Александр БОЙНИКОВ. «Я ЖИЗНЬ ЛЮБЛЮ НЕИСТОВО И СТРАСТНО…». О книге стихов Владимира Шемшученко «Мысль превращается в слова»

 

 Александр БОЙНИКОВ

 «Я ЖИЗНЬ ЛЮБЛЮ НЕИСТОВО И СТРАСТНО…»

 О книге стихов Владимира Шемшученко «Мысль превращается в слова»

 

Сколько рецензий начинается с банальной фразы: эта книга не оставит читателя равнодушным… То же самое сразу просится на язык и по отношению к новому лирическому сборнику известного русского поэта Владимира Шемшученко, правда, с существенной оговоркой: действительное неравнодушие во всём его спектре – от восхищения до отвержения – вызовут его стихотворения, совершенно разные по проблематике и тональности, но одинаково убедительные, облагораживающие, будоражащие, зовущие, заставляющие преодолеть собственное – реальное или напускное – безразличие к окружающей действительности.

В структуре поэтических книг меня давно занимает феномен взаимосвязи вступительного и финального стихотворений. Для истинного мастера важно подобрать такое начало разговора с собеседником, чтобы тот непременно пожелал его продолжения; однако не менее (и даже более) необходимо поставить в конце его весомую, впечатляющую, возможно, даже неоспоримую точку, венчающую откровения поэта и покоряющую читателя. Владимир Шемшученко открыл свою книгу резким парадоксом:

Слово было в начале.

Страшным будет конец.

Зачеркнёт одичанье

Милосердный свинец.

Его лирика отличается не только парадоксальностью мысли, обретающей порой афористическую чёткость и ёмкость, но и глубиной текста, смещением в конкретном образе предметных и художественных плоскостей, что обуславливается сначала вдохновением и лишь потом авторской логикой, а также притягательной естественностью стиха, поразительной экспрессией и филигранностью речи.

И кажется, что зла на свете вовсе нет,

Зато добра вокруг – невыпитое море:

И от костра дымок, и яблоневый цвет,

И соло василька в большом цветочном хоре…

Застывшая в гармонии умиротворённость, разлитое вокруг спокойствие, да и «Россия – это тишина». Наслаждайся блаженством, поэт, погружайся в нирвану, наливайся добром – что ещё нужно? Но он, словно в пику душевному комфорту, ввергает себя в схватку на сопротивление:

А я всё хмурю брови

И лезу напролом.

Поэзия без крови

Зовётся ремеслом.

«Умрёшь не даром: дело прочно, / Когда под ним струится кровь…». Помним, хотя кровь символизирует не только жертвоприношение, но и носительницу жизни, и страстность, и силу, и крепость. Думается, поэт преследует другую цель – постичь и дать оценку своего фатального предназначения, утвердить творческое кредо в эпоху радикального пересмотра (= подмены) идеалов: «Со мной герои Перекопа / И тень убитого отца»; «Я бы вырвал по плечи руки, / Тем, кто сбросил с Кремля звезду!». Не ради рисовки сказано: дед и отец его провели годы «с кайлом в обнимку»: первый в ГУЛАГе, второй в фашистском концлагере; сам же Владимир «родился… в пятьдесят шестом», оттепельном году. А следом иной поворот: «За всё, что мне раньше казалось бесспорным, / Сегодня не отдал бы я ни гроша!».

Острая борьба противоположностей крепко вплетена в ткань его гражданских стихотворений. Владимир Шемшученко горячо и неоднозначно относится к смене убеждений. На сей счёт он полемизирует с современниками – Юрием Кузнецовым, Булатом Окуджавой; последнему адресуется колкий упрёк: «Ты принял свободу, как пёс от хозяина кость – / Идущий на Запад, теряет лицо на Востоке». Но поэту близка и выстраданная пушкинская мудрость о печальных строках нашей истории. Он поднимается над идеологическими метаниями, ищет опору в Христе: «Услышь мя, Идущий ко мне по воде!». И никто не вправе требовать от него незамедлительно определиться с политическими симпатиями и антипатиями; впрочем, поэт ясен и категоричен в изображении гримас постсоветской «геополитики».

Николай Рубцов в далёкие, подёрнутые теперь дымкой минувшего, 60-е предупреждал о грозящем Руси нашествии татар и монголов «иных времён»; пока только в «видениях», завершившихся пасторальной картинкой. Ныне его пророчество обернулось для России жестокой и реальной опасностью, захватившей собой все сферы – от быта до государственного устройства:

Южный ветер хохочет в трубе водосточной,

По-разбойничьи свищет и рвёт провода…

Всё назойливей запахи кухни восточной,

Но не многие знают – так пахнет беда.

Дурманящими нюх ароматами экзотических блюд стартовал механизм иноплеменного вторжения с последующим закономерным уничижением радушных хозяев в их же доме, на их же земле:

И среднеазиатскому меньшинству

Дозволено на улицах кричать,

И «русскому невиданному свинству»

Своих детишек в школах обучать.

Немногие пишущие решатся сегодня так же отважно пройтись по острию ножа… А коли рискнут и найдут смелость сказать о наболевшем и накипевшем без прикрас и экивоков, то сполна ощутят на себе пресловутое общественное мнение:

Помни, что твой кумир –

СЛОВО, но не словцо…

И удивлённый мир

Плюнет тебе в лицо.

Как поступить в столь «пикантной» ситуации? Утереться, попытаться плюнуть в ответ или озлобиться и улиткой замкнуться в раковине вселенской обиды? Нет, писать стихи – на разрыв аорты, словно в последний раз.

Мысль превращается в слова,

Когда, безумием объятый,

Ты слышишь, как растёт трава

Из глаз единственного брата,

Когда ночей твоих кошмар

Впивается в неровность строчек,

Когда о край тюремных нар

Ты отобьёшь остатки почек,

Когда кружит водоворот,

Когда не объяснить событий,

Когда копаешь, словно крот,

Нору в осточертевшем быте.

 

* * *

Яркое своеобразие поэзии Владимира Шемшученко, поэзии «сострадающего сердца» (Николай Скатов), проступает ещё заметнее и привлекательнее в трудном, но мировоззренчески интересном диалоге с вершинными представителями русской классики. Оттачивая грани её идейного наследия на оселке актуальности, поэт добивается его обогащения живительными одухотворяющими смыслами:

Блажен, кто верою горит

И в этом пламени сгорает,

Кто на путях земного рая

Взыскует скорбь в поводыри.

Помимо Некрасова и Пушкина, среди его конфидентов Ахматова, Блок, Тютчев, Мандельштам… Приятно услышать авторскую вариацию изысканной ахматовской мелодии:

Светилась яблоня в саду

За три минуты до рассвета.

В тени ракит купало лето

Кувшинки жёлтые в пруду.

А в парафразе «По всей земле тогда мело…» благодаря прихотливой авторской воле встречаются Пушкин и Пастернак:

И унижается страна

Тем, что народ хулят и судят

Его ограбившие люди –

Падение не знает дна.

Покуда в славе вор и шут,

Из ниоткуда возникая,

Из глаз в глаза перетекая,

Не мести – милости прошу.

Милости для кого? Понятно, не для шутов и воров. И дарованным призваньем в отличие от многих коллег по цеху Шемшученко не жертвует ради сиюминутных кормушечных выгод, прокламируя с пафосом раннего Маяковского: «Не желаю стихи, как жаркое на блюде, / Господам подавать, демонстрируя прыть…». Грядущий Хам распахнул двери, тем более что и «Европа стихи не читает!».

Между тем, всё упорнее простирает коварные щупальца над Россией другая напасть. Прежние базарные перепалки превратились в противоборство цивилизаций: земледельческой, основанной на созидательном труде на земле, и торгашеской – с деньгами (в конечном счёте с обманом) во главе угла, и довершает его противостояние вер. Православие – последний рубеж и оплот борьбы за бытие-в-мире самобытной России в её цветущей сложности. Проигрыш обернётся потерей духовной идентичности и гибелью в этническом растворении:

Разрастается зло,
                           выползает из тёмных щелей –

Погремушками слов
                              азиаты гремят на рассвете…

Встань за Родину, друг мой,
                                       молись и себя не жалей –

От безбожных отцов
                                  не рождаются русские дети!

В этих хлёстких и призывных строках заключена жёсткая национальная самокритика. Грядущий Хам сегодня вырядился в одежды нравственного релятивизма и психологии временщика, и наш народ – увы – в большинстве своём перестал вызывать умиление: «Мы все вспоминаем о Боге, / Когда никому не нужны». Поэт, по сути, отвергает взлелеянную Достоевским «всемирную отзывчивость» русской души: «Я иду, заливаясь слезами, / Всеотзывчивость нашу кляня…».

И всё-таки он надеется на обратимость данного процесса. «Империя не может умереть!» – итог державного спора.

 

* * *

Стержневой образ книги – Россия, воспринимаемая как первородная духовная и нравственная ценность, а не только как географическое пространство с уходящими за горизонт далями. У поэта с ней особые отношения: он безмерно любит Родину («Как сладко сказать тебе: “Здравствуй!” – / На русском своём языке»), принимая все её радости, печали, ошибки и прозрения, все извивы её исторического пути, находит у неё понимание, утешение, изливает ей свою тоску. И, конечно, ищет в споре с ней истину, которая «в том, что не ты права, / А в том, что не прав я».

В памяти поэта навсегда сохранились места, где ему выпало родиться, побывать, пожить, поработать. В родной Караганде он, как и другие мальчишки, не жалея себя, бился «за первое место в пацанском строю» и «изучал родную речь / По синим лагерным наколкам» (фоном маячит печально знаменитый Карлаг). А ещё здесь «улицы в храм не приводят. / Да и храмов самих в этом городе нет». В том полуголодном и озорном отрочестве была своя романтика с тайным сочинением стихов для Маринки, личным перочинным ножиком и вкуснейшим пончиком с повидлом – «то, своё золотое, / чего не купить, не урвать, не продать».

Романтично и свежо описание горных красот Дигории, местности в Северной Осетии, в одноимённом цикле:

Здесь воздух октябрьский чуть горчит,

И тянется, словно мёд.

И слышно, как сердце земли стучит,

Покачивая небосвод.

Конёк Владимира Шемшученко в поэтике – содержательно плотная деталь. Например, в две строки втиснута вся суровость Заполярья: «Ненасытная печь за поленом глотает полено. / На исходе апрель, а в тайге ещё снега по грудь». В крае вечной мерзлоты и холода выковывается особый тип человека закалённого, презирающего житейские условности:

Тишину потревожил испуганный рокот мотора.

Не иначе сосед мой –
                                     рисковый бывалый мужик –

До того одурел от безделья и бабьего вздора,

Что по рыхлому льду
                                       через реку махнул напрямик.

Скалькулировать, перекодировать и растлить русского человека, который «всегда делал то, что хотел», выбирал из ста вариантов действий сто первый и шагал по жизни как по отвесной стене, – неудержимо параноидальное стремление и цель апологетов и практиков глобальной информационной войны против России. Результаты гибельных прививок к нашему национальному характеру космополитических псевдоценностей, извращённой этики, порочной морали, к глубокому сожалению, приносят ядовитые плоды:

Поспешаем за веком и в души несём не своё,

На сегодняшний день обменяв человечность.

За независимость духа на Руси приходится платить дорогую цену:

И за то пострадал, и срока отбывал на Таймыре,

И на выселках жил от верховьев до Карских ворот,

Пил еловый отвар, кулаком плющил морды, как гирей,

И выхаркивал лёгкие сквозь окровавленный рот.

Вероятно, поэтому в книге появляется мотив жертвенности, расплаты за беспощадную, высказанную публично ультрасовременную правду:

И кричу, что ещё остаётся,

В пику сверхтолерантной шпане.

Этот стон у нас песней зовётся…

Эй, борцы с экстремизмом, ко мне!

Поэзия Шемшученко – сплав философского, исповедального и гражданского начал. Вот «Полина» – отклик на реальное событие, подброшенное пагубой XXI века: теракт в Петербургском метрополитене 3 апреля 2017 года. Неведение о судьбе любимой хуже каторги, тягучая страшная пытка. Надрывным рефреном звучат усечённые концовки каждой строфы: «Рана!», «Мука!», «Больно!» Душевная боль, невзирая на технический прогресс, саднит так же, как и столетия назад: «А в ушах, как стеклом по железу, / лишь – «…вне / Зоны…».

«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». В творчестве Владимира Шемшученко поэзия и гражданственность настолько органичны и неразделимы – и идейно, и эстетически, что одно будет ущербно без другого. Гражданско-публицистический вектор значительно усиливается к концу книги: «Счёт», «Крымский мост», «Донецк», «Письмо небратьям» – злободневные отклики-размышления на текущий политико-социальный беспредел, быстро переходящий в убивающий. В них немало пылких призывов, накалённых эллипсисных восклицаний и негодующих инвектив при удивительном сохранении лирического темперамента и внятности поэтики. Ярому участнику «закопчённого майдана» поэт выговаривает, словно неразумному шкодливому дитятке:

Не отмыться тебе от стыда

И не выхаркать привкус резины.

Ты учился сжигать города

У сжевавшего галстук грузина.

Всеотзывчивости на новейшем вираже истории он противопоставляет ненависть в самом священном и благородном смысле:

Не опущусь до злобы.

Бранных слов не скажу.

Ненависть – высшей пробы!

Сыну в сердце вложу.

И бросает в лицо европейским «апостолам толерантности» и их российским холуям-подголоскам:

Хватит болтать о правах человека

И тоску нагонять.

Иди и смотри на ребёнка-калеку

И убитую мать.

Фашизм образца 2014 года или один из многих результатов «боевых» действий украинской армии против мирных жителей Донецкой и Луганской областей. Далеко не все знают и помнят (и крайне жаль!) шокирующий натурализмом и глубочайшей правдой факта фильм Элема Климова «Иди и смотри» (1985) о зверствах гитлеровских захватчиков на оккупированной советской территории, параллель с которым провёл поэт. Даже в абсурдном сне было невозможно представить повторение такой патологической бесчеловечности. Поэт видит корень зла: «Укров» не жаль мне ничуть бесноватых! / Мне Украину – жаль…». За все изуверства виновным придётся держать ответ: «Отворяющий кровь не спасётся – / Кровь возврату не подлежит!». Справедливое возмездие неминуемо.

 

* * *

Наиболее ощутимо перепады лирического настроения, тонкие полутона чувств Владимир Шемшученко воссоздаёт средствами природной живописи, объединяя их мотивом прекрасного, поскольку «никто на земле не дерзнёт прозываться поэтом, / Не постигнув величья дарованной нам красоты». Она для него во всём: в угасшем костре, в россыпях звёзд и свете луны, в лучах рассветного солнца, в ночном спокойствии реки, цветении лугов, в заснеженном кусте калины, подобранном на улице грязном котёнке и даже в хлёстком ветре и вьюге… «Снега! Побольше снега! / Это зовётся – Русь!». Снег – пленительная черта русского пейзажа и один из культурных символов России – частенько гостит в его медитациях и зарисовках, наделяя их образный строй оригинальными ассоциациями:

…Соседи достали лопаты.

И выгнали снег со двора.

А мой – развесёленький, вкусный –

Лежит себе, радует глаз.

Хрустит на зубах, как капуста, –

Впервые, сегодня, сейчас!

И ещё снег – «нетающий словесный русский…» В привычных пейзажных деталях всех времён года Шемшученко находит прелесть, изумительную красочность и выразительность: «капельки васильков, искорки иван-чая», «это корова-луна / тучу поддела рогами», «и стоял безответным вопросом сурок у дороги», «подслеповатый дождь, шагающий по крыше», «как спящая женщина, дышит проталина / С лиловым цветком на высокой груди», «по улице ходит ноябрь с глазами бездомной собаки». Можно долго рассуждать о художественной стороне таланта поэта, приводя в качестве доказательств немало блестящих стилевых решений. Лучше оставим это занятие главным ценителям и судиям – читателям.

Цикл «Марине» создан в лучших канонах русской любовной лирики; каждое из его стихотворение (всего их 16) переливается искрящимся сплавом нежности, чистоты, самоотречения:

Ничего я тебе не скажу.

Я тобой безнадёжно болею.

Я желаю тебя и жалею

И дыханье твоё сторожу.

Бережно, с предельной откровенностью и без нарочитого эротизма поэт шаг за шагом раскрывает и живописует неповторимые нюансы всевластной и трепетной любви к жене – Женщине и Матери, обретая единение с ней навсегда, даже в грядущей скорби:

И когда в небеса позовёт нас дорога…

Не хотел говорить, но сегодня скажу:

Если первым уйду – проводи до порога.

Если первой уйдёшь – я тебя провожу.

От страницы к странице отчётливо выделяется петербургская тема, и с полным на то правом можно говорить о «Петербурге Шемшученко» (данный аспект его лирики достоин отдельного критического этюда). Для него он – «город Гамлет», в облике которого мелькают изюминки-«безуминки», подчёркивающие уникальность как самого Петербурга, так и образного воплощения его материальной и духовной сущности; вместе с поэтом мы учимся «по слогам этот город читать»:

Ветер пьяную девку целует взасос.

Утонула в заливе луна, как монета…

Город Гамлет! Ты задал простейший вопрос,

На который никто не придумал ответа.

Петербург многолик: то по-северному неподвижно-ледяной («Ноябрь совсем одекабрел / в Неву вморозил сухогрузы»), то резвится в метельном полёте («Машет крыльями вьюга, и перья ломая, кружится / И отчаянно бьётся в колодце двора, как в силках»); порой мрачно-непривлекательный («Рядом кашляет город – он пахнет тоской и тюрьмой / И ещё недержаньем горячей воды в теплотрассах») и вдобавок представляет собой «месиво контркультур»; и погода под стать – «изморось, гиль и хмарь…». Поэт любит детище Петра, но странною любовью… Да, странною, но любовью… Вечной, высокой и понятной:

Охраняя огни берегов.

Зябнут вечные львы на канале.

Распахнулись балтийские дали,

И в снегах утонул Петергоф.

Мой нежданный единственный друг,

Я давненько по свету скитаюсь,

Но тебе я сегодня признаюсь:

Я тебя полюбил, Петербург!

Владимир Шемшученко размышляет о поэзии и поэтах – много, откровенно и часто нелицеприятно. В золотом веке и уж тем паче в веке Серебряном они слыли пророками, глашатаями истин вековых, демиургами. Нынешние поэты явно измельчали:

По привычке кусаем ближних –

Неуживчивый мы народ.

Ради мнимых успехов книжных

Затыкаем друг другу рот.

И потому «на писательском фронте без перемен…», и приговор безжалостно однозначен: «Пересуды, раздоры, суды и пирушки – / А в итоге, увы, – разложенье и тлен…» и «скрипят стихи – поэзия мертва…». Но какая поэзия? Владимир Шемшученко предлагает опять парадоксальное разграничение, с долей грубоватой иронии взывая к себе и ко всем:

Зачем тебе глупая драка

За место на полосе?!

Пиши, говорю, собака!

Печататься могут все.

Напутствуя: «Не заглядывай в бездну, поэт…», сам поступает противоположным образом, ведь советовать и предупреждать не значит запрещать. И не боится задать себе сакраментальный вопрос:

Из какого я рода-племени?

Кто забросил меня сюда?

Скоро я проплыву мимо времени,

Опрокинутого в никогда…

Прямо по Хайдеггеру: человек заброшен в мир, где испытывает сильное чувство неопределённости, ужасается неизведанного, поскольку срок его пребывания здесь конечен, а по вселенским меркам и вовсе мгновение. Для преодоления экзистенциального страха поэту дан единственный способ – творить и сотворять. Шемшученко называет себя «смиреннейший подмастерье, данник русского языка» (язык ему воистину исключительно дорог!) и тут же бравирует личной десакрализацией в космическом масштабе: «Я плыву, как вселенский мусор…».

Завершает книгу почти карнавальная, бесшабашно раздольная «Революция», написанная по канве поэмы Александра Блока «Двенадцать». Но запечатлённое действо не фантасмагория и не прекращение течения истории, а грозное предостережение: ни понапрасну, ни умышленно не играйте с русским огнём, иначе перспектива лишь одна – сгореть в его пламени. Русский бунт не всегда бессмысленный, но всегда беспощадный.

Я жизнь люблю неистово и страстно,
       Не ставя ни во что уменье жить…

На литературных просторах мало отыщется сегодня тех, кто, как Владимир Шемшученко, выходит к читателю с честным, животрепещущим, зрелым словом и готов дальше без остатка отдавать себя великому и многотрудному служению русской поэзии и России.

г. Тверь