Валентин ГОЛУБЕВ. …А ПРОСТО – ДОМОЙ ВОЗВРАЩАЮСЬ. Лирика

 

Валентин ГОЛУБЕВ

…А ПРОСТО – ДОМОЙ ВОЗВРАЩАЮСЬ

 

СВЯТКИ

Глянешь в окна, у ворот под аркой

чья-то тень, душа ль моя простушка

ждёт ещё рождественских подарков

от друзей, чьи воспарили души.

 

Режу на доске столовой сало,

кот ярится – славная закуска!

А моя утеха обветшала,

и с годами радость стала куцей.

 

Есть настойка водочки с рябиной

и за печкой тёплой ночью ложе.

Я давно не спал уже с любимой,

сон её не смея потревожить.

 

Слушал ночью арии из опер

на каком-то радиоканале,

подпевал кота язык эзопов,

что пригрелся под бочком, каналья.

 

Светят мне в ночи цветки гераней –

звезды в доме, как с небесной грядки.

Нынче праздник! 
                             Значит ранней ранью

снегири начнут свои колядки.

 

КОВЧЕГ

В буреломах дней легко ль карабкаться,

в забубённых травах ковылять?

Хватит! И тебе моя пора коса,

лезвие оскалить в ковылях.

 

Стоит ли кивать и церемониться,

курам на смех гладить рыбий мех?

Выворотясь, кошка Циля моется

на пороге, путь закрыв для всех.

 

Утром корки хлеба, зёрен плоть в горсти

вынесу воронам и дроздам.

Сколько сможет этот Ноев плот нести

речка жизни, столько и раздам…

 

За мои гостинцы за воронами

знаковых подарков мне должок.

А в ответ разбойницы: – Да вон они:

злаковых угодий пирожок!

 

Ёжики при встрече хорохорятся,

скалят зубки из-за тёмных скул.

Из сарая ночью ловкий хорь яйцо

у наседки-клуши умыкнул.

 

Всё случилось, что судьбой обещано,

у печного улыбнусь огня…

Знать, не зря ведь братья наши меньшие

приняли за равного меня.

 

МЕЛОВАЯ ЧЕРТА
– Веки Вию скорей поднимите, –
вурдалаки испариной дышат,
упыри изошлись в пандемии.
Расплодились летучие мыши,
полонив чердаки и скворешни.
Сквозняком наши двери открыты...
Что-то будет? Мы все не безгрешны,
да и я не философ, а ритор.

Петушиный распев на рассвете
тварей вынудит сникнуть по схронам.
Жаль, Хома на вопрос не ответит,
как все было, хоть парень не промах...

В скит пора мне – на дачу, от скверны
на просторы полей-перелесков,
встретить день Воскресения Вербный,
там где с Лазарем птицы воскресли.

 

Все наряды и страхи – пустое...
Как в вертепе под масками лица.
Только б нам меловою чертою
друг от друга не отделиться.

 

* * *

Налетят к полудню птичьи стаи,

хорошо воронам, да и прочим

галкам суматошным здесь раздолье.

Снег пожух, жнивьё раскрыв, растаял.

Где журавль должен быть – лишь прочерк

следа самолётного над полем.

 

В перелеске проходимец ёжик

в травах застарелых ищет брод свой.

И бежит, земли едва касаясь,

сонное пространство растревожив,

зимнее оставив нищебродство,

к вешним злакам перебежчик заяц.

 

На дорожку в поле за посёлком

занесли и нас с тобою страсти

век назад весны отбушевавшей.

Так давай же впрок мы запасёмся

солнцем, что морщины наши ластит.

…Где там ёжик, заяц, птицы наши?

 

* * *    
Хлебный мякиш деревень,
нафталин извёстки, силос...
В колокольчикову звень –
дребедень сенокосилок.

Праздник выцвел, толку – пшик…
Сгнил остаток по сусекам.
Нынче дружбу я вершить
буду с дятлом-дровосеком.

Врать соседским старикам
о своих: мол, только вышли...
И звонить по пустякам
в колокол пожарной вышки.

Ступа в доме – дни толочь,
да иконка старой меди.
За окошком, что ни ночь,
колобродят Буки, Веди...

В сутемь – ни звезды, ни зги...
Мотылёк в пустом стакане.
В степь – закашивать круги,
что оставят марсиане.

 

МАТЕРИНСКИЕ ЦВЕТЫ

Цветы скучают без хозяев,

они без нас не могут жить,

и оставлять одних нельзя их

на попеченье рук чужих.

 

За приручённых мы в ответе,

и пусть никто не виноват,

они, совсем как наши дети,

по-детски могут ревновать.

 

Ах, эта преданность святая!

Когда в разлуке с ними ты,

цветы хандрят и увядают,

из рук чужих не пьют воды.

 

Опять, как будто в детстве раннем,

держу пред матерью ответ.

На подоконнике герани

ей трудный скрашивали век.

 

Увы, но путь земной не вечен,

мать в светлые ушла сады…

Как ни старался уберечь их,

погибли все её цветы.

 

И так и этак холил я их.

– Как быть мне, мама, подскажи?

– Цветы скучают без хозяев,

они без нас не могут жить.

                                 

ЯРМАРКА ВАКАНСИЙ

В этом театре над пьесой рыдали

грешники, да и святые таили обиду…

Всех, кто покладисты, – клали рядами,

ну, а ершистых – на кол, да на дыбу.

Время не терпит объезды кривые,

смять норовит и крылатых и тварных.

Как в паранойе, котлы паровые

пробуют силу у станций товарных.

Может быть я задремал под акафист

службы… Очнулся, а лица всё те же,

там, где на ярмарке странных вакансий

нас представлением кукольным тешат.

Лёгок заплечный мешок… Одиноко ль

станет среди коломбин и петрушек?

Как в перевёрнутый смотришь бинокль –

мельче фигурки, и гомон всё глуше.

За нафталинной панбархатной шторкой

жизнь что – была? Нет! Могла лишь присниться…

Сколько по клавишам пальцем ни торкай –

не открывается эта страница.

На возвращение тешим надежды,

только вот прелестей нет без обманок.

И костюмер уже шьёт нам одежды,

жаль, на которых не будет карманов,

где разложить и печали и радость,

чтоб, не мешая друг другу, лежали,

а в потайной, чтобы тля не закралась, –

фотку любимой с небесной скрижали.

 

СОН

Не заметил никто, как с далёкой звезды

луч зелёный послали к Земле небеса.

Век ходить по грибы, далеко ль до беды –

разрастаясь, пошли в наступленье леса.

 

Подрывая фундаменты наших домов,

разрыхляя брусчатку пустых площадей,

из каких закоулков дремучих миров

наступают леса, окружая людей.

 

На фабричном дворе разрослись тополя,

сквозь деревья не видно цехов корпуса.

Окружая людей, на тебя, на меня,

как зелёная рать, наступают леса.

 

Видно, запил не вовремя наш звездочёт,

а поэт потерялся у шлюх в номерах.

Нас зелёное солнышко так припечёт –

измельчаем, как реки, начнём вымирать.

 

И взойдут над планетой зелёные дни,

и в судьбе уцелевших настанут тогда

только чащи да пущи, да дебри одни,

беспросветная будет в их жизни тайга!

 

…Я проснулся,
                           а, кажется, только прилёг.

Завтра Троицын день. За окошком гроза,

сотрясается мир, и лампадки чуть жив фитилёк,

и в берёзовых ветках в углу образа.

 

ПУШКИНСКИЙ ДОМ

Кто-то плачет над ветхим листом

древней повести – труд не для робких.

Всё в нас лучшее – Пушкинский Дом,

свет в часовенке на Пискарёвке.

 

Сыт ли, голоден? Дело не в том!

Блажь звала иль житейские вихри?

Знай: в душе твоей Пушкинский Дом

костромские предтечи воздвигли.

 

Мы по самому краю пройдём

бездны, долу приклоним колени.

Всё не вечно, лишь Пушкинский Дом

да утробная память – нетленны!

 

Дым отечества, годы гуртом,

Авакумовы жгучие угли…

В нашей памяти Пушкинский Дом

отзовётся – лишь только аукни.

 

Коль хребты становые на слом

пустит Время, что с дьявольской меткой,

нашей совести Пушкинский Дом

станет миру ковчегом и Меккой.

 

Неужель за чертою, потом,

в виртуальной дали, из потёмок:

– Дом родной, ты уже за холмом! –

удивлённый воскликнет потомок?

 

* * *

                                          Велимиру Хлебникову

Как травы, густеют над жизнью года,

дожди на них ртутные льются.

Чтоб выжил, твой путь подсветила судьба

огнём мировых революций.

 

Ты колос, заблудший на сорной стерне,

где только аршин – и мерило,

пропал в глухомани, в такой стороне,

где правят Даждьбог и Ярила.

 

Ты выправил сам свой небесный мандат

и ждал из Вселенной известий.

Не принятый миром наш звёздный собрат,

почти сумасшедший кудесник.

 

Ты пробовал скрещивать зверя и злак,

и птиц, и людей…
                               Только фокус не вышел!

Все ангелы – в небе, и бейся хоть как –

здесь стайка крылатых мальчишек.

 

Меж острых лопаток холщовый мешок,

оракул земных превращений,

по русской равнине куда ты ушёл,

сливаясь с корнями растений?

 

* * *

Горячих денёчков дымится зола,

я весело жил и рисково.

Вот дама знакомая в Псков позвала,

смеюсь: – Староват я для Пскова…

 

Ещё молодых не пытаюсь учить,

в застолье сижу без заплаток,

но с меркою плотник мне в двери стучит,

придурок соседский с лопатой.

 

Ещё для друзей есть в подвале вино,

и в праздник мне в храме не тесно.

Да только вот снится лишь детство одно

с грустинкой, о чём – неизвестно.

 

А, в общем-то, время пришло уезжать,

сойти на крутом повороте

туда, где в болотах весной благодать,

а я лишь кулик на болоте.

 

Там волчьи у баньки следы на снегу,

там речка, часовенка, аист.

И я не от мира в чащобу бегу,

а просто домой возвращаюсь.

 

Туда, где в избе колыбелька-ладья

зовёт, что ни год, то всё жальче.

Пора возвращаться на круги своя

к деревьям, и к травам, и дальше…

 

* * *

Ломится солнечный лучик в открытые двери.

Блеет коза на крыльце, вызывая козлёнка из дома,

где он, проказник, с хозяйкой повадился завтракать вместе.

Свет обнажился. Заветные спрятались звери,

твари ночные ушли за предел, беспокойством ведомы,

дальше от зависти, сглаза, и прелестей наших и мести.

 

Сорные травы, названья которых забыты:

сныть, веретельник, волчец и ещё, и так далее – в глуби

древних корней родовых,
                                               безымянности, вроде, и рады.

Так им спокойней в миру вековечном, но квиты

будем мы с ними, когда и меня в глинозёмные глыбы

молча положат, как звали – забудут.
                                                           В траве у ограды

правлю косу, косовищем упёртую оземь.

Гулко, и звук разлетается, слышно и в Иерихоне.

Выскочил следом козлёнок,
                                          калитка прикрытая, вроде…

Между мирами сквозит.
                                         – Ах, касатик! Всё косим? –

мимо старушка идёт в допотопном ещё балахоне –

и, улыбнувшись:
                             – В моём-то как всё заросло огороде!

 

* * *

Мне с моею душенькой непросто,

нам в огонь, а из-за спичек спорим.

Называет кров наш будкой душной,

то в слезах, то с птицами к погосту…

Не к лицу ей лакомиться горем,

представляться бедною простушкой.

 

Наша жизнь любой другой не хуже!

Вот крыльцо доской подправлю новой,

солнечный придёт к нам в гости зайчик.

То над грядкой, то по саду кружит

белой головы моей садовой

день-деньской в заботах одуванчик.

 

Самой что ни есть суровой нитью

я к земле пришит в заботах грешных

о куске и крове. И, как милость,

принимаю право по наитью

жить.
           Душа совсем от рук отбилась

крылышками,
                         улетев в скворечник.

 

* * *

За низким сводом тучами бурлящих

небес уже почти вторые сутки

курлычут, пролетая близко,

стаи. Невидим звук, как будто в ящик

затейный спрятан. Ну, да это шутки

и деревенщины изыски!

 

Скворечник пуст, весь пух опочивален

всех прочих птиц остыл в ветвях древесных.

Гусям за облако кричу я:

– Вы где? Ваш зов гортанный виртуален!

И не на сайтах, а в садах окрестных

аукнется моя причуда.

С ведёрком полным ягод черноплодной

рябины Настя, подойдя, смеётся,

мол, с птицами по-птичьи надо…

Отвечу: – Ждут меня топор с колодой,

дрова, журавль-жердина друг колодца.

А гуси – так, одна досада.

 

* * *

Осень. Кошка мышкует на грядках морковных,

где ботва в паутине – предзимья примета,

где мышиные норы уходят аж до преисподни.

Мышь-полёвка намного богаче церковной,

пусть защита не та, но у каждого выбор. И это

ещё первобытный отбор.
                                        Поблёкли холодные полдни.

Этим утром синица в окно постучала,

будто знак подала мне: нагрянули странные гости.

Вышел в сад, глянул: в мареве Мара, и Морок* морочит

наважденьями утренний мир.
                                                    – Жить сначала

ты надумал. Торопишься, черпаешь радости горстью

в истоках, садовник! Мы жители этих угодий сорочьих.

Мы предтечи твои, – сад звучит. – Наши нити

корней прорастают в пространстве.
                                                         Крещусь. И округу,

и землю крещу я, и поблёкшее лунное блюдце.

Сны раскрылись, прорвались потоки наитий,

сквозь деревья иду, ощущая, как плоть их упруга,

и кому – неизвестно, кричу: – Мне уже не вернуться.

---------------
* Мара и Морок – духи тёмного мира у древних славян.

 

ОСЕННИЙ СЮЖЕТ

Птица ли одна какая, две ли

бабочки под утро в окна бились?

Сквозняком всю ночь знобило двери,

и в дуду архангелы трубили.

 

Я откинул тяжкие засовы,

бабочек впустил для декораций

сцены счастья нашего, а совы

сквозь стекло пусть на любовь дивятся.

 

Есть в осенней пьесе вкус разлуки,

обойдём её повадки лисьи.

Август отыграв, умоет руки

в дождиках и сгинет в закулисье.

 

Где-то было в летошней тетради:

в пене утра пеночкины трели,

лета лень… Быть может шутки ради

дал нам кто-то, чтоб душой согрелись?

 

Время воспарить, прибиться к стае,

вновь в садах цветущих оказаться…

 

Слишком строг, кто эту пьесу ставил,

не потерпит он импровизаций.

 

РУССКАЯ ДУША   

Не пытайтесь! Нельзя объяснить

что к чему здесь! Напрасно стараться

ухватить эту красную нить,

что связала страну – не пространство.

 

Здесь от скуки кричи не кричи,

даже птицы не станут пугаться.

Лишь мужик на секретной печи,

вдруг проснувшись, поедет кататься.

 

Мудрый Дизель придумал мотор,

сила есть посильнее моторов!

То, что русскому – самое то,

немцу – смерть на морозных просторах.

 

Даже в пору нелёгких годин

к нам ни с плетью нельзя, ни с елеем.

Здесь Лжедмитрий уже не один

и развенчан, и прахом развеян.

 

Пусть заботы у нас и умы

в обрусевшей картошке и в жите,

Запрягать не торопимся мы,

ну а если поедем – держитесь!

 

Немец капнет, где русский плеснёт,

чтобы душу живьём вынимало.

Здесь на праздник Чернобыль рванёт

так, что всем не покажется мало.

 

Аввакум! В свой костёр позови!

Мелковаты и Данте, и Ницше.

Если храм у нас – Спас-на-Крови,

а поэт – так на паперти нищий.

 

В этой жутко-прекрасной судьбе

дни – столетья, не то чтобы годы,

как магнит, притянули к себе

и, вобрав, растворили народы.

 

Не прельстить, не распять на щите –

в нищете и гордыне истаем…

Ну а вера: ударь по щеке,

мы другую в смиренье подставим.

 

Почему так?
                     Да Богом дано!

Пусть концы в неувязке с концами…

 

Как всё глубже байкальское дно,

так и звёзды всё выше над нами.

 

РОДНАЯ РЕЧЬ

                              Светлане Молевой

Нашу веру и память беречь,

аки псу, наказали не зря ей,

но для притч привередница речь

подбирает слова покудрявей.

 

Только сказку начнёт, ан, гляди:

запоют петухи с полотенца.

Ну а в присказках нагородит,

отчубучит такие коленца!

 

Ей платок на роток, ворожбу,

от чужих отмахнётся: – Да пусть их…

Заскучает в суконном ряду,

хвост павлиний в застолье распустит.

 

С нею жизнь не в золе, не во зле!

Ах, за что мне такая подружка?

С красной девкой, с ней в Псковском кремле

по морозу гуляю под ручку.

 

Возомнив, что судьба на кону,

сумасшедший барыш и награда…

Из былинного кубка хлебну,

может, больше, чем было бы надо.

 

Мне она ничего не простит:

спесь мужицкую, грамоту чисел.

Пустит по миру, озолотит,

обездолит и в горе возвысит.

 

И однажды у райских ворот,

всем заступница, хоть не святая,

вся скукожится вдруг, обомрёт,

когда мне приговор зачитают.

 

ПОСЛАНИЕ ДРУЗЬЯМ

Ещё от дедов наших повелось:

кончать дела и начинать их песней.

Родился и крещён я в день воскресный,

и в праздники отправлюсь на погост.

 

Была ядрёной молодость моя,

она свистела, гикала, плясала,

над ней сверкало Божие кресало

и содрогались отчие края.

 

Ладонь мою подставив небесам,

цыганка нашептала: – Знай, красавец,

как солнце, яркой будет всем на зависть

жизнь у тебя, но не ослепни сам…

 

Мать мне надела крест, перекрестив

меня с улыбкой под синичье пенье,

я плыл по рекам супротив теченья,

потом всю жизнь во всём лишь супротив!

 

Что преисподни гарь и банный жар?

Что вертограда смирная обитель?

Я был большой чаёвничать любитель,

поставьте трёхведёрный самовар.

 

Я к вам вернусь, на то мы и друзья,

как заскучаю, истомлюсь бездомьем,

улыбчивый, с синицею в ладонях,

в косоворотке майского дождя.

 

г. Санкт-Петербург