Александр БАЛТИН. ВСПОМИНАЯ МАКСИМА ЕРШОВА… О поэте, ушедшем так рано

 

Александр БАЛТИН

ВСПОМИНАЯ МАКСИМА ЕРШОВА…

О поэте, ушедшем так рано

 

Крупная, круглая боль лопалась в стихах Максима Ершова, разлетаясь кровавыми сгустками сострадания: не исключающими осмысления происходящего в реальности: то есть в бесконечно длящейся истории: на том её отрезке, когда выпало быть:

Охладев к заботе мелкой,

сердце, правильный компас,

гулко вздрагивает стрелкой:

как там держится Донбасс?

Оказалось все непросто

для простых рабочих мест,

неспроста прибавил роста

их отчаянный протест.

Нить сострадания – раскалённая правда русской литературы: и поэзии в частности, и Ершов, будучи современником событий страшных, не мог не фиксировать их отголоски, используя огненно вибрирующую нить – такого не модного ныне сострадания.

Его стихи были разноплановы: метафизические отблески часто ложились на твёрдо сделанную фактуру стихотворения, предлагая варианты осмысления собственной экзистенциальной сути:

Сколько я должен был знать об этом,

сколько дышать в архивной толще?

Долго ль, стыдясь, что зовусь поэтом,

каждое слово искать на ощупь?

И слово, найденное наощупь, оказывалось верным: тем единственным, что и должно лечь в неповторимую ячейку строки.

Критик и поэт уживались органично в недрах личности Ершова: он писал о прозе, он писал о поэзии.

Он исследовал феномен Юрия Кузнецова, и, сочиняя статью о Борисе Рыжем, словно дышал его болью, осуществляя текст на порыве, адекватном бесконечному лирическому движению поэта.

Казалось, две литературные данности: поэзия и критика, взаимодействуя, взаимно обогащались в творчестве Ершова.

Нежно звучало, необыкновенно грустно:

Я вошёл в этот город, как в воду.

Здравствуй, маленький, миленький... Мой...

Разве кто замечает погоду,

возвращаясь навеки домой?

Мужественно и трагично, бодро и экспериментально порой врывались в реальности стихи Ершова…

И смерть, пришедшая слишком рано, едва ли сможет укротить звук, или изменить чётко проявленные смыслы.