыбачиться. Постоянно брал с собой то Нину Васильевну, то еще и Лизу, которая терпеть не могла сидеть среди реки в комарятнике и отбивать себе коленки.

– А! Вот если бы твои знакомые тебя позвали, тогда бы ты радовалась!

Лиза грустила.

Утром она ходила на Пески вместе с Лелькой. Лелька постоянно таскала ее за собой, и Лизе казалось, что Лелька вот-вот сдаст ее кому-то на погибель. Но не идти не могла, потому что ей хотелось видеть Глеба. Просто видеть его.

Им встретился Серега Пухов на велосипеде.

– А! Елизавета! – гаркнул он, соскочил с велика и кинулся к Лизе. Стащив с нее соломенную шляпу, Пухов напялил ее на себя, а Лизу попытался поцеловать.

– Да иди ты нахрен! – крикнула Лелька.

Лиза недоуменно глядела на Пухова, отодвинувшись от его довольно симпатичного лица.

– Так что, будешь со мной гулять или тебе надо еще подумать? – спросил Пухов, выглядывая одним глазом из-под шляпы.

Лелька смеялась в сторонке, Лиза убийственно смотрела на Серегу, думая, как ему лучше наподдать. Чтоб сразу он окуклился или чтобы покашлял.

– Я тебе уже сказала… отвали!

– А я думал, ты передумала!

– С какого перепугу я должна передумать?

– Ну, ты же… – и Пухов подошел ближе, выпятив грудь. – У Лельки… отбила жениха, а так нельзя.

Лелька превратилась в слух.

– Я никого не отбивала. Это исключено, – покраснев, сказала Лиза и, вырвавшись, пошла быстрым шагом к Пескам.

Пухов сел на велик. Что-то сказал Лельке и покрутил педали дальше, вопя какую-то песню. Лелька догнала Лизу.

– Вопрос такой! – задыхаясь, сказала она. – На кой мне этот козел! Он же козел! Ты просто не знаешь!

Лиза резко остановилась.

– Этого нельзя утверждать. Тем более, что вы тоже меня не знаете. А я могу точно так же оказаться… кем угодно.

И пошла дальше молча.

Пески, берег маленькой протоки, находились недалеко от колхозных сараев, грустно разваливающихся после девяносто второго года, года, уничтожившего колхоз «Красный ленинец». Колхоз существовал теперь в сильно усеченном варианте, но и он был обречен. Земли сдавались арендаторам, выводились в собственное пользование председателем через странную полузаконную схему местной администрации, и уже председатель развел на них свои мелкие хозяйства и складывал себе в карман доход от них.

К счастью, народ еще не настолько обнищал, чтобы не держать хозяйство. У каждого имелись корова, телята, свиньи. Были лошади, если в семье был парень-помощник. На этих парнях держалась заготовка кормов для скота. Но если не было парня или семья сильно пила, то тут речи о хозяйстве не было. В лучшем случае такие семьи побирались по соседям, помогали за еду и за семена другим и работали на поденной или наемной работе. Так работал отчим Глеба, Адольф Белопольский, когда его выгнали из колхоза за пьянку. Так работали многие, кто еще не получал долгожданной пенсии. На пенсии можно было жить и пить. Не спивались только старики, у которых еще оставались старая закалка, мало возможностей и умение жить в аскетических условиях. Молодежь старалась ухватить побольше, уезжала, бежала прочь, только окончив школу, чтобы через несколько лет частью своей, неустроенной, побитой, лишенной надежды жить иначе, вернуться и устроиться к арендаторам или на лесоповал. Глеба не питала никакая надежда даже бежать. Мать сильно болела, вдобавок иногда пила. Маленький Яська еще не ходил в школу, Маринка выросла в красавицу, и нужно было защищать ее от постоянных поползновений ухажеров и беспардонных охотников еще несколько лет, пока она не выйдет замуж.

Глеб хотел рассказать Лизе, как и почему он бросил школу. Но не мог. Он помнил, как пришел в седьмой класс. Как приехавшая из Косы-Слободки его бабушка, аккуратная, красивая и нестарая женщина с прической и маникюром, купила ему «цивильный» костюм и новые туфли. И каким он вернулся домой? Хождение в школу, когда у тебя дома вечные драки, голод и беременная несчастная мать, было бы преступлением. Глеб не смог на это пойти. Как только бабка уехала в Одессу, он бросил школу.

Работа приносила ему покой и деньги. На все лето он устраивался пасти «людских» коров и с каждого двора получал по несколько рублей. Иногда, когда нарисовывалась более денежная работа, он брал в смену Бориса Гапала, своего верного друга. Сироту и главу семьи. Гапал тоже настрадался в жизни. Несколько лет назад мать убила топором отца, разрубив ему голову на пороге. За битье и пьянку. Ее посадили на восемь лет, младшую сестру забрали в интернат, шестнадцатилетний Борис остался с бабкой и тремя младшими детьми. Бабка умерла через год. Борис начал пить, ему светила армия, но в армии, как водилось, подобных ему отправляли только в стройбаты. Словом, Борис нехотя ждал армию и пытался как-то выжить со своими малолетками, чтобы их не забрали в интернат тоже. Но к счастью, места в ближних интернатах не было, и опека не очень-то проверяла здесь, кто как живет. В основном о парнях вспоминали во время призывов. А про девок и речи не было. Многие убегали, многие выходили замуж. Ранние браки охотно приветствовались, чтобы скорее сбыть молодежь.

Глеб спал, положив руку под щеку. Сегодня он умаялся оттого, что ночью выяснял отношения с Адолем, а потом, не ложась, собрался и ушел на Пески. Лиза и Лелька подошли тихо, чтоб не разбудить его. Стадо смирно паслось невдалеке, Рёва щипала траву в холодке под ветлами, на самом берегу. Собака Кукла сидела рядом, выгрызая блох, и на отход коров бежала с заливистым лаем возвращать их. Но на людей она не гавкала, Лельку знала хорошо, поэтому только завиляла хвостом, облизываясь. Лиза подошла к Глебу, закрыв солнце. Она скинула шлепки и положила в его руку свою стопу. Тот схватил ее за палец и вскочил. Лиза со смехом рухнула на траву. Глеб спросонку не понял, что происходит, потряс головой и увидел перед собой Лельку и Лизу, которую все еще держал за ногу.

– Черт! Вы ошалели совсем! – крикнул Глеб на них, разворачивая плеть. – Я сейчас вас пугой!

Лиза и Лелька, визжа, побежали к речке, кинулись в одежде в воду и поплыли к маленькому песчаному островку. Лелька вернулась, а Лиза вышла на берег. На островке не росло деревьев, но она была мокрая насквозь. Глеб вылупился на Лизу, хоть Лелька подошла и, бесстыдно оголив толстое тело, выжималась прямо с ним рядом.

– Я тебе пожрать принесла. Будешь?

– Не буду, – отмахнулся Глеб. – Сама ешь.

– А раньше носила – ел. Теперь и аппетит потерял? Втюрился?

– Что?

– Втюрился, говорю. Ничего, она скоро свалит в свою Москву, все пойдет как и раньше.

«Сомневаюсь я, что “как и раньше”. Уже невозможно», – подумал он.

Глеб молча наблюдал, как Лиза, облепленная волосами, в короткой майке и шортах, томно ходит по острову туда и сюда, туда и сюда…

– Будете кататься? – спросил Глеб. – Поезжай, коров заверни. Сможешь?

Лелька, выкрутив одежду, хмыкнула и полезла на Рёву. Лиза, увидав с островка, что Лелька отъехала, щучкой нырнула в воду и вынырнула только у берега. Она подошла в мокрой одежде, не скрывающей ничего.

– Вон, поскакал мешок с дустом, – указал на Лельку Глеб плеткой с оплетенной бычьей кожей рукоятью.

– Ага, – улыбнувшись и выжимая волосы, сказала Лиза. – Ты такой красноречивый.

Глеб завалился на траву, закрыл рубахой лицо и проворчал:

– Да и ты такая же…

Лиза пожала плечами.

– Нет, не такая. И ты знаешь…

Лелька вернулась потная и раскрасневшаяся. Лиза немного покаталась, попрыгала через бревно, что также не понравилось Рёве, и та встала на дыбки. Но Лиза удержалась. Увидев это, Глеб хмыкнул:

– Я думал, что я тут один укротитель лошадей, но ни хрена, не один. Явилась еще одна укротительница. Девочка – Титановое Колено.

Лельке нравилось, что Глеб ревнует. Лелька знала, что скандалы всегда заканчиваются приятно. Во всяком случае, больше страсти!

 

Глава двенадцатая

Меловая гора

 

На реке, зеркально отражающей облака, не было ни души. Маринка валялась на корме катера, опустив обе руки в воду. Глеб греб, поглядывая на Лизу, сидящую напротив него на узкой скамейке, поперек борта.

Мотор так и не купили, шли на веслах. Глеб старался плыть мерно и ровно, не особенно тревожа гладь реки, с медленным донным течением.

– А что там вообще, на этой Меловой горе? – спросила она. – Я давно о ней слышала, что там красота… Но мы даже не знали, что тут так здорово. Отец как-то даже не думал переезжать. И вот сподобился…

– Всему свое время, – ответил Глеб, налегая на весла. – Приехали, значит, так тому и быть.

– Ну, так там мел, что ли?

– Да, мел. И чертовы пальцы.

– Что это?

– Чертовы пальцы! – проснулась Маринка.

– Да я поняла, а что эти чертовы пальцы делают?

– Это когда молнии ударяют… в том месте они потом нарождаются, – сказала Маринка.

– Это раковины моллюсков. Ископаемых, короче… – кивнул Глеб. – А эти дуры, которые верят в ведьм и черта, думают, что от молнии.

Лиза засмеялась и, закрывшись от солнца рукой, легла на лавочку. Улыбка сразу же сползла с лица Глеба. Он серьезно окинул взглядом Лизу, упавшие на влажное дно катера волосы, на ее тонкую талию, которую он спорил сам с собою обхватить двумя ладонями, и округлые лодыжки, на одной из которых болтался маленький серебряный бубенчик на цепочке. При каждом шаге Лизы он звенел, и Глеб уже ловил себя на мысли, что звук бубенчика пройдет только с его последним вздохом, потому что он обозначал снова и снова видеть ее.

Маринка выла тихую песню и не обращала на них никакого внимания. Глеб прищуривался и напрасно отворачивал от Лизы лицо.

Лиза поводила то ногой, то рукой, поворачивалась к нему спиной и забрасывала свою распущенную гриву наперед. Глеб, глядя на все эти тревожные манипуляции, таял и становился мягким, как воск. Его только мучила мысль, что делать со всем этим бессовестным богатством, ему случайно перепавшим, как быть с ним? Как его сохранить, не то чтобы просто подержать в руках, обжечься и отдернуть пальцы.

Вода плескалась в алюминиевый борт катера. Маринка подвывала.

– Ну, хватит, надо где-то искупаться, – скомандовала Лиза, прервав эти снулые звуки.

Глеб ухмыльнулся своим мыслям.

– К острову причалим. И Марина пойдет гулять.

– Чего это я пойду гулять! – гаркнула Маринка, словно проснувшись. – Одна, что ли? А если меня волки съедят?

– Ну и пусть съедят, – настойчиво сказал Глеб и погреб к берегу. – Все равно Марина пойдет гулять, за орехами.

– Нет еще орехов!

– Завязь посмотришь!

Приискав пологое место, Глеб вытянул катер на песок, спрыгнул и подал Лизе руку, со страхом прикоснувшись к ней.

Лиза спрыгнула на берег, одернула юбку и нахлобучила на голову свою дурацкую соломенную шляпу.

– Ты знаешь, как вас, городских, всегда отличить от местных? – спросил Глеб.

– Как? – спросила Лиза.

– Вы ходите в шляпах и думаете, что все вам обязаны подавать ручку.

– Ну да, конечно, у меня на лбу прямо написано: подайте, кто-нибудь, ручку!

Глеб засмеялся. Крепкие зубы его блеснули, и Лиза даже поймала себя на мысли, что он так неотделимо вписывается в эту природу, реку, лес и песчаный берег. Глеб склонился и, вырвав из воды лилию, бросил Лизе.

– Вот, засуши, – сказал он. – Память будет.

Лиза улыбнулась, но, заглянув в лилию и обнаружив, что она кишит мелкими паучками, завизжала и откинула ее на дно катера. Глеб снова засмеялся, Маринка громко ржала, катаясь по берегу.

– Прекрасное соседствует с ужасным. Цветы как женщины. Никогда не знаешь, какой черт сидит в девке, – съязвил Глеб, – а ты думаешь, что все красивое и белое…

Лиза поджала губы.

– Вы думаете, что я такая вся городская, а я езжу в деревню уже пять лет! Мы же в приличном селе жили, прежде чем сюда перебраться. В ваши эти… дебри.

– Видал я ваше приличное село. Там и дороги нет… Одни бабки, да еще их дураковатые внуки.

Глеб, привязывая катер, бросил надменно:

– Небось, скажешь, что у тебя там и женихов тьма осталась? Понял я уже, что тьма.

– Тьма! – сказала Лиза. – Любой был бы счастлив!

Глеб осекся, понимая, что слишком много говорит.

Они пошли по острову вперед, путаясь в высокой первобытной траве. Небо стало затягиваться тучами, солнце в тумане висело пышным комом, спутанное волокнами облаков.

– Надо тут остановиться. Покупаться… и поесть, – сказал Глеб.

Он стащил с плеча рюкзак, больше похожий на солдатский вещмешок, вытряхнул оттуда плащ, топор и котелок.

Маринка побежала к берегу за водой. Глеб сунул в руки Лизе пакет с картошкой.

– Иди, намой, а я дров приготовлю.

Через полчаса котелок кипел, дыша паром от вареной картошки. Глеб нарезал на колене лук и, плеснув масла из пузырька, перетолок картошку ножом.

– На, пища наших богов, – сказал он и протянул Лизе котелок.  

Маринка, вытянувшись, спала на домотканом половичке, прихваченном из дома.

– А какие ваши боги?

– Наши боги – нищие. Они едят только цибулю да картошку.

Глеб наткнул на нож кусочек картошки и передал Лизе. Она откусила. Он наколол и себе.

– С ножа есть нельзя, злым будешь, – сказала она, пережевывая картошку.

– Я и так злой. Не ведаю жалости. А нож этот… мое продолжение… Мой Тема. Так я его называю. Его мать – Тьма. А я ему брат. Так что бойся меня.

– А ты, стало быть… тоже сын тьмы?

– Иногда, – ответил Глеб и лег на траву.

– Так ты следи за собой, будь осторожен!

Он посмотрел, как Лиза ест, аккуратно накалывая картошку, оставил Маринке на дне котелка и сам проглотил один кусочек.

– А ты почему не ешь? – спросила Лиза.

– Я должен быть легким. Поэтому.

– А… это обязательно быть легким?

– Для меня – да.

Глеб все больше задерживал взгляд на Лизе, на ее тонкой фигуре, на волосах, цвет которых напоминал только что скачанный из рамок подсолнуховый мед.

Лиза начала расстегиваться и выбралась из своей длинной юбки. Глеб уже видел ее в купальнике и без купальника. Но все равно старался не поворачивать головы. Сейчас розовая ребристая полоса от резинки юбки осталась на ее белой коже, и Глеб почувствовал напряжение сердца, как оно ударило несколько раз сильнее, чем обычно. Лиза вошла в воду, отразившись в ней до колен и, подобрав волосы, прыгнула вперед, обдав Глеба искрами полуденной воды.

Глеб смотрел, шебурша палкой в костре, как она купается. Неловко плавает, как-то слишком коротко забрасывая локотки вперед, переворачивается и ложится на воду, раскинув руки. Он отвернулся.

– Чертова кукла… доведет до греха… скажи ты мне, на что я ей вперся такой… – беседовал он с костром и не получал ответа.

И тут краем глаза Глеб заметил, что водная гладь пуста. Он вскочил, подбежал к берегу.

– Лиз! Лиза, где ты! Хватит шкодить!

Никто не отвечал. Тишина реки и шелест тростника, сопение Маринки и урчание вьюрков, перелетающих с места на место.

– Лизавета! – позвал Глеб, но и на той стороне реки молчаливые дубы, спустившие корни в воду, не ответили ему.

Глеб быстро скинул нож и, как был, спрыгнул в воду рыбкой, разбежавшись с лежащей над водой ветлы. Он нырнул у одного берега и вынырнул у другого, где плакали ивы и дубы глухой тенью накрывали реку.

– Лиза! – позвал он, с отчаянием оборачиваясь, и снова нырнул, погружаясь в туманную зелень воды. Вынырнув, он увидел, как Лиза сидит на куске старого дерева и болтает ногой в прозрачной воде. Волосы ее мокрыми струями раскинулись по плечам и спине.

– Твою же за ногу! – выругался Глеб, хватаясь за мокрый корень дерева и выбираясь на сушу. – Я думал, ты утонула.

– А я люблю пугать людей. Они тогда становятся настоящие, как они есть.

– А ты не думаешь, что они, например, могут… могут умереть от ужаса?

Глеб стащил мокрые штаны и выжимал их. Лиза отвернулась, чертя ногой на воде какие-то знаки.

– Спрашивал про женихов, а у самого, небось, невест куча.

Глеб усмехнулся.

– Померяемся, что ли?

– Да нет, какой смысл?

С того берега протяжно закричала проснувшаяся Маринка…

– Люди-и! Где вы можете быть! Зачем вы меня бросили!

– Мы тут! Сейчас приплывем! – откликнулся Глеб и добавил: – А ты больше так не шути. Не буду больше спасать.

Он спустился в воду, подняв свернутые штаны над головой и загребая одной рукой.

Лиза вздохнула, посмотрела на его тонкую, сильную, всю в мышцах, спину и поплыла следом.

Маринка уже ждала их, жуя сигарету у костра. Когда Глеб ступил на песок, Маринка быстро плюнула в костер окурок и отошла.

– Курила, лярва? – спросил Глеб ласково. – Доешь картоху.

– А ты что делал? Лизунчика своего спасал?

– Не твое поросячье дело.

– Уй ты тю-тю-тю… – скривилась Маринка.

Глеб несильно пихнул ее ногой в спину. Та отпрыгнула и засмеялась на всю реку. Лиза, выжав купальник в кустах, уже одетая вышла к костру.

 

Глава тринадцатая

Призрак белой лошади

 

Почти каждый день, когда не пас коров, Глеб приходил работать у москвичей. Для него это был отдых.

Григорьич брал косу-восьмиручку и пытался косить, но она, встромившись в землю из-за его высокого роста, требовала переделать захват.

– Дайте, дядя, мне, – говорил Глеб и справлялся ловчее и скорее. Так было во всем, что он делал.

Лиза смотрела на него из-за занавески и думала о вечере, о ночи. Снова пойдут гулять до плотины, потрогать «душу реки», как они называли воду на скользких, поросших тиной плитах. Там можно было поймать и потрогать течение, а потом переплести пальцы и с поцелуями нырнуть ко дну, купаясь среди звезд, которые не выбирали, река им или небо служат полотном. Поцелуи… когда они будут, и будут ли? На следующей неделе должны были приехать Ленусь с Мишуней. Они точно испортят это все. Им все не понравится.

Глеб частенько подмигивал Лизе и хитро жевал папиросу. Временами между работой он выходил из ворот, она выбегала, как будто не к нему, и Глеб доставал ей из-за пазухи розу, заранее втайне сорванную с куста, или засушенного громадного мотылька, или горсть смородины.

Как-то Лиза, прихватив корзинку, бегала по лесу с Маринкой, Ватрушкой и ребятами. Они скакали через окопы. Тут откуда-то вышел Глеб. Он пошел прямо к пестрой толпе, которая побежала к нему. Мальчишки – за «прикурить», Маринка и Ватрушка – просто пообниматься.

Глеб покружил девок, отсыпал ребятам табака, и те сразу же передрались, пока делили газетный лист. Лиза стояла поодаль, ходила, вроде бы ища грибы, и Глеб приблизился, оглядываясь на ребят.

– Жених и невеста! – крикнул самый маленький, любимец Лизы, Степка Мешков.

– Заткнись, шишкин бобрик! – махнул ему по кепке брат Макс. – Еще раз скажешь, мордой об сосну тебя.

– Об сосну, об сосну! – заревели ребята, падая на мох и смеясь.

Маринка и Ватрушка тоже заржали, как две молодые лошадки, и отвернулись. Глеб остановил Лизу у сосны, перегородив ей путь рукой.

– Дети же смотрят… расскажут… – пожурила его Лиза, – что ты творишь…

– Сейчас возьму и поцелую тебя при всех…

– А-а-а… вот ты как… Сначала догони.

Глеб намотал на палец длинный локон Лизы, выбившийся из-под косынки, и отпустил. Тот упал ей на грудь, и Лиза вздрогнула, побежала. Глеб побежал за ней. Она, смеясь, перепрыгивала через окопы, неслась вперед, откинув корзинку, и вдруг, перескочив самый большой окоп, охнула и села, поджав ногу.

– Что, подвернула? – задыхаясь, бросился к ней Глеб. – От меня еще никто не убегал. Зачем пыталась?

Лиза не могла сказать ни слова от боли. Наступить на ногу тоже не могла. Компания ребят и девчонки уже ушли по тропинке к селу, выходить из леса, и она с Глебом была теперь наедине.

Глеб поднял ее на руки легко, как куклу, и понес по отлогой стороне окопа на песчаную полосу.

По полосе они шли, как казалось Лизе, бесконечно. Когда он вынес ее прямо напротив дома, нога опухла, но Лизе пришлось пройтись несколько метров. Глеб кинулся к ней домой, выскочил Григорьич с бинтом, но Глеб отобрал его.

– Я виноват… бегали по окопам… Допрыгались.

Он, поставив ногу Лизы на свое колено, встал на другое и начал осторожно бинтовать. Григорьич махнул рукой и скрылся во дворе. Лиза, опустив руки и тихонько, жалобно попискивая, глядела на Глеба, не отрываясь, так, что он, подняв голову, встретил ее взгляд, полный и боли, и вполне теперь понятного ему томления и нежности.

– Ну что ты смотришь на меня так… – сказал Глеб, улыбаясь немного и заканчивая бинтовать Лизину лодыжку. – Не смотри. Не надо так смотреть. Я все понимаю, мабуть, не божевильный зовсем.

– Я, наверное, тяжелая… для тебя…

– Своя ноша не тянет, – ответил Глеб. – Взялся за гуж… не говори, что не дюж…

– Как ты это уже понял? – вскинула плечами Лиза. – Этого нельзя так сразу понять.

– Я… наверное, умный… немножко.

Он встал, отряхнул колено и помог Лизе дойти до крыльца. Там она попрыгала уже сама, а на крыльце, остановившись, шепнула ему:

– Я до завтра отлежусь и снова буду бегать.

– Бегай сколько хочешь… бешеная белка… – ответил Глеб с улыбкой.

Лиза потащилась в постель, сохраняя эту улыбку в голове как лучшее, что видела сегодня.

 

***

Они сидели в лесу, напротив дома Лизы. Ребята пекли картошку и жарили плотву на прутьях.

Глеб, Степан, Макс, рыжий Перепеленок по кличке Чубайс, Блондинка и Шнурок, дети почтарки, сегодня были «чисто мужской» компанией. Дрались, бесились, играли в двадцать одно и покер. Макс рассказывал, как застал сестру дома с парнем.

– И что ты сделал? – спросила Лиза. – Рассказал родителям?

– Нет… я просто услышал, что они там у нее за загородкой кровать ломают… и вышел. Вообще было стремно. И не знал, что делать.

– А батька твой Лельку в апреле побил, челюсть ей вывихнул, якобы ему привиделось, что она твою Ульяну плохому учит, – усмехнулся Глеб. – А Ульяна эта… всем и каждому.

Макс сокрушенно вздохнул.

– И чего эту Ульяну учить… она и так все уже знает, пока мать с отцом на работе…

– А ну, сдавай, чамарный! – крикнул рыжий Чубайс, пихнув Макса ногой в рваной кроссовке.

Лиза сидела с перебинтованной ногой и смотрела на костер.

– Мамка говорит, что от меня костром все время пахнет.

– Пусть говорит. Моя тоже говорит, – сказал Глеб.

Ребята побесились и, заметив через деревья пьяного в дугу Андрюху Хлусова на телеге, побежали его чморить, насели на телегу и, хоть Андрей и махал руками и сбрасывал их, они налетали обратно. Стукоток обитых жестью колес, и визг, и матерки мелких слышались до конца улицы. Так мелкие, без вопросов, удалились вместе с телегой и ее незадачливым водителем.

Лиза и Глеб остались совсем одни. В окнах их домов, хорошо видных отсюда, горел свет. Но после погас. Лиза сидела рядом с Глебом, и он не знал, как хоть немного приблизиться к ней. Он снова залип, видимо потому, что хмель не гулял в крови. Наконец он придвинулся, накинув Лизе на плечи свою теплую фуфайку, пропахшую табаком. Лиза положила голову ему на плечо. Он сполз с бревна, и ее голова оказалась у него на коленях. Он гладил Лизу по лбу, по вискам, по макушке, перебирая ее волосы. В Лизе что-то будто бы напряглось и зажужжало непереносимо и потаенно.

– У тебя в Москве, наверное, пруд пруди женихов, да? – спросил Глеб грустно. – Так, да?

– Нет… пока училась, влюблялась… но не любила. Был один, классный такой парень, светленький… Его сильно любила… полгода, а потом влюбилась в другого. Но тот другой разбил мне сердце, – ответила Лиза, глядя на пламя. – А ты? Влюблен в свою невесту?

– Да что ты… глупость какая… Да у нас ничего не было.

– Как это не было? И ты что, жениться хотел?

– Хотел да перехотел. Спьяну просто. Мать ее мне сказала, что я нищий. И я решил не жениться.

– Это все мелочи.

– Нет, не мелочи.

– А ты… был влюблен?

– Был… в одноклассницу… Она тоже неместная, из города на Неве. Ее, не знаю, наверное, судьба сюда занесла. Как-то долго ее не видел после школы, а потом пас и увидел, что она рисует на этом… на мольберте перед речкой. Подъехал, пошли… обнялись…

– С ней? Что же было у вас? – задумалась Лиза.

– Все было. Молчи. Смотри, как пламя ест дерево. Выгрызает по всем его волокнам… Как будто у него есть зубы. Ты любишь смотреть на пламя? Оно такое… как ты. Ты тоже, кажется, можешь уничтожить. И родить.

– Мы позавчера, когда ты ездил в райцентр по делам… в клуб с мелкими ходили.

– И что, не увезли тебя оттуда на мотоке? – напрягся Глеб.

– Нет. Мы ж прежде побежали играть в прятки в заброшенный коровник. Там я в какой-то навоз влезла… Главное, мы со Степаном засели и сидим, все такие бегают, носятся, орут… и вдруг затихли, к клубу подались, наверное, искали, искали нас и забили. И мы сидели и… знаешь что…

– Что?

– Мы вдруг увидели призрак белой лошади с цепью на шее.

– Да ладно… – удивленно произнес Глеб. – Мабуть, живая была? Вам не привиделось?

– Да… Степка чуть в штаны со страха не наделал, как вцепился в меня… и пищит…

– И? Что ваша лошадь…

– Походила и утóпала. Она там, похоже, живет. Запертая, что ли?..

Глеб вздохнул и разворошил Лизе волосы.

– Слухай, моя любопытная дивчина, ты только не говори про ту лошадь никому… и клянись мне сейчас, а не то…

Лиза засмеялась.

– Глупо, да? Новый век на носу, а мы в призраков верим. Белая же, с цепью… Идет на нас, а у меня по спине мурашки. Много там было раньше коров?

– Полторы тыщи. Это что! В соседнем колхозе было три-четыре. А ты, дурашка ты, эта лошадь, она просто оторвалась, надо ее завтра покрепче привязать.

Лиза примолкла, соображая.

– Ты что, это ты?

– Тебе не надо знать, за это садят.

– Ну не говори тогда…

Глеб покачал головой. В выходные за лошадью должна была приехать коневозка из Курска… а до тех пор она прекрасно исполняла обязанности призрака.

– Ты украл, да? – не унималась Лиза.

– А что если бы и украл, то что?

– Ну, это же… уголовно наказуемо! А денег тебе дадут?

– Денег… какие деньги, я же не за деньги… Просто это клево… и опасно… и еще… человек хороший попросил.

Лиза снова смолкла и несколько минут молчала, чтобы справиться с волнением, но вдруг Глеб наклонился и поцеловал ее в лоб, чуть касаясь. Она вздохнула и привстала. Он лег рядом, и его рука медленно поползла ей в волосы, приближая новый поцелуй, уже более смелый.

Он скользнул по шее и по щеке, и наконец тронул поцелуем губы. Лиза ждала этого, но теперь не знала, что делать.

Так он и целовал ее, пока костер не потух и по углям не побежали синие судороги замирающего жара. Нина Васильевна и Григорьич знали, что она с Глебом палит костер за деревьями, но так утомились за день, что заснули, не дождавшись.

 

Глава четырнадцатая

Старая дева

 

За ужином Лиза сидела притихшая и сутулая. Она ела машинально, почти не чувствуя вкуса еды, не думая ни о чем, кроме будущего вечера. Ленусь снова подкалывала сестру целый день деревней и деревенскими, что невозможно тут жить с коровами и свиньями, но, видно, такая у нее, Лизы, судьба, недаром мать ее назвала как корову.

– Как козу. Коров женскими именами не называют, – язвительно поправила сестру Лиза.

– Ничего! Ты сама скоро станешь как местная корова, – сказала Ленусь, опрокидывая стопку.

Мишуня макал шашлык в сметану и ел. Он много ел, особенно покурив травки. Живот его свешивался на ремень, и Лиза не любила есть с ним за одним столом. Сегодня вечером Мишуня обещал устроить вечерние чтения во дворе, и все готовились к этому редчайшему событию, которое напоминало пролет кометы.

– А ты своего лоха пригласишь? Он, небось, книжек в глаза не видел? – спросила Ленусь, осторожно пережевывая новыми винирами кусочек мяса.

– Он не лох, – буркнула Лиза, – и не мой к тому же, мы просто дружим с его сестрой.

– Ну да, заливай мне, – кивнул пьяненький Григорьич. – Не верь ты этой козе, у нее аж в глазах плывет, когда он во дворе работает.

Все засмеялись и дружно зачокались. Лиза встала, поблагодарила за еду и пошла в комнату на диван. С веранды ее на время выселили сестра с мужем. Они спали там. Лиза отвернулась к стене, стараясь не заплакать и ковыряя пальцем ковер с котятами, висящий на стене. В темноте ее никто не видел и не слышал. Ее и так мало видели и слышали в семье, потому что она была гораздо спокойнее взрывной Ленуси.

Еще несколько раз смеялись на веранде, наконец Мишуня шумно рыгнул, Ленусь что-то сказала и хлопнула дверью, заходя в комнату.

– Эх, старая моя ты дева… – вздохнула она, проходя мимо дивана с притихшей Лизой, у которой от этих слов все похолодело внутри, но она притворилась, что спит. – Ничего… как-нибудь найдем тебе нормальный вариант.

Ленусь взяла куртку себе и тулупчик Мишуне и шумно вышла обратно во двор. Они гостили всего два дня, а Лиза уже вся извелась. Ленусь и Мишуня не терпели деревенского быта и собирались завтра уезжать, чему Лиза в душе чрезвычайно радовалась. Ленусь с утра до вечера «пыталась загорать» на дворе под хрюканье свиней, и выглядело это комично. Постоянно во двор забегали соседи. Тетька Людка обкладывала плиткой камин, тетька Шурка просила на бутылку или приходила к Нине Васильевне «попить чаю», заскакивала посплетничать разносящая почту почтарька Любочка, маленькая, замужняя, некрасивая женщина, влюбленная в молодого лесника и имеющая с ним тайную связь.

Все это раздражало Ленусь, как и вечный ор мелких под двором, зовущих Лизку играть в двадцать одно или подкидного. Это была слишком шумная и живая деревня. К тому же слишком вонючая, как выразилась Ленусь, потому что тогда в каждом доме еще вели хозяйство. Даже Нина Васильевна и Григорьич завели свиней. Правда, свинки только третий месяц жили в домике, а Нине Васильевне уже надоело с ними возиться.

Как стемнело, на дворе повесили пару керосиновых фонарей, а пока Нина Васильевна гремела посудой, звенела приборами, Мишуня, вооружившись кальяном, который развела Ленусь, начал читать «Похождения бравого солдата Швейка». Мать натужно смеялась, Григорьич ржал раскатистым, противным и высоким смехом.

«Наверное, я такая же, как они, ничем не отличаюсь. Какая я артистка, я дрянь. Я стала грубой и косноязычной. Я теряю себя», – думала Лиза и вытирала слезы, бежавшие из глаз. Но, услышав легкий стук в окно веранды, даже через комнату, она встала, накинула олимпийку и вышла на крыльцо. Мишуня, не переставая читать, потягивал кальян. Длинная, белолицая и красивая, как модель, Ленусь, сидя на качелях, пила пиво из высокого бокала. Мать суетилась за столом, нарезая огурцы и хлеб.

– Мам, я прогуляюсь с Глебом… – спросила Лиза, подойдя к матери.

Нина Васильевна вздохнула.

– Может, не надо, пока Ленусь тут… А то она тебя зашпыняет.

– Плевать, – буркнула Лиза, – отобьюсь.

– Ну иди, только не очень долго… – вздохнула Нина Васильевна. – Ты долго с ним гуляешь.

– Мы просто ходим. В лесу ходим, дышим. Болтаем… – отозвалась Лиза.

– Болтаем, – передразнила ее мать. – Ладно…

Лиза, больше ни с кем не прощаясь, выбежала за ворота.

– Привет лоху! – крикнула Ленусь в спину Лизе.

– Я таких не знаю! – огрызнулась Лиза и хлопнула дверью.

Мишуня не останавливал чтение.

– Ты чего такая? – спросил Глеб, подходя из мрака. – Плакала?

– Идем, идем, – сказала Лиза быстро. – Идем купаться.

– Ночь же…

– Ну и что… пусть ночь…

Глеб стащил с себя курточку, от которой пахло табаком и немного сеном. За спиной его что-то висело.

– Накинь-ка… – сказал он. – Я еще плащ прихватил, посидеть чтобы.

Лиза надела курточку, и они пошли прочь от двора.

Луна светила позади, и Лиза видела две одинаковые тени на дороге, свою и Глеба. Только ее тень была длинноволосой, а его – подстриженная, и от этого равенства теней Лизе захотелось смеяться.

Ведь если тени равны, то и люди тоже…

Глеб все еще боялся брать Лизу за руку в деревне, но, когда они оказались на повороте к реке, на заросшей ольхой дороге, он цепко схватил ее локоть и пополз вниз, к горячей ладошке, целуя ее запястье.

– У тебя горячие руки, – сказал он в пустоту ночи, – ветер поднялся, идем от реки.

– Нет, я не вернусь, пока они не заснут, – сказала Лиза с обидой. – Пусть заснут. Идем в лес… Лучше бы мне вообще жить в лесу.

– В лес нельзя. Там опасно во время ветра. Сучки падают.

– Пойдем тогда укроемся от ветра и где-нибудь пересидим.

– Пойдем, – вздохнул Глеб, – если больше некуда. Мои тоже все дома…

И он, прихватив ее за локоть, метнулся к кустам.

– В кусты? – вскрикнула Лиза от неожиданности.

– Да, а чем тебе кусты не дом? – сказал Глеб.

Лиза нервно засмеялась. Ей было стыдно и обидно, но больнее было за слова Ленусь, она вспоминала их с горечью, перебивавшей стыд.

В кусте ветер был не слышен. Он шумел где-то за пределами, обходя его, как шатер. Глеб что-то перебросил через плечо и развернул плащ, в котором пас коров.

– Вот тут мы точно дома, – сказал он и, усевшись на ветки, увлек за собой Лизу.

Ее лицо оказалось совсем рядом, и Глеб замер на мгновение. Лиза впервые была так близко, вся, он вдохнул ее тепло и, отпрянув, набросил на верхние ветки плащ, раскинув его жестковатые крылья вокруг.

Под плащом почти сразу же стало жарко.

– Скажи мне, сколько тебе лет? И если не столько, сколько на самом деле, ты пойдешь к себе домой, а я к себе… – сказал Глеб шепотом, поправляя волосы Лизы за ухо.

– Двадцать, – ответила она глухо, я же… уже два года отучилась в театральном… Меня отчислили… за профнепригодность. Так сказали…

Глеб улыбнулся.

– Я бы не сказал… ты хорошая артистка… или как вас там еще называть… врешь ты классно.

– Хорошая… но я отказалась целоваться со своим партнером… он мне не нравился… не нравился, и точка…

– А… добре, панночка… – добавил Глеб. – Вполне разумное объяснение. А я думал, что ты только школу окончила.

– Нет, ты ошибся, – прошептала Лиза, беря его лицо в ладони.

Она дрожала так, словно замерзла и не могла согреться, но это был не холод, а наоборот – жар.

– Глеб… поцелуй меня, как позавчера… сюда поцелуй… – шепнула она прямо в ухо Глебу и поднесла его руку к шее.

Ветер гремел какой-то далекой жестью, бился о борта плаща, и куст будто бы гудел от напруги.

Лиза водила руками по голой груди Глеба и вдруг стала развязывать завязки его штанов, беспокойно перебирая пальцами. Глеб схватил ее за руки.

– Что ты делаешь… зачем…

– Я хочу потрогать…

– Зачем тебе… не шали!

– Хочу…

Глеб, не в силах сопротивляться, помог с завязками и опустил голову ей на плечо, предавшись жаркому любопытству.

– У меня в голове закипело, – тихо сказал он.

– И хорошо… – ответила Лиза.

– Хорошо-то хорошо… только… опасно. Или тебе все равно, что опасно?

Лиза тихо смеялась, целовала его, прикусывая вместе с веревочкой от крестика кожу над ключицей и будто бы ждала чего-то. Глеб сосредоточенно молчал и тоже улыбался.

Наконец Лиза соскользнула с его коленей.

– Давай побудем здесь еще.

Глеб завязывался накрепко.

– Нет, идем. Ты шкода, шкодница. Я начинаю тебя бояться.

– А себя не боишься?

– Боюсь, конечно. Поэтому нам надо идти домой.

– Еще рано, мои не уснули.

– Идем ко мне, на сено. Хотя… нет… не треба так…

Лиза застегнула рубашку с выражением растерянности на лице.

– Ты думаешь, я не готова, да?

– Я не готов.

– Я не нравлюсь тебе, ну, как женщина?

Глеб снова притянул ее к себе.

– Слушай, женщина… Ты так прекрасна, что солнце перед тобой становится на колени. Но я не встану. Так, трохи опущусь…

– Встанешь… – шепнула Лиза и больно укусила его за подбородок.

– Ты не женщина, ты лодка с пьяными матросами. Твой парус красного цвета, я видел такой в детстве. Его несет без его воли прямо на камни. И тебя несет на камни. А матросы твои пьяные, да, они перепились и потеряли весла.

– Я… просто я… не могу по-другому… – жалко сказала Лиза. – Я плохая, да?

– Нет, ты просто прешь на камни, – ответил Глеб. – Или подумай о своем пути, или разбейся к черту.

Он снова схватил ее в объятия и сжал так, что где-то в ребрах Лизы хрустнуло, и легкий стон вырвался из ее груди.

– Ты хочешь так, сейчас? – спросил Глеб. – Я ведь тебя не пожалею, ты меня не знаешь, совсем-совсем. Потом ты будешь плакать, говорить, что я плохой, что… обидел тебя. Потом ты мне все припомнишь, а что останется мне? Не обращать внимания?

Лиза замотала головой.

– Нет… нет… не буду плакать… Но ладно… хотя бы проводи меня домой, – сказала она. – Или не провожай, как хочешь.

Когда они вышли из куста, ветер уже утих. Он щекотал тонкие ветви ольхи и временами набрасывался на тростник, издавая шумный шорох, похожий на неразборчивую непрестанную молитву.

Доведя Лизу до Отченаша, Глеб еще раз прижал ее к себе. Отсюда был виден слабый свет в окнах его домика.

– Что бы тебе ни говорили обо мне, не верь, – прошептал он, погладив ее по щеке. – Мне не верь, никому не верь. Верь только себе. Нам уже поздно думать. Раньше надо было думать.

– А я не хочу думать, – прислонилась к его груди Лиза. – Я хочу, чтобы все шло и шло.

 

***

Погостив еще два дня, Ленусь и Мишуня уехали. Брезгливо дергая ногами, Ленусь так и не заставила себя залезть в воду и проплыть, когда подошла к реке.

– Фу, тут гуси понасирали! – сдвигая бровки, завизжала она, увидев, как на нее тучно идет белое гогочущее стадо.

– Д-да… это тебе не Ямайка и не Тай… – поддакивал Мишуня.

Они как-то совсем быстро собрались, расстроив родителей, но обрадовав Лизу, захватили корзину раков, которых им рано утром наловил Глеб, ползая на шпильке пузом по дну.

Мишуня бросил на стол на веранде три стодолларовые купюры и сказал обыкновенным своим сиплым голосом:

– Вот, погуляете тут…

Словом, нужно было покупать дрова, корма для поросят и кур, Григорьич временно был безработным и свободным, а Нине Васильевне оставалось ждать пять лет до пенсии. Они полностью зависели от доброты и денежной помощи Ленуси и Мишуни. Теперь и Лиза неожиданно должна была сесть им на шею или идти работать… Только поэтому она старалась не ругаться с сестрой, сносила ее уколы и упреки, понимая, что Ленусе, конечно, нет ничего сложного помогать им, потому что денег у них куры не клюют. Хотя любые долги нужно отдавать. Вот тут и вопрос – чем отдавать… покорностью и любовью или завистью и злобой. Но в отношении Ленуси и Мишуни чувства смешивались.

Весь следующий день Борис Григорьич и Глеб провели в разъездах. Они ездили в лесхоз заказывать лес на гараж, таскали с разрушенных колхозных сараев трубы для виноградного навеса, к вечеру нашли подходящий чугунный уголок и вкапывали его на берегу, чтобы привязывать катер. Лиза полола морковь и лук, изнемогая от жары.

Приходили мальчишки, но не дозвались ее. На грядке Лизе грезился вчерашний ветреный вечер, ее новые ощущения, ее страхи смешивались с гордостью, и вообще в голове собрался такой борщ, что она к полудню легла спать и спала до четырех вечера. Мать ее не будила. Тихо кормила поросят, тихо рубила кабачки и даже успела сбегать в лес за грибами колосовиками. Грибы, с намусоленными росой шляпками, рассыпались по холмам, их было так много, что Нина Васильевна еле тащилась с огромной корзиной и все краснела от своей мерцательной аритмии.

Пока Нина Васильевна бегала по лесу, а мужчины занимались работой, Лизе снилось что-то неожиданно-приятное – солнце, шишки под ногами, радуги и большие пушистые птицы с синим оперением.

 

Глава пятнадцатая

Стонущее дерево

 

Месяц висел совсем низко над ветвями сосен, а Глеб повел Лизу к тому месту, которое присмотрел еще несколько недель назад. Там никто не ходил и не прыгал, кроме диких козуль, лис и белок. Маринка и Ватрушка пару лет назад палили здесь костер в траве, у противопожарной полосы, но все равно устроили пожар. Тушили всей улицей. До сих пор обугленные, метра на два от земли, сосны чернели меж живых сестренок. Словно сам лес вырастил эти густые кущи для какой-то тайны. Словно хотел слепить ненадолго свою судьбу с чьей-то человеческой. И не все равно было лесу, кто сюда придет и что оставит. Он глядел деревьями и шумел ветвями и хвойными лапами, словно неравнодушно и внимательно глядел. До реки отсюда было недалеко, но ее отделяли от леса низкие заросли шипастой акации. И не нужна была сегодня им река.

В лесу было так тихо, что их шаги, хруст шишек и хвои отзывались далеко кругом. Месяц, будто приколотый, стоял на месте.

Лиза села на бревно. Глеб бросил фуфайку на землю и принялся возиться с костром.

– А картошку будем печь? – спросила Лиза, вздрагивая от странного ощущения. Ее будто обступили и теснили со всех сторон деревья.

– Страшно в лесу? Боишься? Не бойся, тут нет никого. Звери нас давно услышали и ушли подальше в кущери.

– Не боюсь. Я в лесу так далеко, ночью, в первый раз, – призналась Лиза.

И тут с высоты скрипнуло дерево, раз и еще раз. Оно застонало от ветра, и Лиза вскочила.

– Ну чего ты, это же дерево… – успокоил ее Глеб. – Дерево! Не будем мы тебя обижать…

Лиза села обратно, и через несколько минут веселые пятнышки света заплясали, стремясь ввысь оторваться от костра. Глеб сидел рядом и курил, потирая голову двумя пальцами, свободными от папиросы. Лиза молчала, думая, что еще нужно сказать сейчас, когда уже слова потеряли всякий смысл и вес. Наконец Глеб обернулся к ней и стрельнул окурком в глубину искр.

– Знаешь, что хотел сказать тебе? – начал он неровным голосом, за который Лизе стало стыдно. Она скользнула взглядом по его спокойному лицу, по глазам, цвета которых не было видно в темноте, в них отражался только огонь. Или, может быть, сейчас они не могли быть другими.

– Ты мне стала очень дорога. Дороже всего на свете, – продолжил Глеб без волнения. – Кохана… Если я чем и спасаюсь, сейчас и теперь, то только думая о тебе. И потом буду думать, когда… в общем, потом. Всегда. И не мечтай, что я перестану.

Лиза улыбнулась уголками губ. Дыхание ее сбилось, и она задышала часто-часто.

– Я вполне себе представляю, что такое может с нами случиться там, далеко. И мне как бы все равно? Но я не жалею себя.

– Это бывает… – сказала Лиза. – Если ты… только вообще кого-то умеешь жалеть.

Глеб толкнул палкой костер.

– Привстань. Жарко.

Лиза приподнялась, поправила на плечах фуфайку, пока Глеб пинком не откатил назад дерево и не потянул ее за рукав, отсесть от разгоревшегося костра. Он, не говоря ни слова, почти уронил ее на хвою, стаскивая джинсы, пытаясь двумя руками уложить Лизу так, как ему было удобно. Лиза молчала, поджав к груди руки, как дохлая птичка, судорожно хватала воздух полуоткрытым ртом. Наконец она почувствовала на своей шее горячее дыхание, влажность поцелуя за ухом, потом на груди, сухие ладони за спиной, на лопатках – щелчок расстегнутого лифчика, звук распавшейся надвое молнии, и уже небо, засыпанное низкими звездами, стало метаться вверху вместе с ней, вместе с верхушками сосен.

– Прости меня, я уже не могу… – прошептал Глеб, оторвавшись от ее губ и что-то перехватив где-то внизу, быстро забросил ее ногу себе за спину и толкнулся вперед и так закрывал ее от света и комаров своим телом.

Лиза зажмурилась и только еще сильнее обхватила его коленями, чтобы он не передумал.

– Ты готов… готов… – прошипела она ему в ухо, – не бойся, давай…

Он еще несколькими движениями протащил ее по расстеленной фуфайке, подхватил к себе и, дрогнув как подстреленный, упал ей на грудь головой.

– Что я сделал, что я сделал… – шептал Глеб. – Ты же девочка… а я дурак… я дурак…

И поцеловал ее в глаза, и в лоб, со страшным отчаянием и трясясь, как от лихорадки.

Лиза обняла его за шею, почувствовав, что волосы его взмокли от пота и на лбу – мелкая россыпь соленых капелек. Ее трясло, но остановить эту нервную тряску она не могла.

– Не бойся, не бойся, Кузнечик, не бойся… целуй меня… еще целуй.

Глеб замотал головой, обнял ее лицо ладонями, словно пытался повиниться.

– Как я не смог понять, что ты и целоваться-то не умеешь, дубина я… А ты… со-вра-ти-тель-ница…

И встал, быстро застегивая джинсы и рубашку. Лизе сразу стало холодно, она привстала и завозилась с одеждой.

Одевшись, Лиза принялась выбирать из волос хвоинки. Внутри все дрожало от адреналина, и казалось, что незнакомый жар сейчас разорвет изнутри. Хвоинки кололись, руки не поддавались.

Глеб наломал сухих веток и бросил их в костер. Искры пыхнули снопом и растаяли в темноте.

– Я же… тебя люблю… иначе бы… не смогла… – сказала Лиза.

Глеб встряхнул фуфайку и накинул ее на плечи Лизе.

– Да… конечно… – задумчиво произнес он. – Но может быть, ты просто очень смелая… или дурная…

Лиза закрыла глаза. В них все еще качалось тревожное небо в мигающих звездах, и дерево снова застонало в клубах дыма, поднявшегося от костра.

Глеб сел рядом, и она положила ему голову на плечо.

– Спасибо тебе, Кузнечик…

– За что?

– Ты спас меня…

– Да от чего?

– От всего… от меня, от страшного… это ты подарил мне… что-то хорошее.

Глеб прижал ее к себе.

– Это ты подарила. А я дурак, а ты девочка…

Месяц ушел за горы облаков, и стало темнее. Костер постепенно задыхался дымом, блек и таял, пока на горизонте серой полосой не разлился серый свет зари.

Лиза пришла домой уже под утро. Ей было спокойно и хорошо до того, что она тихо пробралась на веранду, съев ужин, заботливо оставленный матерью на столе, легла под одеяло, ощупала себя с ног до головы, выбросила из волос еще несколько хвоинок и заметила на себе новый запах, которого прежде не знала. Он был чужим и новым, таким же новым было и тянущее ощущение в животе. Лиза свернулась под одеялом, к ней пришел кот и лег на подушку, вытянув все четыре лапы. Он еще долго смотрел в окно на перемигивание теней и, вздохнув, наконец положил круглую голову на пушистый ковер хозяйкиных волос.

 

Глава шестнадцатая

Неудачные свинки

 

В престольный праздник решили резать поросят. Нина Васильевна долго терзалась мыслями, около трех дней, и поняла, что она не готова растить их дальше.

– Лучше я заведу побольше курочек! А то свинки как дети, к ним привыкаешь! – сказала она Григорьичу. – Да и неудачные эти попались! Никак не растут!

Решено было начать в семь утра, но с самого ранья Григорьич принял на грудь и ждал Глеба, сидя за столом, под грушей.

Груша уже сбрасывала плоды, и порой Григорьич получал по голове и плечам жиденькие удары от переспевших грушек, мелких и кислых.

– Ну, и не закусишь с вами… мать вашу… – ругался Григорьич, искоса поглядывая на нож, лежащий перед ним.

Он оборачивался к загончику, где весело похрюкивали свинки Машка и Васька.

– Давайте, давайте… дышите еще пока, – приговаривал Григорьич и наливал себе новую муху водки.

Нина Васильевна подошла к столу с полным подносом жареных кусков сазана. Рыбу с вечера принесли Андрей Хлусов и Борька Гапал. Зарабатывали себе на самогон, трясли чужие сети.

– О… набрался уже, – вздохнула Нина Васильевна.

– Дак престол же! Надо и выпить! А зачем именно сегодня колоть свиней мы договорились? – прорычал Григорьич.

– Не хочешь – не коли. Пусть растут! Пусть они нас съедят! Посмотри, сколько они жрут! А уборки? А сколько от них го… навоза! Фу, да и какой навоз! Я бы никогда не подумала, что свиньи так воняют! А почему сегодня? Ты же сам решил, что на свежину Отченашева пригласишь. Или забыл?

– Сейчас прямо и заколем…

Наверное, в деревне этой прежде и были некие особенные правила не колоть свиней в праздники, но Григорьич их не знал и знать не хотел. Он был упертым, и если решил бить сегодня, то должен был сегодня, и непременно.

Он встал, растер громадные ладони, покидал ножик из руки в руку, «хакнул» еще водки, плюнул под стол и зашел в загончик.

Довольная Машка, увидев хозяина, рванулась к нему тыкаться в сапоги пятачком, как обычно.

– Мать! – позвал Григорьич. – Прибери Васятку – сначала ее.

Нина Васильевна, притащив ухват, оттолкала Ваську за огородку, и Григорьич остался с Машкой один на один. Он взял в руки нож, но Машка снова кинулась к нему бодать мысок, и Григорьич, раскинув руки, замер и захныкал.

– Ах ты же моя… кровинка… Как же я так буду…

– Нечего со свиньей говорить! Бей ее скорее! А если не умеешь, я Глебку крикну, – рыдая, сказала Нина Васильевна с крыльца. – Развезло его, а?

– Да что, я совсем хренорукий, свинью не завалю! – воскликнул победоносно Григорьич и кинулся на Машку, чтобы схватить ее поперек туловища.

Машка, быстро сообразив, что от нее хотят, стала бегать по загончику и визжать, но без отчаяния, а с каким-то задушевно приятным покриком.

– Да она думает, что ты играешь с ней! – добавила Нина Васильевна. – Вали ее навзничь!

– Да как! Она ж вырывается!

– Нет, она должна тебе лечь и распоясаться, черт ты старый!

– А то как же! Кто ее кормил, растил… как, понимаешь… родную дочь…

Григорьич поскальзывался, поднимался, падал и снова вставал. Наконец ему удалось схватить Машку за заднюю лапу.

– Господи, помоги! – перекрестилась Нина Васильевна, и ее как ветром сдуло с крыльца в хату.

Григорьич ударил. Машка вырвалась и побежала с ножом в груди, истошно визжа. Григорьич изъюлился и, прыгнув на Машку, вытянул нож и снова ударил, схватив ее за ухо. Машка, испугавшись еще больше, прыгнула на него, потом, отскочив, побежала на огородку. Думая, что все уже кончено, Нина Васильевна высунулась из-за двери с менторским советом:

– Да смотри, чтоб Васька не испугался! – крикнула она, потрясая петрушкой. Она как раз заправляла суп, но забыла о нем напрочь.

Григорьич вымазался в поросячьей крови, навозе и грязи. Он, покачиваясь и расставив руки, снова шел на Машку, а та, уже тупее тыкаясь пятачком в сетку, визжала жалобно и беззащитно.

Григорьич снова ударил. Но то ли полтораста грамм помешали ему утвердить руку, то ли ему было жалко и страшно, но неубиваемая Машка уже невыносимо громко кричала.

– Ну что ты творишь, дурак! – заругалась Нина Васильевна. – Руки у тебя не из того места растут, свиней ему бить!

Григорьич, схватив Машку за ногу, ездил за ней по жиже загона и, казалось, был обречен.

Глеб в это время перескочил через калитку, молча подошел к загону, открыл его, перекинул Машку на спину и одним движением обездвижил ее. Машка в последний раз взвизгнула, несколько раз дернулась и застыла. Григорьич сплюнул грязь.

– О, профессионал.

– Второго колоть? – спросил Глеб коротко.

Григорьич кивнул.

Глеб ногой откинул загородку, отделяющую его от Васьки, и через минуту тот, коротко взвизгнув, также замер.

Глеб вышел из загончика. Он обтер штык-нож о тряпицу и загнал его за ремень.

– Хряка задержали… Надо было раньше с ним… а девку зря так, Григорьич…

Григорьич на мяклых ногах вышел следом.

– Ну ты же у нас многознающий, а я-то что… Я еще до армии на хуторе своем свиней бил. А потом… город… милиция…

– Нет, дядя Боря… Надо сначала колоть, а потом пить.

– Поговори мне еще!

– Ну… ладно, дядя Боря. Больше так не делай.

– Ишь, выискался стервец.

– На это я так скажу, дядя Боря: не можешь срать, не мучай жопу.

Григорьич качнул головой.

– Да… да… правильно все сказал… Да ты не собирайся, погоди… разделывать будем.

– У меня нож для разделки дома. Я схожу.

– Мать! Поставь четвертину-то хоть! – крикнул Григорьич.

Глеб вышел со двора и столкнулся с Лизой. Пока резали свиней, она вылезла через окно и пережидала в лесу в одной пижаме. В ее взлохмаченном и беспокойно-недовольном виде было много милого.

– А… привет, – бросил Глеб, подавляя в себе чувство прикоснуться к Лизе хоть пальцем.

– Всё? – вздохнула она.

– Всё. А чего ты испугалась? Ваш папаша всю свинью изрезал.

– Вот поэтому я и смылась в лес. Они так кричали!

– Как же ты хочешь быть деревенской, если боишься?

– А я не хочу быть деревенской! – фыркнула Лиза с презрением.

Глеб смерил ее взглядом.

– Да ну! А я думал, что хочешь…

И замолк. Крылья носа его раздувались. Лиза тоже сдвинула бровки, как заклинатель змей, и молчала. Глеб сплюнул и пошел, ничего не сказав, домой за ножом.

 

***

– Наливай, дядя Боря!

– Ты ж не пьешь.

– Сегодня пью. – Глеб скосил глаза на Лизу, сидящую в углу с чашкой чая. Лиза сжала губы.

Григорьич налил, Глеб выпил.

– Щас-ка мы будем варить головизну и делать этот… – перебирая слова, сказал Григорьич. – Ну, который из головы-то…

– Зельц, – поправил его Глеб.

– Да! Сальтисон! Э-э-э… это у вас зельц, а у нас – сальтисон.

– Фиолетово, – сказал Глеб, налил сам себе и выпил не морщась.

Григорьич, хмыкнув, закусил куском свежезажаренного мяса. Глеб есть не стал, занюхал рукавом и снова налил.

– Ну, за всех здоровье, быть добру, – сказал Григорьич.

– Добре, – отозвался Глеб.

– Хорошо мы проработали, Глебка.

– Будьмо… – и Глеб, подмигнув Лизе, выпил еще.

Лиза, закусив губу, вскочила и выбежала в другую комнату, плеснув чаем из чашки на коврик.

– Лиза, иди свежины поешь! – позвала ей вслед Нина Васильевна.

– Я трупы не ем! Я ее с детства знала! – крикнула Лиза в ответ.

Глеб и Григорьич хором засмеялись.

– Ишь какая хрупкая! Тонкая душевная организация! Понял? – скривился Григорьич.

– Понял, – уже дрогнув рукой, ответил Глеб, закусывая луковицей.

– И ты смотри мне…

– Что смотреть?

– Осторожно с ней, того-сего, – и Григорьич поводил ладонью в воздухе.

Глеб помрачнел. Ему показалось, что краска заливает его лицо горячей волной.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, против я не намерен, а если что… и пришибить могу.

– Вы зачем это, дядя Боря, так порешили свинью… – выдохнул Глеб.

– А хотел и порезал. Моя свинья, – проблеял Григорьич.

Глеб налил.

– И мне плесни, – сказал Григорьич скрипуче.

– Вам уже много будет.

Григорьич вдруг переменил лицо:

– А ну я сам знаю. Лей. Щенок.

Глеб плеснул в стопку последнее, что было в пузатой белой бутылке.

– А это вы зря. Мужчину нельзя называть щенком. Потому что мужчина может обидеться.

– Да! Только не загоняй мне тут. Мущщина.

Глеб встал.

– Приятного аппетита, мне пора итить.

– Куда, куда… – протянул Григорьич, – а ну, сядь-ка… А как ты его… и-и-е-е… Можешь, умеешь… практикуешь…

Глеб кивнул Нине Васильевне, сидящей молча на другом конце стола и наблюдающей весь разговор, и вышел.

– А свежины-то своим, вот, возьми! – Нина Васильевна вскочила и побежала следом.

Глеб остановил ее в сенцах.

– Нет, благодарю вас.

– Как же… помог же ты нам – и резал, и разделал…

– Не едят они. Постуют.

– Как постуют? Что сейчас за пост?

– Вечный пост, Нина Васильевна, – приглаживая влажные от домового тепла волосы, ответил Глеб. – По религиозным убеждениям. Ну и привыкнуть бояться. А то как-то в последнее время они стали хорошо жрать с вашей доброты. Боюсь, привыкнут, и потом я полягу тут, как соломенное чучелко на огороде.

Глеб толкнул калитку и вышел. Он шел до дому медленно. Лиза догнала его.

– Извини папку. Он дурак, когда пьяный…

– Я заметил.

– Ты… я… что-то не так сказала?

– Ты все не так сказала.

Лиза нахмурилась.

– Извини меня.

– Нет. Я должен подумать.

– О чем?

– Как быть дальше.

– Но у нас же все хорошо…

– Хорошо? Ты называешь это хорошо? – Глеб, оглянувшись, нет ли кого-нибудь, подтащил ее к себе за рукав джинсовки и обнял чересчур сильно, так, что Лиза негромко вскрикнула.

– Пусти…

– Да? Уверена?

– Пусти меня! Кузнечик! Отпусти!

Глеб хотел поцеловать Лизу, но она вывернулась.

– От тебя… самогоном несет! И еще чем-то гадким…

– Да, конечно, я же колол ваших свиней. Мяса заработал.

Лиза отдувалась и часто дышала.

– Завтра поговорим.

– Завтра так завтра, панна Лизунчик!

– Не называй меня так! – крикнула Лиза и топнула ногой, сама от себя того не ожидая.

Глеб презрительно бросил ей через плечо.

– А вы, панна Лизунчик, не топайте на меня ножкой.

Она хотела что-то ответить, но не посмела и побрела домой.

 

Глава семнадцатая

Дом пана Белопольского

 

Дома у Белопольских спали. После вчерашнего скандала на столе валялись осколки бутылки и стаканов. Адоль воевал с матерью за полтинник, чтобы сходить на набережную к Шубышкиным за самогоном. Мать в результате ушла в пять утра из дому по грибы и до сих пор не вернулась. Завернула, видимо, с грибами к куме Любаньке и, скорее всего, осталась там ночевать. Адоля тоже не было. Пил с Хлусовым. Значит, надолго. Маринка и Яська спали вместе на одной кровати, согревая друг друга под драным, побитым молью ватным одеялом.

Глеб убрал осколки, смел на руки куски хлеба и объедков, чтобы не разбудить младших, отнес Яську на печь и укрыл покрывалом.

Почему бы не позвать сюда Лизу? Наверняка она такого не видела и не увидит. А тут сразу все решится. И дальнейшая судьба их отношений. Глеб упал на скрипучую кровать, сразу провалившись в тяжелые мысли. Темно и страшно. Этот дом, этот быт, эта неумытая бедность, это тяжелое нищенство.

И никакой труд не поможет, потому что все, что Глеб добывает, расходится на прокорм этой пестрой семейки.

Зачем в этом аду такое чувство, кому оно нужно?

Он никогда больше не попадет домой, не увидит море, не наденет синюю курточку с золотыми якорями на воротничке. Дед больше не поднимет его на плечо, чтобы он посмотрел на корабли в порту. Огромные белые корабли и морские баржи, груженные кубиками разноцветных контейнеров. Оттуда можно было бы убежать. Спрятаться и убежать в другой мир, в другую страну. А отсюда бежать некуда. Все реже прорывается его лучшее, слоями набрасывается на душу плохое. Скоро ничего белого не будет видно через сажу и смолу, которая так плохо смывается…

Глеб встал, вспомнив, что нужно идти точить штык-нож, что назавтра и у Отченаша работа.

Штык-нож от винтовки «Маузер» – это было все, что осталось от деда. Сточенный, трофейный, старый… Глеб украл его у бабки из сундука, когда они собрали вещи для переезда из Слободки. Мать думала, что будет приезжать в Одессу каждое лето с новым мужем. Привозить детей на море. Но вот уже семь лет они были прикованы к этой дикой стороне. Жених по объявлению оказался совсем не таким славным, как писал в длинных красивых письмах. Может быть, это вовсе не он их писал?

Бабка приехала только дважды. Первый раз она выдержала неделю, когда родился Яська. И второй раз она привезла денег, чтобы они могли бежать. Глеб тогда должен был идти в седьмой класс. Но мать обреченно вздохнула и отказалась бежать. Ей было стыдно бежать. Она разом сломала под корень несколько жизней из-за этой своей новой судьбы, теперь, заболев от вечного недоедания, тоски и отчаяния, у нее просто не было сил изменить обстоятельства.

Глеб заставил себя подняться, в сенцах обмыл лицо из ведра. Соскочив с крылечка, вошел в низкий, обмазанный кизяком сарай и достал с полки оселок.

Гладя лезвие ножа по шершавому камню, он улыбался, но на глазах его то и дело появлялись капли слез, которым он не мог дать никакую волю.

Вдруг в ворота стукнули. Глеб напрягся и, отложив оселок на место, взялся за рукоятку ножа. Если это Адоль, он точно его убьет и прикопает. И тогда…

Нет, это стук робкий.

Глеб побежал через двор к калитке, загребая галошами. Рванул хилую дверку.

Лиза в голубой, длинной, клетчатой рубашке, с заколотой на макушке косой и пакетом стояла у калитки.

– Ты чего здесь?

Лиза смутилась, стала мять пакет.

– Да я… принесла Яське игрушки… тут перебирала у себя…

– Тебе самой скоро рожать, а ты чужим детям раздаешь… – грубо ответил Глеб, не пуская ее в калитку.

– Да уж, конечно, скоро… и он мне… не чужой, он твой брат…

Глеб забегал глазами, не зная как быть. Пустить? Пусть увидит?

– Ладно… этого козла дома нет, мать тоже не вернется сегодня… заходи.

Лиза вошла в темный двор, украшенный только яблоней, растущей посреди него.

– Мне завтра работать, я немного занят был… – объяснил Глеб свою взлохмаченность.

– А сейчас?

– Сейчас я тоже занят, но если ты хочешь, то зайди. А то на улице комары.

Лиза поднялась по полуразваленному крыльцу и вошла в сенцы. На веранде была устроена кухня. Стоял стол и плитка.

В доме сопела Маринка, разметавшись на кровати, и белая Яськина ручка живописно свисала с печки.

Глеб втолкнул ее в переднюю комнату, где спал один, когда к нему не подселяли мелких. Лиза сперва опешила от бедного быта этого дома, который осветил низкий фонарь из окон, от ободранных стен, грязных половиков и отсутствия межкомнатных дверей и вообще какого-либо личного пространства.

Глеб зажег свет. Маленькую лампу у печки.

– Вот, теперь можешь сделать свои первые выводы, – сказал он отрывисто и сел, вытянув босые ноги, на половичок, у стены.

– Вот у нас стол, стулки, в городней хате спят мамка, Маринка и Яська… а я тут, в вулишной.

– Чего? – переспросила Лиза, стоя посреди комнаты.

– Ну, окна задней комнаты выходят в огород. А окна передней комнаты, выходят на улицу, – объяснил Глеб.

– А… поняла… вы тут с вашим суржиком…

Лиза, стараясь не подать никакого вида, бросила пакет и, потоптавшись и оглядевшись, не нашла ничего другого, как сесть Глебу на колени.

Глеб развел руки.

– А… так ты не только смелая, но еще и глупая, да? Все-таки я был прав!

– Почему? – спросила Лиза и поцеловала его в лоб, обвивая руками за шею.

– Потому что ты и сейчас со мной и будто не видишь ничего, да?

Лиза отпрянула назад.

– Я же сказала, что люблю… или ты думаешь, что я испугаюсь твоей квартиры, то есть… это меня должно как-то отвратить? Все мы одинаковые, когда голые. Любят не за все это. Любят другое.

Лиза дотронулась до губ Глеба полуоткрытыми губами.

– Я сделал глупость, не надо было мне тебя так близко подпускать… – отвернулся он в сторону, и в свете лампы его волосы стали ярко-золотого цвета и сам он стал будто живее.

– Ты три дня не приходил.

– Мне надо вообще исчезнуть за то, что я сделал, дурак.

– Но я буду плакать.

– Уедешь в свою Москву…

– Останусь с тобой.

Глеб замер и грубо схватил Лизу за запястье.

– Ты маленькая и злая, и не ответишь за то, что сейчас несешь. Я буду отвечать, слышишь?!

– Слышу. Я отвечу. Все всегда отвечают. И я отвечу. А как – никому не известно!

Глеб раздергал клубок волос на Лизиной голове, и они осыпались ей на спину. Он снова вдыхал ее запах, прижимал к своей голой груди ее грудь, маленькую и горячую, а сам словно был не здесь, а в другом мире, может быть лучшем.

– Ты неправильно… двигаешься… – задыхаясь, сказал он, надо вот так, а ты… не умеешь, расслабься… слушай меня… – и Глеб, схватив Лизу под выпирающие ребра, приподнимал и опускал ее, пока она, широко открыв глаза, не пискнула и не запрокинула голову, и легкие судороги не побежали по ее телу. Тогда Глеб отпустил ее вдруг потяжелевшее и мягкое тело на половичок.

– Девочка… – сказал Глеб шепотом, – немедленно иди домой… иначе… я не…

Но Лиза, тяжело дыша и поводя глазами, словно готовилась потерять сознание, села на полу, поджав ноги, как была – в расстегнутой рубашке и юбке. Глеб застегнул ее, поднял на руки и вынес из дома. У калитки они снова переплелись руками, и Глеб чуть не упал, зацепившись за лавочку в темноте. Оторвав от себя Лизу, он шепнул ей в ухо:

– Мамка твоя знает?

– Нет.

– Не говори никому, ничего никому не говори… Хочешь сказать, скажи речке, скажи песку, скажи дереву… но людям не надо. Люди не поймут.

Лиза кивнула, махнула рукой и, оступаясь и тихо смеясь, быстро исчезла в темноте. Глеб услышал, как она ударила затвором своих ворот и, накопав в кармане папиросу, откинулся на деревянный настил ворот.

– Или наказание за что-то… или… черт его возьми… – сказал он и пошел в дом, закуривая.

Маринка, скрипнув сеткой кровати, приподняла лохматую голову:

– Трахаетесь? Я мамке расскажу.

– Убью, – сказал Глеб Маринке. – Только слово скажешь. Убью и закопаю в береге.

Маринка хмыкнула и натянула на голову одеяло.

 

***

Передав через Маринку записку, которую та спешно же прочитала и обсудила с Ватрушкой, Лиза ждала Глеба вечером на карьере.

Ласточки уже обустраивали гнезда в теплом песке. Пахло смолой и хвоей, от реки доносился свежий ветерок, но он не охлаждал Лизу. Глеб быстро шел по краю обрыва в сапогах, одетый как бандит, с ремнем и неизменным штык-ножом на бедре.

Он подошел к Лизе и, прежде чем она успела сказать ему что-то, толкнул ее с края карьера в песок, в одну из вымытых дождями ложбин, скрытых под корнями сосен. У Лизы сбилось дыхание. Глеб прижал ее к разломанному надвое корню дерева и, схватив за обе руки выше головы, сказал спокойно и без раздражения:

– Я, кохана, уже хотел было злиться на тебя, но не буду… – и, перевернув Лизу, задышал ей в завитый от влажности затылок.

Лиза уперлась лбом в ствол сосны и обхватила его, чтобы не упасть.

Песок мерно ссыпался струйками на ее спину и волосы, ласточки испуганно свиристели, подняв переполох от незваных гостей, а Глеб все никак не отпускал Лизу, пока ее рука, держащаяся за шелудивую кору, не задрожала, как брошенная тетива. Глеб схватил ее на руки, и они спрятались в ложбине, облепленные песком и хвоей.

Лиза обнимала его и что-то непонятно шептала, птичьим языком – то ли слова, то ли междометия, слившиеся в тяжелую жаркую речь.

Глеб целовал ей голову, руки и плечи, стянув майку и забросив ее куда-то на дно песчаной норы, и снова и снова, уже дав себе волю и право, говорил что-то, не слушая Лизиных слов.

Прошло около часа или чуть больше, когда они успокоились и лежали рядом без всякого движения. По груди Лизы ползли муравьи, и Глеб ловил их, давил и смеялся. Он дышал в ее волосы глубоко и сладко, думая о том, что все ее причуды прекрасны, и с ними он готов жить всю жизнь. Смиряясь и воюя, а потом снова разводя на пустом месте искры…

«Я же знаю, что так не будет длиться вечно. Все это провалится куда-то…» – думал он упоенно.

– Мокрый песок… мне надо идти домой или сушиться у костра… – шептала Лиза. – Я грязная, надо на речку…

– Ты знаешь, как заканчивается даже самый красивый роман… Вот этой самой грязью. Иногда хуже… – сказал Глеб, вздохнув. – Я, пока был мелкий, читал очень много. У нас в Слободке была такая хорошая библиотека… и библиотекарша… тоже… А мне было двенадцать лет… Я начитался…

– Саранча и лягушки?.. – закрыла ему рот ладонью Лиза.

– Что «саранча и лягушки»? – тяжело дыша, улыбался Глеб, отводя ее ладонь.

– Я их боюсь…

– Я их всех прогоню, кохана.

– Прогони их всех, Кузнечик.

Лиза смотрела, как ловко он зажигает костер от сигареты, как греет ее замерзшие ноги, как укрывает от прохлады вечера своей одеждой, и удивление брало: откуда в нем такое?

– Мой дед был моряком, капитаном. Он был очень уважаемым человеком, краснофлотцем. Когда он умер, палили из винтовок, на корабле, где он служил… а я мелкий был, мне лет семь было, Маринка только родилась. Мы стояли на пристани, и мать везла ее в коляске на панихиду… И я тоже поднял пистолетик, у меня был, и пальнул пистоном вверх. Она, мать, размахнулась – и как даст мне в ухо… Тогда кончилось мое детство. Все сразу кончилось.

– А отец?

– Что тот отец… я его вообще не помню, дыра в памяти вместо него. Как корова языком слизала. Помню только, что мне идти в школу, а я на молочную кухню бегу и тащу коробки с питанием… а потом за уроки. И так вился, падал уже… Мать тогда была красивая, ей-то было всего двадцать четыре года, когда родилась Маринка, я очень ранний. Совсем то есть… Помню, как мы шли, а мать… у нее глаза же, видела, да? Это не те глаза, что сейчас. А те глаза были во все небо… так на нее смотрели мужики. И нашла же она упырка этого, ну как?..

– Да никто не знает, что нас ждет… – задумчиво сказала Лиза, подставляя к костру голые пятки, уже огрубевшие от хождения босиком.

– Ты похожа на мою тогдашнюю маму. Резкая ты.

– О, вот этого не надо только…

– Я о хорошем. В тебе есть какая-то сила, которая… заставляет хотеть того, чего хочешь ты.

– Это у всех нас есть.

– Не у всех, уж я-то знаю.

– Ты дитя природы.

– Я? – улыбнулся Глеб. – Как хорошо это звучит… Нет, это ты дитя природы. Лес и река – это твои родители, смотри, как они к тебе ластятся… в лесу сразу становится тихо, как ты туда входишь, потому что ты идешь в лес не вредить, ты идешь сюда, как в храм…

И Глеб, склонившись, поцеловал Лизины ноги. Она отдернулась от него, но особенно вырваться не получилось, потому что он уже дошел до коленок и начал щекотать ее за пятки.

Лиза уронила голову на сырой мох.

– Я хочу быть с тобой… – шепнул Глеб ей в самое ухо, – бери меня, даже если я умру, и ешь мое сердце.

– Я не питаюсь мертвыми сердцами, мне нужны живые… – отвечала Лиза, отводя с его лица светлую прядь. – И одного хватит.

 

Глава восемнадцатая

Столбовая луна

 

Пока Сейм нагрелся, но не зацвел, пришла пора ловить раков.

Борька Гапал, с дурацкой кудрявой паклей на голове и носом, свернутым немного набок, Солдат и Андрюха, Лелькин брат, постоянно торчали на пляже, напротив шпилька. Приезжали дачники, и сразу же им предлагалась теплая, свежепойманная рыба и раки. Ну, собственно, и грибы.

Пьющие бабы, которые не ходили на буряки и вообще не работали, бегали по грибы, продавали их дачникам. Некоторые торговали молоком и всякими творогами, ягодами и яблоками. На этот счет ничего нельзя было добыть матери Глеба. Она ездила в колхоз пóроться, сама видом не лучше этих буряков. Глеб тоже не мог, подобно отчиму, беспробудно пить и оставить семью без пропитания. Он в любой свободный час что-то добывал.

Глеб пришел домой мокрый от реки, он так и нырял за раками и лазал по низкому берегу притоки с кимлей, треугольной сетью на распорках, чтобы продать рыбы мурманчанам или питерцам. Он потратил на это занятие весь вечер после пастьбы и так упластался, что едва стоял на ногах, но, уже уходя с берега, ему встретился Григорьич.

– А! Глебка! А ну, идем порыбачим!

Глеб вздохнул. Помог столкнуть катер в воду и погреб.

– Только недолго… мне б домой… уже надо, – сказал он, чувствуя, что у Григорьича так и свербит что-то ему сказать.

На середине реки, за шпильком острова, примотали катер за металлический крюк, торчащий из воды.

Голавль шел плохо, Григорьич несколько раз бросил блесну.

– Ни хера! – злился он, раскатисто вскрикивая над студнем отуманенной воды. Громадные толстолобики так и перевертывались совсем близко, в лататье, издавая весельный стук лопастями хвостов. Глеб курил, радуясь короткому отдыху, но стал уже замерзать в тонкой рубашке и, сев на нос, поджал ноги.

– Вы меня потащили… а я не рыбак… – извиняющимся голосом проговорил он, словно пытаясь сгладить напряжение, вдруг возникшее в катере.

– Поговорить хотел, – не глядя на него, бросил Григорьич, поправляя бейсболку, и добавил кислым голосом: – О Лизаветке.

– Луна-то столбовая, клева не будет, – кивнул Глеб.

– Нет! Ты мне тут про луну не заливай! Я уже и так все понял. Разве я не отец? Отец! Я все понял… ну и что? Что вы собираетесь делать?

Глеб задрожал внутри и бросил окурок в воду.

– Ну, отвечай, что? У тебя же ничего нет! Ты кто? Ты – никто. Думаешь, всю жизнь в наймах проработать? Да? Так ей не надо этого. Ей нужна хорошая жизнь, как у старшей сестры, вон она замужем за новым русским. И нам помогает… и сама… А ты что? Ты чем нам поможешь? Голь же ты перекатная…

Глеб молча потянулся за второй папиросой. Пытаясь не дрожать руками, зажег спичку и затянулся. Григорьич продолжал.

– Вот представь себе такую ситуацию. Вот вы догулялись. Она принесла в подоле. И что я буду делать? Она с пузом, ты с хером собачьим. Сесть к нам на шею? Нет, не получится. Кто вас повезет? Я? Тебе Москва нужна? Нет у нас той Москвы. Тебя мы к себе в квартиру не возьмем. Она себе найдет нового русского… нормального, упакованного мужика, и ты разве сам этого не видишь? Она же… ну я не знаю… цветок!

Глеба начало потрясывать еще больше. Он чуть не застучал зубами. Григорьич при этом разговоре делал руками жесты, хлопал себя по коленкам и чуть не утопил спиннинг. Голос его стал чужим, и все доверие Глеба к нему мгновенно растаяло.

– Чего ж вы тогда ваш этот цветок сюда привезли? – выдавил наконец Глеб. – На погибель, от этих? На нее уже весь райцентр спорит. Кому она достанется. И Серёга Пухов первый!

– Я сказал! – повысил голос Григорьич. – Сказал! Хватит этого мне вашего цирка с конями. Спорят они! Расставайтесь потихоньку, чтоб мне к осени ее спокойно отвезти домой! Без истерик ваших. Тишком-нышком, и разойдетесь. И не мутите мне воду!

– Странный вы мужчина, Борис Григорьич! Вроде как взрослый, а предлагаете что? Петлю на шею или камень с омутком? Вы ей предложите. Она вас… она вам скажет… разнесет, что щепы не соберешь. Она уже взрослая, и не надо ей заглядывать под юбку, что там с ее подолом. Это ее подол. Ей решать.

Григорьич глянул поверх очков.

– Что? Это ты зачем мне сказал? Ты чего из себя строишь? Я отец. А ты кто? Лох деревенский! Правильно Ленусь сказала, собирает она таких лохов, как ты!

Глеб молча встал в катере, бросил пустую пачку «Примы» на дно и, стащив с себя сапоги, перекинулся в ночную воду.

– Эй! Ты что! – испугался Григорьич, хватаясь за борт. – Глебка! Я же пошутил! Глебка! Эй!

Григорьич успокоился, только услыхав в тумане, охватившем реку, тяжкий тихий звук удаляющегося Глеба. Услышал, как он выходит из воды, как хрустит палками у берега, поднимаясь на кручу.

– Глебка! Завтра пахать огород! – протяжно крикнул Григорьич, понимая, что наговорил зря, обматюкал себя с ног до головы и, свернув спиннинг, сел на весла.

 

***

Глеб не мог спать. Хоть он привык к коротким часам сна, но сейчас никак не мог сомкнуть взгляд. Мокрая одежда высохла на нем нескоро, но он не думал о ней. Впервые ему хотелось закончить все одним рывком. Вон и слега подходящая, и веревка вон, которой он сбатовывает Рёву на выпасе.

– И все кончится сразу. Сразу и навсегда, – сказал он. – Со мной слишком сложно, я сложный. Я не для этого мира и не для того. Я вообще ни для какого мира. Я никто.

Он слушал, как в загородке вздыхает собака, как коты идут мягкими лапами по шиферному забору, как подошла и залаяла лиса в ближних деревьях, и шаги, и шелест травы. То возвращался Григорьич.

Глеб, вместо того чтобы думать дальше, закопался в сено и заплакал. Он бы напился, но не мог. Все спали, и всё в доме выпили еще накануне.

Лиза тоже не спала. Она слышала, как вернулся отец. Как он ругался с матерью, долго и нудно что-то доказывая ей, эхал, охал, матерился. Стучал кулаком об стол, а потом затих, громко ударил дверью и ушел спать.

За ним пришла и Нина Васильевна. Она легла, и они оба мгновенно захрапели. Что-то было не то в этом разговоре. Лиза напряглась. Она хотела вылезти в окно и побежать, обнять Глеба.

Теплая ночь стрекотала кузнечиками и звала к себе.

Лиза знала, что Глеб и Григорьич были вместе на реке, но, видно, повздорили о чем-то. Но разве можно было представить разлад между ними?

 

Глава девятнадцатая

Борозда

 

Горькое утро наступило и для Глеба.

Он сходил за конем к деду Купочке, приготовил плуг и шлеи, запряг коня и через прирезок Отченаша, где весело блистала ляжками окучивающая картошку Лелька, вышел в огород Бориса Григорьича.

Лелька махнула ему и снова отвернулась в бурьян. Обиду она ему не простила. Шаландалась с мужиками на баню, в бывший пионерлагерь, неделями ездила с заготовщиками пух-пера, в общем, вела обычную свою шалавью жизнь. А могла бы принять предложение Глеба и сейчас сидеть невестой, ждать осенин. Но Глеб был счастлив, что Лелька отвалила и хотя бы не пишет ему записки.

Было полседьмого утра. Солнце блистало с востока, вызолачивая и травы в полной спелости, и стену недалекого леса, живописно раскинувшегося вдоль крайнего огорода. Еще парила земля, и ее легкое дыхание, скомканное в блистающие облака, уже уходило в горизонт грядами. Птицы перепархивали с высоких цветов мальвы на цветы коровяка и, раскачиваясь, срывались с треском и писком и летели дальше, играясь.

Глеб смотрел на покой села, на дальнее кладбище, обозначенное сорокаметровой посадкой тополей, которое так и называлось «Тополя», на колхозный заброшенный сад, где кормились яблоками теперь только кабаны и косули, и стена боли поднималась в его душе. До сих пор он умел лишь работать, а сейчас еще что-то другое вошло лезвием между заботой и тяжбой и раздвигает для себя его плоть и его душу, чтобы проникать насквозь, посадить на иглу или крюк как жука бронзовку, предназначенного для скорма рыбе.

Жизнь теперь казалась ему рыбой, для которой его приготовили. Да что там приготовили – родили, вырастили. И теперь отдадут в жадное жерло.

Глеб погладил коня по опавшей спине, поглядел на его сбитые в кровь ноги, облепленные оводами. Время работы всегда для сельских лошадей самое страшное. Как он с такой болью в изъеденных ногах идет еще работать? Покорно принимая удары от леворуких и неумелых господ из Москвы, возомнивших себя вольными землепашцами…

– Пробачь мени, Малыш, я не буду тебя бить и не дам никому тебя в работу… Сам буду пóроться…

Малыш грустно вырывал из утолканной земли стебли осота и жевал их без всякого удовольствия.

Прибежал опухший Григорьич.

– Мать борща наварила, после поедим.

Глеб сурово наряжал коня в многочисленные ремни, шлейки и подпруги.

– Я буду сам! – скомандовал Григорьич и завязал платок на голове.

– Старый конь борозды не портит. Глубоко даете. Вот вам тут я заложил на нужную глубину, – и Глеб равнодушно указал рукой на тяжелые колесики плуга.

– Ну должен же я научиться!

– Учиться вам уже поздно… этому знанию с детства приучают.

Григорьич плюнул в сторону и выхватил у Глеба ручку.

– А ну! В сторону!

Глеб отдал с усмешкой.

Конь стоял.

– А ну-ка, пошел! – рванул Григорьич и вонзил зуб плуга, наклонив колеса, в ломти черной, как уголь, земли.

Конь дернул и, переступая ногами, пошел, открыв почти беззубую пасть и почти сразу от натуги выгнув язык.

– Давай, давай, дохляк! – кидал плугом Григорьич. – Ишь, еле живой!

Конь шел, тяжело переступая, слишком медленно, чтобы это могло радовать Григорьича.

– Да что за херовина! Почему он тащится!

Наконец конь, тяжело фыркнув, пошел бегом, а Григорьич еле поспел за кидающимся направо и налево плугом, вырванным из земли.

Григорьич бросил ручки и побежал во двор за черенком от лопаты. Он вернулся скоро и приготовился уже огреть коня, но Глеб, увидав, что Малыш низко опустил голову и захрапел, поводя фиолетовым взглядом, кинулся к Григорьичу, подпрыгнул до его занесенной в ударе руки и вырвал черенок.

– Да вас самих надо… отмудохать по первое число! – злобно вскричал он.

После забросил палку в заросли марабейки, красной алычи, и сам взялся за ручку, поворотив коня по меже в начало пахоты.

Малыш, чуя добрую и опытную руку, пошел, загрузнув побитыми копытами в мягкой рыхлости почвы. Григорьич, уперев руки в бока, стоял и смотрел, как Глеб, ловко попрыгивая, почти бежит за плугом.

– Вот цыганское отродье!.. И все у него так ладно выходит, за что ни возьмется… Небось, в детстве говно ел, не иначе.

 

***

Борщ хлебали молча. Лиза бегала с приборами, приносила хлеб и сметану, чеснок и резала луковичные головы на неумело толстые ломти.

– Вот знаете, когда мы хотим украсть коня… то выбираем в скирде ему дом. Чтоб помещался. И там передерживаем день, два, а потом продаем…

– Цыганва, точно, – с восторгом и уже добрый сказал Григорьич.

– Да! – весело добавил Глеб. – «Спрячь за высоким забором девчонку, выкраду вместе с забором…»

Григорьич сокрушенно налил по сто и опер голову о ладонь.

– Знаешь, а хороший ты пацан… извини, что я так-то…

Глеб, улыбнувшись, взялся за стопку.

– Сказанного не воротишь, сделанного не вернешь.

Он выпил стопку и от усталости, горечи и тяжелых дум сразу опьянел.

– Закуси… – предложила Нина Васильевна.

– Нет, я первую не закусываю.

Лиза смотрела из-за дверного косяка как просватанная невеста, и в ней поднималась буря негодования.

 

***

После обеда Глеб вышел из-за стола на ватных ногах. За воротами его окликнула Лелька.

– Привет! – крикнула она, подбегая. – Что, нажрался у москвичей? А говорил, что пить бросил.

– Нажрался, – согласился Глеб. – Шоб меня гриц взял… да… иди-ка сюда.

Он ухватил Лельку за жирное плечо и, подтянув к себе, поцеловал в губы.

– Глебка, вернись ты назад… – промямлила она. – Ты же наш… наш…

Глеб отпустил ее.

– Нет. Не сладко. Иди к черту.

И, ссутулившись, оступаясь, пошел домой.

 

***

Утром на нем лица не было. Он перескочил через ворота, когда все еще спали, и принялся полоскать косу оселком.

Глеб уже привык, что москвичи долго спят. Но это не мешало ему приходить и начинать какую-нибудь работу. На звук вышла Лиза; сложив руки под грудью, она выглядела чужой.

– Что, кохана, скажешь мне… – пуская дым, спросил Глеб, глядя на обитое жестью косье, а на нее вовсе не глядя.

– Ты дурак смешной.

– Что ты дуешься? Что я пил? Да, я пил! И что?

– Я не дуюсь, – произнесла Лиза убийственно-равнодушно.

– Так ты надуешься размером с корову и лопнешь.

– Дурак.

– Что? Что-то не так делаю?

– Ты все не так делаешь.

– И что я должен делать? Что должен делать… работник, чтобы панночка была довольна? Что еще?

– Подумать об мне и сделать что-нибудь.

– Что? – взбеленяясь от глупого перебрасывания словами, взглянул на Лизу Глеб.

– Поехать в Москву, учиться, работать.

– Кем?

– Ну…

– Ты подумай, кем я там буду, в вашей долбаной Москве.

Глеб откинул косу и, подойдя к крыльцу, положил руки на перила, а голову – на руки, приблизившись к Лизе.

– Ты же женщина, должна за мной, как ниточка за иголкой. А нет? Нет? В Толпино мне предлагают работу. Председатель дом дает, я буду работать. А ты будешь дома… родишь мне сына.

– Сына? Какого сына? Я только поступила учиться… – сказала Лиза и покраснела. Глеб сник и опустил глаза.

– Ты же не сможешь жить без меня, – он отошел к будке Бима и, поймав его, почесал щенку теплый бок.

Лиза ударила по теплому месту, где только что лежали руки Глеба…

– Не тебе решать, как мне жить и смогу ли я!

 

***

Через Маринку он передал короткую записку: «В десять на карьере».

Что такое и как случается, что она бежит к нему?

Луна путается в ветвях. Тьма и тишина. Лес хрустит.

Его нет и возле ямы, и возле ложбинки у края карьера. Она быстро идет по самому краю, где сосны цепляются за жизнь корнями. И все равно падают вниз.

И вот он идет ей навстречу так же быстро, объятием сминает ее шаг, перехватывает ее в талии и сжимает, разрывая пуговки рубашки, притискивает к сосне, и все сильнее его поцелуи, все шумнее он дышит, и сосна трясет хвоей, и вдали, за карьером тает голубая полоса вечера, обращая время в ночь.

 

Глава двадцатая

Чертовы ути

 

Когда во всю неохватную широту правого берега Сейма, еще похожего на девственную степь с буераками и ярами, с балками и логами, с кривыми сопками и муравьиным кучками, загорался вечерний свет, на Сейм выплывали рыбаки. Кто-то уходил на утлых лодках в сторону Юрасово, в затоны, в тишину зеленых вод, где под берегом тянулись сети, привязанные в укромных местах, чтобы вездесущий катер Рыбнадзора ничего не заметил. Кто-то, приякорившись среди реки, бросал удочки или спиннинги, треща катушками, чмокал квоком в затоне, куда из зимовальной ямы выходили на звук трехпудовые сомы.

Жизнь на реке начиналась еще ранним утром, когда выхухоли, ужики, бобры, норки и другие твари плескались и радовались спокойствию, а человек еще спал. Позже, к вечеру, наступал апофеоз человека. Раколовы, водолазы с острогами, рыбаки, надзор, старики с куканами, подростки с удочками и сачками, бабы с бельем причаливали к берегу.

Праздных отдыхающих не было никого, не пришло их время. Время труда и заботы еще наполняло смыслом село. Редкие машины проезжали по дорогам, в выходные в лес валили грибники. Дети, взрослые, старики вытаптывали сухие пологи бора. Отработав в огороде, или на свекле, или в еще полуживом колхозе, или у арендаторов, местные жители отдыхали древним собирательством, охотой и рыбалкой. Правда, охота теперь стала удовольствием избранных, но избранные, несмотря на охотничьи билеты, били все, что было им сподручно. Во время гусепролета, например, можно было выйти в ночи во двор и сделать несколько выстрелов. Обязательно сверху падал гусь, а то и два. Птицы было много. Лес хрустел кабанами, заходившими в ближние огороды и сжиравшими падалицу яблок, груш и слив.

Григорьич любил рыбалку, покой и тишину. Несмотря на тот случай, когда Глеб был им обижен, с Григорьича сошла неприязнь. Он понимал ценность Глеба-работника. Он все равно после целого дня возни со строящимся гаражом позвал его с собой, и на закате они вышли на катере в Гончарку, приток Сейма в самом конце села.

Они смирно сидели на лодке, почти не разговаривая, думая каждый о своем, а Глеб еще и о Лизаветиных взбрыках, как вдруг раздалось кряканье в самых камышах.

– Глебка, там никак утка… у тебя где подсачик… щас дичь принесем… – забеспокоился Григорьич и легонько гребанул веслом.

Глеб присел у борта, вглядываясь в сутемки.

– Грешным делом, это утка с утятами, – прошипел он. – Дикая, выводок.

– Так какого же! Лови их! – тихонько проговорил Григорьич.

– Идите вы! Лови! А вдруг это чужа утка!

– Давай, давай, я буду лодкой править, а ты лови!

И Глеб со смехом полез на нос катера.

Григорьич своим сдержанным голосом напугал утку так, что она, выскочив из камышей, принялась метаться по Гончарке вместе с выводком, в котором насчитывалось, наверное, штук двадцать утят. Глеб наседал сверху с сачком, а Григорьич, ревя водой, греб, маневрируя по спокойной глади и творя настоящую древнеримскую навмахию, где противником алюминиевого многорукого гладиатора была бедная утка с бедными двухдневным детьми.

Перелопатив и взмутив воду до дна, переломав тростник и перервав стебли лилий в мелкие тряпки, они наконец прижали утку к берегу, переловили сачком утят, закрыли их в брезентовой сумке и, довольные, побежали домой.

– Ма-ать! – издалека ревел Григорьич, подбегая с веслами. Следом шел Глеб, оттирая кровь с лица, исцарапанного речным рогозом.

– Утка, дичь! У нас теперь будут свои утки!

Нина Васильевна всплеснула руками, выскочила напуганная Лиза.

– Ой, ну зачем? – крикнула она, увидав в подсачике сжавшихся в сумке в кучку утят и шипящую утку, распушенную чуть ли не до размеров индюка. – Вот оно надо!

Глеб стоял в стороне, унимая кровь виноградным листом. Лиза, заметив кровь у него на лице, побежала в комнату за ватой и «Левомеколем».

Пока Григорьич бегал по двору, ища утке новый домик, а Нина Васильевна густо поливала его словами, только с сомнением могущими называться комплиментами, Лиза и Глеб успели побыть вместе минут двадцать, посмотреть друг на друга с отчаянным волнением, которое переросло в такое неодолимое влечение, что Лиза случайно уронила и потеряла в темноте «Левомеколь», и в результате рана на щеке Глеба так и осталась необработанной, но зато он успел ее несколько раз поцеловать, прижав к груди.

– Лизка! Где тебя носит! Тащи фанеру из сарая! Да там, затыкнута за граблями! – грохотал Григорьич.

– Мужчину украшают шрамы… – шепнула Лиза, и Глеб тихонько пошел домой, чтобы сделать вид, что его давно уже нет во дворе под виноградом.

С утками провозились до полночи, устраивали им загончик, натянули сетку от котов, поставили еды, а наутро решено было даже вырыть маленький прудок и носить им ряску с Гончарки.

Но утро оказалось недобрым. Кто-то с раннего ранья начал сносить ворота матюгами и ударами.

– Ах вы ж клятые дытыны! Еб вашу Москву, вашу богову мать, шоб вас перетряхнуло, ах вы ж злочинцы и фулиганы!

Утка в загородке истошно закрякала.

Всклокоченный Григорьич выпрыгнул на крыльцо.

– Шо такое? Кто горит?

– Я те погорю! К черту на сковороду тебя, короста! – раздалось с улицы.

Григорьич, разъярившись, вышел нечесаный и в одних портках.

Перед ним стоял сильно помятый дед Купочка в заломанной древней кепке, в пинжаке на голое тело и мешковатых штанах, заправленных в живописные носки. На ногах его поблескивали рассветным солнцем огромные галоши.

– Ну що, основался тут, щоб хозяйских утей воровать? Що, голодный, дать тебе на харчи? – ненавистно проговорил беззубый Купочка, сжав узловатые пальцы в кулаки, которые, видно, в молодости были вполне себе в ходу.

– Глебка сказал, что это бесхозные ути! Дикие! – нашелся Григорьич.

– Дикия! Нет туточки на реке диких! Мои утка с утенятами! Супротив меня же пасутся на раске, а спать идут домой! Ушат ты дырявой! Лысому черту тыя на рога! Ка зна, що делаешь!

Вполне сообразив, что нравы местных крестьян, хоть и прошло достаточно лет со времен, когда тут селились казаки, не особо изменились, Григорьич козырнул и извинился.

– Дед, прости, был не прав. Не знал.

– Энтот полоз тебе нагонит с три ведра! – сказал дед, утирая трясущиеся от гнева оттянутые годами губы.

– Горемыкин-то?

– Ён! Исчо тот полоз клятущщий!

Григорьич, тяжко вздыхая, посадил утку с хозяйством в садок, претерпев щипки и шипение, стыдясь, как ребенок, и налив деду на пропой души чекушку, еще раз извинился и пошел досыпать.

Кто, вот кто донес деду, как они вчера у шпилька охотились? Вот кого за язык потянули? Или это позорище наблюдали все рыбаки на речке?

– Э-эх… дяревня… – вздохнул Григорьич еще раз и через миг уснул.

Нина Васильевна, прослушав и просмотрев эту сцену с веранды, где чистила грибы, тихонько сидела у стола и боялась ухохотаться и разбудить Лизу.

 

Глава двадцать первая

Гыч

 

Глеб спал на сеновале целое лето. Там его никто не трогал. Приходящий теплым Адоль, всегда с ревом гоняющий домашних, не особенно любил по пьяни связываться с Глебом. Тот мог его запросто заломать и огреть чем-нибудь, их силы были равны. Когда же Глеб был в поле или на работе, Адоль мог разойтись и побить всех разом. Правда, он потом шкирился по хатам, пока гнев Глеба достать его и поколотить не стихал. Словом, Горемыкиным и пану Адольфу Белопольскому всегда было чем заняться на досуге. Поэтому огород они особенно, кроме чахлой редиски и сухоперого лука да несчастной, изнывающей без полива капусты с рыхлыми листами, изожранными личинками гусениц и похожими на развешенные зеленые уши, «паны Белопольские» не садили и хозяйства не держали. Да и кому держать. Глеб вечно в наймах, Маринка нянькой при Яське, а мать, постоянно больная, лазает на коленках в буряках, полет колхозное добро за мешок сахара. А тут еще если Адоль вспоминал свою родословную – сразу пиши пропало. Он же был из княжеского роду, куда там ему работать!

Потом они перегонят сахар, заработанный заморенной Аделиной Ивановной, на самогон и продадут, поэтому мешок сахара – тоже вложение в дело семьи. Такой жизни, параллельной Лизиной – чистой и сытой, несколько изнеженной и блаженно-беззаботной, Глеб не хотел своей коханке. Он стал думать об этом слишком поздно, когда колесо страсти уже навернуло его на обод.

Теперь оставалось только ждать разумной развязки этого смертельно затянутого узла.

Ему казалось, что вокруг говорят только о нем и о Лизе. Что, когда он выходит пасти, отщелкивая бичом дом за домом, принимая коров и телок в стадо, все хозяйки только и шушукаются об одном. Сердце его клокотало от негодования, но вместе с тем и тянущая тоска время от времени смешивалась с его глубоким и тревожным биением.

Он любил, когда дождило. Под капюшоном брезентового плаща он мог спрятать лицо и подумать о своем.

 

***

В самую жару из стада бежал бычок Мишка. За ним подались три коровы. Они ушли в лес на острые травы, а Глеб дежурил без подпаска и не мог немедленно завернуть их. Он оставил коров, распутал Рёву, млевшую в теплой луже у речушки, и погнал в лес.

Его неприятности начались почти сразу. Рёва припала на ногу, коровы с бычком мычали в лесу от напавших на них оводов, но выйти не могли, припершись в самый ветровал.

Глеб, жалея Рёву, слез, сбегал за гнедой лошадкой Вишней и погнал обратно в лес, где оставил Рёву и уморенных жарой коров. Плеская своей громогласной шелепугой, он выгнал из лесу коров и Мишку, набил их орешником по бокам и поехал обратно, сам весь изрезанный и исполосованный ветками и травой. Вдобавок он потерял сумку с едой, просто забыв ее на сучке.

До вечера он бродил по лугу, выискивая для Рёвы травку, чтоб приложить к стесанной бабке. Он разодрал свою тельняшку и замотал лоскутом рану на ноге лошади, чтобы кровососы не разъели ее еще больше.

Придя домой, он застал совершенно заплаканную мать и молчаливую Маринку в углу.

– Что? Опять. Этот упырь?

– Опять, – пискнула Маринка, – боговал тут… мать стукнул… и меня вот… – и она показала красную полосу на лбу, под волосами.

– Убью! – сказал Глеб и побежал на сеновал за штык-ножом.

Но мать, словно чувствуя дурное, спрятала в доме все ножи, молотки и топоры. Глеб, пробежав по селу, не нашел Адоля. Тот хорошо спрятался. Глеб поматерился и совершенно без сил пошел домой.

На дороге, напротив своего дома, стояла Лиза. Она чесала волосы расческой, и они, подволакиваемые ветерком, горели золотым медом. Глеб остановился как перед явлением святого огня, и ему впервые в жизни захотелось перекреститься. Он тряхнул головой и, повернув ко двору, пулей побежал к ведру, стоящему у крыльца. Опрокинув его на голову, он еще несколько минут сидел на корточках, обтекая, тяжко дыша, жмурясь и ругаясь, а капли, сначала мелко и дробно, а потом тяжело и гулко падали на дно пустого ведра, пока он с грохотом не отбросил его ногой и, совершенно упав духом, плечами и вообще всем своим существом, не пошел спать на колючее сено.

Любить ее было невыносимо, но не любить казалось теперь еще страшнее.

 

***

К концу августа на обуховском огороде в старой деревне выросла не полотая все лето картошка. Еще не проданный домик тоже звал его навестить. Там прошло несколько последних лет Лизы, когда она росла и расцветала на глазах, превращаясь из нескладного подростка в девушку, вполне понимающую свою красоту. Там, в старом доме, вымазанном красной глиной и выбеленном известью, до сих пор оставались Лизины вещи, которые ей все лето хотелось забрать, но отец никак не мог преодолеть двадцать километров между новым местом жительства и старой, фактически брошенной маленькой и теплой родиной.

Кума тоже не появлялась. Она, видно, совсем закрутилась с малышом, да к тому же была беременна вторым. Лиза иногда думала, как это, что у них за мир там, замужем? И ей становилось страшно и грустно.

Пора было косить «гыч», как его тут называли. На самом деле это была высохшая картофельная ботва. Обуховские радовались, как дети, что приехали Григорьич и Лиза, да еще с «яким-то гарнэньким хлопчиком». Как Лиза ни старалась поменьше показываться на глаза бабушкам, через полчаса прибежали все кто мог повидаться, как будто не видели ее не три месяца, а три года. Пришел и обиженный Васька, за лето сильно заматеревший и даже еще немного пополневший. На подбородке у него виднелась смешная, мягкая и редкая щетинка. Лиза пощекотала его по подбородку.

– Ну вот, уже броюсь… – покраснел Васька и отвел ее руку. – Я к тебе как-то еще приеду…

Он смерил Лизу взглядом, сунув руки в карманы штанов, и выдавил:

– Какая ты стала… фифа…

Лиза пожала плечами.

– Да ладно, можешь не приезжать.

Васька метнулся домой и принес Лизе тряпочный мешочек.

– Это вот… я был в Ялте, подарок тебе. Возьми… – промычал Васька, увидал Глеба и выпрямил большие плечи. Он был похож на великовозрастного теленка. Лиза открыла мешочек и увидела браслетик из искусственной бирюзы.

– А, камень любви! – сказала она, вспомнив, как мать носилась со своей настоящей бирюзой в колечках и сережках.

– Типа того, – густо краснея, сказал Васька.

– Раньше надо было думать… – ответила Лиза, пряча браслетик в мешочек, а мешочек – в карман толстовки.

– А это кто еще… у нас? Тот самый? – спросил он с вызовом, глядя, как Глеб таскает из открытого багажника пустые мешки и, присвистывая, поглядывает на Лизу с кривой усмешкой.

Лицо Васьки вытянулось и помрачнело. Он захлопал длинными ресницами, как любой недоросток, еще плохо справляясь с крупным и неоднозначным чувством.

– Это наш… работник Глебка. Он будет помогать косить, – нагло сказала Лиза, будто плюнула ему в лицо.

– Ясно, – крякнул Васька. – Поэтому «можешь не приезжать», да?

Лиза, будто извиняясь, улыбнулась.

Васька, потоптавшись у двора, ушел отчего-то очень озабоченный, сославшись на головную боль, а Лиза несколько минут посидела с его бабкой и пошла домой.

Глеб точил косу во дворе.

– Как ты в этих кустах жила, коханка, это же кущери настоящие, – подмигнул он Лизе.

– Да, теперь все здесь уже не такое… – вздохнула Лиза.

И тут, как назло, прибежал еще один древний ее воздыхатель. Тринадцатилетний мальчишка по прозванию Мясушко, младший брат кумы. Мясушком назвал его Григорьич за то, что на свадьбе сестры он метал мясо как подорванный, и на вопрос: «А картошку почему не ешь?», ответил: «А я только мясушко люблю!».

Вот так он и стал из Шурки Мясушком.

Мальчик рос красивым. И джентльменом. Ему не с кем было играть, а Лиза иногда даже делала с ним уроки. Старшая сестра металась по женихам, пока не наметала себе живот и не вышла замуж. У Лизы не было никаких подобных интересов. Ей нравилось сидеть с Мясушком за учебниками и учить его считать яблоки и кирпичи. Он, узнав, что приехала Лиза, кинулся без всяких церемоний обниматься к ней, чуть не плача от радости, что увидел ее, и они ушли в дом, оставив Глеба одного.

Пока Григорьич бегал здороваться по соседям, пока он искал себе компанию вечером съездить на плотину порыбачить карасей, Глеб выкосил весь гыч. Он был весь глянцевый от пота. Повязав на лоб свернутую рубашку, опустил на шею подол, как житель пустыни, и с косой наперевес шел по меже, лениво кусая подобранное в садике белобокое яблоко. Дойдя до соседа Архерея, он зацепился с ним языками, и они стали трепаться обо всем на свете. О межени, о дожде, о ссаном лете, о цвялом сене, о помидорах и гарбузах. Потом он помог Архерею поймать гусака в ячмене, отклепал косу на его камне, наточил ему все ножи и снискал даже глечик молока из рук Архереевой супруги бабы Кати.

– Ой, – щебетала она, – откуда ж ты такой ладненький и добренький… хлопчик…

– Антоновский я, – отвечал Глеб, блеснув белозубой улыбочкой.

После он пошел до другой соседской бабы, горбатой Юли, где помог ей стащить на хату табак и расстелить его там. Ее внук Васька в это время лежал в своей комнате и грустил о потерянной надежде на Елизавету. Баба Юля дала Глебу кусок вишневого пирога, и тот понес его Лизе. Открыв дверь, он увидел, что Лиза спит на полу, на красном ватном одеяле, подсунув под голову фуфайку, а рядом, голова к голове, обняв ее косу, спит Мясушко, как верная собака. Лиза так спит, как будто она фарфоровая и расписная куколка, но рядом лежит этот маленький подлец в шортах и майке, видимо притворяясь, чтобы во сне ее полапать!

Глеб сдвинул брови и надкусил пирог. Он тихонько притворил дверь и ушел в берег выкупаться в прудке. Пот с него лил градом.

Охладившись, он все же решил, что Мясушко слишком мелкий, чтобы ревновать к нему Лизу. Но Лиза его женщина, его, Глеба, так какого черта ее касается даже этот мелкий чамар? Глеб копнул ведро картошки, вымыл ее у журавля и принес на крыльцо. Прибежал Григорьич.

– О, а это самое… – начал он рассеянно.

– Все кончил. Идите гуляйте, пока Нина Васильевна вас не видит… Когда вам еще погулять да выпить? – сказал Глеб, вытрушивая картошку из рубашки. – Елизавета пожарит нам картошки.

– А! Ну я пошел к Романычу, там у него дела какие-то… это самое… – суетливо затараторил Григорьич. – Но очень надо, давно не видались, надо просто вот так…

– Идите, идите… приходите только исть. Если вас там не накормят.

Григорьич, прихватив из машины купленную по дороге бутылку водки, потрусил к старику Романычу.

«Сейчас загляну: если он там… выкину за шиворот», – подумал Глеб про мелкого воздыхателя.

Он заглянул. Лиза сидела, сложив ноги уголком, и смотрела в маленькую книжечку. Она уютно напевала и водила концом косы по ладони. От этого зрелища Глебу стало нехорошо, он прислонился к стенке.

– Спать где будем? – спросил он чуть хрипло.

– Вы там… а я тут, на полу… – не глядя на него, ответила Лиза.

– А… ну иди я тебя хоть поцелую, – шепнул Глеб с надеждой.

Лиза мотнула косой.

– Иди, там поработай… там работы куча…

У Глеба перехватило дыхание.

– Слушай, голуба… И ты иди-ка почисти картошки и пожарь ее.

Лиза метнула рассеянный взгляд.

– Картошку? Хорошо… Только дай мне ножик и воды принеси.

– Сама принеси, – рассердился Глеб и, хлопнув дверью, ушел на огород искать себе дела.

Лиза около двух часов возилась с картошкой. Пришел нетрезвый Григорьич.

– Эх, дочка, чего картошку не дожарила? Сырая картошка!

Лиза с обидой вскинула подбородок.

– Я впервые в жизни это делала, пап!

Глеб прыснул смехом.

– Вот дела, как телка родила…

Лиза взбешенно вскочила и убежала в дом.

Еще около часа Григорьич и Глеб о чем-то болтали, громко и смачно смеялись, о чем-то спорили, наконец по-стариковски откашлявшись и отплевавшись, Григорьич пришел в переднюю комнату и завалился на диван. Глеб тихо зашел и еще сидел у стола, подвязывал плетку под свечой.

Лиза не спала. Натянув одеяло по самые брови, она судорожно дышала и ждала. А вдруг он сейчас зайдет, а там Григорьич…

Но тут с улицы позвал мужской голос. Григорьич, загремев диваном, встал.

– Эх-ма, наверное, Жека… – трогательно произнес Григорьич. – Там же барана сегодня резали…

– Идите, дядь Борь, я сам сейчас отрублюсь.

Григорьич вышел.

Лиза замерла. Из-за окошек доносились голоса Григорьича и соседа дядьки Жеки. Они удалялись…

Кто-то ударил засовом ворот. Потом зашелестел ключами.

Дверь в комнату приоткрылась, скрипнув едва слышно.

Лиза выглянула из-под одеяла. Глеб медленно раздевался в темноте. Только свет фонаря с улицы выхватывал его гладкое тело из тьмы.

– Тебе не странно, что мы уже месяц встречаемся, а еще ни разу не встречались в постели? Я даже не знаю, какая ты в постели, – сказал он, и от этих слов Лизе стало горячо.

– Думаю, что странно. Зато мы ведем экзотическую жизнь, – сказала она.

– Да… эти наши встречи не каждому даны… а вот этот мелкий… в следующий раз… пусть топит, пока при памяти. А то загоню его в воду и напиться не дам.

– Это смешно! Он же мальчик! Да и к тому же ты распугал всех кавалеров, а ради чего?

Глеб, склонившись, одним движением сорвал с Лизы одеяло.

– Ого! Да ты тут в чем мать родила! – как будто бы удивившись, сказал он.

И Глеб, набросив на голову одеяло, пополз к Лизе, зачем-то остановившись на полпути.

– И для кого мы разделись, кохана? – спросил он, выныривая у самых ее глаз…

– Ревность – чувство людей недалеких. Мясушку я вырастила…

– И выкормила… – прошептал Глеб, зарываясь в волосы Лизы. – Ты лучшая мать всех мясушек… во всех окрестных селах.

– Трепешься… много… – сказала Лиза, схватив его за волосы, но не больно, а стараясь еще сильнее прильнуть.

…Григорьич, вернувшись в ночи, ничего не заметил. А если и заметил, что на матрасе в передней комнате пусто, то виду не подал.

 

Глава двадцать вторая

Вдвоем

 

В первых числах августа им пришлось остаться вдвоем на два дня. Они остались.

Излишне говорить, что оба надолго не покидали постель. Лиза заперла двери, зашторила все окна и не включала свет ни днем, ни ночью. Вечером Глеб, покачиваясь и улыбаясь чему-то очень своему, опасаясь, что Лелька притащится в гости, тихо выходил во двор покормить кур и Бима. Лиза в этих кормлениях не участвовала. Она подогревала еду, оставленную матерью в холодильнике, бесшумно, на цыпочках, шелестя гривой, ставила чайник, хрустела крекерами в глубине и темноте дома. Глеб возвращался, и они снова теряли счет времени, теряли белый свет, ночную тишину, осторожность, волю, правду, головы и сердца.

Все останавливалось в мире, как перед болевым порогом, когда хочешь и не можешь потерять сознание. Лиза училась быть новой – и медленной, как улитка, и быстрой, как ласка. Глеб учил ее этому. Не уставая и не теряя ни минуты времени, данного им на откуп.

Она понимала, что потом пройдут дни, месяцы, годы, возможно десятилетия, не останется ничего, время сотрет все, но, глядя на ямку над ключицей, глядя на коленную чашечку, на запястье, на виски, на шею, на себя всю, она будет памятью тела помнить эти часы. Что там дальше, было уже не важно. Не важно – кто она и кто он. Но, просыпаясь ночью, зажигая свечу от зажигалки, видя утомленного Глеба, спящего навзничь, как мертвый, Лиза хотела только одного, чтобы он отпечатался навек в ее глазах таким, каким она знает его сейчас. И она бросилась в омут, трогала его, целовала, гладила, терзала, и ей не было стыдно и страшно.

– А вдруг… будет маленький… – с волнением задыхался Глеб, снова разводя ее руки, чтобы хоть что-то успеть сказать.

– Не будет!

– Сначала нам надо пожениться… – шептал Глеб.

– Какой ты глупый! О чем ты сейчас думаешь? Думай обо мне. Смотри на меня.

И она укладывала его ладони себе на грудь, словно созданную для них и только для них, словно она была вылита по форме для его рук, приносящих смерть и восславляющих жизнь.

Он, не думая, не мысля, предался этому жадному огню и уже сам не надеялся выйти из него живым. Пусть все будет так, пусть свершится невозможное, но только пусть оно свершится.

– Вот Пенелопа ждала Одиссея столько лет… Ждала его из тумана. И ты дождешься меня из тумана, – шептала Лиза, торопясь обнимать его, но уже без сил.

– Одиссей, насколько я помню, был царь… А я кто? Я пепел… я есть, и меня нет… надеюсь, наша разлука не будет длиться столько… – отвечал Глеб.

Им, казалось, не хватит дыхания жить друг без друга.

Лизе в эту единственную ночь между двумя днями приснился сон. Подошла незнакомая длинноволосая девушка, не она ли сама… и взяла ее руку, перевернув ладонью вверх, и читала по линиям.

– Чем ты быстрее откажешься от него, тем лучше. Потому что он твоя беда.

Лиза очнулась от Лелькиных петухов, перебирая эти нехорошие слова в голове, и даже записала их в тетрадочку. В пять утра солнце уже поднялось над лесом. Мать с отцом должны были приехать сегодня.

– Глеб… открой глаза. Мы потеряли счет времени, – улыбаясь и выпрастываясь из своих запутанных волос, сказала Лиза, и тут же он схватил ее в руки и бросил в подушки, не пуская своим телом встать.

– Нет, нет… я готов… готов… – шепнул он спросонку.

– Что ты готов, к чему…

Глеб раскинул руки.

– Умереть. И ты умирай вместе со мной. Лучше не надо больше жить.

Лиза вскочила с постели, натянула сарафан и села заплетаться.

– Мавка, – сказал Глеб. – Ты просто мавка, коханка. Я, наверное, уже умер и попал в рай. А тебе домовой косицу сплел.

Лиза толкнула его голой пяткой.

– Тогда пора воскреснуть. Не надо больше…

– Дай поблаговать…

– Не дам. Надо идти за водой.

Лиза взяла ведро и вышла на свет. Солнце еще не согрело землю и не извело в небо росу. 

Лиза, чтобы побыстрей проснуться, пошла босиком до колодца. Она старалась не шуметь ведром, опускала его тихо, но шум вала все равно далеко улетал в чистой пустоте утра. Из леса на дорогу Гапал выгнал телят и коров лесника, проехал Вовчик-лесничонок, осторожно кивнув Лизе. За ним прошел Гапал с пугой.

Со двора Дроныча и от Рядых вышли коровы и заспанные хозяйки, Шурка-Шкурка и тетка Людка с испанским лицом. Лиза несла ведро, но на полпути от колодца, напротив дома Лельки, Глеб перехватил его. Он был без рубашки, в одних джинсах. Лиза оглянулась. Обе соседки, опустив глаза, подглядывали, шумно балаболя на хозяйственные темы. Но как только Глеб перенял ведро у Лизы, увидав это, они скрылись за воротами. Глеб притянул Лизу к себе и с долгим поцелуем прижался к ней, вороша ее только что заплетенную косу.

Лиза уронила ведро. Опомнившись, она отскочила от Глеба.

– Здаров! – крикнул подошедший Гапал, потирая красные глаза. – Как ваше ничего?! Где нонче пасти, братка?

– С пивом потянет! Гони сегодня под Обуховку и пусти их на то пастбище, где я был во второк, чтоб они собрали там всю траву. А то есть там один… потерпевший… пасун, мать его… Пусть его бабы нахлобучат за то, что коровы придут порожние, – отозвался Глеб и, подняв ведро, пошел до колодца.

Гапал, посвистывая, махнул Лизе. Та, обхватив озябшие плечи, стояла у двора.

 

***

Следом за Гапалом Глеб пошел запрягать Рёву. День обещал быть жарким. С утра уже жарило солнце. Рёва без настроения ржала тоненько и противно. Глеб посмотрел на нее и вздохнул.

– Ах ты, курва, рыготна стала? Где же ты скрестилась, сукина дочь?

Действительно, бока Рёвы красноречиво раздулись. Глеб приложил к ее шкуре голову и сразу же отпрянул.

– Вот ты курва… еще и двоятами понесла… Как же я с тобою теперь буду обращаться?

Он задал Рёве овса и, приготовив воды, пошел до деда Тесленко за конем Градом. Град был очень строптивым конем. Глеб это знал. Но умел усмирить и Града. Не было такого коня или лошади в принципе, которую он не мог бы приручить к себе. То ли какое он слово знал, как думали другие, то ли просто брал терпением и жестокой выездкой. Тем не менее, Град даже обрадовался побегать на лугу.

 

Глава двадцать третья

Полконя

 

Но это было только начало утра. Накануне Борька Гапал ударил бычка Мишку по бочине цепью. И привязал его к стене выгона, чтоб не убежал. Тот оставался у летнего загона привязанным все дни, потому что Борька заметил, как он пытается огулять телок. Да и бабы, приходившие на середнюю дойку, стали замечать, что Мишка-де вырос и сильно возмужал, чем угрожает их молодым телочкам, пасшимся вместе с коровами в одном стаде. К сожалению, да, Мишка вырос и стал взрослым. Это раньше он был забавным теленком с томными глазами, с шерстяной вихрастой полосой на хребте, что говорило его будущем нраве. Хвост тоже всегда стоял дугой, что и дало ему возможность пережить юность и остаться племенным для стада. Но теперь Мишка оброс новой шерстью, приобрел косматый горбик и полный ярой, молодой силы взгляд. Он стал большим, и его уже нельзя было просто напугать, он сам выбрал себе хозяина, и этим хозяином был не обидник Борька, а Глеб Горемыкин. Мишка хорошо запомнил Борькину цепь, хоть и что ему цепь: ерунда, колыхалка. А вот что-то в голове его коротнуло.

Глеб, проезжая мимо на Граде, внимательно оглядел Мишку. Мишка, сопя, опустил голову и оглушительно замычал, жалуясь.

– Опять накосячил, огульник чертов? Накосячил – сиди на цепи. Бил тебя Борис? Прально бил. Надо головой думать, а ты все ешь в нее…

Глеб шлепнул Мишку по покатому крупу плеткой, скорее опять же ласково, чем больно. Но видимо, тот был уже со вчерашнего дня задумчив и подозрителен. Глеб погнал старого Града меж ямок и холмиков на пастбище. Град плохо ходил под седлом. Приучая к седлу коней, Глеб их сперва гонял до потери пульса, а потом у него были свои методы доказать более сильному животному, что человек – его царь, но царь не злой, а лучший. Это никак не было связано с наказаниями, поэтому все животные, которые доверяли Глебу, никогда не были на него обижены. Мишка стал исключением.

Когда Глеб удалился с его глаз, он двумя рывками вырвал цепь из полусгнившего дерева, сломал третьим рывком загон, поцарапал гвоздями грудь и пошел в стадо. Гапал пас пешим, Глеб объезжал на рысях пастбище, чтобы оттеснить коров на обуховскую траву, и так отдалился от Антоново на приличное расстояние. Он хотел отомстить обуховским за Лизу. А вышло все наоборот. Он знал, где есть полынные латки среди трав, и коровы, набираясь полыни, потом дают горькое молоко, а хозяйки ругаются. Поэтому приходилось с этим что-то делать, устраивать длинные перегоны через речку, через валы заброшенной железной дороги к чистой, «едомой» траве.

Обуховское стадо, потесненное антоновским, выгнало супостатушек-коров на полынные латки к ликованию Глеба. Но сам он тоже был в этой части луга нечасто, а она вся изобиловала прорезями буераков и словно отделяла этими хитрыми стремами один кусок пастбища от другого.

Град плохо знал местность. Но Рёва больше не годилась для томительной работы на пастбище. И вот, миновав гряду вала разобранной когда-то железки-одноколейки, Глеб заметил издалека, что в стадо бежит Мишка. Бежит не радостно, а с каким-то иным интересом. Град тоже это заметил и, зафырчав, стал рваться. Глеб достал плеть, чтобы ударить Мишку, если что и напугать его. Но тут Град встал на дыбки, скаканул вперед и понес по полю, закусив трензель. Глеб не смог отобрать трензель у Града, он отдался скачке, понимая, что старый конь быстро выдохнется. Но незнакомая местность таила для Града много препятствий. И он не знал, что луг весь в кочках.

Мишка бежал наперерез.

«Неужели… задумал его остановить», – мелькнуло у Глеба в голове.

Град забежал в высокую резуху на берег реки. Со стороны пастбища отзывался Гапал разрядом бича, Глеб понял, что он перенял коров на себя. Глеб еще раз дернул трензель, надеясь вырвать его из зубов Града. И тут что-то невыносимо мощное, как чугунный шар, ударило сбоку, и Глеб выскочил из седла в болотную траву, которая смягчила удар.

Град дико заржал. Что-то завозилось, засопело, и послышался удаляющийся топот. Глеб лежал какое-то время, зажмурившись. Через топот истошно ржал Град, и травяная поросль шелестела и шептала вокруг него. Глеб, тряся ушибленной головой, поднялся. Перед глазами ехал луг, небо с рваными облачками, кущери и кочки, пух летел от взбитой травы. Глеб на шатких ногах подошел к Граду. Тот лежал на боку и ржал, болтая ногами. Из распоротого бока его ползли разноцветные кишки.

– Твою богомать! – выругался Глеб. – Мишка, Мишка, бес проклятый!

Глеб почувствовал, как кровь отходит от его лица. Он не понимал еще боли удара, но, видя перед собой смертельно раненного дурачка-Града, чувствовал, что сердце его как будто стало мягким. Он расстегнул ножны и вынул своего Тёму, так он называл штык-нож.

– Б…ская жизнь… – плюнул Глеб на сторону и, обойдя Града, зашел со спины и навалился на него, перехватывая нож покрепче.

 

***

Мишка был наказан вечным сажением на семиметровую цепь. Теперь Глеб сам приковал его.

Дед Тесленко чуть не бил Глеба дрыном, тот еле убежал, чтоб не связываться. Договорились, что мясо приедет к деду немедленно, как только виновник смерти Града справится с этим делом. Надо было искать телегу, чтобы вывезти Града с пастбища, коровы не любили крови.

Гапал пас до вечера, Глеб, после падения еще не успевший понять, что у него болит, поспешил на набережную договориться с ребятами о телеге, чтобы Град, ставший просто мясом, не пропал. Договорился, чтобы как можно быстрее они приехали забрать коня. Все это имело смысл делать в первый час гибели Града. Иначе дед Тесленко ни за что не простил бы Глебу такую потерю.

Глеб, раздевшись, разделывал Града прямо на траве. От павшего Града до речки было недалеко, но Глеб не мог принести себе воды. Он был в крови с ног до головы. Не такое это простое дело – разделать старого коня, к тому же он был один, а надо было еще закопать внутренности и снятую шкуру. Иногда Глеб, подавляя тошноту, выходил из травы, глубоко дышал, оглядывал пастбище и своих красно-коричневых зорек и милок, замечал плащ Гапала и, немного успокоившись, что коровы под присмотром, возвращался к топорику и ножу.

– Зачем, зачем я в такую даль заперся… Не сиделось мне на Песках… – ругал себя Глеб.

Слепни и оводы тучей вились над его маленьким бранным полем. После бессонных дней и ночей Глеб чувствовал в голове нарастающую тяжесть. Ему даже казалось, что он, освободившись, просто уснет, нет, даже отрубится на сутки, если не больше, лишь бы сошла усталость. И вот, тяжело дыша, в рубиновых от крови перчатках на руках Глеб сложил мясо на чистой траве и пошел к реке. Предстояло еще выкопать яму.

Глеб упал в воду, сразу же сделав ее красной, оттолкнулся от дна и лег на пересыпь, стирая с себя песком лошадиную кровь. Он не любил связываться с кониной, слишком много сил отнимали эти операции, но тут еще навалилось чувство вины, хоть он и понимал, что виноват не он. Он и сам Град только жертвы чьего-то небрежения. Да и понятно чьего. Но не злиться же на Гапала…

Отмыв кровь, Глеб заметил, что три пальца на правой ноге его покраснели и опухли. Он дотронулся до них, и боль, набирая обороты, пошла вверх по кости. Глеб застонал и ударил по воде ладонью. Он замер и несколько минут ждал, когда боль уйдет. Прибрежные камыши шелестели сухими лезвиями. Вороны, почуяв мертвое, осторожно каркали между собой над ивами, шумно скребя воздух крыльями, летели к бедным останкам Града. Вороны здесь были настоящие, старики красавцы размером с крупного петуха. Глеб приподнялся на руках, оглядывая себя.

– Какая мне теперь работа… – прошептал он. – Ах ты ж, божевильный ты Мишка… А я, в косую меня строчку… не доглядел…

– Кузнечик… – дохнуло с берега поверх его ругани, – что случилось?..

Глеб сглотнул, не оборачиваясь. Ему хотелось зарыться в песок к чертям собачьим, как личинке ручейника…

– Уйди! – сказал он громко. – Как тебя сюда принесло!

– Куз… Я тебя искала на Песках…

– Уйди до дому! Николы мне!

– Борька сказал… Я на Вишне… я каталась, а вас там не было, и я… по следам поехала… А что тут у вас…

– Иди и не подходь ко мне, пробачь, коханка… я… не могу сейчас.

Лиза, постояв на берегу, успела разглядеть на голой спине Глеба широкую красную полосу, идущую наискосок, почти от самой шеи вниз. Он пока не заметил этого.

– У тебя на спине рана, ты упал? – спросила Лиза, наступая в воду.

Глеб вздохнул, вымыл лицо и встал, но, сразу опершись на колено, согнулся. Все внутри задрожало от боли в ноге. Он нашел в себе силы пойти к берегу, правда, хромая. Лиза не уходила. Она впервые видела его страдающим от чего-то, сквозь загар проступала бледность. Губы Глеба тоже дрожали.

Он взглянул чужим взглядом на нее, на ее красиво убранные в две косички волосы, на черный с белыми цветами сарафан с широкими, вечно спадающими лямками. За ветлу была привязана неугомонная Вишня. Но, глядя, он не видел, не осознавал от изнеможения, а Лиза даже на четверть не могла понять его состояния.

– Где твоя одежда? – спросила Лиза строго, и от этого Глеб чуть не зарылся в землю.

– Слушай! – сказал он, прихрамывая по траве к кровавому пятну, оставшемуся от его постыдной работы. – Сбегай до Борьки. Срочно. Позови его сюда, а сама возьми пугу и последи с часик за коровами. Они Вишню знают. И тебя вроде бы тоже… Они не разбегутся, тут некуда.

– А ты…

– А я убился.

Лиза вскрикнула.

– Не блажи, беги до Борьки. Надо, чтобы он побежал за телегой, я договорился…

Лиза заплакала, но слабый голос Глеба напугал ее так, что слезы мгновенно просохли. Она побежала к Вишне, подняв сарафан, и иногда оглядывалась назад, остановившись, как мать, потерявшая в зарослях своего олененка, и, запрыгнув в седло, погнала к Гапалу.

 

***

Ах, как забавно получилось тогда с этим разнесчастным Градом!

Отцову телегу давал Серега Пухов, добрый человек. Он и приехал с Корявым и Кочетом забрать мясо. Глеб был уже полуживой. Он помог погрузить на чистое сено злосчастную конину и приказал ехать прямо к деду Тесленко, а сам, едва доволочившись до Бориса и Лизы, подогнавшим стадо к Пескам, упал под дерево и заснул. Лиза уехала домой, отдав пугу Борису.

Справлялась с коровами она неплохо потому лишь, что в прежние годы пасла с Васькой, в очередь. За его двор. И страх перед ними сразу прошел, как случились непредвиденные обстоятельства. Только тогда она пасла пешей, а тут на лошади…

Она уехала, думая, как бы Глеб не сломал себе что-нибудь…

Глеб спал, завернувшись в плащ, и казалось, что он проспит так несколько суток. Выехав на асфальт, Пухов со товарищи встретили армянских строителей-шабашников на пазике, которые уже третий месяц делали ремонт в старом здании школы.

– А! – нашелся Пухов. – Хотите парной свежины?

Армяне радостно дали им денег и выпивки и, отгрузив себе полконя, погнали дальше веселые. Пухов хитро улыбался. Корявый ржал. Только Кочет как-то въяве представил, что будет с ним, если Горемыкин узнает правду. Конкретно – кого он пришибет первым и кого протащит за конем, привязав за какую-нибудь очень нужную часть тела.

– Ребят, может… на надо… – мямлил Кочет, пока разговорчивый Пухов считал деньги, сидя на телеге.

Но Пухов, размахнувшись, треснул ему оплеуху. По оконцовке деду привезли только полконя.

– А где… где… ешшо! – заорал дед, хватая грабли.

– Это ты у Горемыкина спроси! Пропил и пьяный на Песках валяется! – крикнул Пухов, отъезжая.

Дед, пожевав цигарку, решил не идти на Пески. Уже смеркалось. Но Глеба пообещал не то что убить, а уж покалечить точно.

 

Глава двадцать четвертая

«Любовь, что ли?»

 

Неделю Глеб и Лиза виделись два раза по несколько минут. Она приходила к нему, совсем немного болтала с ним через окно и, увлекаемая набегавшими соседями, вскоре исчезала. Зайти в дом к Белопольским ей было стыдно.

После нехорошего происшествия с падением и пропитым супостатами мясом у Глеба было чувство, что весь мир на него ополчился. Даже Гапал, по своей глупости… Прибегала Лелька с протертой смородиной, суетилась в доме, пока Глеб отлеживался с забинтованной ногой. У него не было сил даже выгнать ее.

Мать постоянно шарилась по соседям, а Яська умучил Маринку. Не давал ей шагу без него ступить. Его нужно было регулярно чем-то кормить, и Глебу так или иначе приходилось вставать и готовить для младших.

Но лето постепенно убывало. Река согрелась и заплыла рощами кошуры, и на мутной поверхности в штиль колебалась пленка пыльцы, через которую выплескивала белобокая рыбка и падала, извернувшись назад, сделав полный жизни и счастья кульбит.

Глеб и Лиза оба понимали, что вот так безразлично выдернуть неделю, как мережку, из этого плотного полотна невыносимо. Нельзя терять золотые дни. И Глеб поднялся. По своему состоянию он понял, что сломал два или три ребра и два пальца на правой ноге. По ночам страшно болела спина и грудь, так, что если и засыпал, то от усталости.

Но вот ему стало лучше, и, наконец, они с Лизой поплыли в затон, где можно было скрыться от вездесущих глаз местных. Там, в тишине, под треск стрекозиных крылышек Глеб целовал ее, и спокойная река плескала о гулкий алюминий обшивки катера. Лизе казалось, что это лето вечно, и оно никогда не пройдет. Она даже не заметила, что лилии перестали высовывать из воды белые пышные головки, что вылетели аистята и стало втрое больше ласточек над рекой. Мать и отец занимались домом, садом и огородом. Лиза изредка помогала полоть, ходила за водой, брела в магазин, непременно заворачивая в лес напротив дома Глеба, когда видела, как он сидит у колонки под молодой вишней и что-то чинит. Он выбегал на ее потаенный свист и, схватив ее за руку, тащил в подшерсток леса. Они могли сидеть часами и просто смотреть друг на друга. Иногда заходили за моховые, словно бархатные холмы, в глубину, где высились настоящие корабельные деревья, ровные и прямые и поэтому приговоренные к скорой вырубке. Глеб садился на мох, а Лиза – в его ногах, и они смотрели друг на друга бесконечно долго, так долго, что и сосны, и небо с обрывками облачков, и шум ветра становились им своим миром, недалеким от мира людей.

– Я раньше боялся леса, а потом пообвык. Лес – это стихия. В нем ты и никто и его часть, он будет, когда нас не будет. Вот от нас не останется ничего, а он так же будет пахнуть смолой и хвоей, подогретой солнцем… – говорил Глеб, заклиная Лизу растворяться в лесной колыбели.

И она вглядывалась в его тинистые, озерные, русалочьи глаза, зеленоцветные, как стеклышки разных битых бутылок, коричных, изумрудных, салатовых… Смотрела на его губы с красиво прорезанным рисунком, чуть округлым к уголкам рта и оттого в вечной полуулыбке. Нос, тонкий и прямой, слишком изысканный для местных жителей… И наконец, Лиза гладила его волосы, соломенные и местами почти белые от солнца, немного волнистые на макушке.

А он целовал свежее, еще полное юностью и белизной лицо, глядя в Лизины желтоватые глаза, и на тонкие губы, словно нарисованные полутенью. В нем не отзывалось ничего, кроме горечи и отчаяния, когда он пытался представить, что же будет, когда закончится лето. Они оба не хотели думать об этом.

– Я думаю, – сказал он однажды, когда они сидели с лесу, – что полетят белые мухи, и ты оставишь меня…

– Я не оставлю тебя, пока буду дышать, – тыкаясь в его грудь шептала Лиза, – а если и уеду, то вернусь… Только будь сильным и жди меня.

– Боюсь, что придется выбирать одно из двух. Быть сильным… или ждать тебя… У меня не будет сил больше ни на что.

Как-то они шли по лесу за руки и встретили возвращающегося из райцентра дядьку Женьку Рядых, отца Лельки. Лиза поздно бросила руку Глеба.

– О-о-о… да у вас любовь, что ли? – присвистнул хмельной дядька Женька.

Глеб ничего не сказал, Лиза застыла на краю зеленой лужи, поправляя лямку сарафана, кивнув, пока старый Рядых проехал домой «обрадовать» неслучившуюся невесту.

– Ну все, теперь все будут знать, – сказал Глеб, сплюнув. – Этот разнесет, как сорока на хвосте.

Лиза покраснела.

– Может… забудет?

– Да для них каждый наш чох – это событие.

Другой раз, когда они сидели, обнявшись, под деревом, в глубине леса мимо пробежала Ирка Шубышкина с двумя шубышатами.

– Чей-то вы расселись… Обнимаетесь тут! А ну вас кабан какой увидит? – усмехнулась она, отводя будто бы немного завистливый взгляд. Глеб погрозил ей пальцем, и Ирка убежала.

В конце концов, они потеряли всякую осторожность, не в силах уже сдерживать чувств. Смешались медь и золото, и они сплелись, казалось, навечно, чтобы искрить во все стороны, ослепляя других и не понимая своей обреченности.

Приходя работать к москвичам, Глеб приносил цветы. Он рвал их целыми кустами, бесконечно и утром, когда проезжал на заре мимо, занимая коров в стадо, ударив бичом у двора, чтобы Лиза услышала сквозь сон его привет, и перекидывал букет для нее…

– Лизунчик! Твой Кузнечик едет… – вздыхала Нина Васильевна. – Красавчик, а? Ох, бедный красавчик…

Он был слишком сильно не похож на тех местных с прической «ресничка» и акающим говорком, которые так выводили Лизу из себя простотой и грубостью нравов. В Глебе было много редкого. И воспитание, и удаль, и отчаяние, и какая-то невыразимая словами хрупкая красота, скрытая в его жилистом ловком теле, и трогательность, и характер, который сразу чувствовался, но был Лизе пока еще непонятен. Пока его не было рядом, Лиза бегала с соседскими ребятами по лесу, купалась и каталась на велосипеде. Она снова становилась птичкой. Но Глеб до того добавлял в ее взгляд томности, что с его приходом все птичьи свойства слетали напрочь.

 

***

Казалось, все становится на свои места. К Лельке забегал Борька Гапал, тоже носил цветы и подженивался. Слухи и сплетни, самые всевозможные, носились по селу. Маринка и Ватрушка подглядывали и подслушивали, но никого это не волновало. Ребята тоже перестали подъезжать к дому Лизы. Все уже знали, что она «занята» и что не стоит даже пытаться отбить ее у Горемыкина. Он хоть и молод, но своего не отдаст.

Где-то еще в июне Нина Васильевна познакомилась с дачниками, жившими у самого кордона, они редко куда-то, кроме реки, ходили, но тучная женщина Лариса с мужской стрижкой и шумным внуком Арсением иногда заходила выпить чаю. Теперь эти дачники уехали и оставили Нине Васильевне ключик от дома, чтобы за ним был присмотр.

Ключик с красной ленточкой, как из сказки о Синей Бороде, висел в связке над входной дверью. И иногда стал исчезать.

Как-то вечером Григорьич застал Нину Васильевну плачущей. Она шелудила горох, и слезы текли по окраинам ее крылатого острого носа.

– Чего ты, мать? – спросил он удивленно.

– Лизавета-то… совсем наша выросла… Смотри, уже и парня завела. А ты хоть знаешь, что она с ним… гуляет?

Григорьич понуро сел на табурет.

– Знаю. И что теперь, мать? Дите выросло, надо понимать… Они сейчас умные, может, не принесет в подоле…

– Умные! Жалко!!! – с подвыванием продолжила Нина Васильевна. – Растишь их, растишь, а они потом…

– Ночная кукушка дневную перекукует, мать… – вздохнул Григорьич. – Успокойся, сама такой была.

Нина Васильевна хотела что-то возразить, но, утерев слезы, глубоко задумалась и даже улыбнулась кокетливой улыбкой.

– Да… да… лучше и не вспоминать. Лучше не вспоминать!

 

***

Ключи временами пропадали с гвоздика в коридоре, и Нина Васильевна только могла предположить, куда они деваются каждую ночь.

К концу августа ночи стали прохладнее. Глеб мог в любых условиях зажечь костер, но он иногда уже не спасал от лесного холода. В доме было намного теплее, тем более им странным образом поручили изредка протапливать его.

И они протапливали, а пока огонь, раздуваемый тягой, гудел и бесновался в печи, Глеб и Лиза могли хотя бы лежать под одеялом на диване.

– А ты знаешь, мама и папа купили этот мебельный… эм… гарнитур, когда я родилась. Это мы его тете Ларисе отдали сюда. Этот диван помнит, как я с него падала. Вниз головой, когда была годовалой…

Глеб улыбался.

– Ты пропахла костром, как Жанна д’Арк… твоя мать заподозрит, что мы тут…

– Дивное сравнение, – отзывалась Лиза, – ты как всегда бьешь словом наотмашь.

Сколько километров прошли руки Глеба по телу Лизы в те прохладные ночи, они устали считать. Но через несколько дней вылетели последние ласточки, и стало совсем тревожно.

 

Глава двадцать пятая

Прощание

 

Прощаться Глеб не хотел, он думал чистосердечно, что по прошествии нескольких дней Лиза вернется и случится чудо. Это чудо заключалось бы в том, что она, поживя немного в Москве, без него, вдруг разочаруется во всех сразу и приедет назад. Но Москва большой город. Он для Глеба был туманен, как комаровский луг после третьего Спаса… Нельзя было ничего знать наперед.

Также он сильно удивился, когда в райцентре на базаре его встретил военком, поцокал языком и сказал:

– Глеб Горемыкин, а вот про тебя мы и забыли… Ну, ничего! От армии и от любви человек никуль не денется!

Забывали и других. Детей всяких местных шишек и не только, но и всех, кто засылал в откуп свинью или быка по местному обычаю. У Горемыкина не было своей свиньи или быка. Тем более, даже если б они и были, он бы лучше отслужил.

После этой нежданной встречи Глеб поник окончательно. Если до того он ярохвостился и строил планы, то теперь все больше думал и не предвидел… ничего. Если его и заберут в армейку, то весенним призывом, не иначе как… а что там будет, кому известно?

 

***

Походы в лес прекратились внезапно. Они прервались одними переговорами с Ленусью по телефону.

– Пусть приезжает, хватит там быкам хвосты крутить! Учиться надо! Вы тоже, доделаете дела и вернетесь! – кричала Ленусь в трубку, и почтарька Любанька внимательно слушала, чтобы доложить всем новости.

Нина Васильевна поникла. Она только завела кур и подросших гусят, на огороде еще стояли огромные вилки капусты, поеденные по краям бабочкой, яблони грузли шафранными, багряными, малиновыми сортовыми яблоками. Что и говорить – сад Вертолетчик посадил славный!

И что же? А как бросить Бима? Как бросить недостроенный сарай – мужики кроют крышу, варят металлоконструкцию под виноград…

Сейчас нельзя было еще ехать… да! А картошка на обуховском огороде!

– Ленусь, тогда пусть приедет отец, привезет Лизку… и назад. Мы будем тут до холодов, а потом приедем… – сказала Нина Васильевна робко.

При разговоре с крикливой Ленусь на нее всегда нападала робость.

– Ладно! Тогда с отцом мы передадим денег! А то вы там, наверное, все потратили!

Нина Васильевна кивала. С деньгами было трудно. Время было тяжелое. Григорьич, оказавшийся никому не нужным военным прокурором в отставке, временами устраивался на работу в охрану или водителем, но на работе долго не удерживался. Нина Васильевна, понимая в душе, что так некрасиво жить за счет дочери и богатого зятя, покорно сносила обиды от Ленуси, но все-таки брала деньги и не спешила оторвать от себя мужа, чтобы послать его искать работу.

– Я не могу позволить, чтобы такой человек разносил газеты! – гордо говорила Нина Васильевна.

Сама она устала работать в налоговой инспекции и считала, что теперь может и отдохнуть.

 

***

Лиза в отчаянье собрала вещи в рюкзак и перед отъездом ходила сама не своя. Глеб зашел вечером, чтобы проститься покороче, но они пошли на плотину зачем-то потрогать воду с плит.

Для Лизы это еще летом было ритуалом: трогать воду и слышать, как она по всей ширине реки шумит, падая в воронки, и разбивается всклянь, образуя бело-желтую пену. Теперь они шли к реке молча. Глеб не знал, что говорить. На него весть об отъезде обвалилась, как стена рухнувшего дома.

Вокруг не было ни души. Фонарей в селе насчитывалось только три, и они прошли под светом всех трех, по всем улицам.

Позади осталась лесная Боровка, береговая Маниловка, Середовка, Корчаковка, Бессаловка и Слободка, и уже шумела шлюз-плотина под названием БАМ. Старый мельничный пруд, примыкающий к Сейму и реке Ломовой двумя боками, давно уже не отражал колесо мельницы, которую разобрали еще до войны. Теперь в его тухлой ряске плавала только луна.

– А мельники все колдуны… Они могли наслать на тебя сухоту или чесотку… – сказал задумчиво Глеб, кивнув на лунный косарик.

– Да… а тебе, я так понимаю, только и надо того. Чтобы мы стали Петром и Февронией наших дней и умерли в один день, а после еще переползли в один гроб.

– Я такую тюфту не слыхал, – отмахнулся Глеб. – Книжки не мое, ты знаешь. Я перестал читать в тринадцать, когда бросил школу и первый раз украл коня из вишневского колхоза.

Лиза улыбнулась с чуть заметной горечью.

– Что завтра делать будешь?

– Працу.

– Пасти?

– Да. Идем реку трогать.

Глеб взял Лизу за руку, и они пошли по бетонным плитам, служащим дорогой к БАМу.

От реки уже заметно несло холодом. Прелые листья, упитанные дождями, пахли как отваренные яблочные шкурки, а днем они так же выглядели, устилая передний полог леса.

Все враз стало ярким и светоносным, даже малые кусты бересклета жарко загорелись в лесу оранжевыми букетами, а как хорош был орешник с совершенной теплой желтизной овальных листиков с усиками на концах…

Глеб сел на камень и совсем потух.

– Что мы будем делать? Что я буду делать? Как я буду теперь жить?

Река прибавила воды и теперь тихо проходила шлюз, урча водоворотами.

Лиза потерянно глядела на вышедшую из ветел луну.

– Хоть топись… – вздохнул Глеб и, поймав Лизу за руку, притянул к себе. Она набросила вторую руку ему на плечо.

Глаза его отблескивали. Лицо в темноте потеряло цвет и выглядело как мраморное, оглаженное резцом скульптора.

– Жди меня, Кузнечик, – шепнула Лиза со слезами.

– Больше ничего не остается, коханка.

– Да, больше ничего…

Они сидели неподвижно, пока обоих не пробрал холод.

Медленно бредя домой рядом с Глебом, Лиза задержалась под фонарем. Легкие пушинки кружились в белом кругу отсвета. Сталкивались и вились, не имея пути и цели. Словно боясь земли и уже отвыкнув от неба.

– Белые мухи… – сказал Глеб, прислоняясь к фонарю. – Так им и время пришло…

 

***

Григорьич и Нина Васильевна любили вставать в муторную, тяжкую рань и ехать на Москву, когда голова еще удерживала сон, а все тело вынуждено было встряхнуться и ползти куда-то.

Лиза не спала до утра, потом закрыла глаза в тумане бессонницы и провалилась в смутный, короткий сон, наполненный посторонними звуками домашнего быта. Шорохом сумок, топаньем ног, скрипом и хлопками дверей… во всем этом плыла она, и Глеб по Гончарке на лодке, да, они плыли через заросли, каких там не было, но будут, она тогда этого не знала, и приплывали в чужое место, где среди облаков реяла паутина, а у солнца не было сил подняться в полдень.

«Ты отучишься, станешь адвокатом, откроешь свою контору, увидишь мир, найдешь себе крутого парня, не черт знает что…».

– Черт знает что! – бубнил Григорьич, вынося вещи. Лиза спала одетой, с рюкзаком у головы.

Она машинально встала и пошла в облаке перепутанных вчера Глебом волос, пахнущих им, его папиросами, чистить зубы и умываться под ледяной водой уличного рукомоя. Так же машинально она влезла в машину, забросила рюкзак на заднее сиденье и решила, что нужно еще раз взглянуть на улицу. Улица выгибалась серпом, но отчетливо были видны крыши домов вдоль леса и их окна, глядящие на восточную сторону. Все дома здесь были повернуты к реке, на восток, и входы были с востока. Это была удивительная традиция старых поселенцев строиться на старом месте по обычаю дедов. Поэтому в виде улиц и их планировке не было несогласия и разрозненности. Все было четко и обыденно, как у всех, разве что тот, кто был более работящим, крыл крышу железом, а то и черепицей, что значило: на века. Народ победнее крыл тростником и соломой, мазал хаты глиной, перемешанной с лошадиным навозом, и полы не стлал, а набивал глину. До сих пор таких домов оставалось два на селе, в одном из них жили Шубышкины. Так Лиза прощалась с улицей, потому что, когда она вернется в другой раз, уже не будет той Лизы, которой она сюда приехала.

Глеб вышел со двора в тумане, он тоже не спал. Он оделся, умылся, кинул в торбу хлеб, три варенные в мундире картошки и луковицу. Повесив на плечо волочащуюся по земле плеть, пихнул калитку. Остановился, достал из кармана куртки папиросу и постучал ей по ладони. Провода вдоль улицы натужно трещали, гудели, свиристели, захлебываясь тысячами маленьких птичек. Это вылетели ласточки, и теперь в восторге жизни и тепла поют и пищат как могут, лишь бы петь и пищать. Оповещая весь мир о том, что они подросли, встали на крыло и теперь готовы хоть в Египет…

«Вот и всё… – подумал Глеб, – больше и жить незачем». Но, услыхав шум заводящейся машины, дрогнул. Он сел у колонки, чтобы не упасть внезапно от странного ощущения уходящей из-под ног земли. Из-за поворота хорошо виднелся дом Лизы, вот и кто-то вышел на дорогу, она… блеснула своей золотомедной чешуей и стоит, смотрит в его сторону, бросив руки. Глеб выпустил облачко дыма, и среди этого дыма и видение, и  выехавшая машина, и сама его надежда растаяли почти сразу. Он посмотрел туда, где была она, но ее больше не было. Глеб обмер и, пока догоревшая папироса не обожгла ему пальцы, не мог подняться со скамейки.

Но улица просыпалась, и ему нужно было идти туда, мимо их двора, чтобы забрать корову лесника, и корову тетки Шкурки, и Лелькину корову тоже… Глеб встал и поднял плеть, вспоминая их вчерашний разговор.

Нет, это еще была не осень, и прощались они всего на несколько дней. Но лилии уже закрылись и пошли ко дну свернутыми комочками, похожими на зеленые фиги. Накануне он нашел ее бусики в лесу, собрал их на леску, маленькие и большие клубочки лунного камня, но все равно их не хватило, может потерянные бусины растащили сороки или сойки. Когда Лиза их покупала, тетка в магазине сказала, что лунный камень «на взаимную любовь».

Когда она потеряла их в лесу? Глеб отдал ей бусики в последний вечер, до того несколько дней хранил их у себя во внутреннем кармане. Он доставал их на пастбище, смотрел на солнце через них и думал, что они счастливее его, что прикасаются к ее шее каждый день и каждую ночь. Отдал их Лизе, и та благодарно улыбнулась ему.

– Поехали со мной?.. – спросила она как бы между прочим.

– Не могу.

– Почему, не хочешь? Я все придумала… мы с тобой будем жить у нас… пока… у нас есть где жить.

– Глупая, у меня даже паспорта нет.

– Как… нет паспорта? – оторопела Лиза.

– Нет, и все дела.

– Почему – нет?

– Не сделали.

– Но ты же уже сам мог себе сделать…

– Мать у меня так и есть гражданка Украины. Когда мы уезжали, мне было двенадцать, через два года я бросил школу и пошел работать к арендатору.

– Что ты делал в четырнадцать лет… у арендатора?

– Неважно, – отмахнулся Глеб.

– Но… паспорт!

– К ляду паспорт.

– Но ты же без паспорта не человек, не гражданин…

Глеб засмеялся.

– А! Вот ты как заговорила, коханка!

Лиза опустила глаза.

– Может, это и сложно, но нет невозможного… я поеду, узнаю…

– Ты скатайся, коханочка, скатайся до Москвы.

– Хохол ты, мазныца…

– А ты дутая кацапка.

Лиза обняла Глеба.

– Я прошу тебя ждать…

Глеб поцеловал ее в полузакрытые глаза.

– Ты слышала, кто-то говорил, что расстояние убивает маленькую любовь и укрепляет большую… этим, вроде как, все сказано, можно теперь проверить.

– Ты умный, ты можешь учиться и быть человеком.

– Больше не могу, – ответил Глеб.

Они обнялись, прижимаясь друг к другу. На веранде не было двери, и в любую минуту мог войти кто-то из родителей. Глеб стащил Лизу на пол, чтобы не скрипеть и не шуметь рассохшейся тахтой.

– А если зайдут… – шепнула Лиза, поехав глазами, – что ты делаешь…

– Пофиг, пусть заходят…

Лиза хотела бы, чтоб он остался до утра, но он не мог. Это было бы открытым неуважением, да и наглостью, впрочем которую уже все и так оценили. Перед рассветом они расстались у калитки.

 

Глава двадцать шестая

В Москве

 

Лиза плохо умела притворяться. Она считала это преступлением против самой себя. Увы, приходилось идти на это преступление, чтобы избежать вопросов и ковыряния в душе. Она никого не впускала в душу, никогда не жаловалась и не ныла. Всегда доверяя в лучшем случае только бумаге, где могла написать что-то скрытое и тайное. В других случаях у нее не было собеседника. Наедине и с радостью, и с болью она сумела выработать четкое мнение не только о себе, но и обо всех других. И мнение это не колебалось с приходом новых авторитетов, значений, успехов или достижений. Нет, на Лизу нельзя было влиять. Она пропускала через себя любое влияние, как песок пропускает воду, а мусор и шелуху сбрасывала. Но не в этот раз, когда она оказалась лицом к лицу со взрослой жизнью. Теперь она должна была решать, и не что-нибудь, а решать судьбу человека. И ей не было радостно погубить кого-то. Ужас охватывал ее от мысли, что эта недоразвитая взрослость, когда ты вырос телом, но в сущности еще остаешься дочерью своих родителей, в закрепощении семьи, без средств, на дневном отделении вуза, которому теперь придется отдать четыре года жизни… Лиза зарывалась лицом в подушку, и все, что могла придумать, – это казнить себя за то, что где-то там остался прирученный человек, верный ей до последнего вздоха, который будет умирать с ее именем, но, кажется, не отдаст ее никому. Эта печальная мысль была и приятна, и страшна. Рыцарь, маленький принц, парень, продолжением руки которого является двадцатисантиметровый нож. Ее прекрасный парень.

В Москве Ленусь потащила ее в салон. Оттуда Лиза вышла похорошевшей, убранной, ухоженной девушкой. Ей накрасили ногти на ногах и руках, подкоротили посеченные концы волос и высветлили пару прядей на макушке. Ленусь одела ее в хорошем дорогом магазине, чтоб Лиза ехала поступать в презентабельном виде, а не как «сельская шалашовка с гнездом на голове». Лиза поехала в центр, на Никольскую, на собеседование. Она шла по черной брусчатке Красной площади и смотрела на свои накрашенные ногти на ногах. Нет, не может быть, чтобы это было с ней. Как далек теперь тот мир, где она колола ноги о шишки, убегая от муравьев. Сейчас она могла учиться только в коммерческом вузе. Из-за ее нерасторопности и оторванности от реальной жизни к учебе Лиза относилась несерьезно. Сдав документы и побеседовав с администратором, она витиевато поехала домой, чтобы как можно дольше погулять по городу, где не была несколько месяцев.

В квартире никого не было. Духота стен стесняла ее после вольного лета, но радость все-таки снова забила ключом. Развернув проспект, данный в институте, Лиза пробежала глазами текст. Обучение начинается с первого октября, значит, она поедет назад. Туда, в свой лес, к своей реке, к своей свободе.

Отец пришел из магазина стройматериалов с новой электропилой.

– Ну чего, панчежка, как успехи? – спросил он.

– Я еду с тобой! Еду! Учеба только через две недели, что сидеть тут!

– Отлично. Но я послезавтра только еду. Побудешь тут денек сама?

– Побуду! – кивнула Лиза.

Тем более что Ленусь купила ей компьютер. CELERON 3 на базе «Пентиума». С сорока гигабайтами памяти! Лиза еще зимой сопротивлялась против этой мучительной компьютеризации, но теперь для учебы компьютер был необходим. Входили в жизнь интернет с карточками по пять и десять минут, почтовый клиент «Бэт!» и чатики. Начиналась новая эра, и Лиза села со всем этим разбираться, пока никого не было дома.

Отец поехал в Бирюлево проведать приболевшего брата. Лиза сидела, тупо уставившись в монитор, и рисовала в формате БМП картинку Меловой горы. Она не понимала ровно ничего в документах «Офис», в создании презентаций и настройке интернета.

Зазвонил телефон. Наверное, это Глеб, это Глеб!

– Привет, заяц! – сказал на той стороне давно забытый голос. Это звонил Филька, в которого она была влюблена, когда училась в театральном. Тогда он ее не замечал… Особенно не замечал, а так, конечно, целовал до синевы. Было однажды на репетиции. Закрутились в занавес, целуясь, оборвали его и рухнули…

– Привет, – почему-то неожиданно для себя обрадовалась Лиза, – ты можешь ко мне зайти, у меня тут компьютер… завелся!

– А!!! Наконец-то! И ты к нам! Приду и «Винамп» принесу, музон слушать.

– Ну, неси, а то я же вообще ничего не понимаю, а мне надо разобраться… что и как… А то я потом уеду до октября, приеду прямо впритык к учебе.

– К какой учебе?

– Ну я поступила на следователя…

– О боже, моя милая зая! Ты себя решила загубить! – застонал Филька.

– Да, верное слово, – улыбнулась Лиза. – Но хотя бы будет интересно… странгуляционная борозда… компрессионная асфиксия…

– И что, как? Сейчас прийти?

– Сейчас уже ночь почти, – оглянулась на сиреневый цвет неба Лиза.

– А какая, на фиг, разница?

– Ну приезжай… – уверенно произнесла Лиза, – давай сейчас. Завтра, может, некогда будет.

Филька жил недалеко, на одну станцию метро ближе к центру, но у него была машина, и он быстро приехал, потому что пробки еще не начались и дороги были относительно свободны. Лиза открыла дверь, и на нее упал куст белых роз, она за ними даже не сразу увидела Фильку. Тот за какие-то месяцы как-то вырос и возмужал. И почему-то позвонил ведь ей… И отчего-то же поймал ее дома…

– Мне твоя сестра сказала, что ты сегодня приедешь, – сказал Филька. – Я же звонил пару недель назад.

Филька был уже совсем чужим, но вместе с тем родным. Высокий, огромный, правда тоже светловолосый, как Глеб, но вьющаяся длинноволосая прическа делала его похожим на рослую деваху. Филька не хотел стричься, поэтому ходил, как бабай, в джинсах на голое тело и в драных футболках, чтобы выглядеть побрутальней. Но его лицо с округлыми щеками и курносым носом, чайные грустные глаза и припухшие губы все равно выдавали его совсем еще юный возраст.

Лиза повела его в комнату и показала сложенной ладонью на чудо техники.

– Вот. Смотри… Видишь, какая я стала современная? Победил меня прогресс.

– Ого! – воскликнул Филька, чуть сутулясь от своего роста. Он содрал с себя футболку и кинул ее на кровать Лизы.

Лиза вздрогнула.

– Жарко у тебя, – сказал Филька, ногой поддернув под себя крутящееся компьютерное кресло, и как настоящий профи уселся к клавиатуре, быстро защелкав по ней большими, белыми, как снег, пальцами. На его спине красовалась свеженабитая татуха в виде двух дерущихся уроборосов.

– Ой… какая у тебя татуха… – прошептала Лиза. – Можно потрогать?

Филька повел плечами и замер над клавиатурой.

– Да, но осторожно. Укусят.

– Я не боюсь… пусть кусают, – Лиза провела пальцем по петлям змеиных хвостов.

Филька дал Лизе посмотреть и потрогать его спину.

– Твои-то где?

– Батька… отец… уехал к брату.

– Что ты делала там… в своем колхозе? Сестрица твоя тут так уж прям на эту тему веселилась… Говорила, что ты любишь экзотические места. Но… по-моему, это не экзотика, ваша деревня. Или… как?

– Ну как сказать… там было очень круто. Я многому научилась.

– Ага… – протянул Филька, прикрывая глаза. – Вот что!.. И как твое лето прошло?

Лиза улыбнулась и убрала руки.

– Мое лето еще не прошло, – сказала она.

Филька толкнулся ногой и развернулся к ней, схватив ее за талию.

– Вот я посмотрю, что ты теперь будешь говорить.

На Лизу внезапно напал страх. Такой страх, как будто она сейчас стоит перед стеной огня и нужно войти, обязательно нужно, хоть и горячо, так горячо, что ресницы уже горят.

Филька встал, забросил Лизу себе на живот и, пройдя несколько шагов, повалил ее на кровать.

– Мир сошел с ума, и мы вместе с ним, – сказал он и быстро стащил с себя джинсы, и быстро высвободил Лизу от лишних деталей одежды.

– Что… что ты делаешь, я же… компьютер, зачем… уйди, Филька… а как же…

– Фигня! Ты же сама… этого… хотела… – и Филька зажал Лизе рот своей нежной ладонью, не знающей ни косы, ни топора, ни ножа с рукоятью, обернутой полоской бычьей кожи.

 

***

Да, вот она, пустота всего. Блаженная пустота. Есть же пустота космоса… Вот она. Из колонок орал Кобейн. Филька сидел перед компьютером и настраивал программы, ловко шуруя пальчиками по клавиатуре. Лиза же лежала ничком на подушке, как утонувшая Офелия, запутавшись в своих вспотевших волосах, и не могла пошевелиться от стыда и боли.

Сегодня она знает, что такое предательство. Еще и это знает. А сколько впереди еще такого, чего она с ужасом узнает? Или без ужаса. Или с холодным сердцем. Филька сидел голый, курил «Житан», красиво сбрасывая пепел в экзотическую ракушку, которую Ленусь привезла с Ямайки. В ней, наверное, до этого момента жил океан. Везде живет океан, пока туда впервые не сбросят пепел… Лиза лежала молча, прикрывшись только волосами.

– Ты красивая, зайка. Да ты и была… А сейчас стала еще лучше. И что я раньше тебя не опрокинул… – говорил Филька своим бархатным голосом, проникающим во все глубины и даже за.

Лиза молчала.

– Конечно, целоваться ты не умеешь, но это фигня! Чего ты грустишь?

– Я не грущу, я думаю…

– Хорошо тебе? Да, я вижу, что хорошо… сейчас станет еще лучше.

И Филька нырнул под одеяло и остановился где-то посередине, так и не перенырнув его.

 

***

Глеб чувствовал, что в нем что-то горит, не сгорая, даже пылает, и не останавливается. То ли это был какой-то зов через километры, просьба, мольба, то ли горячечный экстаз, горькое колдовство. Сейчас до утреннего света не доживет, сейчас он вылетит в трубу. Нет ничего, кроме нее. Ни света, ни тени, ни листвы, уже блистающей всеми оттенками плюсовой температуры.

Горе. Ему горе, выше всех облаков. Он и там не вздохнет. Он обнимал старую подушку, лежал, свернувшись клубком, бил кулаком в стенку буфета и стесал себе все костяшки. А прошла только одна ночь и один день. Прошли только сутки, но может, отпустит?

И через расстояние Лиза виделась ему, как комета, уходящая за горизонт. Да, она есть, но ее не видно уже, и она была там, за горизонтом, захлебываясь московской ночью, пила с Филькой водку с колой. И Григорьич в своем Бирюлево не ехал ее спасать, потому что тер с братом про деревню, про дом, про поросят и рассказывал про то, как он с работником воровал уток.

 

***

Второй день в Москве, проводив Фильку в совершенном смятении, Лиза провела с сестрой. Они ходили играть в бильярд, в боулинг, в аэрохоккей. Притащилась подруга сестры с парнем Алешей. И все трое зависли в кафе при клубе. Подруга сестры много шутила на скабрезные темы, Ленусь все время ее останавливала, но, выпив немного, стала тоже открыто подкалывать Лизу.

– Вот наша Лиза, любит экзотов… Всяких подбирает. Чем страшнее, тем лучше.

– Неправда, – попыталась оправдаться Лиза, – никого я не люблю.

– А тебе важен размер, да? – спросил Алеша и внимательно посмотрел на Лизу.

Лиза покраснела.

– Уж конечно. А этот, как его… твой лох! Как его зовут? Двойное такое имя… Фрол и Лавр… Борис и… Глеб! Глеб! Кошмарное имя, – продолжала Ленусь. – Кролики. Все лето протрахались.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду, – чуть ли не шевеля гневным взглядом салат, ответила Лиза.

Наконец Лиза, совершенно уязвленная такими разговорами, встала и пошла домой, даже побежала. До дома было недалеко, Москва прогрелась за время летнего тепла. Толпы молодежи гуляли по улицам, из окон пятиэтажек раздавалась пьяная ругань, смех, какие-то живые, смешные, мелкие звуки, все как всегда жило, мечтало, печалилось и радовалось.

Отец уже спал. На столе стояла тарелка с холодными макаронами и сосиской. Лиза надкусила сосиску и бросила ее. Завтра ехать… В комнате ее, куда никому не велено было заходить, был полный раздрай.

– Если захочешь снова переустановить «Винду»… зови… – прощаясь, сказал вчера Филька, уперев руку о стену прихожей. – Ты классная, мы потом созвонимся, да? Октябрь наступит… Вот тогда зажжем!

– Зажжем? Попозже? – переспросила Лиза, уже далеко пребывающая в своих мыслях.

– Да, я тебя научу, – завязывая «Мартинсы», сказал Филька.

– Чему?

– Всему крутому, что мне нравится, а, как следствие, тебе тоже это понравится. Ну, врубилась?

– Да… – чуть не плача, сказала Лиза, – поняла… иди…

Филька попытался ее приобнять, но она, как дикая белка, отскочила.

– А, ну да… а то останусь… Чмоки…

И побежал по лестнице, гулко удаляясь и напевая своего любимого Курта.

Лиза заправила постель, посидела на краю несколько минут, понимая, наконец, что же произошло, и, найдя полотенце в шкафу, пошла мыться. Скорее, для того, чтобы смыть память о вчерашнем.

«Как легко делаются глупости, с каким ясным умом совершаются самые страшные преступления, – думала она, ловя струи воды ртом. – Как мне теперь пережить и это…».

…Утром отъехали в деревню. Всю дорогу отец учил, распекал, требовал, грозился… Его голос уже был до того противен Лизе, что она не могла терпеть.

– Останови машину, ну чего ты от меня хочешь! Все случилось, как случилось, зачем об этом говорить, какой смысл! Высади меня, я пойду обратно, в Москву!

– Коза! – ревел Григорьич. – Вылупила зенки – и на частокол! Демоническая женщина! Мечта поэта! Как можно было… Да он теперь опозорит тебя!

– Пусть позорит! Солнце грязью не закидаешь, – сказала Лиза уже спокойнее. – Мы просто с ним ходили, дружили, с чего вы взяли еще что-то… Не собираюсь я обосновываться в вашем колхозе «Червоно дышло».

– Ну хорошо тогда, если просто дружили, тогда я спокоен.

– И нечего промывать мне мозги! Я сейчас об учебе думаю.

– Ты там себе заведешь кого-нибудь, я знаю, и опять, опять начнутся любовь, морковь, кровь… – снова разгорячился Григорьич. – Не смей там!

– Зачем ты тогда меня везешь назад? – спросила Лиза в упор.

Григорьич примолк.

– Надо.

– Зачем… за-чем?

– Ну, я боюсь оставлять тебя одну в Москве… пока Ленусь не переедет к нам.

– Когда они переедут?

– Они купили квартиру, делают ремонт. Пока мы с матерью поконсервируемся тут, на природе. А они поживут у нас, приглядят за тобой. Да чтоб ты ничего не наколбасила!

– Ясно, а как долго они будут у нас?

– Не знаю… может быть, долго. Но нам-то что! Живи и учись, они будут за тобой смотреть… Ну, и… мы будем звонить.

– Понятно! Значит, никакой личной жизни у меня не будет. Прикольно…

– Тебе и не положено, – отрезал Григорьич, и дальше они ехали молча.

 

Глава двадцать седьмая

Возвращение

 

Только въехав на улицу, первого, кого они увидали, был Глеб. Он ехал с Борькой Гапалом на велосипеде откуда-то со стороны леса. Ветер становил дыбком Борькину паклю на голове, кудрявую и бело-серую, как залежалая вата, а в общем оба света белого не видели.

Глеб кинулся к машине, облокотился на открытое Лизино стекло и просунул руку поздороваться с Григорьичем. Он был одет в свою старую олимпийку и вечные джинсы.

– Приехали… я уж думал… – начал Глеб так радостно, что Лиза вжалась в сиденье.

– Ладно, Глеб, нам некогда, мы тяжело ехали. Отдохнем, тогда.

Григорьич поехал дальше. Лиза чувствовала щекот в ногах. В голове пульсом била кровь.

Она знала, что Глеб поймает ее сразу же, раскусит сразу. Не страх, а другое чувство примешалось к вине. Что-то пошло не так. Глеб был другим.

 

***

Он пришел вечером, еще не стемнело. Принес букет белых крупных астр и положил его на перила крыльца. Лиза услышала натянутый разговор во дворе. Григорьич беседовал с Глебом про работу. Про огород. Про погоду. Пора было убирать лук.

– Иди, там твой этот… – сказала Нина Васильевна, входя к спрятавшейся в дальней комнате Лизе.

– У меня голова болит.

– Что, даже не выйдешь?

– Не знаю.

Нина Васильевна вышла, и Лиза закрыла лицо. Она так сидела минут пять, пока кто-то не тронул ее за ладони. Лиза вздрогнула и открыла глаза. Перед ней на одном колене стоял Глеб.

– Вот видишь, ты даже не вышла…

– У меня голова болит, – начала оправдываться Лиза и старалась не глядеть на Глеба.

– Как съездила? – в его голосе сквозило подозрение.

– Все хорошо.

– Я чуть не умер здесь без тебя. Идем.

– Куда?

– Раньше ты не спрашивала куда, шла, и все дела.

– Нет, я устала. Голова…

– Ах, голова… сейчас я полечу твою голову, – и Глеб, поддернув Лизину юбку, поцеловал ее в коленку. Но даже в полумраке комнаты он заметил, что у Лизы над коленкой какое-то красное пятнышко. И на второй коленке оно тоже было. Глеб ничего не сказал, только вскинул глаза на Лизу. И губы его чуть улыбнулись. А ноздри нервно вздрогнули.

– Мама с папой зайдут, – оттягивая юбку, испугалась Лиза.

– Не зайдут, они пошли к Отченашу в баню, их Фаина позвала…

– Как позвала, прямо сейчас?

– Да, суббота же… Иди ко мне…

Глеб взял Лизу за запястье и дернул к себе так, что она свалилась на него сверху.

– Ох ты… тяжеленькая стала… – усмехнулся Глеб и стянул пальцы на ее талии. – Глядишь… скоро пальцы мои не сойдутся… Ну а где мне другие взять?

Лизу эти слова вывели из себя, она попыталась вырваться, но Глеб заломил ей назад обе руки и посадил на себя верхом.

– Ты не ерзай, не спеши… – сказал он. – А то успеешь.

– Отпусти меня! – взмолилась Лиза, сдувая с лица волосы, упавшие ей на лоб. – Я прошу тебя, я умоляю тебя… не надо…

– Вот как… я от тебя таких слов слыхом не слыхивал, коханка… Нет, ты здесь, сейчас, очнись уже, очнись… тут я…

Лиза снова попыталась вырваться, но Глеб сильно ее держал, и ей не нравилось это.

– Ну что ты вырываешься, это бесполезно, знаешь ведь…

– Я хочу… я тебе должна что-то сказать. Я тебе хочу сказать, что…

– Молчи, – прошипел Глеб и закрыл ей рот поцелуем.

Лиза сникла, обвила его шею руками, и словно прорвалась плотина, вода пошла крушить бетон и камень. Она больше не думала о том, что, кроме него, может быть кто-то еще.

 

***

«Посмотри, как изменилась природа, пока тебя не было. Ласточки собираются улетать. Смотри, больше нет лилий, отцвела кубышка, превратилась в зеленые сосочки, шиповник стал алым, орехи созрели, цапли ушли в далекую пойму, и скоро совсем не будет ничего, ничего, только тишина, темнота, и одни звезды сменятся другими, морозными, покосилась чаша Медведицы. Мы выпьем холода…» – думал Глеб, но боялся произносить все это вслух.

– Я буду приезжать… – говорила Лиза.

– Я думаю о том, что увижу тебя еще очень нескоро, может быть лет через пять…

– Нет, этого не может быть…

Под лодкой журчала теплая вода мелководной Гончарки. Тростник пел от ветра, собирая в себя все томление наступающей осени, всю ломкость новой жизни, приходящие на смену доброму, тугому лету, когда крепли стебли и чесали мимо стада гусей и лебедей, стаи журавлей… Когда ястребы летали низко над рекой, подцепляя кривыми желтыми клювами зазевавшуюся рыбу.

Они гнали лодку на осеннюю стоянку к прикрепам. Катер украли за те два дня, что Григорьич и Лиза были в Москве. Григорьич был вне себя от ярости. Он рвал и метал. Правда, логично, катер увезли и сдали на цветмет, потому что к катеру все-таки умные люди строят гараж. Но Григорьич был еще не совсем обтерт новой обстановкой. Не ожидал он, что местная алкашня будет воровать его сети и раколовки, а добытых раков и рыбу продавать дачникам. А потом еще и чистит их плохо закрытые, но сплошь застрахованные дома, когда те уезжают.

Лиза сидела на корме, Глеб – на носу. Она куталась в шерстяной свитер Глеба, который он очень любил и почти что не носил. Бабкин подарок.

– Знаешь… – сказала она, когда они вырулили в чистую протоку, ведущую из озера к большой воде, – я думала, что буду любить тебя… никогда не думала, что это скажу… не думала, что настолько… – и слова ее утонули в подступивших слезах.

– Ничего, коханка, мы это как-нибудь рассудим… Главное, нужно чтобы ты была со мной.

– Я никогда не оставлю тебя…

– Если это правда, то это хорошо… – вздохнул Глеб. – Но, к сожалению и к счастью, для тебя это не может быть правдой.

Лиза, широко открыв глаза, смотрела на него. Он подруливал веслом, вода вихрилась, закручиваясь в маленькие колечки, и все, что лежало за пределами этого мира, уже мало ее волновало.

После они посидели на лодке.

– Я тут подумал, что мне нечего тебе подарить на память. Совсем ничего. Вот, только это.

Он снял с себя крест, совсем простой и порядком ношеный, и надел ей на шею. Лиза снова залилась слезами, которые Глеб все сцеловал. Но, когда она пришла домой и Нина Васильевна случайно увидела Глебов крест на ее груди, она подняла крик.

– Ты сошла с ума со своими любовями! Всё! У тебя совсем нет мозгов! Это его крест, а ты наперла его на себя! Ему нести свой крест, а тебе – свой! Немедленно отдай!

Чтобы избежать еще большего скандала, Лиза побежала отдавать крест. Глеб сидел у колонки и переплетал рукоять плети новой оплеткой.

– Понятно, – ничуть не удивился Глеб, – это же как… был бы золотой, да новый.

Лиза, вздыхая, протянула подарок. Глеб взял и нацепил его на шею с тяжелым вздохом.

– В принципе да, своего креста я врагу не пожелаю. А тебя, коханка, все равно какие-то силы охраняют. Иначе б ты не была ведьмой.

– Я не ведьма… я не умею колдовать…

– Да, и целоваться не умеешь. Но между тем и тем есть одно большое «но».

 

Глава двадцать восьмая

Птицы

 

Наконец, начались главные работы по уборке урожая, сортировке его и опускания в подвалы.

Ненасытные, выбеленные известью прямоугольные зевы погребов принимали в себя все, что земледельцы наработали за четыре месяца страдной поры. Глеб вертелся у Отченаша, Григорьич поймал его на меже.

– Поедем в Обуховку.

– А Лиза? – обрадовался Глеб.

– Да только перепашем и вернемся.

Глеб немного осел, но, подумав, что после работы, в которой он забудется, он непременно снова зайдет к ним в дом, сядет за стол как свой, и она будет ему подавать что-нибудь на тарелочке, склоняясь к нему каждой своей ложбинкой, даже обрадовался и жил этим чувством весь день и споро работал. Они приехали в Обуховку, где ему безмерно были рады все бабки по соседству. Они набежали глядеть его, обнимали его за шею, улыбались беззубыми своими ртами и радовались ему как какому-то светлому пятнышку среди серого вечера.

В Обуховке еще доживал уклад: там на престол пекли булки с маком, а на Сдвиженье – козульки с творогом, а на Коляду, да на Щедрый вечер, да на Василя приходили мальчишки «засевать», а если не было мальчишек, то одна из бабок, самая молодая, с получетью пшеницы обсыпала двор и людей – что и кого видела. Златозубый Архерей сидел перед двором и выбирал стамеской из цельной дубовой колоды новую макитру с видом священнодействия.

– На що тебя макытра, дид! – рассмеялся Глеб. – За мак сейчас садят, законы же такие…

– Що мени ихневы закони! – отвечал дед, скосясь на Глеба. – Закони перепышуть, а макытра дуже нужна!

Глеб присаживался на корточки возле старика, они заворачивали самосад в «Голос района» и затирали про прошлую жизнь на селе. Почему-то ни у кого из стариков не было чувства, что сейчас идет совсем новая и тревожная историческая эпоха. Они жили во вневременном пространстве, уже рождаясь деловыми и старыми. В это их пространство ложились древние умения и смекалка, ловкость и цельность, оборотливость и немногословность и много чего другого, что сейчас в русском человеке уже почти вымерло. Не было в их сознании ни вождей, ни моды, ни мнений, ни пропаганды. Они выносили бытность свою безропотно с тех времен, когда жили еще под панами. В укладе здешней жизни появилось из нового облегчения только электричество. И то с шестьдесят шестого года. До этого учились при керосиновой лампе, а для чего другого электричество не было нужно.

Как бы они тут ни жили при царе или при президенте, ни вид, ни спокойный образ мыслей их не поменялся, за исключением нанесенной извне шелухи, которая все равно не освободила бабок от платков и не заставила местных мужиков носить шорты. Под страхом смерти они бы не сделали этого. Но неминуемый слом уже висел над всеми сельскими жителями, и приходила страшная мысль о том, что они последние, последние, знающие земляную и полевую работу, последние, кто держал в руках конопляные холсты, последние, кто стирал золой и мыльнянкой, последние, кто мазал хаты лошадиным навозом, кто таскал с паев вязки сена, косил отаву, сидел голым задом на земле, проверяя срок посадки. Век согнул их, но не сломал. И спасти все это, удержать и преумножить могли только наследники, которые еще в семидесятые годы стали стаями рваться прочь из села, побросав своих родителей. Нет, не наследники они старой жизни, крестьянскому простому быту, не наследники они этому живому, но иссякающему ключу. Они все стали причастны к гибели того, что спустилось еще с неба вместе с молотом, серпом и мерой пшеницы в старородящем огне, когда люди не знали даже Бога.

Григорьич привел коня, и следом Романыч принес справу.  Глеб не дал Григорьичу пахать, обматерив его почем свет и живо припомнив первые его борозды. Ржавый зуб плуга с серебристой окраиной взрезал уже затянувшийся портулаком огород. Григорьич смотрел свысока, но не без удовольствия, как совсем небольшой, с ловкостью кузнечика и силой хорошего волка, Глеб рядок за рядком проходит огород, идет к нему, улыбаясь своему труду, ясный, как начищенный золотой рублик. Ах, сколько бы он мог, если б у него была хорошая работящая жена, мудрая мать и добрый отец, которого у него никогда не было… Григорьич даже чуть было не уронил слезу, уже даже в глубине души принимая Глеба, как своего сынка, которого у него тоже никогда не было, а вот он явился ровно такой, какой сейчас ему был нужен. Но Григорьич вернулся из чистых мрий. В этом году, раз уж пришлось остаться в деревне зимовать, нужно было завести еще хозяйство. Взяли три гуски и гуся, пятерых курей и петуха, трех утей и утака. Закрыв хату и тепло распрощавшись с бабушками, Глеб и Григорьич, спрятав птицу в мешки и в багажник, поехали восвояси.

На полдороге птицы, словно очнувшись, стали грохотать в багажнике.

– Дядь Борь, надо посмотреть, что там… – сказал Глеб, – останови.

– Да ты гляди, как развезло дорогу… не встанешь… – вцепившись в руль, проговорил Григорьич. – Надо это место гнилое проехать. Глянь ты, как мы вперлись в это болото…

Хотели срезать путь между двумя селами и попали на пойму ручья Бляховец, и оттуда уже нельзя было так быстро выбраться, для заднего привода «Волги» на раскисшей грунтовке было сильно много опасностей «сесть».

– Это все вы со своим «шоб було» и «давай быстрее», а скорийше только кошки родятся, дядь Борь, – саркастически заметил Глеб, когда они сели на брюхо.

Тем временем птица в багажнике издавала еще более умопомрачительные возгласы.

– Не звезди, а бери лопату и шуруй, отрывай меня! – рявкнул Григорьич.

Глеб молча взял из-под заднего сиденья лопату и пошел кидать грязь. Долго они блуждали по заповедным дорогам этого небольшого бляховецкого треугольника. Глеб толкал машину, весь угваздался с ног до головы, и уже темнело, а он едва стоял на ногах. Наконец выехали на асфальт, изрядно поплутав по зарослям. Глеб сидел молча, передыхая, стащив грязную одежду.

– Высадить меня возле дома, я одяг переменю… – устало говорил Глеб. – Негоже мени в таком виде…

– Да, грязный ты по самые уши, – подтвердил Григорьич, как будто бы несколько минут назад не Глеб, а крестная сила вытащила машину из очередной лужи.

– Птица-то замолкла, успокоилась! – добавил Григорьич. – А ты все – «задохнется, задохнется»…

Глеб вылез у своего домика, забрал одежду и пошел на речку с мылом и мочалкой. Григорьич поспешил скорее передать Нине Васильевне драгоценное хозяйство. Едва Глеб дошел до реки и намылился, пытаясь привыкнуть к студеной уже воде и привычному сентябрьскому вечернему ознобу, приехала Лиза на велосипеде.

– Глеб! Скорее! Скорее, пожалуйста! Срочно бросай мыться и поезжай к отцу.

Глеб натянул штаны, майку и фуфайку, привлек Лизу к себе за шею и поцеловал ее в переносицу. Пока он оделся, прошло не больше пяти минут. Пока забрал у Лизы велик и ехал – еще минуты три. За воротами москвичей стояла абсолютно неожиданная гробовая тишина, только откуда-то из сарая слышалось квохтание. Сейчас гуси, утки и куры с петухом, по идее, должны орать на все голоса, привыкая к новому месту… Глеб толкнул калитку и зашел.

– Ну что ты телишься! – раздраженно крикнул на него убитым голосом Григорьич. 

Зато Нина Васильевна, набирая скорость составления словосочетаний в отношении Григорьича, не дав ему договорить речь, бойко осадила супруга. Перед Глебом, прямо на земле, на дерюге, в которой они ехали и нашли свою смерть, лежали бездыханные гуси и гусак, утки, куры и петух с синим гребнем. Все они задохнулись во время вояжа по бляховецкой пойме.

– Место-то колдовское… сам много раз плутал, – пожевывая сигарету и стаскивая с себя фуфайку, сказал Глеб. – Несите скорей топор, ставьте кипяток… только пулей!

И Глеб взял первых двух еще теплых гусей за шеи и потащил их за дом, на стол, застеленный клеенкой.

– Лизу только в дом загоните! – крикнул он из-за дома после первого удара топора, предвкушая веселую ночь.

 

Глава двадцать девятая

Честь сестры и все остальное

 

В ту ночь с Маринкой случилась беда. Она убежала от матери, отчима и брата, которые гостили и ночевали в райцентре у сестры Белопольского. Выйдя в ночь, она сперва блудила вокруг центрального ДК, слушала звуки дискотеки, жалась к колоннам и искала взглядом знакомые лица. Страсть к уходу из дома уже крепко проникла в ее натуру.

Дома было всяко хуже, она стремилась к красивой жизни, насмотревшись «Первый канал».

Мать, проснувшись, не сразу нашла Маринку и сразу все поняла. Она немного погрустила, а потом успокоилась.

– Проститутка малолетняя, – сказал Адоль, – искать не будем, сама придет.

Так ее и не искали. Глеб был занят, но, увидав мать без Маринки, спросил, куда она подалась.

– Да вот… были такие люди во время старинных войн, – ответила мать и, так как была совершенно трезвой, принялась вспоминать учительскую дидактику. – Объявляют войну, и съезжаются государственные люди, а к ним примыкает ополчение и охочекомонные. Диалектика этого слова мне не очень понятна, надо разобраться. Вроде как… это люди с конями и с ратной срядой, желающие повоевать… Маринка у нас такая же. Ей постоянно охота приключений.

– Все ясно. Нагуляется – придет. Главное, чтоб не убили…

– Это понятно! Главное, чтоб не покалечили, а то ведь ее придется лечить, а денег нет!

Так оно и вышло. Маринка пришла через Комаровский луг со стороны правого берега. Ее увезли туда на машине трое парней. Правда, когда она садилась в «пятерку», не видела, что их там три. Маринка, пока шла, замерзла. Придя домой, легла спать и сутки спала неспокойным сном. Проснувшись, съела весь суп. Глеб сидел с чаем перед ней и грыз кусок хлеба с медом.

– Как ваше ничего? – спросил он, медленно вытягивая ремень, чтобы отстегать Маринку.

– Нормально, – отмахнулась та и вытерла грязной рукой грязное лицо.

– Еще будешь бегать?

– Буду!

Глеб вздохнул и заправил ремень обратно.

– Приехали… – сказал он. – Иди грей воду, мать польет.

– Не надо мать. Ты полей.

Маринка взяла полотенце из хаты, прошелестев мимо лежащей матери.

– А… явилась, – сказала та, обвиняя, скорее себя. – Помру, ты доведешь. И Глебка, и Яська. Нарожала спиногрызов…

– Все хорошо, – сказала Маринка ровно. – Погуляла да пришла.

Глеб наносил воды в летнюю кухню, где стояла старая ванна, согрел Маринке несколько чайников и взял ковшик. Из летней кухни от Маринки он вышел совсем не таким, каким туда заходил. Он пошел в сарай, взял цепь и сунул в карман самодельный кастет.

– Ты куда? – спросила Маринка, уже вся розовая, правда местами немного синяя, сидя в полотенце на ступеньках крыльца.

– Погулять… серых уток пострелять… – закурил Глеб неспокойными пальцами. – Или вытравить из леса… пятигорского черкеса…

И быстро ушел в темноту, махнув Маринке рукой.

 

***

История о том, как Глеб Горемыкин за что-то выловил трех комаровских парней и сломал всем троим носы, быстро облетела оба села и еще быстрее дошла до райцентра. Глеб еще не успел вернуться домой, как у двора уже стоял милицейский газик.

Его ждали, но он не пришел, заколебались слушать Маринку, которая легко могла посадить своих обидчиков на приличные сроки, что и собиралась сделать. Милиционеры из райцентра посадили бы, конечно, Глеба, а Маринку даже бы и не имели в виду как пострадавшую. И взяли бы с нее объяснительную, припугнув лжесвидетельством. Упала с крылечка! И убилась… Да что такое случилось, если эту шалопутную семью и всех наследников однозначно ждет или колония, или того хуже – пропасть. Но к Маринке пришла Лиза, весьма подкованная во всех этих делах. Милиционеры, услышав, что Лиза из Москвы, а ее отец прокурор, сразу смешались, потеряли матерную речь и непринужденность движений, сели в газик и уехали. К счастью, из Глебовых жертв никто не умер, но, как потом оказалось, бил он их не столько крепко, сколько больно, потому что знал, куда бить. Глеб же, зная, что могут и задержать, завернул к леснику на кордон, там напился и заснул. Лесник тоже напился. Он переживал очередной сердечный шторм от почтарьки Любки. Та не хотела уходить от мужа и лишать детей отца, поэтому лесник был в прогаре, тоске и горючих слезах. Вовчик бегал им за самогоном.

Два дня они с Глебом, запершись, пили горькую, пока Маринка и Лиза не пришли и не стали высаживать крепкие дубовые ворота. Услышав голос Лизы, Глеб будто проснулся.

– Твоя пришла… – осоловело сказал лесник и уронил лицо в закусон.

– Моя… – вяло произнес Глеб. – Не было печали, да черти накачали.

Он, в одних штанах, с голой грудью, вышел на бетонное крылечко, кувыркнулся с него в клумбу бархоток и, отряхнувшись, сначала на четырех костях, а потом с трудом встав, пошел отпирать.

Лиза и Маринка были дюже злые.

– Иди домой, конь педальный, – сказала Маринка бесстрашно прямо в несколько опухшее лицо Глеба.

Он повис на Маринке и поцеловал ее в щеку.

– Лиз, ты не подумай… я же никого не убил… Просто это честь сестры…

– Честь сестры! – заржала Маринка, волоча его за собой. – Где моя честь была, там собаки давно поженились.

Лиза шла за ними неверным шагом. В душе у нее металась буря. Она хотела прямо сейчас всунуть Глеба в машину и везти его в Москву. В свою комнату. Причесать его и одеть его в красивую одежду, вывести его в город и сказать, что…

– Я вас, суки, всех поубиваю! – крикнул Глеб Дронычу.

– Да я тебе сам сейчас башку оторву, песья морда! – донесся привет с огорода от старшего Дроныча.

Был выходной, бедные люди пили. Нина Васильевна и Григорьич уехали в Никольский монастырь за святой водой и заодно набрать мела, который там ломали на карьере.

– Маришка, заводи Глеба ко мне. Я его приведу в порядок, – сказала Лиза в спину Маринке.

Та завернула Глеба во двор к Лизе, он упал на порожек, покрытый половиком, и заснул.

Маринка пошла домой, исцеловав Лизу красивыми опухшими губами.

– Если б не ты, он бы уже сдох… – сказала Маринка, порывисто обнимая Лизу.

– Думаю, он этого и хочет, – грустно сказала Лиза.

Сентябрьский вечер догорал на западе. Солнце все ниже поднималось над землей, полукруг его пути все урезывался во времени. Лиза принесла из колодца холодной воды, стащила с Глеба одежду и бросила ее стираться в машинку. Вот так они будут жить. Не московский мажор на компьютерном кресле с сигареткой в белых пальцах или за рулем «бэхи», так это пьяное существо, которое лежит, раскинув руки, и сейчас совершенно ему все равно, что она думает.

А она думает, что ошиблась, и ревет ночами в подушку, зачем допустила, зачем привыкла к нему до дрожи, до полуобморока, до иголок в коленях, когда его видит сидящего у колонки с вечной какой-нибудь работой и папиросой в зубах… Бог видит, она сделала все, и даже больше… Теперь это колесо безостановочно катится с горы. Зима близко. Как он был прав…

Лиза укрыла Глеба покрывалом и, положив его голову на колени, замерла. Все те же золотые волосы, те же спокойно прикрытые глаза, те же губы, которые хочется целовать… Но уже отравлено это какой-то горечью. А может быть, не стоит сожалеть?

– Ведь ты мне будешь мстить, ты ж не успокоишься… И если не сможешь отомстить жизнью, то отомстишь смертью, сделав меня виноватой. Но я не виновата. Это жизнь такая. Нас невозможно соединить и разорвать невозможно. Теперь я твоя, и даже где-то в другом мире буду твоя, хоть мы и разные. Такие разные, что я не могу пойти тебе навстречу, а ты – ко мне. Ты же мужчина… ты не дашь мне быть главной. А я и не хочу, потому что перестану тогда быть твоей желанной… И я не хочу. И ты не хочешь… И сколько еще я выдержу, Кузнечик?

Так Лиза сидела и говорила с ним, спящим. Он, забросив руку назад, обнял ее за талию, улыбался… что-то шептал…

– Девочка моя родная… я тебя никому не отдам… – шептал он, и стало холодать, но он, привыкший спать на выпасе на голой траве, не слышал холода. Его одежда постиралась, Лиза положила голову Глеба на подушечку-думку и пошла вешать его нехитрые шмотки.

Солнце зашло за лес. Должны были вернуться родители. Лиза погладила Глеба по лицу.

– Кузнечик, вставай… вставай… – шепнула она.

Глеб открыл глаза и сел, озираясь.

– А где… где моя одежда? – спросил он.

– Я ее постирала, – сказала Лиза.

– Ясно, – сказал Глеб. – Опять тебе что-то не понравилось.

– Нет… она была грязная, кровь и грязь… опять… друзья твои.

Глеб потер лоб и вздохнул.

– Надо же было так нажраться с Клоуном… Это все вы, бабы… вы нас до цугундера довели.

Лиза улыбнулась. Даже ругается, как старый дед. Глеб откинул покрывало.

– Так! – сказал он. – Это, конечно… зашибись, но как же я пойду домой и где твои родаки, а, коханка?

– В Рыльск уехали. Сегодня же Сдвиженье…

– Змеи в лесу женятся, – сказал Глеб.

– Ага…

Глеб встал и, ногой откинув покрывало, пошел к калитке совершенно голый.

– Ты куда голый! – засмеялась Лиза, думая, что он повернет, но он не повернул. Лиза побежала следом.

На дороге показалась машина родителей. У Нины Васильевны открылись вечно сощуренные глаза, а Григорьич тормознул… Глеб махнул им рукой и пошел до двора.

– Приветствую! – сказал он весело, проходя мимо.

Лизе стало дурно, она приклонилась к верее и, чтобы не заплакать, засмеялась, закрыв лицо ладонями.

Григорьич и Нина Васильевна подъехали молча, посмотрели на Лизу как на сумасшедшую, оба вздохнули и вышли из машины.

Нина Васильевна почему-то перекрестилась. Григорьич откашлялся.

В окошко своего большого дома до половины тела вылезла Фаина Самуиловна, собаки, Нора и Рута, радостно побежали за Глебом, провожая его домой.

 

Глава тридцатая

Двоятки

 

Осенняя пора тоже была жаркой. Убирали в погреб картошку, а ее уродило просто очень много, не ухватишь. Сразу пахали. А так как пахать в этом конце села остался только Глеб, потому что мужики, кроме дедов, перемерли или пили, то пахал в основном он.

С неуморенной силой возносил он серебристый, надраенный маслянистыми ломтями земли плуг над людскими огородами, не чая, что это последние времена плуга, последние времена бороны, и теперь вместе с его умением уйдут они в гнильбу. Провалится эпоха в алчную землю, жрущую детей своих без разбора.

– А ну пошла, геть, геть, мертвый, не седай!

И идет, идет конь под его легкой рукой, берет ровно, словно не дыша, не портит борозды.

Лизе на это было все равно, она волновалась, что он не идет, и за те короткие дни она так и не объяснила самой себе своего предназначения в его жизни, как не поняла этого и за четыре месяца, которые пронеслись, как петух по двору.

«Может быть, он был мне дан для того, чтобы я больше так не делала?» – думала Лиза, вылузгивая фасоль в ведро и не удивляясь больше слову «был». 

Маринка пришла к ней смурная, села на корточки у ног и завела свою старую песню.

– А я убегу, когда ты уедешь. Старый хер Отченаш вчера меня через забор позвал, Самуиловна на комиссию уехала в Курск, а он… в халате такой стоит… и кричит мне: «Маринка, бери Любаньку, у меня сегодня баня!». Я напугалась до смерти, у меня ведь есть путячий парень из Коренева, он вроде как говорит, что влюбился, лимонад мне покупал…

– Посадят, ты ж мелкая…

– Моя мамка Глебку в семнадцать лет родила вон.

– А, так у вас это наследственное… Тогда смотри, предохраняйся хоть.

– Кому охота на резину деньги тратить! Да и не заставишь их… Если что, погуляю… аборт потом сделаю, и все, он бесплатный.

Лиза посмотрела на Маринку, бросив фасоль.

– Дура ты, что ли, совсем?

– А что!

– Нет, ну совсем дура!

– А вон Лелька не родит больше. И хорошо. Она тоже сделала аборт…

– Все… хватит.

– В мае.

– Маринка! – в голове Лизы потемнело.

– Маринка, Маринка… чего вы меня все затыкаете!

Лиза снова взялась за фасоль. Высушенные костяшки зерен, покидая свои иссушенные солнцем домики, стучали по алюминиевым бокам ведра.

– Он… знает? – спросила Лиза наконец с усилием.

Маринка смотрела куда-то мимо.

– Знает.

– Это он ее послал? Сам?

– Сам.

Лиза закрыла лицо руками и чуть не застонала. Маринка сделала брови домиком.

– Погоди ты! Чего ты!

– Почему я об этом узнаю только сейчас! – прошептала Лиза.

– Я… не знаю, я думала… он просил… он меня не просил не говорить, я думала, он рассказал тебе это все и…

– Что рассказал, Маринка!

– Ну, что Лелька ему с Гапалом изменила и забеременела, и что Гапал ее послал… Я помню тот день. Когда Лелька ему сказала. С хорьком на меже. Он так смотрел на меня…

Лиза воззрилась на Маринку, как на умалишенную.

– Иди скажи ему, что я залезу на дерево в лесу, и если он меня найдет, то я дам ему маленький поцелуйчик.

– Нее… – засмеялась Маринка, блистая своей необыкновенной улыбкой, – он не мальчик, он мужчина! Я же знаю, я сестра, сестры все знают! Дай ему большой поцелуй!

– Хорошо… – согласилась Лиза, потому что ей стало легко и смешно. – Дам ему большой поцелуй.

Маринка, нагруженная сладостями для Яськи и яблоками, ушла радостная. Лиза еще помогла очистить матери принесенные утром грибы и, прихватив корзинку, собралась в лес.

– Дронычи всё собрали уже, куда! Шныряют по лесу, голодающие…

– Нет, мои грибы меня ждут, – торжественно сказала Лиза, спрятала волосы под косынку и вышла в лес.

Матовые зеленые холмы украшали его по всему окоему, и белые полосы песка делили на квадраты, по которым нельзя было заблудиться. Лиза поискала глазами подходящее дерево и, найдя его на высоком холме, развесистую сосну с розовой слюдяной кожей, полезла вверх, выше, на самый верх. Она уселась на верхушке сосны, свесив ноги, достала яблоки из кармана и стала ждать Глеба.

Прогнали коров, защелкали плети его и подпаска. Сейчас он пойдет в лес искать ее. Она слушала хруст веток, сгоняла муравьев с рук, отмахивалась от комаров. Глеб почти сразу подошёл к тому дереву, где устроилась Лиза, думая, что он ни за что не сумеет ее найти именно тут, в глубине и на самой верхотуре. Глеб подошел, поднял голову и стукнул по стволу рукоятью пуги.

– Предлагаешь мне подняться или сама спустишься? – спросил Глеб, посмеиваясь.

– Ко мне! Я еще не видела, как ты по деревьям лазаешь…

– Что с того, я не видел, какая ты хозяйка, а собрался брать тебя в жены.

– Да, и с твоей невестой тоже у тебя не было, но ты же хотел взять и ее в жены.

– Ах ты, языкастая кукушка! – крикнул Глеб и стал карабкаться на дерево, ловко закидывая ноги в сапогах на сучки и ветки. Наконец, поравнявшись с Лизой, которая жевала яблоко, спросил:

– Когда мы молчали, правда, было лучше?

– Когда-то надо было начинать говорить, – сказала Лиза. – Наша ямка в песке еще существует? Ну та…

– Пошли посмотрим…

Глеб спустился и, понаблюдав, как спускается Лиза, взял ее за руку.

– Идем… Я тебе что-то покажу, что у меня на поле сегодня случилось.

– А наша ямка? – спросила Лиза и вдруг заметила, что одежда у Глеба снова вся в засохшей крови.

– Тебя что… ты что… – испугалась она, – ты цел? Ты что, снова с кем-то дрался?

– Да цел… погоди ты…

Глеб быстро схватил ее за руку и потащил за собой. Через кусты акации они вышли по тропинке к его двору, пробежали через колонку, и Глеб толкнул Лизу во двор и закрыл калитку.

– Идем, идем… – ласково говорил он, – ты такого точно не видела.

Лиза, улыбаясь, шла за ним в темноту и тесноту сарая, откуда доносился нежный фырк и мерные выдохи, как будто смертельно уставшее существо все равно нашло в себе силы встретить их.

Глеб открыл низенькую дверцу и взял Лизу за плечи. За деревянными перекрытиями лежала лошадь Рёва, а рядом с ней – вислоухий, пепельно-серый жеребенок тыкался в ее бок, стоя на шатких ножках.

– И это не все… – сказал Глеб с гордостью, – гляди за солому.

За соломенной кучей виднелись ушки белого цвета. И раздавался пискливый голос, почти детский. Рёва отдувалась, гладила носом тельце серого и тихо ржала белому.

– Двоятки. Парень и девка. Парень Пепел, шел сам с поля. А девка… Муха…

Лиза, наверное, сделала такое дурацкое выражение лица, что Глеб обнял ее и тряхнул за плечи.

– Ну чего ты… радость… смотри, какая радость…

Лиза смахнула слезу.

– Еле опросталась моя Рева… тянул плеткой их за ноги… тяжело шли.

Лиза глянула на Глеба. Он едва стоял на ногах, так и не отмывшись от лошадиной крови.

– Дай мне свою одежду, я постираю…

– Еще чего! – перебил ее Глеб. – Я сам стираю свою одежду. Сейчас пойду…

– Ты очень грязный, – сказала Лиза. – Машинка все отстирает.

Глеб неожиданно помрачнел. Он взглянул на Лизу снова, как тогда, когда обнаружил тот след на коленке.

– И что? – спросил он с вызовом. – Это что-то меняет?

Лиза сообразила, что он понимает ее по-своему, и лучше бы ей было промолчать, но Глеб рукой с запекшейся на ней кровью провел по лицу Лизы.

– Ты слишком красивая для меня. Я сегодня… очень много работал. Иди, прогуляйся по лесу… Поищи нашу нору, залезть туда и поплачь о своей… отданной за так невинности.

С этими словами он оттолкнул Лизу и вышел из сарая. Лиза вышла следом. Ей казалось, что Глеб специально говорит ей это все, чтобы она оставила его. Дверь в дом была открыта. Маринка с Яськой, Ватрушкой и мелкими Мешковыми играли на соседнем заброшенном срубе в карты. Мать Глеба с утра уехала в райцентр сдавать анализы и осталась у Адолевой сестры, чтобы завтра вернуться на поезде, который ходил один раз в сутки. Если б дома был Адоль, был бы крик, и Лиза зашла за Глебом.

Глеб лежал на своей кровати на веранде, забросив руку за голову. Другая рука его висела вниз. Он спал. Лиза тихонько села рядом, как-то неудачно скрипнув кроватью так, что Глеб поднялся, схватил ее, положил рядом и, засыпая обратно, прошептал:

– Какие хорошие дети… какие молчаливые, немогутные… как мы с тобой… ничего не можем, ни жить вместе… ни умереть по отдельности, да, коханка? Да…

– Да… чтоб теперь умереть… нужно много сил… больше, чем жить… – сказала Лиза, лежа головой на его руке и не двигаясь, чтобы он поскорее уснул, боясь потревожить его снова…

Она еще долго так лежала, слушая его дыхание, крадущееся по ее волосам. Сон его сразил. Видно, действительно устал. Тащил лошаденка… а от Песков километров пять идти…

Когда Глеб уснул, Лиза тихонько, как безкостная рыбка, выскользнула из его рук, собрала его брошенную на пол окровавленную одежду, прикрыла его одеялом, выбежала на улицу, дошла до сруба и крикнула мелким, которые развели там дичайшую антимонию.

– Эй! А ну заткнитесь! Глеб спит.

Мелкие почтительно замолчали. Для них Глеб был авторитетом. Ведь он умел плести плети и точить ножи, а уж коней укрощал – ни Боже мой.

– Затухли все, паппингуты! – рявкнул на разбушевавшихся товарищей Максим Мешков. – Пусть спит, у него сегодня кобыла двойку родила!

Лиза, услышав шептанье и относительно убавленный звук детской стайки, довольно улыбнулась и пошла домой совершенно счастливая, что ее почитают теперь за авторитет и за старшую.

 

Глава тридцать первая

Ты проспорил

 

К концу сентября пошли дожди и лес промок. Он промок до последних костей, до всех шишек, до корней, до подпушка. Лиза сидела дома, а вечерами приходила ребятня, и они играли в карты и бесились на веранде, устраивали пеструю возню или шли на сруб, где под крышей заводили салки. Девок среди них никого не было, кроме Лизы, которая, скорее, наблюдала за их бесчинством, чем была его частью. Однако при ней, еще кровно помня старые обычаи, ребята не матерились и стеснялись даже курить. Иногда Лиза ходила с ними, провожая ребят до клуба, таща на закорках самого младшего своего любимца Степку. Часто они, уходя из клуба раньше всех, падали в пшеницу в ближнем поле или в мокрый ячмень, и Лиза рассказывала Степке про звезды, кометы и метеориты.

– Вот когда ты вырастешь, ты будешь знать географию и откроешь для себя совсем новый мир. Звездный мир, – говорила Лиза лежащему на ее предплечье Степке в братних сапогах, дедовой кепке и вдрызг изношенной одежде.

У братьев Макса и Степки тоже была своя неверная судьба, непростая судьба, связанная с мелкоумием и алкогольной историей родителей. Макс на другой год бросил школу и пошел работать на арендатора, а Степка также не проучился и семи классов. Но тогда, когда Лиза и Степка лежали в колосьях, никто еще не знал своего будущего. Ни он, ни она.

Степка давно уже стал поверенным и посредником между Лизой и Глебом. Он был хоть и маленький, но на него можно было понадеяться. Он во время самого сильного ливня мог слетать до Глеба на пастбище на гнедом коне Прянике. И отвезти ему от Лизы передачку или записку. Да, родители Степки и Макса еще держали коня. Но днями этого серого предосенья Степка не приезжал, и Лиза ничего не передавала. Дождь накрывал Глеба нежным полотном вместе с его плащом и капюшоном. Под дождем он чувствовал себя тенью среди теней. Он мог пропасть хоть сейчас же, но в то же время родиться где-то снова, и никто ничего бы не заметил. Не заметила бы даже сама природа, что его вдруг нет на обычном месте.

Раньше Лиза посылала ему на выпас перекусить чего-нибудь и чаю в термосе. Это было приятно, но он ни к чему не прикасался. Хлеб скармливал Рёве, а чай выливал. Не хотел привыкать ко всему тому, что прежде ему было недоступно, и уже скоро он будет жить без этого снова. А пробовать даже не пытался. Это было так своеобычно для местных, вести себя так, с неким презрением ко всему новому, что он, наряду с другими, не мог пойти другой дорогой.

 

***

Дождь в сентябре уже пахнет осенью и становится длиннее и горче. Он тугой, как басовые струны, и от него можно уже ждать простуд и озноба. Глеб часто промокал. Недалеко паслась Рёва с жеребятами, которые уже хорошо ходили и быстро бегали, но не спешили убегать: ранее детство. Глеб для жеребят взял собаку Куклу, чтобы она их иногда прижучивала, если б им пришло на ум бегать. Ведь были два жеребенка. С собакой ему было лучше пасти, тем более что теперь с ней он мог поговорить. Да, она не отвечала, но могла посмотреть такими безоблачными глазами, будто соображает и просит его тереть все к носу.

– Да, Кукла, тебе и дела нет до человеческих дел… Тебе хорошо, что ты собака. Плачешь без слез, сдыхаешь без стона. Все эти минусы ты знаешь, подбери их бес… я, наверное, неправ, но перед девкой на колени не встану, кем бы я ни был… и пусть лучше съест меня…

Но на самом деле, выговаривая собаке Кукле о своей пацанской гордости, Глеб признавал себя слабым. Да разве он не боится потерять свою Елизавету? Боится. Она как кошелек с монетками, ее сразу возьмут. Ее нельзя оставить без глаза… Просто нельзя.

 

***

Промокнув под длинным холодным дождем, Глеб заболел. Его уносило, кружилась голова. В доме пахло самогоном, тошной вареной картошкой, мать шаркала плохо гнущимися ногами, Адоль стучал заскорузлыми пятками, в бешенстве бегая по комнатам. Визжал Яська, вечно прося есть, орала матюгами Маринка.

Глеб лежал, отвернувшись к стене и закрыв глаза. Пришел момент осознания. Да, он был таким. Через грязные окна он слышал с улицы голоса. Гуинплена провожали в армию. Лиза наверняка там, в лесу, с ребятами. Наверняка она там хохотала, и глаза ее лучились в свете костра. Может быть, надо отпустить ее именно сейчас, когда он слаб и болен?

– Сдохнешь, я тебя закапывать не буду, как пса… – шипел Адоль, проходя мимо.

– Если я сдохну, утащу тебя с собой. По ночам буду приходить, – чуть слышно поскрипывал Глеб.

Мать сидела за столом в старой серой кофте, с несвежим хвостиком на голове, пахнущим ранней старостью. Глаза ее давно погасли, а теперь еще и за Яськой приходилось смотреть, пока Маринка загуляла.

– Хоть бы ее кто взял замуж, дуру такую. А ты? Чего ты-то с этой Лизкой связался? Разве не понимал, что будет? Нет, скажешь, не понимал? Ты же мужик здоровый, мог это предусмотреть. Денег у нас нет совсем. А тебе надо ей покупать шоколадки. Маринка сказала, что ты ей две плитки уже купил, потратился.

Глеб приподнялся на локте, скинув одеяло.

– Сейчас я пойду и принесу… Хочешь? – чуть слышно произнес он. – Будут деньги, можете пить дальше, и закуску принесу. Может, правда, сходить за барашком или теленком?

Мать опустила заблестевшие глаза.

– Пить дальше… а что я еще могу?

– Бросить этого упырка и свалить от него домой. К бабушке. По крайней мере после незначительного твоего стыда… мы хотя бы получим паспорта.

Мать снова вздохнула, подперев голову рукой.

– Нет, Глебушка… это уже будет другая жизнь. Там меня никто не возьмет, а тут я при муже. Ты женишься, Маринка выйдет замуж, вы уже выросли, а я останусь одна, с мужем. Яська нам еще поднимать.

– Да ты не доживешь, пока он вырастет.

– Что ж… значит, так тому быть.

Глебу стало нестерпимо жалко мать. Она на его глазах превратилась в тень. В жалкую, невесомую и тоскливую тень, от которой не осталось ничего. Даже цвета. Глеб сел на кровати, опустив голову, долго смотрел в растресканный глиняный пол, который не было кому убрать. Он встал и пошел на улицу, набросив куртку. В соснах Ватрушка, Маринка, Солдат, Андрюха, Пухов и Лиза отмечали призыв Гуинплена. Гуинплен был такой веселый парень, со смешной рожей, вечно лыбился. За то и получил странную кликуху, как раз тогда, когда показывали по телеку фильм «Человек, который смеется». Теперь его уже предварительно забрили, и он ходил важным гусем. За ним поспевали в очередь Пухов и Горемыкин, хоть они и были старше.

Глеб зашел в сырые заросли промоченной дождем акации. Пахло мокрой хвоей, и мелко сыпал дождь. Негустой, а тоскливо-холодный. Через искры и языки пламени костра дождь сам искрился, как фата матери, Аделины Ивановны, которую Глеб только однажды видел в детстве, но запомнил на всю жизнь. Крошки с Божьего стола был этот дождь, он просыпался на Лизу, потому и светился… Глеб был уверен в этом.

Глеба заметили сразу, первой – Лелька. Она уже была пьяна. Подошла и обняла его за шею, привлекая к костру.

– Любчик мой, – с гордостью сказала Лелька, как будто проверяя Лизу на прочность.

Та стояла в темноте, в отдалении от костра и курила, прикрытая дымовой завесой. Глеб впервые увидел, как она курит, и его это настолько потрясло, что он, скинув руки Лельки со своей шеи, пошел к Лизе, переступив через костер и вырвав сигарету из ее маленького рта, прошипел с ненавистью:

– Елизавета! Что ты робишь!

Все застыли. Даже Гуинплен, игравший на гитаре, застыл. Глеб схватил Лизу за руку и потащил в лес, по мокрой пропаханной полосе, в темноту.

– Куда, Горемыкин! – крикнул ему вслед Пухов. – Отдай нашу чику!

Услышав это, Глеб отпустил Лизину руку, похолодевшую у него в замке ладони, вернулся к костру и одним ударом в нос повалил Пухова, который был выше его на полголовы.

– Жопе слова не давали, – сказал Глеб, пихнув встающего с окровавленным носом Сергея ногой в грудь, и тот снова растянулся.

– Ну, сука, я тебя сейчас… – отплевываясь, прохрипел Пухов, с неожиданным лицом вставая на четвереньки.

Из темноты подошла Лиза.

– Ну все, хватит! Сергей! Нечего кулаками махать. Ты проспорил!

Глеб оглянулся на Лизу, и в глазах его читался страх.

– Типа никто не знает! – тихо сказала Лелька.

Глеб посмотрел на замерших ребят. Дрова потрескивали от влаги. Убегать смысла не было. Сергей выплюнул осколок зуба.

Когда Глеб повернул голову, Лизы уже не было. Лелька повисла у него на шее.

– Пошли домой. Тебе надо полежать, мать твоя сказала, что ты приболел.

Глеб, хромая, держась за Лельку, дошел до дома. На улице только собаки пробегали в темноте. Лелька, дыша перегаром, прильнула к Глебу, и руки ее потянулись к его ширинке.

– Глебка… Глебка… Я же ведь тебя сильно люблю, ну бей меня… убей меня.

Глеб схватил ее за полные руки, через которые невозможно было прощупать косточки на запястьях. Чужие руки.

– Отвали, Борона. Отвали от меня и не лезь больше. Чертова шалашовка.

Лелька отпрянула и, открыв дверь, со смехом завалила в полутемный двор Белопольских. Глеб сел у колонки. Его мутило. Он склонился попить воды и упал, ударившись о кран колонки, и так лежал, пока не пришел в себя поздно ночью, когда веселая компания уже разошлась из акаций.

 

Глава тридцать вторая

Мстящий всем

 

Утром Сергей Пухов на мотоцикле подъехал к дому Лизы и просигналил. Родители были в райцентре, она не хотела терять ни минуты времени и одевалась, чтобы пойти к Глебу. У нее сидела Маринка, избитая Адолем за то, что не подала вчера им с Бороной закусь к самогону. Лиза, набросив плащик, вышла к Пухову, тонкая и озабоченная. Волосы ее были убраны в две косички. Тот, опершись о мотоцикл, ждал ее.

– Чего тебе? – спросила Лиза.

– Ничего. Ты вчера в лесу ведь… смотрела на меня. Пока этот не пришел.

– Я на всех смотрела…

– Лизка, я видел, как ты смотрела на меня. Короче так… если этот чамарный бросит тебя или обидит, то ты тогда будь моей девушкой… Ладно?

Лиза засмеялась и даже притопнула.

– Да, хорошо, Сергей! Обязательно. Исполню все ваши желания, как золотая рыбка. Хотите – буду вашей, не хотите – буду вашей.

– Ты знаешь… что мы в армию весной вместе идем? – хитро намекнул Пухов.

Лиза смолкла.

– Так вот… и служить, по ходу, вместе. Два года вместе, зай.

С Лизы слетело веселье.

– И… что? Что такого? Я с ним не встречаюсь, только гуляю. Он просто друг мне. Да, он болтает что попало про меня… ты его знаешь, он много болтает.

– Ну ладно, хорошо, если так! – хлопнув по рулю ладонью, сказал Сергей и улыбнулся, сияя зубами, среди которых некрасиво выделялся отколотый вчера резец.

– Тогда ты не его жди, а меня, поняла?

– Я в Москву уеду. И ждать никого не буду, – отрезала Лиза и ушла, притворив калитку…

Сергей еще прорычал мотоциклом и, довольный услышанным, уехал на село. Маринка металась по окнам.

– Чего сказал? Он клевый… вообще так. Прикольный.

– Лезет не в свое дело. И ты лезешь! И все лезут! Надоело!

Лиза налила Маринке газировки и подвинула ей тарелку с «хворостом».

– Как он?

– Лежал.

– А Лелька когда ушла? Что она делала?

– Она с нашим с Адолем бухнула, и они пошли к Карамету на хату. Ну, там еще мой пацан, который из райцентра… И лесник с Рыбнадзором зависает.

– И Лелька одна?

– Одна. И меня звали… и Ватрушку тоже… А я не знаю, идти или нет. И хочется и колется, и мамка не велит.

– Понятно. Если что… я посижу с Яськой… Глеб же спит? А мамка ваша где?

– Мамка у арендатора на мельнице. Адоль тоже там мешки таскает на крупорушку.

– Ну вот, я посижу.

Лиза и Маринка тихо зашли в дом Белопольского. Маринка накрасила глаза, надела Лизину кофточку и убежала до Ватрушки. Яська играл с чугунами. Потом катал по полу банки, громко стуча одну об другую. Лиза поставила на замызганную дочерна плитку кастрюлю и, найдя под столом картошки, начистила ее и принялась варить суп. Когда Яська, наконец доигравшись, разбил банку, суп уже кипел, а Лиза тряпкой вытирала пол, проснулся Глеб и вышел на веранду.

– А! Лизаветка… снова варит суп-кондей из кошачьих мудей?

Лиза бросила тряпку и разогнулась, шикнув на Яську. Тот исчез в хате.

– Да, просто суп. Но если ты не хочешь – то не ешь!

Глеб сел на табуретку и облокотился на стол.

– Я так тебя люблю, что не вижу белого света, – сказал он. – Никому не отдам тебя.

Лиза поцеловала его в макушку и села к нему на колени. Он обхватил ее.

– Вчера была изморозь… видела?.. Холода близко совсем. Я больше не гоняю коров в стадо…

– Близко.

– Давай договоримся говорить правду друг другу.

– Давай, – ответила Лиза.

– И что ты хочешь мне сказать? – целуя ее в лоб, спросил Глеб.

– Приезжал Сергей. Сказал, что замочит тебя в армии.

Глеб вскочил, Лиза свалилась на пол.

– Где он сейчас? – резко спросил он, отодвинув полочку в столе, но, словно одумавшись, захлопнул ее обратно.

– Ну… на село поехал… – оторопела Лиза.

Глеб побежал в сарай за Рёвой. Оба жеребенка метнулись следом за матерью. Глеб прыгнул на Рёву, как и был, в одних штанах, и прежде, чем Лиза успела что-то сказать, умчался. Пепел и Муха бежали следом.

На плите зашипел убегающий суп. Лиза, схватившись за голову, бегала по веранде. Наконец она остановилась и приоткрыла полочку. В ней лежал штык-нож в кожаных ножнах. Лиза похолодела.

Яська расшибал о стены яблоки и хохотал из хаты, ему нравилось это занятие.

 

***

Глеб издалека увидел Пухова. Тот стоял у мотоцикла и клеил Катьку Колхиду. Белобрысую девчонку из Курска. У Колхидиного дома Сергей появлялся ровно столько же раз, сколько и у Лизиного. Вид летящего на Рёве Глеба поверг Сергея в ужас, он схватил Колхиду и закрылся ей, а она выставила руки вперед и завизжала. Глеб, занеся плеть, оттянул Сергея по спине, тот, вскрикнув, откинул Колхиду и бросился бежать. Глеб снова наскочил и снова ударил. Но, понимая, что это игра в одни ворота, он, спрыгнув с Рёвы, сделал Пухову подножку и сел на него верхом. Пухова трясло. Через все лицо у него шла багровая полоса.

– Так ты что… мочить меня собрался? – шипел Глеб, держа его железной хваткой тонких, но сильных рук. – А не зассышь?

– Пошел ты со своей… су… Лизкой…

– А ну повтори, самка балаболки…

– Погоди вот… я тебя…

Глеб ударил Сергея со всей дури головой в лоб, и тот обмяк. Глеб встал и свистнул Рёву.

Через несколько минут он уже был на веранде, припевая, мыл лицо у рукомоя, а на лбу его хорошо виднелся удар о неразумную, деревянную башку Пухова. Лиза, стояла, закрыв пол-лица руками.

– Что вылупилась, коханка? Наливай свой суп, будем исть.

– Ты пил.

– Нет, на хлеб мазал, – и Глеб упал на табуретку.

 

***

До полвторого ночи Лиза читала на веранде и прислушивалась к звукам, перелаю собак на том конце… Спала деревня, молодежь только шумела. Клуб в последнее время открывали нечасто, ребята стали ходить через луг на Комаровку. Охота пуще неволи, но там был опасный переход через болотистую речку, и часто пропадали люди в той речке по пьяни.

Конечно, Лиза бы не пошла туда ни за какие коврижки. Но со стороны Комаровки слышалась далекая визготня девок, хохот, свист… Словом, все, кто хотел приключений, их находили. Лиза думала, что и Глеб вполне мог бы туда пойти… Почему бы и нет? А ведь будет ходить. Она поежилась от одной мысли, что увидит его с кем-то еще…

Утром Глеб не пришел работать во двор. Она не знала почему. Может быть, объявились другие дела.

– Да я знал, что он поболтать любитель! – ярился Григорьич. – Обещал быть, а теперь мне самому лазай под потолком!

Но Глеб, получив от Отченаша немного денег, полдня прыгал на стогу напротив его усадьбы, а потом куда-то ушел. Лиза ждала вечера, но снова заснула с тревогой.

 

***

Правда, явился Глеб только к обеду, хмельной и лучистый, хоть под глазами его виднелись тени короткого сна.

– Ты что, пил? – с вызовом спросила Лиза, идя к колодцу мимо него, согнув шею, как лебедь.

– Я… тут мне работа наметилась, в Москве, – радостно сообщил Глеб. – Так что я поеду прямо следом за тобой.

Лиза поставила ведро на вьюнок.

– Прямо так поедешь, как ты есть? А паспорт?

– Меня на машине привезут.

– А дальше что? – спросила Лиза, откидывая волосы с шеи. – Что ты будешь делать? Где жить?

Глеб сунул руки в карманы и зажмурился.

– Я… думал… ладно… поговорим потом, когда ты будешь в духе. И когда от меня не будет разить, как из чертовой табакерки.

Лиза сжала губы.

– От тебя всегда будет разить. Ты без этого уже не можешь.

Она взяла ведро и, мелко шагая, стала удаляться в сторону дома. Глеб вперился в ее выступающие из-под низкого выреза майки лопатки и, проводив взглядом, полез во внутренний карман. Он достал из клетчатого платка серебряное кольцо с зеленоватым круглым камушком, похожим цветом на глаза Лизы, и, покрутив его в руке, спрятал назад. На золотое бы выручки за вчерашнюю работу не хватило бы все равно. Да и как можно дарить серебро вместо золота… И какая радость теперь, шел с радостью, остался как всегда…

 

Глава тридцать третья

Всего неделя

 

Лизе оставалось быть в деревне всего неделю. Она ходила хмурая. Почти не ела.

– А-а-а же ты будешь без нас там с Ленусью… – охала Нина Васильевна. – Кто тебя будет кормить?

– Ну мам, не помру с голода, ну что ты говоришь…

– Ты там осторожнее. Не лазай…

– Я не лазаю, ты же знаешь.

– Знаю, потому и говорю!

Про Фильку Лиза думать не хотела, ей казалось, что больше она не сможет видеть его. Филька был настоящий «нормальный вариант» для всей ее семьи, но не для нее. А ждало ее вот что… тотальный контроль, полная потеря самостоятельности, отчеты о проделанной учебе, постоянные подковырки и уколы. Много-много слов и споров. Того, чего она не любила всей душой, но вынуждена была отбиваться, чтобы что-то мучительно и напрасно доказать снова и снова.

«Я буду беречь это все только в себе», – так решила Лиза.

Степка покричал ее за окном. Лиза вышла взъерошенная и сонная.

– Глебка спрашивает, пойдешь ли ты сегодня гулять.

– Пойду, – кивнула Лиза. – А он сказал куда?

– Он сказал, что к нему надо итить.

Лиза вздохнула.

– А Маринка с Яськой? И мамка его?

– Они за грибами всем кагалой почапали.

– Хорошо, скажи, что я приду, – сказала Лиза и дала Степке яблоко и три рубля монетками.

Тот взвизгнул от радости и убежал, шлепая по студеным лужам.

 

***

У Белопольских горел свет на веранде. Лиза стукнула и зашла в полуприкрытую калитку, разулась на половичке и зашла к Глебу. Он сидел за буфетом на табуретке и зашивал сеть. На конфорке плитки что-то шкворчало и приятно пахло.

– Ты что готовишь? – радостно спросила Лиза и, взглянув в сковородку, тут же, закрыв рот, отпрыгнула.

– Лягушку жарю. На сома заброшу.

– Какие сомы в такое время… холодно… Господи, ты меня… ты меня что… звал?

– Садись, поговорить надо.

Лиза села напротив него на другую табуретку. Глеб шил медленно и тщательно. Он, видно, устал уже шить, потому что иногда встряхивал головой.

– Выруби лягушку, – сказал он, не отрываясь от работы.

Лиза протянула руку и прикрутила горелку.

– Хорошо… ты молодец… умеешь обращаться с плитой… – съязвил Глеб.

Лиза опустила глаза.

– Ты хотел мне что-то сказать. Придумал что-то?

– Нет… я вообще этим не занимался…

– А зачем…

– Зачем… посмотреть в твои бесстыжие глаза.

Лиза положила локти на буфет и на них голову.

– Ну, вот я… предъявляй мне.

– Я про ту отметину.

– Ясно. И что?

– Просто интересно. Я же не мальчик, различаю… что есть что…

Глеб взглядывал на Лизу исподлобья.

– Тебе мало, что я люблю тебя? – спросила Лиза, глядя на его руки, мелькающие перед ней с иголкой.

– Да! – засмеялся Глеб. – Да! И зовешь к себе утешителя.

– Ты неправ.

– Прав.

– Неправ в корне.

Глеб замолк.

– Знаешь, зачем я тебя позвал?

– Нет. Даже не догадываюсь.

– Видела эту прекрасно прожаренную лягушку?

Глеб вдруг отложил работу, звенькнул чем-то, и перед носом Лизы в деревянную плоть буфета воткнулось тяжеловесное полотно штык-ножа.

– Тёма. Ты, правда, его знаешь? – сказал Глеб.

Лиза отпрянула. Холод подступил к кончикам ее пальцев.

– Почему… Тёма… – пролепетала она.

– Потому что он делает, как я попрошу.

– Что делает?

– Тьму.

Лиза привстала.

– Седай обратно и слушай, – Глеб вытер лоб и откинул волосы. – Если ты только подумаешь наставить мне рога, пока ты моя, пока мы вместе… если только… то и ты, и тот, который…

Лиза от волнения совершенно потеряла лицо. Глеб тоже приоткрыл рот и, повернув голову, как удивленная собака, добавил:

– Вам всем будет «Тёма».

Лиза снова попыталась подняться.

– Глеб… я… совсем не хотела…

– Седай обратно.

– Глеб… я…

– Там в полке чай, сделай… Чайник поспел, я сейчас приду.

Глеб осторожно поднял сеть, распялив ее двумя руками, и вынес, как девушку из веранды, чтобы нигде не зацепить.

Лиза пошарила на обмякших ногах по полке, нашла баночку с чаем и взяла чайник с плиты. Две не очень чистые чашки стояли на буфете, и она, оглянувшись, вытерла обе полой рубашки.

Когда Глеб пришел, Лиза уже заварила чай и молча сидела, кутаясь в курточку. Осень давала о себе знать. Глеб сел перед ней.

– Смерть – это одна из моих профессий. Ты знаешь, – сказал он.

– Знаю, – кивнула Лиза. – Ты просто деревенский…

– Не забудь добавить «лох», как говорит твоя сестра. Да, мы все тут такие. Но это ничего, скоро мы вымрем как вид, и нам на смену придут дачники. Они приличней выглядят, и некоторые даже понравятся тебе. У них есть деньги, много денег… Это тебе тоже понравится, ведь тебя мама с папой и твоя сестрица с ее муженьком к этому приучили?

Лизу передернуло.

– Что? Я стал груб. Неотесан. Извини.

– Ты перестал говорить на мове.

– Я и не могу говорить на мове. Мы не размовляем, мы балакаем!

– Да, у учителей всегда отчаянные дети.

Глеб взял замерзшие Лизины руки и приставил их ладонями к своей груди. Лиза хотела забрать их, но он держал крепко и целовал ее запястья.

– Вот здесь ты будешь жить, пока я жив.

Лиза склонила лоб, и Глеб склонил голову к ней.

– А вот я не знаю… у тебя так точно нет рогов, зачем ты меня бодаешь?..

Лиза засмеялась. Он поцеловал ее в макушку, сгреб в охапку и понес в дом.

 

***

Казалось, что это лето никогда не пройдет, но нет, оно почти избыло тепло. Долгие одинокие хождения за грибами не добавляли Лизе радости. Наоборот, в отдалении от матери, глядя на мох, на глянцевые шапочки грибов, она искала те места, где они с Глебом прятались от чужих глаз. А глаз всегда было много. Но самое неприятное, что не было доброжелателей. Даже Маринка помогала из-за интереса. Мать Глеба никак не комментировала их отношения. Только Отченаш, как-то поймавший их в лесу целующимися под соснами, покашляв ради приличия, спросил не без издевки:

– Ну! И когда свадьба?

Лиза понимала, что между их желаниями и возможностями – пропасть. Эта пропасть росла с приближением осени. Она росла, преумножалась трещинами, острыми углами, камнепадами и ледяной смертельной рекой далеко внизу. Глеб выводил ее из задумчивости вопросами.

– Ты любишь меня? – спрашивал он в замешательстве.

– Не знаю… – все чаще качала головой Лиза. – Я не могу разобраться в себе!

– Нет такого слова «не знаю». Есть да или нет…

И Глеб уходил. Он отправлялся на дальние делянки возить сено, боронил огороды на набережной, ходил с Григорьичем на веслах до плотины и обратно, а Григорьич изводил его своими безумными речами и наставлениями. Теперь было ясно, что Лиза уедет надолго.

 

Глава тридцать четвертая

Последняя ревность

 

Огород в Обуховке был убран, пора было ехать его скородить. У Лизы болела голова, она как могла брыкалась, но Нина Васильевна, думая, что Глеб и Лиза смогут, наконец, выяснить что-то важное между собой, настояла на поездке. Лиза сидела на заднем сиденье и не сводила глаз с Глеба. Вчера Григорьич остриг его овечьими ножницами и выровнял под бритву. Глеб смеялся, Нина Васильевна приложилась к парикмахерскому искусству так, что Глебу пришлось в результате побриться налысо. Лизе не понравился новый Глеб. Она долго привыкала к мысли, что в его золотую копну уже нельзя сунуть пальцы. Что теперь голова его похожа на ошкуренный каштан. Он даже извинился перед Лизой, что теперь стал «каким-то не таким».

– Но и ты какая-то не такая, когда делаешь прическу! – нашелся Глеб, и они нашли, наконец, общую тему и примирились.

Теперь Лизе хотелось погладить его голову, да и шла ему прическа, все равно шла! Поэтому Лиза принялась ревновать его молча к тому, что он лучше ее. Это девчоночье занятие недолго занимало Лизу. Они приехали, открыли дом, затопили печь. Григорьич пошел за бороной, Глеб закрыл дверь и вот уже собрался раздеваться, как в окошко постучали.

– Я понимаю, что нам в Антоново мешают все на свете, но тут-то что! – сказал он, запахивая обратно рубашку. – Тут твои хахали особенно суровы.

Глеб вышел на огород. Лиза открыла. По улице бежало стадо гусей с гоготанием и раскрыв крылья, которых Васька гнал в загончик.

– Здорово, как ты? – спросил он отрывисто. – Собираешься в Москву?

– Собираюсь, – помрачнела Лиза. – На днях уже поеду.

– А, вот же! И что, оставишь своего кавалера одного? – противная улыбка всплыла на Васькином лице.

– Оставлю… Только я не пойму, что тебе до этого.

– А мне просто хорошо! – признался Васька. – Что я не один буду жалеть про тебя.

– Ты мне раньше ничего не говорил такого.

– Так то было раньше.

Васька порылся в кармане и извлек оттуда маленький холщовый мешочек.

– Это вот тебе… чертов палец. Я нашел на берегу. Помнишь, где мы тогда купались? Ну тогда?

Лиза кивнула. Тогда… Это пару лет назад. Когда они поехали на великах на плотину и потерялись в лугах. Тогда, когда они наловили карасей загнутой иголкой от шприца из Васькиной аптечки, потому что потеряли и оборвали крючки от удочек. Тогда, когда он осмелился чмокнуть ее в ухо и поехал вперед через цветущую гречку около пасеки, и ее покусали пчелы. Это было в другой жизни, абсолютно в другой.

– Спасибо… Ты уж сильно не радуйся. Нельзя смеяться…

– Над убогими, – добавил Васька, ударил сам себя прутиком по ноге и, скосив плечо, потопал за гусями.

Лизе показалось, что он смахивает слезы. Он мог…

 

***

На час она вернулась в дом варить суп на плитке. С супом у Лизы получалось совсем плохо. Она не знала, что нужно поджаривать лук и морковь, а потом кидать их в суп, кидала просто так, что называется от балды. Постругав овощи слишком толстыми кусками.

Лук, развариваясь, становился противным и лопухами плавал в супе, а морковка была еще сырой.

– Тьфу ты! Абрам-повидло, что ты делаешь-то! – приговаривал Григорьич над супом.

Глеб ухмылялся.

Поскородив огород, Глеб перебежал к Васькиной бабке помочь раскидывать ей навоз по пашне. Мясушко с объятиями снова лез к Лизе. Лиза побежала за ним на луг смотреть коней и покататься на них. Но когда Мясушку сбросил конь, они вернулись. Решили палить сухую траву на меже, но не смогли зажечь.

Пришел Глеб с косой, зажег костер и снова ушел к Васькиной бабке. Сам Васька в этот момент починял мотоцикл в ветлах, откуда разносились громкие крики других ребят, внуков бабы Грай, приезжающих на лето из Киева. Они были старше Лизы на год и два, словом уже взрослые ребята, и Лиза боялась с ними играть в карты на поцелуи. Могли не только поцеловать, но и завалить в траву и облапать. Кому это понравится?

Григорьич нарубил немного веток на разжижку печки.

– А кто вам зажег костер на меже? – спросил он Лизу и Мясушко.

– Мы сами не смогли. Нам помог ангел с косой.

– А… хорошо… но вообще надо самим учиться, а не на ангелов уповать.

Глеб, раздосадованный чем-то, не обращал внимания на Лизу, притихшую в доме. Григорьич спилил дубок на столбик, Глеб помог ему загрузить дубок в прицеп. Лиза заперла дом с сожалением, что еще нескоро вернется туда.

Заперев дом и двор, они тронулись уже по сумеркам. Поехали снова через луг, во второй раз надеясь, что не засядут. Но они сели. Глеб выгрузил дубок из прицепа, отцепил прицеп, вытолкал машину. Лиза помогала.

Пошел дождь. Еще немного, и история бы повторилась, но Григорьич решил вернуться назад.

– Возвратимся. А утром поедем. Сейчас мы сядем!

Григорьичу просто очень хотелось сходить к другу Женьке, день рождения которого гуляли через дом. Там был и тот смешной мужик, дядя Ванька Аникеенко, который говорил животом. Иными словами – чревовещатель. Якобы в животе у него сидела какая-то Манюшка и постоянно говорила: «Ваня, не пей, не пей, ирод!». И так хорошо он говорил животом, что о нем шла слава на три села. Приезжали лично с ним и с его Манюшкой поговорить, чтобы она чего-нибудь сказала. Это было страшно занятно Григорьичу, который плохо ладил в Антоново с мужиками, слишком задаваясь, а тут вполне чувствовал себя своим. В Антоново он тосковал о брошенных приятелях, несмотря на то, что имел прекрасную рыбалку и личного помощника. Они прикатили обратно.

Васька шел им навстречу в плаще с широким капюшоном и разулыбался.

– Чего ты скалишься? – спросил его Григорьич, весело предвкушая убийственный самогон Женьки.

– А вы что, думали, так просто уедете? – скривился Васька.

– Козлина, – процедил Глеб сквозь зубы. – Шоб его гриц взял.

Дом потребовалось опять топить. Глеб потащился колоть дрова, которых насобирал по двору. Григорьич же, прихватив сало, привезенное из дому, убежал к Женьке.

– А вам… а вы чаю попейте, – сказал он. – Вам вообще есть не надо, вы и так сытые.

Глеб поднял бровь.

– Ну да… разогреем ужин… Жаль, батареи нет.

Как только Григорьич ушел, Глеб, сев у печки и стащив мокрые носки, протянул ноги к теплу.

– Знаешь что… – сказал он Лизе. – Ты знаешь, как я тебя кохаю, Елизавета? Как… я даже не знаю что… И вот, представь себе, приезжаем мы снова сюда, и приходит этот… дрыщ. Скажи мне, пожалуйста, кохал ли кто тебя, как я?

Лиза, упав на расстеленное на полу одеяло, разнежилась от тепла.

– Неа. А ты? Разве не тем же занимаешься? Я же тебя сняла с твоей Лельки.

– Да не было у нас ничего, – ответил Глеб равнодушно. – А если б и было… я тебе не сказал бы.

– Вот и я тебе ничего не скажу.

Лиза встала и потащила одеяло в другую комнату. Завернувшись в него куколкой, она пыталась заснуть. Но тишина не давала ей покоя. Дожидаясь, когда придет Глеб, она пролежала около двух часов. Наконец терпение ее лопнуло. Лиза на цыпочках прошла по комнате и, открыв дверь, высунула голову.

В печи чуть потрескивали дрова. Глеб спал, сидя за столом, положив голову на руки. Лиза в волнении несколько минут стояла и смотрела, как он спит. Спокойно и печально. Пока на улице не послышались шаги и приговорки. Это возвращался отец. Лиза убежала в комнату, закрыла дверь и снова завернулась в одеяло.

 

***

На обратном пути Глеб был немногословен, а у Григорьича болела голова. Они ехали через Снагость. Утро сияло солнцем. Было очень тепло, несмотря на конец сентября. На повороте, недалеко от реки, Лиза заметила высокую девушку, довольно фактурную, с хорошей, недевичьей уже грудью, в юбочке и майке, открывающей немного полные плечи. Она рисовала на пленэре.

– А! Вот моя знакомка! – оживился Глеб, открыл окно и махнул ей: – Натаха! Привет!

Девушка прищурилась и, не сообразив видно, кто ей и откуда кричит, продолжила рисовать.

– Знакомка? – недовольно произнес Григорьич.

– Учились вместе. Ах-ха… учились, – ответил Глеб. – И не только. Дружили. Ну так… она из Питера. Она там с мамой жила, а потом ее прытыренная мать так же, как меня, ее привезла сюда. Тоже по объявлению мужа накопала. В газете. Вот так, скажем, нашли мы с ней общий язык.

– Ну понятно, – сказал Григорьич.

Глеб хотел продолжить рассказывать что-то интересное, но случайно бросил взгляд в зеркало заднего вида. На лице у Лизы было написано отчаяние. Еще немного, и она бы разодрала на куски и Глеба, и эту Натаху.

Глеб вышел у своего дома. Лиза рванула за ним.

– Куда! А матери помогать! – остановил ее Григорьич.

Лиза ударила дверью машины.

– Сейчас, – крикнула она. – Приду.

Сложив руки на груди, она испепеляла взглядом Глеба. Чуть наклонив голову и сжав губы, она была похожа на взрослую.

– Что ты смотришь на меня, как паровоз на Анну Каренину? – спросил Глеб, улыбаясь.

– Не рано ли ты начал мне мстить?

– Рано? За что мне тебе мстить?

– За что… всегда найдется, – сказала Лиза и быстрым шагом направилась домой.

– Постой! – крикнул Глеб, но она не остановилась. – Постой, Лиза!

Лиза продолжила идти и скрылась во дворе.

– Ох… да что ж такое… – сказал Глеб, протирая глаза пальцами. – Коза! Лизка! Ты коза!

 

Глава тридцать пятая

Белые мухи

 

Перед дорогой в основном больше суетилась Нина Васильевна. Она пекла пирожки. Лиза и Глеб сидели на веранде друг напротив друга и молчали. Лиза думала, что вряд ли доживет до выходных, слез у нее уже не осталось. А Глеб просто не знал, что делать уже прямо завтра. Идти вешаться или лучше утопиться. Своим молчанием они растили свою вину и уже жили там, в грядущем. В «завтра», где пришлось бы оказаться, если бы они проснулись живыми, было страшно. Но оказаться там вместе они не могли. А врозь не получалось дышать.

Конечно, жить они будут и как-то выберутся. Все пройдет и порастет быльем. И тройной перекресток противопожарных полос, и стонущее дерево, и хвоя, и охапки желтых цветов, и мотыльки в банке, и даже зеленая лужа в лесу, как свидетели, останутся. И когда-нибудь потом эти свидетели тоже исчезнут. Как исчезнут Глеб и Лиза.

– Родненькая моя, я никуда тебя не отпущу, – сказал Глеб, беря Лизу за безвольную руку, как тряпичную куклу.

Теперь и она понимала, что можно, конечно, быть счастливой и беззаботной. Да, шутить и веселиться, не думать о завтрашнем дне, но неминуемый конец близок. И вот он слишком близок. Слезы снова полились из глаз Лизы.

– Ну не плачь, не рви мне сердце. Я же не могу плакать, – сказал Глеб. – Я же мужчина.

Лиза упала к нему на плечо. Он обнял ее за шею. Родители шоркались туда-сюда мимо веранды. Занавески колыхались. На улице из окон машины журчала музыка, и Лизе хотелось скорее прекратить это прощание.

– Ты только ничего не делай, если вдруг что… – сказала она Глебу.

– А что? Ты о чем? – спросил он, отодвигаясь.

– Я о том, что… может быть, нескоро приеду.

Глеб опустил голову.

– Нескоро приедешь? Или… что? Вообще не приедешь, да? Бросишь меня?

Лиза закрыла глаза рукой.

– Не говори, пожалуйста, мне такие слова. Я люблю тебя. Ты знаешь.

– Я тоже тебя люблю. И даже больше, чем люблю. Я не знаю, как это называется, когда… как будто мы плаваем с тобой на глубине, где темно и страшно. Море меня вырастило, я знаю, о чем говорю. А надо всплыть, чтобы взять воздуху. А там на дне я вижу большую ракушку. И в ней большую жемчужину. Просто огромную. Но у меня нет воздуха, хоть и вот она, прямо дотянуться и ухватить. Ракушка открыта, жемчужина мне видна. Я или схвачу ее, или сдохну. И вот я решаю, что если всплыву, поднимусь и вдохну, то, ясен пень, вернусь за ней. И я поднимаюсь. Я быстро поднимаюсь. И у меня кровь из ушей к чертям собачьим, ломает мою голову, я вдыхаю воздух, но он такой уже мне ненужный, потому что я увидел то, чего хотел, но его у меня нет. И я… самое главное, что я, со своими разорванными перепонками, задыхаясь от кислорода, со сжатыми легкими, я не спущусь уже туда. Я не могу спуститься. Я не могу! И она остается там. Я знаю, что она там. Что придет какой-нибудь человек… в экипировке… и, даже не зная вообще, что я из-за нее…

– Прекрати! – сказала Лиза и тряхнула Глеба за плечи. Он покачал головой и поднял на нее глаза, полные пустоты и тоски.

– Так ведь и будет, да? Зачем долго мучиться, убей меня сейчас.

Лиза снова тихо заплакала, понимая, что ее тихий плач скоро перерастет в истерику, а истерика – в полное отупение, в отсутствие здесь и сейчас. А ей надо быть такой, как обычно.

– Ужинать будем? – проворчал Григорьич, проходя мимо веранды. – Идите, молодежь, в лес… Смотрите, тепло какое… Тепло, можно гулять.

Лиза молча встала, спрятав лицо, прошла мимо отца. Мать была в доме, жарила рыбу на печке.

Глеб вышел следом.

– Ну, мы не прощаемся. Я через пару дней приеду, Глеб, ты начинай обшивать гараж, – сказал Григорьич и протянул руку Глебу.

Тот пожал ее и только кивнул, не в силах произнести ни слова. Он обулся и вышел следом за Лизой, сорвал с гвоздя свой брезентовый плащ, в котором ходил пасти, и подобрал плеть, которую бросил на крыльце.

Лиза уже ждала его у черешни, в огороде. Она не хотела выходить за ворота, чтобы лишний раз не прощаться ни с кем.

– Отченаш так и спрашивал меня… какое-то время назад… что мы делали на меже… Помнишь? Смородину ломали, помнишь? Я тогда еще натрёс в шапку летучих мышей, и мы смотрели, как по ним бегает какая-то насекомая дрянь…

Лиза невесело улыбнулась.

– Иди через огороды. И хватит.

– Пойдем на наше место, туда, где мы были…

– Нет. Ты хочешь себе добавить, чтоб совсем не всплыть? Там и остаться?

– Меня бы хоть рыбы съели. И ладно.

Глеб закурил. Он смотрел на Лизу теперь как в первый раз. С насмешкой и интересом, с кривой улыбкой красивого рта. Он все понимал. Даже понимал, зачем тогда впервые поцеловал ее на обочине в озябшую от майского ветра щеку.

– Ладно, кохана, хорошо грустить так, да нужно ли? Завтра мне працювать, а тебе танцевать.

Лиза приблизилась и поцеловала его в лоб.

– Правильно, как покойника… – сказал Глеб, печально выпуская дым в сторону. – Я же уже и есть покойник.

Он хотел схватить Лизу, обнять ее, прижать к себе, как раньше, завалить ее на ледяную траву, но, только бросив папиросу щелчком, повернулся и побрел по меже к своему огороду.

Лиза, замерзнув, тоже пошла. Минуя отца и мать, она ушла в дальнюю комнату на диван и легла, укрывшись с головой одеялом.

– Лизавета, будешь ужинать? – крикнула Нина Васильевна из-за печки.

– Я сплю, не трогайте меня, – ответила Лиза.

До шести утра она не сомкнула глаз. Мать и отец сбивчиво храпели. Григорьич вставал курить, хлопал дверьми. Нина Васильевна постоянно ругала его за пренебрежение к ее покою. Лиза лежала под одеялом, не двигаясь. Подушка намокла от слез, которые лились бесконечно и безостановочно.

К утру, когда Григорьич выгнал машину, пришел Глеб. Лиза оделась потеплее, а он как был, так и, видимо, спал. Одетый, и в плаще. Или лежал где-то на сеновале. Неважно где.

Лицо его тоже хранило следы слез. Наверное, он не мог сдержаться. Он поцеловал Лизу в щеку, она тоже поцеловала его куда-то мимо губ. Скорее всего, он что-то хотел сказать, Нина Васильевна толкнула его легонько в спину, он махнул рукой и, как только машина отъехала, молча ушел на кордон. И не возвращался от лесника до того дня, пока не приехал Григорьич. Он привез полную машину вещей со старой квартиры Ленуси и сразу отправил Степку на розыски Глеба, чтобы тот помог ему разгрузиться. Глеб явился мгновенно. Но это уже был другой человек. Может быть, человек уже только наполовину…

 

***

Первый день приезда в Москву, когда Ленусь и Мишуня стали сразу же следить и приглядывать, Лиза лежала целый день в своей комнате. Она не думала вставать и куда-то идти. Дорога и нудные разговоры отца измучили ее. Добавились и страшные мысли о том, как теперь жить и понимать. Но нужно было делать вид, что ничего не произошло. Что она прежняя. Что ничто не трогает ее. Только тогда была возможность не допустить вопросов: «Что случилось?». И: «Не надо ли тебе к психологу?». Учеба спасла новыми друзьями. Пары до вечера не отпускали домой, и после института можно было еще ходить, бесконечно ходить по кафе или просто улицам и переулкам. В этом смысле Москва была уникальным городом, она сама являлась психотерапевтом и лекарем, водя и запутывая страждущих по всем кругам, которые они сами выбирали. Лизе звонила мать, но дома ее застать было невозможно. Она приходила поздно вечером, валилась спать и уходила в рань.

В выходные Лиза спала, чтобы провести ночь в каком-нибудь клубе с Ленусью и ее подружками. Сестра взялась за ее воспитание от скуки и оттого, что часто сама не могла выйти за выпивкой. Лизе предстояло развлекать ее за доброту. За то, что вся семья учила ее.

Лиза покупала газеты с объявлениями о работе, но предательские вакансии не давали возможность учиться на дневном. А вечернее образование никто бы оплачивать не стал.

Как только Лиза впервые заикнулась о работе, Ленусь прошипела:

– Учись, пока я добрая! Или вали на все четыре и сама себя обеспечивай.

«Валить на все четыре» для домашней, прирученной к семье Лизе было вообще не вариант. Она не имела никаких наклонностей, чтобы пойти и найти себе «спонсора», как это было тогда модно. Опускаться на дно она не согласилась, предпочитая терпеть от родных их не совсем этичное обращение. Это могло бы продолжаться очень долго. Как минимум пять лет учебы… или пока она сама бы не нашла в себе силы что-то изменить. Но сейчас у нее не было сил ни менять что-то, ни меняться самой.

 

Глава тридцать шестая

Миллениум

 

Москва утопала в дождях, дожди превращались в стекло, и там, далеко, в другой жизни. Глеб постепенно переставал ходить к москвичам. Его как отрезало от них. Все больше времени он проводил на ферме, куда устроился на коровник. Лелька тоже внезапно потеряла его. Не за горами была армия. Она вовсю маячила ему совсем не издалека.

Но нужно было как-то пережить зиму и окончательно поставить все точки. Мать по-прежнему звонила Ленусе раз в неделю, но ничего не говорила о Глебе. Перестала звонить и Маринка.

Конец октября был страшен. Прошло три недели, как уехала Лиза. Белые мухи налетали и, уносимые ветром, ложились, медленно тая на еще не остывшей земле. Лес стал красен и желт от опавшей хвои. Денежками рассыпались по холмам осенние грибы. Фиолетовые рядовки, пляшки поганок, широкие шляпы свинухов, зонтики с крапинами. Со слов Нины Васильевны, часто звонящей в Москву, Лиза училась в академии, и учение ей нравилось. Глеб тоже звонил. Сначала они вместе с Ниной Васильевной ходили звонить к почтарьке, но та сушила уши, а потом разносила по селу новости.

Глеб стал ездить в райцентр на Рёве, чтобы заказать переговоры с почты. Но не мог застать Лизу дома, пока почта работала. Он написал Лизе письмо, вспомнив письменную науку.

Лиза обревелась, и два дня ходила как убитая. В академии было больше мальчиков, и все мальчики были симпатичные. Она снова была на волне, хотя и среди таких же, как она, юных и прекрасных в основном. Глеб не получил ответа на письмо. Несколько раз он подкатывал к Маринке, чтобы она набрала Лизе. Маринка шла и набирала с телефона своего нового хахаля Семена, у них дом был телефонизирован, к счастью, связь теперь была в любое время. Но к телефону постоянно подходила «какая-то баба» или «какой-то мужик».

Ленусь и Мишуня днем были постоянно дома у телевизора, только поздно вечером Мишуня со своей братвой ехал куда-то за деньгами и иногда сутками пропадал. Но звонить в Москву часто было дорого, и никто не давал этого делать. Однажды Маринка все-таки дозвонилась, и Лиза была дома. Лиза неохотно говорила с ней. Ленусь спала после гулянки.

– Напиши ему, напиши, Лизунчик! Я умоляю тебя! Напиши, что случилось, ведь он ждет! Напиши ему хотя бы три слова, не можешь ведь ты вечно молчать! Милая, любимая моя! Напиши!

Лиза, трясясь от слез, начала писать. Но не понимала, что писать. Что ей писать ему теперь? Что она жива, что отрезала волосы и теперь ходит с короткой стрижкой, что Ленусь водит ее в дорогие рестораны и купила билеты в Прагу встречать миллениум. А он, Глеб, знает, что такое миллениум? И что она передружилась со всеми парнями на потоке, что вчера гуляла по Арбату и курила кальян с какой-то ерундой, от которой ее унесло. Что ему писать? Что ей нравится несколько мальчиков, что она ходила к бывшему однокурснику на день рождения и он предложил ей остаться на ночь… И только надвинувшийся на нее внезапно ужас заставил ее ловить такси и ехать домой…

Лиза писала и рвала письма дома, ночью, писала и рвала их на парах, но ей все равно казалось, что эти жалкие строчки и куски бумаги кто-то прочитает, узнает о ее падении. О ее позоре. Она приняла решение называть это позором, чтобы в крайнем случае остаться невиновной.

Наконец, бросив на бумагу несколько строк, она запечатала конверт и отправила Глебу.

Он позвонил в три часа ночи. К телефону подошел Мишуня.

– Да…

– А Лизу можно?

– Лиза в такое время спит. А вот что тебе не спится, мудозвон? Иди напейся и спи.

Лиза на эти слова выскочила из комнаты, но злой Мишуня уже со всей дури ударил трубкой по базе.

– Пес! – выругался он и пошел в спальню.

Лиза, онемев, стояла посреди гостиной. Машины проезжали по Ленинскому, гудя, и в переулках было слышно, как они растаскивают на шинах еще неубранную дворниками грязь.

«Я тоже грязь, – подумала Лиза. – Пусть я получу за это».

Наутро она встала с головокружением, которое не проходило около двух недель. Через пять дней пробилась со звонком Маринка. Лиза, болея, пропускала пары. Ленусь и Мишуня поехали на день рождения друга в казино «Черри» на Новом Арбате. Там они могли пробыть долго, но Лиза все равно боялась звонить даже подругам, чтобы они не приехали не вовремя. Мишуня и Ленусь приходили под коксом.

– Лизка! Что у тебя с голосом? – спросила Маринка.

– Болею. Как мама? Как все?

– Ну, ты написала письмо? После того написала?

– Написала… а что такое…

– Что ты ему написала, Лизанька?

– Тебе-то что… – Лиза сделала паузу. – Что… все.

– Ты его бросила?

– Нет, но… я написала, что все должно закончиться. Мы люди… с… разных… планет.

Лиза зашмыгала носом.

– Ой, миленькая! Что ты наделала! Что ты натворила! Он же повесится!

Лизу подбросило на кровати.

– Что случилось? Он что-то рассказал про меня? Кому? Маме? Кому? И что?

– Он рехнулся просто! – заревела в трубку Маринка.

– Так, слушай, вылови это письмо. Оно в голубом конверте с желтой маркой. Я не знаю… забери его у почтарьки, отдай его моей матери. Нет, сожги его. Нет, брось его в ваш этот… гольюн, или как ты его называешь. Слышишь? Забери… может быть… я приеду… может, на Новый год! После него. Не смей показывать его Глебу.

– У-и-и-и… – запищала Маринка. – Если он его возьмет… он не доживет до твоего Нового года.

– Он что, болен?

– Нет! Он убит!

– Я сама ему скажу.

– Ты не сможешь, мать! Лизанька, цветочек, я прошу, ты не пиши ему такого больше.

Лиза бросила трубку и откинулась на подушку. За эти несколько недель в Москве она исхудала и побледнела. Деревенская свежесть лица и мягкость тела сменилась снова на углы и просвечивающиеся косточки. Теперь она была одной из тех, кто беспричинно изводит себя голодом и тоской, днями валяясь дома в постели, а ночами угорая по клубам. У Лизы стучали зубы. Она пошла на кухню налить себе воды, но рука так дрыгалась под краном, что ей стало страшно.

Ослепительный московский октябрь сменился ноябрем. Лиза все еще болела и чахла, но через ее худобу и бледность стал прорисовывается новый образ. В нем не было никакой тайны и томности. Наоборот, набравшись от Ленуси и Мишуни их словечек и скопировав их единственно возможное, как ей казалось, поведение, Лиза словно спрятала лицо.

Со временем она вполне могла бы стать достойной сменой Ленуси. Полное безразличие к себе говорило о ее скрытом отчаянии. И действительно, в наушниках, с вечным «Сплином» в ушах, Лиза училась и вообще жила, как будто машинально делала дела и порой не замечала простых вещей. Но чуть ей только приходилось оставаться дома одной, как неминуемое чувство возвращения тоски снова сваливали ее в состояние сомнамбулы.

Новый год нового века, который многие, обсчитавшись, провозгласили миллениумом, сестрой решено было отмечать в Праге. Лизу решительно нельзя было оставлять одну, и ее взяли с собой. Скорее для того, чтобы Ленусе было не скучно, да и отношения с мужем у нее трещали по швам.

Ленусь купила Лизе новогодний наряд. Серебряную юбку-колокол в пол, прозрачную черную фатиновую блузку и серебряные туфельки. Лиза выглядела сногсшибательно. Но к сожалению, не было уже больше ни рыжей гривы, ни озорного блеска в глазах. 

 

***

Глеб понимал, что отъезд Лизы и ее перемена неизбежны. Да, вот она была, а теперь ее нет. Двор, дом, яблони, лес, долбанутая луна, которая не дает спать, стоят на месте. А ее нет. Даже ее родители здесь, отчего еще страшнее. Он приходит к ним во двор поработать, они пьют чай, а с фотографии смеется Лиза. Она смеется над ним. Он пьет, а она все равно смеется. И мир его стал мутным и отвратительным, как ячменный кисель. Она вышибла землю из-под его ног. Были девушки и расставания. Но такого не было. Кто обнимает ее? Кто ее ласкает? Что ей мреется на заре в чужих руках? Кто дышит на нее, как на драгоценную зирку? Цветок, золотой подсолнух. Бархат и шелк. И больше ничего, больше ничего! Как ее обозвать, как вернуть ее, хоть доброй, хоть злой? Предательницей, клятой шалавой?

Маринка сообщила, чтобы он ждал ее поговорить о важном. Что она приедет на Святки, а может, и на сам Новый год.

– О чем поговорить? – кричал Глеб, хватая Маринку за плечи.

Та ревела и прятала глаза.

– Понятно! У нее… кто-то есть? Сказала она тебе?

Маринка молчала и убегала. Глеб всех извел. Он не работал больше нигде. Только у москвичей. И все, что приносил, пропивал. Скоро должен был истечь ноябрь. Письмо было успешно перехвачено Маринкой у почтарьки и немедленно порвано и утоплено. Но вперед прочитано ею со слезами и проклятиями. Лелька часто приходила к матери Глеба. Они сначала болтали, потом доставалась херша и начиналась пьянка. Однажды, засидевшись у Белопольских и дождавшись, когда все отрубятся, напоив в усмерть Глеба, уползшего на холодную веранду спать, Лелька решилась. Она работала на ферме, помогала там новому контингенту. Арендатор нанял девок-детдомовок в доярки и редко кто сторонний мог там теперь выжить. Смотрели они искоса. Побили аппаратами для машинного доения проверяющего, прибежавшего поскандалить о жирности молока. Там была одна, самая бойкая, Фиса. С конопушками на маленьком любопытном носу, с наглыми хвостиками, но матерщинница и оторва. Она там всем руководила, как старшая, хоть ей было всего двадцать пять. Девки жили при ферме, в вагончиках. Глеб иногда шарился там по своим делам, и Фиса пару раз пыталась что-то ему сказать. Лелька это замечала. Понимала, что если спустит, то Фиса уведет Глеба. Лелька решила, что никогда больше его не прошляпит.

Она села возле спящего Глеба, расплывшись, расстегнула ватник и легла к нему, рядом. Глеб что-то сказал и, открыв глаза, поднялся. Лелька отодвинулась к стенке. Глеб смотрел на Лельку мутно и безглазо, как будто она не могла тут появиться. Она, грязное животное, не пропускавшая ни одного мужика. Она, а не его золотой факел, жадный и чистый огонь, смирный, как всякое пламя, обжатое камнями очага. Что-то такое гуляло в его голове. Прекрасное и ужасное.

– Иди сюда, иди ко мне, я же пришла… – нежно сказала Лелька, похлопывая ладошкой по постели.

И Глеб не вынес и взял ее, эту Лельку. Взял, как она любила, сильно и страстно, зажмурившись, хоть и было темно и вовсе необязательно было жмуриться. Не заботясь, хорошо ей или нет, ударив ее несколько раз о железный поручень, а после, лежа рядом, с отсутствующим лицом и телом, дышал неслышно, как полумертвый.

– Скажи мне теперь… скажи… что вы там девки обычно поете… Кузнечик мой любимый… люблю… скажи… только чтоб я не разобрал. Как будто это не ты…

Лелька зарыдала, прикрывая свою пошлую наготу, затряслась, зацарапала улыбающегося Глеба по гладкому лицу, кинулась бить его кулачками. Но он уже остыл и очнулся. Встал, чиркнул спичку и снова сел, закурив.

– Отвали теперь… – сказал он, задумавшись. – Теперь тебе уже больше ничего не надо?

– Да зачем ты… ты! Обижаешь меня? – захлебывалась Лелька. – Ведь она тобой поиграла и бросила. Она тебя использовала!

– Да, конечно… – не веря, ей сказал Глеб. – И отдала мне… самое дорогое…

– Да дурак ты! Дебил! Для девки девственность – это проблема! Разве ты не знаешь! Да это вы берете на душу грех! И проклятие! Ты распечатываешь, а потом тебя эта ее девственность губит! Ты не знаешь? Знаешь, бабка Никанорша говорила, если парень сойдется с невинной, то потом погибнет, если не женится! Герой! Ты всем рассказал, все знают! Ты же весь такой крутой! Да еще и городской, как она! Надеялся в Москву попасть? Все это знают!

– Иди к черту, дура, – произнес Глеб, затянувшись, и полез в стол за штык-ножом.

Лелька, испугавшись, притулилась к стенке.

– Ты… ты что…

Глеб достал нож, пожевывая папироску.

– Ты уверена, что это все так, а не по-другому… – голос его заплетался, как и мысли.

– Все так! – вылупив глаза, пропищала Лелька.

– Ну а что же ты не идешь? – спросил Глеб, гладя лезвие, подсвеченное до живого металла огоньком папиросы. – Иди, говорю, к черту. Там тебе место.

И Глеб, протянув свободную руку, сильно ударил Лельку о стенку головой. Та взвизгнула, упала в подушку и заревела. Глеб оделся и с видом приговоренного вышел с веранды.

Лелька услышала во дворе шум, возню, какой-то странный звук, которого раньше не слышала. Она вскочила, быстро натягивая сапожки, поправляя халат, и побежала по кривым ступеням в сарай, откуда эти звуки доносились. Но ей навстречу уже выходил Глеб, белый, как снег, как будто призрак, с темными полосами на голой груди. Он прошел мимо нее, откинув штык-нож, и вышел за ворота. Лелька в ужасе обернулась в открытые двери сарая и, увидав подергивающиеся белые ножки и копытца Мухи, завизжала на все село.

 

Глава тридцать седьмая

Жестяной Вифлеем

 

Лиза немного успокоилась, и вскоре они полетели в Прагу. Отношения в Праге Ленусь с мужем выясняла до драки. Они оказались запертыми в пространстве одного номера. Играть в казино было идти не с чем, и у Мишуни сносило крышу от скуки и наркотической трезвости. Так свободно, как в Москве, себя нельзя было вести в предрождественской Праге. Тут могли бы быть серьезные проблемы с полицией. Ленуся и Мишуня жили в отдельном номере, а Лиза снова ночевала в одиночестве. Жалюзи на окнах отеля «Вилла Ассен» были плотно закрыты. Ни один луч естественного света не проникал в номер. Лиза как-то попыталась с ними разобраться. Дергая, она сломала их и увидела в утреннем тумане черные кресты надгробий и каменных ангелов, парящих над его густотой.

Лиза откинулась от окна, ничком упала на постель и лежала, пока не постучала в дверь вечно раздраженная Ленусь.

Через день они были уже в Карлштейне, маленьком городке с замком. Там одиночество Лизы разбавило присутствие друзей из Германии и их детей. После многих дней Лиза снова забылась и отогрелась, пуская салюты, бегая по мощеной улочке и рисуя немецким девочкам русских красавиц в кокошниках… «Груба жизнь», – повторяла Лиза из чеховской «Чайки» выученные навсегда еще в театральном институте реплики. «Почему вы всегда ходите в черном?» – «Это траур по моей жизни, я несчастна»; «Константин Гаврилович застрелился». Небо Карлштейна озарялось русскими фейерверками. Наступила новогодняя ночь, и снова Лиза впала в ступор. Зачем, думала она, эта любовь, если потом из нее невозможно выбраться?

Но тем не менее выбиралась она гораздо быстрее Глеба, которому сама окружающая атмосфера не позволяла не только забыть, она каждым кустиком чертополоха била его по оголенным нервам. Если бы не случилось беды, Лиза бы так и не вернулась в Антоново в ближайшее время. Без нее там шла извечная, своя жизнь. Кропотливая, суетливая, уже надорванная новой исторической эпохой, которую все не заметили за постоянным выживанием или пьянкой. Заболела Нина Васильевна, наевшись свинушек. Всю осень она, дорвавшись до леса, носилась по бору и собирала и консервировала, собирала и консервировала. А потом с картошкой и Григорьич, и она пробовали и каждый день ели грибы. Может быть, что-то повлияло на их с Григорьичем уже немолодые организмы, но внезапно они оба страшно занемогли.

Фаина Самуиловна прибегала к ним колоть лекарства. Она работала теперь в фельдшерском пункте и понимала, что дело серьезное, надо москвичей в больницу. Но Нина Васильевна, зная, что Ленусь, Мишуня и Лиза в Праге, не хотела ничего говорить, чтобы не портить им праздники.

– Поболеем, ну помрем, так помрем… – говорила она.

Бим постоянно выл на цепи. До того выл, что однажды Глеб, качаясь от выпитого, пришел к Григорьичу разбираться, почему собака воет. Увидав Григорьича в плачевном состоянии, он поднял на уши всех, кто мог бы чем-нибудь помочь. Схватив Маринку, которая, примирившись с реальностью, загуляла с Солдатом, за грудки, он заставил ее бежать и звонить Лизе.

– Звони Елизавете! – кричал Глеб не своим голосом. – Скажи, что мать с отцом помирают.

Маринка в ужасе побежала к бывшему. За какие-то обещанные коврижки осталась у него на полдня и звонила, звонила… Лиза только вернулась домой из аэропорта. Понимая, что ей могут звонить в любое время и, не имея обратной связи с родителями, она держали телефон при себе. Звонок поднял ее в два часа дня.

– Лизка! Приезжай срочно, Лизка! – завопила в трубку Маринка. – Твои батьки помирают, они уже вторую неделю лежат, даже печку забывают!

Лиза вскочила с диванчика.

– Что, что случилось, почему они сами не звонят?

– Приезжайте срочно, а то не застанете!

Через два дня должно было наступить Рождество. Лиза растолкала сестру и Мишуню. Ее подтрясывало.

Захватив с собою документы, Лиза рванула в Трансагентство за билетами. Взяла купе на вечер. Ленусь, недовольная порушенными планами и испорченными праздниками, потащилась на вокзал с Лизой и Мишуней. На другое утро они уже были в райцентре и, поймав такси, поехали в Антоново.

Ленусь материлась. Мишуня молчал, и желваки ходили на его скулах от гнева. Проезжая мимо дома Белопольских, у Лизы чуть не остановилось сердце… Снега почти не было. Улица свежо сияла вчерашним проливным дождем, приклеившимся к веткам слюдяными корочками. А у колонки в серой куфайке на голое тело, и в своих извечных штанах и сапогах сидел Глеб и что-то шил.

– Это видение, – подумала Лиза и зажмурилась на заднем сиденье.

Но как только такси остановилось у дома москвичей и из него стали выходить Ленусь, Мишуня и какая-то девка со стрижкой на лохматой рыжей голове, Глеб привстал и уронил свое шитье. Он замер, как кот перед прыжком, и стоял так, пока Лиза не повернула голову в его сторону и издалека, с расстояния ста метров, не встретилась с ним глазами.

Ленусь, схватив ее за рукав пуховика, затащила в калитку.

– Мать при смерти, а ты все пялишься на своего латыша.

– Ага, у меня, говорит, как у латыша, х… да душа… – засмеялся Мишуня.

Мать и отец действительно выглядели очень неважно, но не умирали. Они потихоньку топили печь, благо дело Глеб наколол им полный дровяник дров, и Нина Васильевна, разом потеряв нежную полноту, стала совсем нехороша собой. Григорьич держался и не унывал.

Ленусь верещала и ругалась на всю улицу. Она поливала мать и отца умопомрачительными и совсем не дочерними ругательствами, а родители, молча ссутулившись, виновато выслушивали ее. Она приказывала вырубить кур и отдать собаку и немедленно ехать домой.

– Мне на фиг не нужны эти проблемы, срываться к вам хрен знает куда! – орала она и сыпала руганью. – Вместо того, чтобы тусоваться, сидеть тут в этой долбанутой деревне и ждать, когда вы соберётесь назад!

Лиза не знала, куда спрятаться в доме. На веранде было холодно, гараж тоже был еще без дверей, оставалось только убежать в лес. Но в лесу она могла встретить Глеба… И Лиза терпела эти летающие топоры над головой, хоть сама не знала, как это пережить и не сойти с ума.

 

***

Два дня они разруливали и утрясали ситуацию с возвращением в Москву. Лиза ждала, но никто, кроме мелких, не пришел поздороваться. Зимой тут была особая сонная жизнь, когда коровы не ходили в стадо, не было суеты с заготовкой кормов и с огородами. Красные калиновые кусты оживляли общую белизну, прорываемую черными штрихами веток. Лес спал, чуть покачивая стволами, и где-то слышались случайные перепархивания соек. Но праздники никто не отменял, тем более что Святки отмечали все… Бабки, где они остались, пекли пироги и булки, молодежь перебегала из хаты в хату выпить и закусить.

Лиза знала, что сегодня Щедрый вечер и придут колядующие. Жиденькая сосенка стояла у родителей в углу. Они украсили ее конфетами, но выглядела она как-то трогательно и жалко. Им оказалась не под силу жизнь в деревне. Выглядели родители сами не ахти, как сосна в доме, под иконками, напечатанными на принтере. Мишуня съездил на машине Григорьича на рождественский базар в райцентр и раздобыл мяса. Ленусь плохо справлялась с ролью деревенской хозяйки, поэтому Нина Васильевна, превозмогая слабость, встала и начала готовить для гостей. И растопалась, расходилась… Лиза носила дрова, воду из колодца для самовара, играла с Бимом во дворе и слушала воздух и соседей.

Рядых управлялись по хозяйству, Дроныч и тетька Шкурка бранились и кололи дрова… Отченаш и Самуиловна тихо зимовали в своем большом доме. Мелкие носились по улице, бегали по лесу и скакали в желтые осыпи карьера. Но одеты все были в ватники, фуфайки, тулупчики и валенки, непривычно и серо. Лелька не выходила из хаты, изредка поглядывая в окна. Она услышала, что к соседям приехала Ленусь, и не подходила даже близко к воротам. А накануне Рождества ее и Маринку увез на баню, в лес, сын арендатора. Наладить коммуникацию с Глебом Лиза не могла. Степка не приходил, занятый хворостом и дровами. Только однажды, случайно прогуливаясь с Ленусей мимо дома, Лиза увидела, как Глеб правит телегой, стоя. И лошадь резко остановилась, а Глеб упал прямо ей под хвост, не удержавшись. Ленусь засмеялась. Лиза улыбнулась. Но слезы сдавили ей горло.

– Нашла по кому скучать, – надменно сказала Ленусь. – Настоящее чмо… теперь-то ты видишь?

Лиза ушла в глубину дома, но там еще слишком живы были ее воспоминания, хоть мать и сделала перестановку.

 

***

Вечером Гапал, Корявый, Глеб и мелкие нарядились в вывернутые тулупы и дедовские драные кожушки, добытые с высот сенников и чердаков, намазали морды сажей и украденной у сестер помадой, нахлобучили на головы рваные шапки и, насунув на шест жестяную банку с хвостами из разноцветной ветоши, пошли по селу с мешком. Лиза услышала движение издалека. Степка, Макс и Чубайс долбили в печные заслоны кочергами и играли на кастрюлях. Они прошли мимо страшно веселой компанией и повалили к кордону, где, видимо, им всем налил лесник, и колядующие зависли там дотемна.

Обратным путем зашли в хату Дроныча, захватив Михана, которому вообще не надо было гримироваться, к Рядых, и третьим адресом по улице значился дом москвичей.

– У них там злая телка в гостях, – сказал Степка, поминая Ленусь.

– Насрать! – крикнул Гапал, и ребята подвалили к хате.

Снегу было, как говорил Глеб, «тильки-тильки», осенняя земля и зеленая трава. Со стороны москвичей летел дымок шашлыков. Это затеяли Мишуня и Ленусь. Лиза встрепенулась, услышав грохот на улице. Григорьич погреб открывать.

– Кого там принесло… – бухтел он, стесняясь Ленусь, которая ненавидела все эти пьяные обряды и традиции.

Открыв калитку, он отпрянул. Щедровщики-колядовщики ватагой ввалились во двор. Степка сразу побежал к порожку и сел на нем в виде курицы, напевая пискливым голоском:

Щедрик-ведрик, дайте вареник,

С полосочку – жита мисочку!

Со снопочку – цилу бочку,

Дай-ка мене ковбасу, я батьку понесу,

Дай-ка мене кишечку, я зьимо в затишечку!

А не дашь пирога, уведу быка за рога!

В это время толпа с жестяным Вифлеемом плясала на дворе вокруг невеселого Григорьича. Лиза выскочила в длинной шерстяной юбке, в шубке и валенках и, споткнувшись о Степку, упала на него и засмеялась.
Гапал, увидав ее, подскочил и задрал ей юбку, Лиза отпрыгнула и бросила в толпу колядующих монетками и конфетами.

– Пийшлы с нами! – крикнул Корявый. – Иди наряжайся!

В темноте было не видно, кто есть кто. Глеб себя не обнаруживал, держась за шест, словно тот не давал ему упасть. Лиза ворвалась в дом с визгом.

– Мама, я пойду поколядую!

Нина Васильевна хотела что-то сказать, но дверь распахнулась, и Степка петухом вбежал в хату.

– Щедрый вечер! Добрый вечер! – заверещал он и стал кувыркаться в своем разодранном кожушке через голову. Ленусь и Мишуня замерли на пороге своей комнаты. Они думали, что их пришли убивать. Лиза тем временем, под топот, грохот заслонов и кастрюлек, визга и криков Гапала и Корявого, вывернула бабкину шубу, навязала на голову платок и, дождавшись, когда прекратится представление Степки и Макса и они уйдут из хаты с мандаринами и конфетами, снова обратилась к матери:

– Ну что, никто меня не узнает?

– Никто! – грустно вздохнула Нина Васильевна. – Только аккуратно, и никуда! В сторону. Ясно?

– Ясно!

Не успев спросить разрешения у Ленуси, Лиза выбежала следом за колядующими и поволоклась в валенках по мягкой земле.

Глеб шел впереди и нес свой жестяной Вифлеем. Остальные растянулись по улице. Дойдя до хаты Отченаша, они получили от Максимыча бутылку самогона, а от Самуиловны кружку домашнего вина, которое сразу же отдали Лизе, как единственной девчонке. У Мешковых им отсыпали крышеников и семечек, Белопольские дали моченых яблок, и все время Лиза была на улице. Колядовать и заходить на порог можно было только мальчикам, таким мелким, как Степка, а так как Степка был один, то остальные бесились во дворах, если пускали. Лиза тащилась за ними по хатам, играла с мелкими, отнимая у них мешок, пела за Степкой щедровки и убегала от собак. Все это время Глеб, намазанный сажей и Маринкиными красками, наблюдал за ней. Его как будто не было здесь. В толпе он не мог заговорить с ней, но глаза не спускал, а все ждал момента. У него все дрожало внутри, когда наряженная и чумазая, растрепанная Лиза кругами бегала за мелкими мимо.

– Що, щедривцы? А ну, пошли отсюда!

 И дядька Пёс спустил на них собаку. Пока бежали по липкой пахоте, Лиза потеряла галоши от валенок. У деда Тесленко, который не дал ничего, оторвали кусок палисадника и переставили его деду Савельичу, перегородив калитку. В колодец у Кочетка бросили ведро, а возле Пухова дома натянули веревку под воротами и понарисовали на них угольками нецензурных выражений. Когда ломились к Никанорше, та вышла с яблоками.

– О, и девка с вами! – разглядев в темноте Лизу, сказала бабка. – Ты чья же?!

– Это из Москвы, ты ее не знаешь! – крикнул Гапал.

– Виткиля? –  опешила бабка.

– Из Москвы! Из Кремля! – гаркнул Гапал.

– А идите вы у сраку! Из Москвы! Иде мы, иде ваша Москва! – и обиженно ушла.

Ребята еще покружились по селу, на БАМе, у льдистых от падающей воды камней, поделили с руганью и ревом гостинцы и потащились домой, выпивая на обочине дороги. Лизе было так хорошо, словно не было этих месяцев между сентябрем и январем. Она отхлебнула самогона и, осмелев еще больше, принялась подкалывать ребят. Махала юбкой, кружилась, пела какие-то матерные песни про доху и жучка, из того, что помнила еще с детства, и все валялись с нее пьяной… все, кроме Глеба, прижимающего шест к бедру. Помимо шеста, там еще висел и Тёма. И Тёма жег ему бочину.

«Сейчас, сейчас, – думал Глеб, – они все разойдутся, и мы поговорим».

Колядующие пошли по домам среди ночи. Подняв всех собак и переполошив хозяев, но счастливые и довольные, мелкие волокли мешок с «дарами», Лиза шла, пританцовывая от самогона. Гапал повернул на Мантуловку к сестре, Корявый с Чубайсом пошли домой. Мелкие свалили в клуб, чтобы в кинобудке незаметно курнуть и наесться гостинцев. И по мере того как толпа теряла своих участников, Лиза мрачнела и вместе с тем какое-то торжество поднималось в ее душе. Глеб с мешком и с шестом шел домой один. За ним, отставая шагов на десять, шла Лиза. Она шла, бросив руки, загребая промокшими валенками, и слезы отчего-то текли по ее улыбающемуся лицу. Не доходя до Белопольских, у пустошки Глеб тормознул и рывком воткнул шест в мягкую, раскисшую от оттепели землю. Лиза остановилась перед ним. Он стащил с плеча мешок и рукавом тулупа вытер вымазанное лицо. Наконец он осмелился взглянуть на Лизу. Темнота все равно не скрывала ее волнения. Слезы блистали и через темноту. Глеб сделал ей навстречу шаг. Она отступила. Он невольно положил руку на рукоять штык-ножа.

– Ну… и что мы будем делать? – спросил он глухо, не отводя немигающего взгляда, и этот взгляд был страшен.

Лиза, замерев и содрогаясь, стояла на дороге.

– Скажи… скажи мне… честно… – повторил Глеб. – Чтоб я не мучился больше.

Лиза не могла ничего сказать, она, судорожно трясясь, едва стояла на ногах. Глеб повернулся и побрел к кордону. Лиза пошагала за ним, еле таща валенки. Дома свет горел только в городней комнате. Оттуда доносились слишком протяжные речи выпившей Ленуси, вычитывающей родителей.

Пройдя, как тени, мимо окон домов, мимо раскрашенных в разные цвета заборов, мимо Лельки и Дроныча, «дома свиданий» и дома лесника Клоуна, они остановились в потрескивающем от вчерашнего дождя лесу. Как давно было то время, когда они бегали тут, еще другие. Близкие и родные, и им казалось, что ничто не сможет разделить их. Глеб от какого-то изнеможения души подошел, опустился на колени и обхватил Лизины ноги, прижимаясь к ее животу. На ней была шубейка, юбка и материна кофта, но сквозь это все она слышала, как Глеба колотит озноб и что он сейчас на какой-то грани.

– Кузнечик… не надо, не надо, отпусти, все закончилось. У нас все закончилось.

– Вот я встал на колени. Если в этом была твоя цель, что я, мужчина, стою на коленях перед тобой… А могу ведь в один миг тебя сейчас убить. У меня и Тёма с собой. Одним ударом. И тебя, и меня. Тебе не страшно? Или ты меня сюда привела, чтобы я тут умер сам? Зачем мне такая жизнь?

– Ты не умрешь, Кузнечик. Ты переживешь и это, – прошептала Лиза, трогая его мокрое от слез лицо. – Ты сам этого хотел. Когда поцеловал меня возле Карамета, помнишь? Ты был пьян, а я помню это. Ты сам решил это начать. И начал, и продолжил. И теперь продолжаешь, как агонию. Ты же сам убиваешь быстро. Ты говорил. Тогда зачем это долгое и бесполезное дыхание… Общее. Оно сбилось у нас. Оно ушло.

– Куда делись твои волосы, зачем ты их отрезала? – спросил Глеб горестно, поднимая на Лизу блестящие глаза. – Как тебя теперь узнает и лес, и река… и песок, и ты стала чужой. Ты чужая. И голос твой другой.

Глеб опустил руки, и Лиза тоже опустилась к нему, пытаясь в кромешной темноте понять, что сейчас с ним…

Он зажег спичку. Их перепачканные лица осветились маленьким огнем и ожили.

– Отец сказал, что ты вешался, и тебя… вынули из петли. Кто вынул? – спросила Лиза странным голосом. – Я знаю это.

– Нет, не знаешь… – ответил Глеб. – Я оборвался, а Маринка… оказалась рядом.

Спичка погасла, Глеб зажег другую. Лиза, еще раз сдвинув брови и дрожа, посмотрела на него с болью.

– Я не хотел без тебя жить, но раз меня вытащили… – чуть слышно сказал Глеб.

Они снова оказались в темноте.

– Живи без меня, Глеб, – сказала Лиза и обняла его.

Он понимал, что уже больше никогда не сможет ее обнять. Это была единственная и последняя возможность. Он хотел так окаменеть… от своей слабости и стыда, что ровно ничем не может изменить течение ее жизни. Он только камень, брошенный в ручей. Он останется в этом ручье навсегда, и его заест песок, но он не сможет изменить русло и повернуть воду вспять.

От этой слабости Глеб не мог говорить и только принимал тепло Лизы. Возможно, последнее тепло, данное ему судьбой и сжалившимся над ним Богом, так странно обронившим эту милость…

Сколько они так простояли на коленях, может быть полчаса, может быть меньше, они не поняли. Отходя от хмеля, Лиза и Глеб, не касаясь друг друга, вышли на дорогу и возвращались на расстоянии. Он махнул ей рукой, обернувшись и пытаясь улыбнуться, и исчез в темноте.

Вечером следующего дня она, Ленусь и Мишуня уехали. Мать и отец, разобравшись с хозяйством, уехали к февралю. Они вернулись в Антоново только в конце апреля сажать огород, но Лизы с ними не было. Она училась и до июля ждала сессию. В мае Глеб ушел в армию. Нина Васильевна и Григорьич провожали его от вокзала, и он обнял их на прощание, как родных.

– Пиши, – сказала Нина Васильевна, плача. – Мы будем ждать. И прости нашу дуру. Она такая, ничего не сделаешь…

Как только Глеб уехал, Нина Васильевна набрала Лизе. Теперь не было проблем со связью. Появились сотовые.

– Лизка, он ушел в армию. Да, слава Богу, дожил.

 

***

Через двое суток Глеб сидел в павильоне метро «Октябрьская», на полу, вместе с другими призывниками. Его должны были отправить в Нижегородскую часть. В стройбат. Вместе с Пуховым, которому так не шла новая прическа… Он ждал, сидя на вещмешке и глядя в голубую арку павильона станции. Ему казалось, что здесь, под землей, есть свой кусочек неба, но это была всего лишь синяя краска за стеклом. Лиза в это время ехала с учебы, занятая новым мобильным телефоном, подаренным ей Ленусью. Пока в телефоне были только три номера. Ленуси, Мишуни и Фильки. Солдатики все были одинаково зеленые. Их было много, около сотни. И все сидели, усталые, прямо на гранитном полу, занимая место до центра зала.

Лизе показалось, что она увидела Глеба. Но, быстро отвернувшись от этой сплошной зелени и бритых разноцветных голов, она побежала к эскалатору. Странное шевеление души, будто чего-то живого, почувствовала Лиза. Она вышла из метро и, в ужасе от того, что вернется нечто мучительное, купила у бабки букет незабудок. Незабудки успокоили ее. Они не пахли, они были как будто из ненастоящего материала, но живые. Они были как она. Только где-то далеко, в Антоново, гремела о шест жестяная банка Вифлеемской звезды, с хвостами из ситцевых застиранных тряпок, кусков чьих-то платьев и халатиков, сдернутых со старых чердаков. Она так и простояла до весны, воткнутая Глебом в обочину, пока кто-то из местных не снес ее на мотоцикле.