Дмитрий ЖУКОВ. МЕТЯ, ПИЧА И БЛАНДА. Рассказ

 

Дмитрий ЖУКОВ

МЕТЯ, ПИЧА И БЛАНДА

Рассказ

 

Знойный летний день. Солнце со своей высоты расстреливает все живое ослепительной огненной пушкой. Под палящий обстрел попадают и краснеют на глазах помидоры. Глупые курицы жмутся в тени, лениво, по привычке разрывая желтыми лапами землю. Крыши домов пытаются отражать солнечный натиск, но у них это плохо получается и, кажется, они начинают тихо плавиться.

– Пойдем, искупнемся? – вяло говорит Пича.

Его лицо под непрерывным солнечным обстрелом напоминает мне виденных в кино индейцев из стана краснокожих: та же кирпичного цвета кожа, блестящие глаза. Только облупившийся нос и выгоревшие белесые волосы выдают принадлежность к лагерю бледнолицых.

– Пойдем, – также сонно отвечаю я. Ловлю себя на мысли, что и моя физиономия не лучше Пичиной. У меня также на солнце быстро темнеет лицо, выгорают волосы. Еще бы: день-деньской болтаться на улице, хочешь не хочешь, а сгоришь.

Одно время мы приладились было делать себе из газеты пилотки – и на военный манер, и с козырьком. Да, голову это защищало от солнца. Но  возникли неудобства: то на бегу пилотка слетит, то зацепишься где-нибудь за сучок дерева. Нет, голова у нашего брата должна быть свободной.

Мы бы давно уже рванули на речку, но надо доделать дело.

– Бланда, ты скоро там? – поднимаю голову вверх.

Наш третий пацан забрался на самую макушку высоченной груши и набивает себе пазуху. Он самый меньший среди нас. Все же даже под его легким телом ветки угрожающе раскачиваются. Но Бланду это не пугает. Обхватив одной рукой ствол, он другой тянется к самой верхушке. Именно там, на солнце, зреют самые сочные и сладкие плоды.

Старая раскидистая груша растет прямо на меже огорода Бланды и соседского дома. Приходи, рви, бери. Но для нормального пацана это скучно. Не приходится, как в чужих садах, высматривать, ловить момент, когда можно сделать набег. Правда, большая часть груши склонилась к соседям и по неписаным законам урожай должен достаться им. Но мы-то знаем, что там живет добрый дядя Коля, который всегда нам разрешает рвать груши на его территории.

У дяди Коли глаза почему-то всегда усталые и грустные. Он работает шофером на автобусе, много возит людей. Кажется, он сильно устает на своей работе, оттого у него и глаза такие. И ступает он тяжело и тоже как-то грустно. Даже сейчас, когда солнце светит жарко и весело, у дяди Коли печальный вид. Может быть, он знает что-то нерадостное, то, чего мы не знаем?

– Ты что, оглох? – снова кричу я Бланде. – Нарвал груш? Айда купаться!

– Сейчас, еще немного, – слышится голос сверху.

– Ну их, эти груши, – заскулил Пича, рисуя палкой круги на земле. – Зажаришься тут, пока дождешься…

– Ничего, подождешь. Это тебе не шпанку у Киселихи тырить, – подковыриваю его.

Пича позорно смолкает. Знает грех за собой, вот и не выступает.

Он сильно меня разочаровал во время налета на раннюю вишню-шпанку у противной и визгливой тетки Киселихи. Мы хорошо там поживились, но кто-то крикнул «шухер», и мы бросились наутек. Забежали отдышаться, заодно и спрятаться от преследователей в старый школьный сортир. Не успели оглядеться, Пича задрожал:

– Застукают нас! Давай высыпем шпанку!

– Ты что? – поразился я. – Жалко…

– Ну, вы как хотите… – не стал долго убеждать нас Пича.

Не успели мы и глазом моргнуть, как Пича задрал рубаху, и красная сочная шпанка посыпалась в дырку.

Его мандраж передался Бланде. Тот тоже судорожно дернул рубаху и еще одна партия вишен свалилась в туалетное нутро. Что мне оставалось?

Пришлось проделать то же самое.

Мы идем как побитые собаки. Рисковали, рвали ягоды – а даже не попробовали.

 

Стукнула калитка. Так и есть: пришел дядя Коля. Приложив козырьком руку ко лбу, он, посматривая на Павлика, озабоченно качает головой:

– Ох, зачем же ты так высоко забрался? Не дай бог, ветка обломится.

– Ничего, дядь Коль, не обломится.

– Ну, смотри, поосторожней …

Тяжело ступая, он уходит в дом. Наверное, на обед пришел.

У меня самого засосало под ложечкой. Груши грушами, а что-нибудь перехватить не мешало бы. А то уйдем на речку, там еще больше есть захочется. А когда домой попадем?

Спускается с дерева Бланда. Мы делим груши и разбегаемся по домам.

Через пятнадцать минут встречаемся – такой уговор.

 

В нашем детстве имена не носили. Это было просто неприлично. А ну, как при всем сборище кто-нибудь пригладит твои волосы растопыренной пятерней и произнесет подчеркнуто правильным голосом: «Ми-и-и-тя…», это ж насмешка получается, за которой непременно кроется какая-нибудь провокация. Проще, понятнее, когда тебя называют, как каждого в округе, тем прозвищем, которое к тебе прилепилось однажды и ты должен нести его всю оставшуюся жизнь. Так что и сейчас, когда ты уже немолод, а, точнее, даже стал дедом, как скажет кто из бывших корешей то, «настоящее», имя – сразу встрепенешься как старый боевой конь, поведешь ноздрями и непременно учуешь запах далекого разноцветного детства.

У каждого из нас, как у киношных разведчиков, было по два, а то и по три дополнительных имени. Школа была снисходительнее, тут производные шли от фамилий. В нашем классе Сашку Суковатого звали Сучек, Игоря Басова – Басик, Сашку Савенко – Сава, Игоря Гукова – Гучек. Все просто и понятно.

Улица же клеймила без сантиментов. Меня звали Метей. Хоть и слабоватый, все же некоторый отголосок от моего истинного имени – Митя тут был. А вот Витьку – он на год младше меня – почему-то прозвали Пичей. Другой сотоварищ – Павлик – отстоял от меня на четыре года, и звали его непонятным именем Бланда. Прямо как Балда или Баланда какая-то.

Кроме «официальных» уличных имен, были еще и неофициальные. Они шли в ход, когда надо было пнуть обидчика за спиной, или в порыве ехидства и злости бросить эдакое неприятное прямо в лицо. Обидчик сразу вспыхивал и даже мог пустить в ход кулаки.

Мое подпольное имя было Слон. Старшие ребята, заранее предвкушая  дерганье, порой нараспев декламировали:

Перед нами Метя Слон,

он огромен и силен,

у него, как у китайца,

отросли большие я…а.

Я отнюдь не был огромен и силен, наоборот, худ и несколько слабоват. А уж по интимной части ничего такого особенного не отрастало, и мне было обидно за нелепое сравнение. Но что поделаешь, не объявишь же войну всей улице.

Утешало то, что у других добавочные прозвища были куда хлеще. Например, одного пацана ехидно дразнили Крысей. А у Пичи подпольная кличка была Шкрек. Это связано с мерзкой и противной жабой. Пича переехал к нам в Суджу из Донбасса и как-то рассказал, что жаб у них зовут шкреками. Так и прилепилось к нему – Шкрек. Нет, мой Слон звучит куда лучше и даже благороднее.

Бланде по малолетству никакую другую кличку сразу не дали, а потом все забыли, так он и остался просто Бландой. А взрослые, как самого маленького среди нас, звали его ласково Павликом.

Родители наши были простые работяги. Как и все в округе, занимались одним и тем же: матери – работали от зари до зари, отцы – еще и пили. Грамотность – какая там грамотность… Как-то, я учился в третьем классе, в нашей семье принялись писать письмо родственникам. После приветов и поклонов на полстраницы подошли наконец к главной новости. А новость была такая: отец заменил возле дороги деревянный, сгнивший наполовину и покосившийся электрический столб. Столб поставили новый, и у всех стало радостно на душе. Этой радостью хотелось поделиться с родственниками, но тут возникло затруднение: как правильно писать: «столб «на шасе», или «на саше» (с ударением на последнем слоге)? Обычно в доме говорили «на саше». Но ведь слово ляжет на бумагу, письмо прочитают в далекой Горловке, и моим не хотелось ударить в грязь лицом.

Отец, мать и бабушка сгрудились возле стола над тетрадным листом.

– Надо так и писать: «на «саше», – бесхитростно предложил отец.

– Да нет, правильнее «на шасе», – поправила бабушка.

Мать дипломатично молчала, не принимая ни ту ни другую сторону. Потом нашла выход:

– Митька, как думаешь, надо писать?

Это слово мы в школе еще не проходили, и я растерялся. Мне казалось, что ближе к литературному все-таки «на шасе». Ну а вдруг ошибусь, и на меня ляжет позор за безграмотность? А еще учусь на четверки и пятерки.

Я любил читать, в первом классе даже на переменках не отрывался от книг. А в сочинениях всегда старался ввернуть что-нибудь особенное. Как-то вставил выражение «зеленое море тайги» (того самого, что «под крылом самолета о чем-то поет»), и меня потом так хвалили, так хвалили… Я радовался, нисколько не понимая, что это был самый настоящий плагиат.

 Старая и вытянутая учительница русского языка и литературы со строгим умным лицом по прозвищу Селедка, поставив за очередное сочинение через дробь пять-пять, нередко приписывала ниже: «Молодец, Митя!». Были мне потом за это от ребят подколки.

Но вот подсказать своим домочадцам я не решился.

И в письме написали: «на саше».

Наверное, уже тогда я понял, что нерешительность чаще приводит к ошибкам, чем уверенность в своих силах.

 

Я забегаю в прохладу дома: чтобы быстренько перекусить? Ага, вот помидоры на столе, хлеб, еще есть сырые яйца. Заметив мою суету, бабушка предлагает:

– Борщ будешь? Давай подогрею…

– Не-е-е-т, некогда, – мотаю головой с набитым ртом.

Ну, вот и перехватил. Теперь – самое главное.

Я отрезаю широкую скибку хлеба, иду в сенцы. В темноте нашариваю крышку большой кастрюли с водой, гремлю ею. Опускаю осторожно хлеб так, чтобы он слегка смочился водой. Задвигаю на место крышку. Потом сахаром густо посыпаю влажноватый хлеб, он впитывается и становится темным. Все, можно идти. Интересно, а с чем мои пацаны выйдут?

Пича и Бланда уже ждут меня. У каждого в руке ломоть хлеба. Я подхожу со своим. Не успел разглядеть, чем у них намазано, как Бланда и Пича наперебой выкрикивают:

– Сорок восемь, половинку просим!

Эх, ротозей, не успел произнести «Сорок один – ем один», корю себя.

Делать нечего, надо делиться.

Первому даю куснуть Бланде. У него рот хотя и маленький, но прожорливый, так и норовит цапнуть побольше. Но я начеку. В самый последний момент, когда он готов уже сделать захватническое движение, чтобы оттяпать у меня кусман, я отвожу руку назад.

Ага, не получилось, торжествую.

Потом приходит Пичин черед. Ну, тут бояться нечего, этот не наглеет.

Пора бы и мне отведать их выносные куски. У Бланды на этот раз хлеб густо намазан вареньем из крыжовника. Пича покрыл хлеб свиным смальцем, а сверху посыпал солью. Я поочередно пробую. Вкуснота! И почему это у других всегда лучше?

– Ну, вперед? – предлагаю своим пацанам.

– Да, идем скупнемся, а то зажарились совсем, – поддерживает меня Пича.

Мы двигаем на речку.

 

Возвращаемся через город с торчащими во все стороны после купания нерасчёсанными волосами. На штанах сзади темные пятна от мокрых трусов. Ничего,  высохнет.

– Давай бутылки глянем? – предлагает Бланда.

Мы сворачиваем в парк, пробираемся к укромным местам, где любят собираться выпивохи. После себя они оставляют пустые бутылки, нам это пожива. Но сколько ни рыскаем, на этот раз ничего не находим. Мы уж и в урны заглядывали, и под скамейки – пусто. Уж на что наш Бланда глазастый – и под густые ветки подныривал, и цветы раздвигал – ничего не нашел.

 Невысокий, голенастый, вертлявый, он еще и рисковый. Однажды приладился в «Лакомке» пирожные из-за прилавка таскать. Попросит нас загородить его, а сам худенькой ручкой сбоку хвать – и пирожное уже у него. А один раз на пляже у взрослого парня прямо на его глазах шикарные кожаные штиблеты спер. Тот загорал, подставив солнцу лицо в темных очках. А Бланда как проходил мимо него, так, не сбавляя шага, сунул ноги в штиблеты, и дальше прошагал. Правда, через пять минут он эти штиблеты в кусты забросил – не его размер оказался.

Все же однажды он залетел. Мы тогда втроем, получив деньги за сколоченные ящики (недели две работали), поехали в большой соседний город Сумы, чтобы приодеться, купить, кому что захочется. Потихоньку деньги у Пичи и Бланды разошлись, у меня же еще оставалось. Зашли мы в обувной магазин, и тут я увидел кроссовки – прочные, легкие, простроченные суровыми нитками, маняще пахнущие новой кожей. Я о таких только мечтал. Тем более, в то время начал заниматься спортом. Купил, не раздумывая. Моим ребятам тоже хотелось, но денег-то нет. Тогда Бланда взял да и спрятал кроссовки за пазуху…

 Его застукали. Вызвали милицию, нас повели в отделение, допрашивали. Видимо, то, что мы деньги заработали честным трудом, подействовало на милиционеров. Сделали нам внушение, да и отпустили с миром. Добрые дяденьки попались…

 

– Смотри, что я нашел! – кричит Пича.

В руке у него блестит красивый фантик от шоколадной конфеты. Я разворачиваю его: «Чио-чио-сан». Мы с Пичей переглядываемся с улыбкой.

Когда были помладше, у нас была настоящая охота за этими фантиками. Мы потрошили урны, выуживали их из луж, из канав, потом высушивали, разглаживали. Даже следили за влюбленными парочками – как последует угощение дамочке, точно будет пожива.

Однажды нам несказанно повезло: в парке, в беседке, мы наткнулись на целый ворох только что развернутых, еще пахнущих шоколадом хрустящих целлофановых роскошных фантиков с красивым названием «Чио-чио-сан». Мы таких конфет сроду не пробовали.

Помню, как с матерью зашли однажды в маленький тесный продмаг под народным названием «Сенная», я уставился на раскрытые ящики с конфетами, от которых шел сказочный аромат, и стал канючить: мам, купи да купи. И как был безмерно рад, когда мать купила мне за пять копеек одну – шоколадную конфету! До сих пор помню, с каким медленным наслаждением, дорожа каждым кусочком, всю дорогу до самого дома я ее ел…

– Мое! – закричал тогда Пича, растопыривая руки и не пуская нас вперед.

– Нет, я первый увидел, – завопил я.

А оттертый от красивых фантиков маленький Бланда, понимая, что ему ничего не достанется, тут же пустил слезу. На нас это не подействовало. Каждый старался подобрать фантиков как можно больше. Потом, успокоившись, мы долго рассматривали свалившуюся на нас добычу, подсчитывали, кому сколько перепало.

И как это можно такие прекрасные фантики бросить на землю?

 

Деньги на летних каникулах мы своим трудом зарабатывали. Возле города в карьерах добывали торф. Трактор с длинным широким хоботом растягивал густую коричневую массу по лугу, на ходу рубя ее на отдельные коричневые кирпичики. Торф постепенно подсыхал, кирпичики надо было переворачивать, что мы и делали. А потом грузили их в кузова подъезжающих тракторов и грузовиков. Машины натужно гудели, пахло отработанными газами и соляркой. Разгоряченные, мы кидали кирпичики торфа за высокие борта, на наши потные тела сыпалась торфяная крошка.

Ну, а сбор бутылок – это так, развлечение. Но некоторые доходы все же приносило. Конкуренции тогда в этом деле не было никакой – бичи не водились, а пенсионерам пенсии хватало, они не утруждали себя копеечным делом. Простая бутылка стоила двенадцать копеек, из-под шампанского или другой «шипучки» – «фугаска» тянула уже на семнадцать. Для нас это были деньги!

Все шло в общий котел.

В конце трудового рабочего дня мы устраивали кутеж в излюбленной забегаловке. В это время тут было не протолкнуться. Мужики подавали через головы бокалы с пивом, пена плескалась нам за шиворот. Тут же резали селедку, пили водку, глотали дешевые салаты, чадили «Беломором». Нам нравилась эта ничем не приукрашенная, бурлящая жизнью и понятная нам среда. Мы разгребали на столе какой-нибудь уголок и спускали честным трудом заработанные «барыши». Чаще всего заказывали макароны с густой желтой подливой и особо вкусные, с золотистой хрустящей корочкой котлеты. Вот это были котлеты! И почему дома не могут приготовить, как в столовой, трудно, что ли, недоумевали мы.

 

Мы выходим из парка, идем по городу. После купания всегда есть хочется, а у нас карманах пусто. Ни одной завалящей бутылки не нашли, невезуха какая-то. И тут…

На углу улицы возле небольшого деревянного киоска мужики соображали на троих. Продавщица подала одному из них «шипучку», отсчитала сдачу. Хлопнула пробка, брызги в стороны, и того мужика, что открывал бутылку, прямо-таки залило пеной. Он, зажмурившись, наощупь полез в карман, выдернул носовой платок. Мы стояли рядом, терпеливо ждали, пока мужики одолеют бутылку и отбросят ее в сторону. Тогда семнадцать копеек будет у нас в кармане!

В то время мы уже начинали потихоньку пить. Не то, чтобы нам это нравилось, просто неудобно было отставать от старших товарищей. Главным распорядителем в этом деле был Пича. Все у него красиво получалось. И то, как он заговорщески подмигивал нам: сообразим, что ли, на троих – и то, как разливал по первой, и глаза его щурились в довольной улыбке, становились маслянистыми и приторными. Красивым казалось и то, как он тянул вино, а потом умиротворенно, по-мужицки, крякал. И мы не могли вслед за ним также не потянуть и не крякнуть. А потом обволакивало изнутри, становилось приятно и радостно. Оттого, что рядом с тобой сидят друзья, которых ты знаешь как облупленных уже много лет, в каких только переделках ни бывал, и ни на кого не променяешь.

– Смотри, – вдруг толкнул меня локтем в бок Пича так, что мне даже стало больно. Я хотел разозлиться на него и двинуть в ответ, но глянул вперед и оторопел. На наших глазах из кармана мужика на землю высыпалась целая пачка денег и стала разваливаться на десятки, пятерки, трояки. Очевидно, это была вся месячная зарплата.

Не успели мы придумать, как выудить из-под ног мужиков эту денежную массу, как Бланда протерся между ними, наступил ногой, раз, р-раз – и деньги  у него в кармане.

Мы рванули. Потом подсчитали в укромном месте – почти 80 рублей!

Деньги решили разделить поровну: по двадцать пять рублей отдать своим матерям, а остальные – прокутить.

 

На следующее утро  держали совет. Куда пойти?

Мы часто ходим в походы. Ранней весной, чуть стает снег, отправляемся километров за пять в лес в Латоху, туда, где протекает речка Суджа, за подснежниками. Приносили домой синенькие букетики, и они долго стояли на столе, радуя всех своим нежным светом. А сколько раз мы ездили на велосипедах с ночевкой на Псел! Ловили рыбу, варили уху, горланили песни.

– А махнем-ка на Крейдянку! – предложил на этот раз Пича.

Мы с Бландой поддержали его. И вот взяли вина, прихватили свои припалы – эдакие самодельные пистолеты,  а то давно уже не стреляли, и отправились на Крейдянку, эдакое меловое местечко.

Мы стоим на самом краю белогорья. В стороне под ржавыми крышами чахнет полукустарный черепичный заводик. Возле него приткнулся измазюканный мелом старый экскаватор и такой же доходяга трактор. Они грузят и подвозят сюда мел. Мела тут – навалом. Он возвышается изрезанными сопками, струится расщелинами, ниспадает обрывами. Мел, мел и мел, горы мела. Он растворяет в себе потоки солнца, заливает все вокруг ослепительным белым светом. Вот бы темные очки, как у альпинистов. Но у нас их нет. Мы щуримся, окидывая взором безмолвные меловые горы.

– О-о-о-о… – прерывисто прикрывая ладошкой вытянутые губы, по-индейски трубит Пича.

– О-о-о-о… – вторим ему с Бландой.

Многоголосое эхо разносится по белым просторам. Горы впитывают наш призыв и зовут к себе.

Пича первым начинает штурм ближайшей белой вершины. Я карабкаюсь за ним. Бланда тоже не отстает. Через минуту наши руки, обувь, все измазано мелом.

– А-а, черт… – слышим сзади жалобный стон Бланды.

Он сорвался с небольшой кручи, подвернул ногу, и теперь сидит, трет ее, поглядывая на нас тоскливыми глазами.

– Не поминай черта, а то палец не найдешь! – замечает Пича.

– Найду!

И действительно, скоро он первый находит чертов палец. Мы подбегаем к нему:

– Покажь!

В руках у Бланды – небольшой коричневатый каменистый отросток, похожий на палец. Вытянутый и гладкий, с заостренным концом. Его так и называют – «чертов палец». От этих пальцев есть практическая польза. Поскобли его ножом, посыпь порошком рану,  забинтуй – все скоро заживет. Так мы всегда и делали, дома у всех в ящиках хранились эти самые «чертовы пальцы». Шик был в том, чтобы найти пальцы побольше, покрупнее.

Фантастические меловые горы – это донные отложения плескавшегося здесь миллионы лет назад моря или океана. А то, что мы называли «чертовыми пальцами», – окаменелости разных моллюсков. Необычайно и загадочно было находить остатки доисторических жизней, которым лет несть числа.

Мы лазим, ищем «чертовы пальцы», сравниваем. Все перемазаны мелом, белые с ног до головы. Ничего!

Потом Пича со своей неизменной улыбочкой и прибаутками разливает по стаканам вино, щурится, смакует, охает и крякает. И мы чокаемся и крякаем, стреляем самодельными свинцовыми пулями по бутылкам. Еще лазим по меловым горам, вдосталь собираем «чертовых пальцев».

Пора уже и домой двигать.

Едва меловые горы скрылись за спиной, показалась шелковая долина.

Дунул легкий ветер, и вся равнина на наших глазах заходила ходуном. Мягкие волны катятся одна за другой, перетекая далеко – далеко. Такое увидишь только на Крейдянке. Именно здесь растет ковыль, мягкое степное растение. Сразу его и не заметишь. Искать его надо по травинке, по былинке. И что за чудо букет из ковыля – одна мягкость и нежность, будто сами степные края передают ему свое щедрое солнце.

Мы срываем редкие шелковистые ковылинки.

– А ты чего не рвешь?

Я замечаю, что Бланда,  поотстав, прихрамывает, не обращая никакого внимания на степные красоты.

– Да ну тебя, – несется в ответ.

– Наш Бланда сегодня не в духе, – констатирует Пича.

Навстречу по пыльной дороге идут двое ребят. Обыкновенные деревенские пацаны, примерно нашего возраста.

– А ну, дайте закурить! – рыкнул на них Бланда.

– Не курим, – ответил один.

– Зажал! – прицепился к нему наш товарищ. – А ну! – замахнулся он на пацана.

Тот, видя такой поворот событий, отскочил на безопасное расстояние.

Бланда, недолго думая, врезал в скулу его товарищу.

– За что?..

– Ах, ты еще и возбухаешь? На тебе! – ударил Бланда еще раз.

Парень упал. Бланда с размаху заехал ему ногой. Потом еще и еще…

    Распаляясь, он стал безостановочно наносить удары ногой пацану в лицу, в живот, куда попало.

Мы с Пичей бросились к нему.

– Ты что? Остановись!

Удержать Бланду было трудно. Мы вдвоем оттаскивали его, а он все рвался к лежащему на земле пареньку, как к своему самому большому обидчику. Тот уже не сопротивлялся. Скрестив руки для защиты, он сжался, не шевелясь, ожидая новых ударов.

Кровь стекала с его разбитого лица и все капала и капала в сухую придорожную пыль белогорья. Ярко светило солнце, было жарко, и мне казалось, кузнечики трещали так громко, хоть уши затыкай…

 

К старшим классам наши дороги стали расходиться.

Я больше сдружился с городскими ребятами – Басиком, Сучком, Савой, Гучком. Эти ребята составляли ядро класса. И в учебе они были впереди, и в спорте. Я тянулся за ними.       

После окончания школы закончил с красным дипломом техникум, заочно – университет. Работал журналистом в газете, потом занялся предпринимательством в сфере полиграфии, издательства. Есть жена, дочь, а теперь еще и внучка.

У Пичи появилась своя компания, довольно разудалая, и он частенько ходил навеселе. Закончил музыкальное училище, но работал шофером. Поздно женился, потом быстро обзавелся двумя детьми. Жена терпела, терпела его пьянки-гулянки, затем забрала детей и ушла.

Пича продолжал пить и вскоре помер.

Павлик, то есть,  Бланда, стал промышлять со своими новыми, намного старше его дружками. Сразу после окончания школы сел на семь лет – темной зимней ночью сняли тулуп с какого-то пьяного мужичка.

Вышел из тюрьмы. Однажды захотелось выпить. Бланда залез в соседний дом, снял со стены ковер. А тут зашел дядя Коля, тот самый «наш» дядя Коля с усталыми и добрыми глазами.

Павлик схватил со стола кухонный нож.

Нож вошел дяде Коле по рукоятку в самое сердце.