Сергей ФИЛАТОВ. «…ОБНИМАЮ ВАС. ВАШ В.КУРБАТОВ». Памяти Валентина Курбатова посвящается

 

Сергей ФИЛАТОВ

«…ОБНИМАЮ ВАС. ВАШ В.КУРБАТОВ»

Памяти Валентина Курбатова посвящается

 

Есть слова, которые едва будучи сказанными, сразу забываются, умирают, точно и не было их вовсе. А есть, которые остаются в нашем сознании надолго, они постоянно с нами, хотя, притупляясь, отходя временами куда-то на второй план, как боль, которая не прошла вовсе, но на время стала терпимой. Однако наступает момент и вспыхивает она с новой силой, и сказанное-обострившееся обретает новые оттенки, новые звучания, прорастает в нас новыми смыслами в соответствии с временем.

В начале 2000-х, работая научным сотрудником в музее Шукшина в Сростках, готовил выпуск сборника к юбилею Василия Макаровича. Много было разных материалов: земляки, родственники, друзья, писатели, кино- и литературоведы – говорили о Шукшине живо и интересно: свидетельства, факты, эмоции… Но не хватало какой-то одной центральной связующей нити, какой-то зацепки, чтобы выстроить материал не просто в сборник, а в книгу. Не помню почему, но именно тогда и возникла у меня мысль написать Валентину Яковлевичу Курбатову. Благо его электронный адрес в музее был, огорчало другое, времени для подготовки материалов оставалось совсем мало, а Курбатов, как назло, постоянно был в делах, в разъездах…

Однако природная тактичность Валентина Яковлевича и, полагаю, чувство долга – действительно, кому как не Курбатову было что сказать о Василии Макаровиче! – не позволили ему отказать. Он, помнится, выслал мне ролик телепередачи на ГТРК «Алтай» и предложил переложить запись на бумагу, чтобы использовать её для этого сборника.

Бывает, что познакомишься с человеком заочно, вроде по делу списался, но его манера общения – внимательная, интеллигентная, тактичная и одновременно твёрдая, последовательная в суждениях – притягивает, располагает к себе. И деловая переписка как-то сама собой незаметно прирастает личностными моментами, эмоциями, желанием узнать мнение оппонента, и чем дальше, тем больше и больше усиливается это притяжение личности, а потом общение и вовсе в необходимость перерастает. Особенно, когда собеседник – человек не просто интересный, но и интересующийся, сопричастный теме вашего разговора:

«Дорогой Сергей! Не ответил Вам, хотя получил и фотографии, и короткий рассказ о Шукшинских торжествах. Не очень здоров из-за жары и редко подхожу к компьютеру. Были ли настоящие открытия? Как когда-то речь Валентина Григорьича на Пикете, как первый приезд Федосеевой, когда она встала на колени и попросила прощения у земляков Василия Макаровича. И, конечно, была немедленно со слезами прощена. Или пикеты против Катунской ГЭС. Каждый раз это было кипение, жадное дело, надежда завтра перевернуть мир и «доложить Макарычу». Обнимаю Вас. Ваш В.Курбатов».

Человек этот вдруг становится для тебя настолько родным и понятным, что испытываешь непреодолимую потребность встретиться с ним воочию, поговорить глаза в глаза, может быть посоветоваться, потому что «сказанному больше доверия, чем писанному».

«Спасибо, дорогой Сергей, получил и книгу, и ваш буклет о Сросткинском храме. И душа запросилась в Сростки, хоть бросай всё и беги. Но уже, похоже, мне их не видывать и в храме этом не маливаться… Ваш В.Курбатов».

И как это зачастую бывает, как-то всё откладываешь эту встречу на потом, «на сладкое»: то собеседник по всей стране из конца в конец ездит по литературным форумам, то тебе непременно нужно закончить сразу несколько дел, и никуда не вырваться… А времени впереди – вагон! И всё думаешь, ладно, успею ещё, успею…

«Простите, Сергей, что не получилось ответить Вам вовремя. Сначала тяжёлая поездка в Екатеринбург, потом театральный фестиваль у нас в Пскове, где мне надо не только умничать, но и принимать участие в театральной лаборатории, то есть смотреть много разного вздору и потом стараться не сорваться на «материальные выражения» при обсуждении. Только вчера всё это закончилось, гости поехали в Михайловское, а я уж не смог… Ваш В.Курбатов».

Не смог тогда приехать Валентин Яковлевич и на Шукшинские:

«Нет, дорогой Сергей! В Сростки мне уже не доехать, как ни просится душа. И даже не от немощи, а просто надо будет обязательно ехать в Иркутск в начале июня, а на две поездки такого размаха меня никак не хватит. Да и не только это. Я мимолётно пытался сказать Вам по телефону, да не слышно было… Нужны на Празднике новые силы, та молодая литература, которая сменила Василия Макарыча в жёсткости и точном взгляде. Нужны те, кто сегодня стал реальной рабочей силой литературы, её действенной повседневностью. А приедем мы с Валерием Николаевичем Ганичевым – чего от нас ждать, кроме дежурной риторики и нравственных прописей, которых уже никто не хочет слушать. Обнимаю Вас. Ваш В.Курбатов».

Но всё-таки беспокоился Валентин Яковлевич, душа, видимо, не на месте была, спрашивал с тревогой и с надеждой:

«А уж мне как жаль, Серёжа, что я не смог быть в Сростках.  Но так все тесно сошлось, что никак было не выбраться. А как было-то? Кто приезжал? Я-то ещё и потому отказался, что боюсь не найти необходимой интонации и единства с остальными писателями. Так мы все далеко разошлись, что, боюсь, уж прежнего согласия не дождаться. А порознь перед Василием Макарычем неудобно. Не для того он нас собирает, чтобы мы в разные стороны тянули или отделывались дежурными выступлениями. Обнимаю Вас. Ваш В.Курбатов».

…Теперь, спустя много лет, когда нет Валентина Яковлевича там – на другом конце интернета, только жалеть остаётся, что встретиться с ним вживую уже не представится возможным. Разве что там… И перечитываешь, перечитываешь письма…

Вот, в одном из них, которое Валентин Яковлевич написал мне после прочтения сделанного варианта «расшифровки» его выступления:

«Спасибо, Сергей, за терпеливую работу. Я знаю, как противно переводить устное слово в письменное. Кое-что я тут поправил, потому что это разные жанры, но основу старался держать, чтобы человек слышавший не видел, что это два совершенно разных текста. Пусть это так и будет «расшифровкой» записи телепередачи. Почему-то кажется, что сказанному тексту больше доверия, чем писанному. Ваш В.Курбатов».

При этом он полностью согласился с небольшим вступлением, написанным мной тогда к этой публикации:

«Спасибо, Сергей, – вступление хорошее. Предчувствую, что и номер выйдет на славу. Очень надеюсь, что и выступления в этом году на Пикете будут впервые за последние годы достойны Василия Макаровича. И мы действительно задумаемся, «что С НАМИ происходит?». Вот уж подлинно, когда пришла пора кричать вместе с его Степаном: «Выбейте мне очи, чтобы мне не видеть вашего позора!». Кажется, мы уже дошли до самой последней ступени, до самого дна равнодушия друг к другу, к Отечеству. Принеси сегодня мальчик Пушкин в «Знамя» или «Октябрь» стихотворение «Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!», ведь его прогонят с порога: «Мальчик, ты откуда? Не из Советского Союза? Какие порывы? Какая Отчизна? О чем ты?». Ладно, простите, а то и Вас расстрою и сам заведусь. Ваш В.Курбатов».

Резко?.. Может быть. Так же, как излишне резкими видятся мне сейчас и свои слова, написанные в том вступлении. А может быть и нет? Может быть так и надо:

«Алтай, Бийск, Сростки, Шукшинские чтения… – для многих сегодня в России это звучания одного ряда. Имя Василия Макаровича неразрывно связано с Алтаем.

Но, задумываемся ли мы сегодня, произнося его всуе, по Шукшину ли живём, по правде ли? Иногда высказывают мнение, что и сами чтения в последнее время обофициозились, отошли от шукшинского «нравственность – есть правда». Действительно, нравственно ли входить в горницу, не вытерев сапог, или в храм, не снимая головного убора?

Но мы едем на шукшискую Гору поклониться Шукшину, на автобусах, на джипах, на вертолётах прилетаем, не слишком задумываясь при этом, что даже Гора не в силах всё стерпеть и вынести… Что всё разумение шукшинской правды, кроме прочего, ещё главных – духовных усилий нам стоить должно. Но мы говорим об этом, как о чём-то привычном, обыденном – и это о шукшинской правде! – говорим порой, не очень-то задумываясь, в контексте сегодняшней адаптированной «правды»-лжи, говорим, как нам удобно это слышать...

Люди дорогие, а почему бы не подняться на Пикет пешком, не присесть на траву, подобно Василию Макаровичу, и, задумавшись об этом, не помолчать вместе с ним…

Не об этом ли ещё в 2002 году говорил Валентин Курбатов, не это ли мы, по обыкновению своему, не услышали? Но говорённое им, Курбатовым, а прежде него Шукшиным, сегодня как-то обострилось, стало больнее ещё и явственнее, уродливее, точно внутренняя опухоль вдруг обнажилась и вылезла во всем своём «величии» наружу, и вот-вот лопнет… Авось, очистится. И мы вместе с ней».

Ведь перечитываешь сегодня и письма Курбатова, и свои слова – и понимаешь, боль она не прошла, стала ещё больнее, ещё ощутимее, и также по-прежнему слушаем мы, но не слышим друг друга, и расходимся в гордыни своей всё дальше и дальше друг от друга – ибо расколотое уже не склеить. И оттого слова те курбатовские из телепередачи, точно о сегодняшнем времени говоренные, так нами и не услышаны до сих пор.

Иногда, правда, одёрну себя, вот сейчас бы у Курбатова спросить, что он думает, – увы, не спросишь – а не нагнетаю ли я, не накручиваю сам себя?..

Интересно, что бы он ответил?

-------------------------------------------
       ПРИЛОЖЕНИЕ

Валентин Курбатов

С горы Пикет

Выступление на ГТРК Алтай в передаче «По улице Шукшина». 2002 год

 

Я думаю, разговор у нас будет сложный, может быть сбивчивый. Потому что говорить о Василии Макаровиче, идти сегодня по улице Василия Макаровича, по которой мы ходим все реже и реже, – и всегда было трудно, а теперь и того труднее. Трудно, потому что что-то не складывается в нашей жизни. Не зря же он спрашивал в своей «Кляузе», в самом, наверное, мучительном своём рассказе: «Что с нами происходит?», а мы постарались перемолчать этот вопрос.

Только вопрос этот нашим молчанием не отменен и остаётся таким же болезненным, таким же насущным и таким же важным, если не болезненнее прежнего. Не ответили тогда, а теперь уж и привыкли не отвечать на решительные вопросы, которые задавал Василий Макарович, задавала русская литература.

Так случилось, что после кончины Василия Макаровича, все, кого он словно держал своим напряжением, своим живым пламенем, вдруг разошлись – так сложилась история Отечества нашего – побежали мы в разные стороны. И литература, как дитя этого общества, – тоже побежала.

Ещё несколько лет назад я надумал «обмануть» барнаульское начальство и уговаривал Владимира Мефодьевича Башунова, чтобы он попробовал послать письма с приглашением на Шукшинские чтения в Сростки исподволь разошедшимся русским писателям. Послать Валентину Григорьевичу Распутину, написав, что именно он, Валентин Григорьевич, особенно нужен здесь, что Василий Макарович зовёт его. Послать Василию Ивановичу Белову с тем же обращением… И послать Виктору Петровичу, что тебя, де, Виктор Петрович, ждёт Василий Макарович. Каждому – его, мол, одного. А не всех сразу. Они к тому времени далеко разошлись – Виктор Петрович, Валентин Григорьевич и Василий Иванович…

Никто из них не приехал. Хитрость моя не удалась. А я думал, что вот сойдутся они «нечаянно», поднимутся на сросткинскую гору, на эстраду перед Василием Макаровичем, и он будет сидеть у них за спиной и глядеть одобрительно и радоваться друзьям. И почему-то мне казалось, что все, сколько ни соберётся на тот час народу, – пять, десять, пятнадцать тысяч… – непременно встали бы при появлении этих людей. И, может быть, даже заплакали. По-детски рисовалось, что если три ещё самых любимых тогда русских писателя выйдут вместе, встанут рядом, как в лучшие годы, то с уже порядком расшатанным о ту пору русским сознанием произойдёт что-то очень важное. Все увидят, что мы побегали, поозоровали, побездельничали и теперь можно снова вернуться под взгляд Василия Макаровича, на эту его улицу. И опять идти всем вместе в единстве, в настоящей живой полноте.

Не вышло. Виктор Петрович мне выговорил, что довольно, де, этих хитростей, что не сядет он уже за один стол с Василием Ивановичем Беловым, потому что по тысяче причин они друг другу не поверят… И это было не просто болезненно, это было страшно слушать. Было ещё время собраться. Было и ушло. И вот нет уже и Виктора Петровича, Царствие Небесное… Нет Василия Макаровича… И собираться русской литературе всё труднее.

Да ведь и самого Василия Макаровича, к сожалению, уже и литераторы читают не так часто, как хотелось бы. Не читают, потому что совестятся, потому что неловко им перед Шукшиным. Откройте-ка сейчас Василия Макаровича, возьмите что у вас есть (а ведь непременно есть – какая личная библиотека без Шукшина?), откройте на любом рассказе. Потом вас не оторвёшь, будете читать раз, другой, третий… и вдруг с горечью почувствуете, что находитесь в середине прекрасного, на глазах уходящего, да уж почти и ушедшего народа. Ведь и правда, нет уже ни изобретателя вечного двигателя, ни Мони Квасова, ни дяди Ермолая, ни героя «Сапожек», ни героя «Обиды» – нет тех, кто так болезненно и мучительно реагировал на жизнь, тех, кто ещё понимал, что нравственный закон не нарушим и отстаивал его. Но видимо, с нравственным законом все-таки что-то произошло. Он оказался не просто нарушен, а как-то нарочито, с прямым вызовом «отправлен в отставку», чтобы не мешал «по своей воле пожить». И потому нам легче спрятать глаза от Василия Макаровича, чем читать его, а значит, и жить по совести.

И раньше уже поговаривали, что Василий Макарович, может быть, не самый лучший писатель. Потому что, какой же там сюжет? Он никогда его не строит, начинает без всяких предисловий: баня слева, изба справа, бац! – и сразу в самую середину схватки, ни тебе пейзажа, ни положенного вступления. Да и какой актёр Василий Макарович? Он не перевоплощается в своих героев. Везде это Василий Макарович, кем бы он ни был, в «Они сражались за родину» ли, в «Печках-лавочках» – всегда один и тот же, со своей горячностью и болью. И какой он режиссёр, когда все у него сбивается, когда он хочет сказать и это, и вот это, и вон то… Может быть, действительно, порознь он не был бы ни режиссёром в высочайшем, профессиональном смысле, ни актёром, ни писателем. Но зато он был тем, кем не был, наверное, никто в ту пору – он был «профессиональным человеком».

А это, может быть, самое дорогое, редкое, на глазах теряемое в людях качество. Помните, странную похвалу Гамлета своему отцу, когда друзья с благодарностью вспоминают: «Он был король». «Он человек был, – бережно поправляет Гамлет, – в полном смысле слова…». Нашёл лучшую высшую характеристику – «человек в полном смысле слова». Понимал принц, что это во все времена не часто.

Так вот, Василий Макарович приходил к нам, чтобы сказать, каким был задуман Богом русский человек во всем его многообразии. Он не стеснялся быть дураком, вертопрахом, не стеснялся быть праведником, страдальцем… Он был всем, и всё помещалось в нем с живой естественностью. Почему он и торопился писать, почему ему скучны были романы, почему скучен был сюжет. Не в этом было дело, надо было успеть выговорить человечеству главное, высказать всего русского человека во всем его многоцветном существовании и проститься с ним. Он уже слышал этот уход и кричал о нём. Поэтому так его и слушали, и поэтому так сходились на фильмы Василия Макаровича, сходились над его книгами – чувствовали эту любящую горячность, живое подступающее прощание и тоже вместе с ним торопились наглядеться.

Сегодня, к сожалению, эта живая искренность и любовь встречаются все реже. Русская литература стала по внешности богаче. Сегодня всякий – Набоков, всякий сумеет выстроить на сцене эффектное зрелище, написать замечательно умное и отлично построенное сочинение. Диву дашься: где они были прежде, эти замечательные писатели? Но при всей их замечательности, ты вдруг чувствуешь в пёстром море литературы, что красива-то она красива, но как-то не питательна. Почвы в ней не осталось. В старинном славянофильском, в каком угодно смысле – почвы, как живой коренной земли. Вы чувствуете, что броские и успешные писатели, как и их яркие герои – больше дети книжных собраний, чем жизни. Они все словно так и родились в библиотеке, в книжных шкафах, на книжных полках и так из библиотеки и являются к нам, зажигаясь каждый от своей прочитанной книжки, а не от того, что было собственно землёю, не от того, что было народной кровью.

Помню, когда мы прощались, с Астафьевым, многие говорили, что мы простились не просто с одним из лучших писателей, но с последним, кто был настоящей, земной, почвенной силой. На самом деле, конечно, не один Виктор Петрович был этой почвенной силой. Были и Абрамов с Носовым, был и есть Василий Иванович Белов, и сейчас хранящий эту мощную закваску, земную свою кровную связь. Был и остаётся Валентин Григорьевич Распутин, как русская мысль в высочайшем её напряжении. И оттого особенно горько, что мы каждый день предаём эту живую связь, не слышим её, не гордимся ею и, кажется, уже и не стоим своей великой русской мысли и литературы, которая была светом нашего сердца и крепила нашу землю. Ушла она, поступились мы ею, и земля тоже пошла сыпаться и терять границы.

Не зря, я думаю, Василий Макарович так хотел не сказать даже, а прокричать устами своего Стеньки: «Я пришёл дать вам волю». Это не Стенька – это Василий Макарович пришёл дать нам волю, волю всему лучшему, всему совершенному, всему прекрасному, что было в русском человеке. Но мы уже не готовы были принять эту волю. Слишком расточительно, слишком хаотично было движение времени, и слишком поспешно мы устремились туда, где полегче, где не надо напрягаться, где не надо жить страшной интенсивной жизнью, какой жил Василий Макарович. Он уже видел подступающее беспамятство, кожей чувствовал нашу готовность уступить лучшее в себе для пустяков потребления и стенькиными же устами с гневом кричал: «Выбейте мне очи, чтобы я не видел вашего позора!».

Временами думаешь, Господи, так бы и повторил следом за ним, глядя на все, что происходит с нами сегодня: «Выбейте нам очи, чтобы не видели позора», который происходит с русским словом и русской литературой.

Это тяжело слышать, но он сказал это с полным и решительным правом. Я думаю, он и ушёл, потому что не мог не уйти. Не мог бы он существовать в сегодняшнем цветистом, лакированном порочном насквозь исторговавшемся мире. Не было ему на этом базаре места с его горячностью, с его желанием правды немедленно, как всякий раз желает её русский человек. И поэтому Господь забрал его по милосердию своему, чтоб не мучился Василий Макарович здесь, и улетел он мгновенно, так, что таблетка валидола не успела рассосаться под языком.

Но все-таки куда мы денемся от себя, от своей вековечной надежды? И вот оглядываешься на сегодняшнюю словесность с подавленностью и сомнением, а все-таки думаешь, что, она побегает, побегает, а деться никуда не сможет. Что все равно вернётся она на улицу Василия Макаровича Шукшина. Вынуждена будет вернуться, потому что иначе нельзя. Нельзя Василия Макаровича сделать преданием, нельзя превратить Шукшинские чтения в академические. Слава Богу, пока они в такие и не превращаются.

Я думаю, по постепенно крепнущему напряжению интонации последних сросткинских Шукшинских чтений, что она непременно вернётся – мощная, необходимая нашему самосознанию сила. Да и куда мы, в самом деле, денемся от своего Божественного назначения, которое он нам выговорил?

Когда-то я начал свою статью о Шукшине в журнале «Алтай» с того, что увидел однажды том рассказов Василия Макаровича, который в сереньком, как рабочая фуфайка, переплёте лежал в книжном магазине среди развязных, чуть не сказал развратных, обложек любовных и детективных романов. И сразу представил, что Василий Макарович не выдерживает этого омерзительного соседства. И ночью как даст этим своим соседям одному, второму, третьему, так что от них только цветная пыль! И к утру эти нарядные книжки с цветными обложками непременно, к удивлению продавцов, валяются на полу. А Василий Макарович один на прилавке лежит в своей фуфаечке и улыбка его зла и решительна. И приходится продавцам с утра собирать его противников, и опять пытаться задавить Василия Макаровича. И сегодня, кажется, задавили-таки. Потому что сегодня это торжествующее нарядное гламурное войско, в котором не отличишь подлеца от порядочного человека, побеждает и пирует. Да недолго, думаю, не всегда будет побеждать и пировать, потому что русский человек никуда не спрячется от вопросов, заданных Василием Макаровичем.

Мне очень жалко, что не удалось тогда собрать великих русских литераторов на горе Пикет. Теперь сюда будут приходить другие, в том числе и те самые, кто умеют написать любой текст с набоковским мастерством. Но так хочется надеяться, что они придут не для кокетства своим пустым техническим искусством, а, оглянувшись из этой поднебесной высоты, вслушаются в эту землю, вглядятся в вечную милую Катунь, в движение облаков. И что-то поймут. Поймут, почему Василий Макарович сидит в финале своих «Печек-лавочек» на этой высоте над родным селом и смотрит, смотрит с горы на несчастную, ненаглядную свою Россию.

И однажды, глядишь, и мы сойдёмся там с той же болью в сердце и в молчании проведём свои лучшие чтения. Никто не будет сидеть на эстраде, никто не будет внимать «божественному» глаголу литераторов. Они сами сядут вместе с Василием Макаровичем, со всеми, кто соберётся в этот час, и поглядят на Россию, которая видна отсюда вся во всей своей святой, мучительной, грешной, родной бесконечности. И поймут, сколь горько виноваты перед ней, и сколь по-прежнему целительно для сердца смотреть с этой горы в глаза России. А она все терпеливо ждёт от нас ответа на свои главные и существенные вопросы, на так и неотвеченный вопрос Василия Макаровича: что с нами происходит.

И, глядишь, если не будем вилять (чему мы очень выучились), мы и вернёмся однажды по «улице Шукшина» в своё благословенное, забытое нами, опозоренное нашей нечистотой и суетою, но никуда не девшееся и по-прежнему матерински ожидающее нас Отечество. А оно всё смотрит на нас, и с этой горы взгляд этот особенно требователен. И все напоминает нам, чтобы мы не роняли достоинства, и были тем, чем мы были задуманы и что нам было явлено в Василии Макаровиче Шукшине так высоко и ясно, – русским человеком в его великом, сущностном, на роду нам написанном необходимом миру смысле.