Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). ИСПОЛНЕНИЕ ЛУНЫ. Повесть

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

ИСПОЛНЕНИЕ ЛУНЫ

Повесть

 

– Если Луна исполняется, то это полнолуние.
А если она исполняет что-то – то она певица?
Волшебница? Что же вы имели в виду, автор?
– И то, и другое…

 

1.

За минуту до этого происшествия никто и вообразить бы не смог, что помятое крыло автомобиля окажется сломанным крылом ангела-хранителя. Казалось бы: не слишком дорогая деталь не самого дорогой машины, Toyota Camry, и не самой новой модели, взятая Яной Ишимцевой в местном прокатном бюро для состоятельных туристов. Деформацией своей крыло сулило разве что мелкую неприятность выплаты мелкой же неустойки…

Но в этот раз нежданчиком выкатило самое худшее. Если бы Яна Ишимцева с подругой Кристиной Рещенковой не задержались в придорожном кафе «Gok-Oguz», или, наоборот, посидели там на десять минут подольше, то вся их жизнь пошла бы иначе.

Эта Дакия через пару дней мелькнула бы перед девушками на прощание своим пенно-багряным закатом, улыбнулась бы по южному щедрой, плодово-ягодной, винно-фруктовой улыбкой дороги… И память о ней сохранили бы только фотографии из отпуска…

Но случилось с Яной и Кристиной то, что в сухости отчётной зовётся «ДТП», вышедшем, как тогда казалось, к счастью, без жертв. Правда, житейски-бывалую Яну с первых же секунд кольнуло в сердце одно неприятное обстоятельство: здесь двум молодым женщинам, слабому полу, предстоит вести тяжбу не с каким-то отдельным автолюбителем, а с целым кортежем авто-представительского класса.

Toyota Ишимцевой словила на свой рестайлинговый бампер не кого-нибудь попроще, а целый "Мерседес-500", который выехал из ниоткуда. И нагло, как и положено доминирующему хищнику в саванне, мчался по встречной полосе. За мерзким «мерсом» шли с небольшой дистанцией два кроссовера Volkswagen Touareg и микроавтобус Volkswagen Transporter. Таким образом, одних только водителей, по южным нравам очень крикливых, горохом высыпало четыре штуки, а ведь у них же и пассажиры в салонах имеются!

Выйдя навстречу дорожным беспредельщикам, Кристина Рещенкова ещё пыталась что-то доказывать на правах свидетельницы, а более тёртая Яна, приглядевшись, с кем имеет дело, решила не мелочиться. И с ходу принять вину на себя.

– Ты что говоришь такое, Янка?! – округлила глаза, полные оскорблённой невинности, куколка Кристи.

– Лучше отдать деньги, – шепнула ей на ушко Яна, – чем жизнь!

Повреждения «передка» у мерзкого «мерса» были не так уж и велики – ведь опытный водитель Ишимцева в последний момент успела притормозить и максимально смягчила удар. Чуть бампер помялся, и фара кокнута: будь машина подешевле, вообще копейки! Правда, на «мерин» посольского класса и запчасти дорогущие. Тут одна фара в целые «жигули» встанет, но сейчас, думала Яна, лучше оставить торгашеские замашки.

Её стратегия – если смотреть рационально – казалась для такого случая самой верной. Сколько бы ни заломили бандюганы, окружившие её чуть помятую «Тойоту», – со всем соглашаться, а если что и оспаривать – то только потом, когда выберешься из этой дорожной петли. Коли оказалась среди горилл – вспоминала школьное чтиво Яна, – то лучше не смотреть им в глаза с вызовом и не размахивать конечностями. И вообще – притвориться деревом…

Тогда гориллы поухают, попрыгают, постучат кулаками в гулкую бочку груди – и, может быть, успокоятся. Потому Яна и одёрнула намеренную «качать права» подружку, зная всем опытом короткой, но бурной жизни: за городом вопросы правомочности не решаются. Хочешь пенять оппоненту – сперва изволь добраться до безопасного места. А не мороси, как дура, своим «развиты́м правосознанием» на развилке дорог в пустынной одичавшей степи бывших, ныне заросших бурьяном, кукурузных полей.

– Вы же по встречке перли! – кричит неугомонная Кристинка.

– А вы регулировщика не видели?!

– Какого ещё регулировщика?!

– Который вам на обочину дороги показывал свернуть! Это государственный кортеж, все водители уступать обязаны!

Отстранив Рещенкову, Ишимцева взяла дело переговоров в свои руки:

– Виновата! Оплачу! Ребята, давайте миром всё решим: я оплачиваю вам весь ремонт.

Она не раз читала: когда персональные автомобили людей высокого ранга атакуют на улицах машины простых смертных – по всему континенту и по сложившейся «доброй» традиции несут ответственность смертные. Иногда и до смерти.

Спорить с водителями правительственного кортежа – всегда себе дороже, сколько бы раз ты прав ни был. Прав ты или лев – а они всегда львы в своём львином праве.

Возможно, проблема бы перестала быть для Ишимцевой проблемой, став расходами. Возможно ей, девушке не самой бедной, «подруге жизни» афериста-пирамидчика Кости Бра, которого она иногда ласково звала Торшером за его светоотражательное прозвище, удалось бы прямо на перегоне найти достаточно баксов, чтобы выкупить бампер и фару «мерседеса». Или ещё лучше: признать на себе долг, свалить подальше – и там уже с липовым долгом разбираться, подключив власти другой страны и возможности Костика-Абажура…

Но на беду Ишимцевой и Рещенковой из несильно повреждённого, но сильно обиженного «мерседеса» выбрался вослед мелкому водительскому шакалью грозный хозяин. Яна Ишимцева ещё не знала – но «пятой точкой» уже почувствовала до ледяного озноба: её угораздило столкнуться на трассе и расплескать по асфальту фару, принадлежащую полному и безоговорочному, как капитуляция фашистской Германии – и такому же, как та Германия, фашистскому хозяину Транссарабии Владу Цепешу по прозвищу Дракула…

– Как виновник этой аварии, – от страха Янка заговорила на языке официальных бумаг, словно завзятая чиновница, каковой ни дня не была в своей жизни, – я возмещу вам все расходы на ремонт вашего автомобиля…

У Дракулы, насмешливо смотревшего на Ишимцеву в упор, – были очень страшные глаза: одновременно насыщенные и бесцветные. Трудно понять, что делал обладатель таких земноводных немигающих зенок в СССР, где он, если верить официальной биографии, был всего лишь «инженером пищевой промышленности» местного плодово-ягодного розлива. Как инженер пищевой промышленности мог передвигаться и обмениваться взглядами с коллегами по какому-нибудь варочному или укупорочному цеху с такими мóрочными и порóчными глазами?!

Но теперь эта рептилия – с сухой, шершавой, бугристой от тщательно залеченной в лучших европейских салонах угревой сыпи кожей – была на своём месте среди отъявленного уголовного сброда. Цепеш был одет в приталенный прямой классический костюм с однобортным, узким в лацканах, пиджаком, в «контрактную» широкую полоску, которую могут себе позволять только боссы, но не клерки. Такая полоска у гангстера – как лампасы у генерала! Костюм гладкой матовой ткани тёмно-синих тонов, оттянутый на вторую пуговицу батистовой рубашки крестовый узел шёлкового галстука, тем не менее, даже в помятом виде создающий свойственную правильно завязанным галстукам небольшую впадину по центру.

Яна отметила, что Дракула трёхцветный, как большинство буржуазных флагов: галстук светлее костюма, но темнее сорочки. Вместе с адскими глазами сверкали бесценные запонки, идеально сочетавшиеся своими бриллиантовыми каратами с зажимом для галстука, пряжкой ремня и циферблатом швейцарских часов…

Видно было, что Дракула – князь. Видно было, что он – из грязи. И вышел, и слеплен. Его грубые и рубленные, словно бы плотник топором вытесал, черты и силуэт фигуры, вся его пиратская внешность – не скрадывались, а подчёркивались виндзорской безупречностью гардероба.

Инженер, говорите, пищевой промышленности?! Ну-ну…

Невозможно выдержать взгляд в упор от Влада Цепеша: Яна Ишимцева отвернулась, продолжая бубнить о погашении ущерба, напоминая в нелепой сцене страхового агента, рекламирующего сомнительную страховую компанию.

– Денег мне не надо! – разлепил ранее, казалось, склеенные пластиковые губы Дракула. – Денег я сам тебе дать могу!

– Но я…

Яна уже и без слов понимала, что влипла во что-то страшное, невыносимое и запредельно отвратительное.

– Виновата? Натурой отработаешь… Вдвоём с этой вот соской отработаете – и, будем считать, в расчёте…

 

***

Костя Бра, шустрый закоперщик этой горько незадавшейся туристической поездки, врал компании, что давно увлекается «глэмпингом». Заливал в уши, что «глэмпинг» – это два в одном, гламур и camping, то есть «палаточный лагерь». Это, мол, возможность отдохнуть на природе, не отказываясь от всех благ цивилизации. И пообещал брезгливо морщившей носик Яне Ишимцевой, что ей не придётся ставить палатку и спать на земле:

– Там, куда мы поедем, «all inclusive», «все включено»: горячий душ, мягкая постель, вкусная еда и даже вай-фай! Только все это на природе, Янка, среди потрясающих пейзажей!

Так они и оказались в глэмпинге под мрачноватым названием «Постскриптум», невдалеке от «города Шика и Льва» – «черноморского Парижа», как звали его в старину за элегантность улиц и фасадов, – Шикилева.

За 50 евро в сутки сняли два домика – 22 и 23, «с завтраками», посещали дегустации на семейной винодельне хозяев «Постскриптума», угощались в здешнем ресторанчике на воде – кроликом и перепёлками, и сезонной рыбой, знаменитыми лепёшками-плациндами, которые, по дакийским традициям, вправе печь только матери виноделов, деревенскими брынзой и творогом.

Здесь, на сувенирной винокурне, их радушно угощали будущими винами на разных стадиях: сперва наливали попробовать «сырое» вино, потом вино «молодое до розлива», а в итоге, для сравнения, зрелое, выдержанное…

Но гламур и аристократизм домиков 22 и 23 в этот бархатный сезон, был подобен бальзамированному трупу. В каждой из парочек, с виду казавшихся «сладкими», – уже точил, глодал, выедал сердцевину отношений мрачный червь, тем более гадкий – что невидимый внешне…

 

– Наши мужья нас выкупят! – скуля, сулила Яна Цепешу, когда их затолкали в микроавтобус и окончательно стало ясно, что шутки закончились. Мужей-то у обоих не было, в самом оптимистичном случае приехавших с ними парней можно было бы назвать женихами. Но надо же как-то выкручиваться! Потому в речи хитрой Яны появились и мифические «мужья» и мифический «выкуп».

Владу понравилась игра. Причина его азарта была столь же проста, сколь и нелепа: он, всегда психически неустойчивый, в последний год окончательно свихнулся. Именно в этот самый год его марионетки прожужжали ему все уши, что, мол, «против тебя сговорились Москва и Вашингтон». Столицы империй, во всём остальном сталкиваясь, в вопросе о Дракуле вдруг стакнулись, будто давние партнёры! Наркосутенёр Дракула, заноза посреди Европы, достал всех – по разным причинам, но одинаково остро.

Влад понимал, что двойного удара со стороны России и Америки ему не выдержать, и от нервов, от постоянной взвинченности загнанного зверя крепко подсел в этот год на что-то белое, порошковое, ядрёное, расширяющее зрачки и порождающее в голове бредовые разорванные сумасшедшие идеи.

Под кайфом, наполовину уже безумный диктатор во всём ему тридцать лет поддакивавшей Дакии почему-то очень обрадовался теме выкупа двух транзитных шлюшек, случайно попавших ему на клык.

Никто уже в последнее время не мог объяснить, как двигается мысль по закоулкам мозга этого не совсем человека. И вот яркий пример: услышав про мужей, готовых выложить крупную сумму за «шкуры», ночь с которыми Влад не оценил бы и в сотню баксов, – он вдруг воспринял это как вызов…

– Выкупят, говоришь? – скалился этот параноик с покатым лбом и выпуклыми надбровными дугами неандертальца. – А давай наоборот! – он хихикал героиновым смехом, который героинщики принимают за героический. – Давай это я вас у него выкуплю. Вот просто так, на пари, мне денег не жалко, я деньгами зад подтираю! Дайте мне телефоны ваших трахалей, я поговорю с ними по громкой связи, чтобы вы услышали, за сколько они мне вас продадут! А? Как вам моё предложение? Ха-ха-ха! Ну, здорово придумал? А у вас, шлюшки, уникальный шанс, узнать, сколько вы стóите! Вот за сколько ваш мужик согласится мне вас отдать? Чувствую, что переплачу, сильно переплачу, но для меня никакие деньги не проблема…

 

***

Костя Бра, снявший со своей подругой Яной «для романтики» гостевой домик 23, который побольше, – никогда не увлекался «глэмпингом», и не в отпуск Яну вывез – побродить по жасминовым и магнолиевым тропкам южного края. Под легендой беззаботного курортника скрывался беглец и растратчик, который попросту удрал из родного города, уже загремев там в базы уголовного розыска. Он улыбался только на людях, да и то натужно: он не привык смотреть вперёд, но даже и его мучил вопрос: что завтра? Куда дальше?

Из тех четырёх лет, которые суд в прошлый раз начислил Костику, Бра отсидел только два. Не то чтобы выкупился или кто-то серьёзный встрял за него, просто «в новом мире» упор всегда на права злоумышленников, а не на их жертвы…

Если бы у Яны Ишимцевой было больше мозгов и меньше бабских понтов, она сразу бы поняла, что не стоит связываться с Костей Бра. Но имеем, что имеем: красивых баб полно, а вот желающих их водить в дорогие рестораны и катать на сверкающих «бумерах» – куда меньше.

– Зайди в любой стрип-клуб, – хвастался Торшер, – там пачками и оптом – и длинноногие, и стройные, и блондинки-«Барби», и жгучие брюнетки! Все – на загляденье, любая – пальчики оближешь, и все… никому не нужны…

Красота – продукт скоропортящийся. И – с явным перепроизводством. Поэтому девушке с понтами, но реалистке – и Бра сойдёт. Как говорят, «сгодится для сельской местности».

Тюремный срок у Кости Бра появился из того же самого источника, откуда у него брались и деньги, бездарно и без фантазии пропиваемые и прогуливаемые. В свой первый раз предприниматель Костя, перед тем как присесть на шконку, с несколькими такими же, как он, полудурками арендовал в центре города роскошный офис, и врал всем «прихожанам», что это помещение у него в собственности. И, разумеется, является залогом по их вкладам.

Величайшая загадка человеческой психологии – откуда берутся в такие вот «КПК» вкладчики-лемминги, снова и снова? Но вот чудо: они действительно берутся откуда-то опять и опять! Хотя вопрос «как можно верить Косте Бра?» кажется риторическим – большой мегаполис откуда– то вытаскивает старух и сорокалетних обалдуев, «живущих при мамах», которые раз за разом вкладываются в Костю-Торшера…

Вначале Бра обещал тем, с кем заключал договоры, – 20% в месяц, а потом решил – кого стесняться?! И стал уже обещать 40. Интимно нагнувшись к очередной старухе или «ботанику» в роговых очках, правленых у дужки синей изолентой, он доверительно шептал:

– Высокие ставки у нас – объясняются перспективным инвестированием ваших денег в высокодоходный бизнес…

Вкладчики были из той породы людей, которые от таких слов млеют и тают…

Бра, сын трущоб и гопоты подворотной, зачатый пьяным капитализмом за мусорными контейнерами вонючей помойки, – тем походил на лакея Смердякова, но только уже без всякой философии, чисто, по-босяцки, девственный на всякое умственное обобщение. И пытался при этом изобразить «жизнь состоятельного человека» такой, какой видел её в кино. Но недолго: как только «новые вкладчики» кончились – вполне ожидаемо и очень даже банально, Костю Бра с подельниками взяли за мошенничество с арестом всего имущества. Хотя имущества оказалось – кот наплакал…

Костю упекли на «общий режим», где он отбыл половину срока и отчалил с очередной амнистией для сидельцев по «экономическим статьям». Такие амнистии шли в стране густо и тучно, год за годом предоставляя «оступившимся» новый шанс. Так что исправительные колонии общего режима (ИК) – только икали, не успевая переварить новую партию стандартно-типовых Костиков.

Бра вышел на свободу с чистой до стерильной стёртости совестью уже вполне сложившимся «чмо», который даже если бы и захотел вдруг изменить себе – уже бы не смог. Экономика вокруг не знала, куда девать даже нормальных людей, а не то что сиделых выродков, равно бессовестных и безмозглых – потому что воруют мелко и попадаются глупо.

У Кости Бра после ИК в болтавшейся на нём мешком старой одежде, которую ему вернули через два года хождений по мукам, было два пути: побираться на паперти или создавать новый «кредитный кооператив».

Для паперти Костян был недостаточно религиозным, да ведь и там, среди побирушек, – тоже своя иерархия, своя мафия, своё вымогалово. Икающаяся в биографии ИК научила Торшера горбатиться над швейной машинкой, но исправить его могла только могила, ибо, не имея горба – был Костя Бра уже необратимо горбат по жизни.

Яна Ишимцева, красивая рослая девушка с авантюрной жилкой, встретила Костю Бра в пору его, если шутить языком египтологов, «второй династии», как раз на самом пике неумолимой параболы его пирамидостроительства. Костя Бра придумал и зарегистрировал (а может, и не регистрировал, кто его знает?) «жилищно-строительный кооператив», назвав его почти как колхоз – «Светлый Дом», в матерном внутреннем обиходе у подельников – «Светлый Х…».

Светлодомская братва засела по старой схеме в арендованном и выдаваемом за собственный офисе: сплошной мрамор и евроремонт: зайдя, слепнешь от сверкающей респектабельности!

На момент романтических свиданий Яны с Костей контора уже успела «кинуть» свыше двухсот лохов, но ей ещё деликатно давали время «исполнить обязательства по договорам»…

У таких людей, как Торшер, жизнь-зебра меняется быстро, и после белого пунктира наступает очень широкая чёрная полоса. А тогда они уже не щадят никого. Кроме, разумеется, себя, любимых…

 

***

Когда несчастливый случай на транзитном шоссе через Транссарабию сделал двух подруг очередным ужином для Влада Дракулы, «курортник поневоле» Костя Бра в гостевом домике 23 гадал о малоизвестной ему процедуре выдачи беглых преступников в рамках СНГ и безвизовых режимов.

Снова в тюрьму он очень не хотел, но и выхода из своей ситуации, сколько ни перещупывал её, – не видел. Именно в таком состоянии, с коньяком на подоконнике домика 23, «дорогое пойло – дешёвая закуска», и застали Костю Торшера люди Дракулы.

Захватной бандой руководил давний подручный Влада Шалва Шахмад, колоритный полугрузин-полукараим. Когда его ребята внезапно ворвались к Косте и заломили тому руки, Костя начал что-то лепетать про «Светлый Дом» и административные барьеры паевому жилищному строительству…

Даже видавший виды Шалва прибалдел от такого красноречия не по теме! Поднёс лопочущему Торшеру телефонную трубку, как велел хозяин, и мелкий аферист удостоился чести лично поговорить со всемогущим Цепешем, самодержавным собственником всея Трассарабии…

Костя Бра явно испытал облегчение, когда понял, что речь идёт не об исковом заявлении пайщиков его ЖСК. Расслабился, и даже обрёл некоторое поверхностное достоинство. Шалва подал знак – и громилы отпустили Костю, дали усесться в кресло.

Услышав, что с ним говорит Влад Цепеш, Бра поинтересовался, как и положено полуграмотному деревенскому аферисту: «Какой Цепеш?». Узнав, что по прозвищу Дракула, – стал выяснять, какой такой Дракула?

– Сказочный долбо*б! – восхитился Влад, которому всё больше нравилась им же придуманная игра. – За сколько отдашь мне свою Янку?

– Прекратите этот розыгрыш! – возмутился Костя Бра, и в его голосе послышалось даже что-то интеллигентное. – Вы пьяны! Что вы такое несёте?!

Влад, задетый за живое тем, что с ним посмели так говорить, прервал разговор. Тут же, одним движением пальца перечислил на номер, на «мобильный банк» Косте Торшеру тысячу долларов. И перезвонил Шалве, приказав снова поднести мобилу «этому идиоту».

– Свой мобильник глянь! Поступление видел?!

Костя слышался заикающимся и ошарашенным.

– Ви…видел…

– Думаешь, тебя кто-то станет разыгрывать таким образом?! «Штуки» на тебя, баклан, не пожалеет?!

– Я не могу понять, чего вы хотите?!

– Ещё раз тебя спрашиваю, дурак, за сколько продашь мне свою Яну… которая (Влад заглянул в трофейный паспорт) – Ишимцева… У вас товар, у нас купец! Называй свою сумму, но прежде подумай хорошенько! Шанс угадать у тебя только один! Если заломишь за свою шалаву слишком много – я ничего тебе не переведу. И пришлю её вместо денег! Так что подумай, и скажи мне один раз: за сколько ты согласишься никогда больше её не видеть?

Костя Бра, тяжело дыша и обильно потея, теряясь в догадках, всё ещё подозревая розыгрыш пранкеров, несмотря на банду вокруг себя – опасался спугнуть покупателя или наоборот продешевить. И запросил, наконец, тридцать тысяч долларов…

– Слышала?! – торжествовал Дракула над бледной, безмолвно плачущей Яной. – Перевожу ему тридцатник, и мы с ним пожали руки! Конечно, ты станешь самой дорогой сучкой из всех, какими я торговал, утешай себя этим! Потому что больше тебя утешать нечем! Сама всё слышала…

 

***

Парнем Кристины Рещенковой, с большой натяжкой «женихом», и совсем не мужем было облако в штанах по имени Алексей Липрандин. Поездка в компании Бра и школьной подруги Янки стала для Кристины формой разрыва с этим человеком, скучным, бедным, бесперспективным и нерешительным.

Они отдалялись друг от друга давно, но окончательно, как думала Рещенкова, разругались именно «на отдыхе» в Дакии, в пресловутом гостевом домике 22. Она прицепилась, больше чтобы повод иметь, потому что причины лежали глубже – к его жмотской экономности в любых тратах. По контрасту с Костей Бра, сорившему деньгами направо и налево, Лёша выглядел бледной поганкой…

А как ещё он мог выглядеть сокращённый с кафедры археолог, человек без будущего, человек с профессией такой же мёртвой, как и те, кого он изучал? Автор книг по древневосточной пиктографии, которые никто никогда не напечатает? Да и читать не станет – по крайней мере, в здравом уме и твёрдой памяти…

Теперь, уже имея опыт «заслушивания» по громкой связи парня Янки, Кристина думала, что Лёша, печально засевший в домике 22, на звонок Дракулы ляпнет в мобильник что-то вроде:

– Ты сказала, что уходишь от меня – так уходи…

И, по большому счёту, будет прав.

Но совершенно неожиданно для всех, приятно удивив Дракулу и поставив в тупик Рещенкову, – на том конце телефонной связи оказался человек пусть и с Лёшиным голосом, но совершенно другой. Совсем незнакомый Кристине.

– Или ты её сейчас же отпустишь, козёл! – орал в трубку незнакомец с голосом Липрандина, – или я приеду и убью тебе, понял?!

– Ты говоришь с Владом Цепешем! – наслаждался Влад.

– И что?! Ты хочешь сказать, что ты бессмертный, гнида?!

– Меня называют Дракулой…

– Да хоть Карлсоном, который живёт на крыше, я приеду и удавлю тебя, ты понял?!

– Ну, может быть пятьдесят тысяч долларов решат нашу проблему? – вкрадчиво ворковал в мобильник Дракула, сладострастно играя кадыком, ощущая себя в этот момент, наверное, дьяволом-искусителем.

– Твою проблему, покемон, решит только то, что ты её немедленно освободишь! Никакие пятьдесят…

– Сто тысяч долларов! – упоённо играл Влад.

– Я сказал тебе, что приеду и убью тебя, как собаку! Если ты Дракула, то у меня есть швабра с осиновым черенком, я тебе этот черенок осиновый в задницу вобью, до самых гланд!

– Назови свою цену… – повышал ставки Дракула.

– Я уже еду! – мрачно пообещал Алексей.

– Да не беспокойся! – усмехнулся Цепеш. – Мои ребята тебя ко мне привезут, чтобы по дороге не петлял…

И повесил трубку.

– Иногда приятно так ошибаться в людях! – мурлыкал Дракула, довольный своей нелепой проделкой. – Видишь, сучка, какой он у тебя! Приеду, говорит, и замочу! Меня – каково, а?

Приближённые Влада подхалимски захихикали, будто он необыкновенно удачно пошутил.

– Пусть приезжает прямо ко мне! – скалился Цепеш. – Убью, конечно, но с чувством сожаления… Какие прекрасные люди из-за баб, дерьма дешёвого, пропадают, а, băieți?

 

2.

Человеческое сознание не может, не хочет – до тошноты и спазмов не желает признавать то, что, порой смакуя, показывают на телеканалах о животных. Тех самых, которые обычно именуют в сетке вещания «Жизнь в дикой природе», но они посвящены скорее смерти в этой самой «дикой природе», сводя все живое к одному бесконечному взаимному пожиранию. И к тому же в формах омерзительных, липких для человеческой мысли, как древняя смола янтаря для насекомых…

А ведь всё просто – если посметь взглянуть прямо, не пытаясь прикрывать глаза пугливыми ладошками! Обыденно и буднично, по итогам приватизации наркобарон и работорговец Влад Цепеш грубо и бесхитростно записал на себя всю собственность бывшей Дакийской ССР, плюнув на гримасу недовольства американской оккупационной власти, желавшей показухи – их любимое словцо – «инклюзивности». Американцы, повсюду насаждавшие власть уголовников, утёрлись, хоть и пожурили слегка своё и ночи порождение. И с тех пор много лет Влад Цепеш не просто правил республикой – он и был республикой. Прямо как Людовик XIV который говорил: «Государство – это я».

У себя в Дакии Влад Цепеш был единственным избирателем: на солнечной террасе из делосского резного мрамора, утопающей в виноградных лозах, за витиеватым и не совсем письменным, скорее парфюмерным, столиком – он выбирал депутатов парламента, на каждое место – непременно из нескольких кандидатов.

После этого Влад Цепеш говорил им, и всему – правда, стремительно таявшему и смертно обнищавшему – населению, кого и куда они «выбрали». И кто не верил – «почему-то» умирал, а в лучшем случае – успевал убежать в ужасе, забыв о степях Транссарабии, как о страшном сне, навсегда и накрепко…

Обычно туманным утром, когда виноградные лозы и смоквы плачут росой, и только-только начали распевку соловьи в парке поместья, – Влад Цепеш выписывал шпаргалку «ветвям власти»: кого считать «президентом» Дакии, кого – министром, прокурором, верховным судьёй. И вообще, озвучивал «всех-всех-всех»…

Среди прочих причуд заматеревшего в десятилетиях власти Влада Цепеша был и один из крупнейших «хабов» торговли девушками со всем миром: поставки первосортного живого товара в 30 стран! И теперь в компанию к этим девушкам, в покои транзитного борделя, попали, без каких-то льгот и преимуществ, получив две стандартных койки, – Яна Ишимцева и Кристина Рещенкова…

 

***

Причина неожиданной бодрости специалиста по дошумерской лингвистике Алексея Липрандина, напоминавшая поэтический архетип «рыцаря, дракона и похищенной принцессы», имела весьма прозаическую подкладку. Аккурат перед визитом людей Дракулы Лёша Липрандин собрался вешаться в злосчастном, маленьком и дешёвом гостевом домике 22…

Он уже закрепил петлю за ржавый крюк от люстры, и подёргал, проверяя верёвку на выдержку. Потом присел на подоконник, допивая из горла бутылки вино и докуривая последнюю, как он думал, сигарету…

Уход Кристины Рещенковой из его нескладной, как и его фигура, жизни был важной, но не единственной причиной задуманного. Он понимал не только сам уход своей Кристинки, но и то, что, увы, Кристинке просто некуда возвращаться. Тушей дохлого кита остывали в тундре XXI века жизнь и жилище Алексея Петровича Липрандина, последнего из знатоков угловой дошумерской керамической письменности Месопотамии…

Незадолго до «отпуска», в который Липрандин нырнул, как в омут, очертя голову, стараясь не думать о будущем – маленькая зарплата на кафедре истории древнего мира в университете приказала долго жить. Приказала, не имея правомочности что-то приказывать или даже советовать!

Кафедру древнего мира слили с кафедрами археологии и Средних веков, соответственно «оптимизировав» состав научных работников. Жить Липрандину давно было незачем, а вот теперь стало и не на что. Специалист его профиля не имел шансов устроиться никуда. Но дело не только в зияющей отовсюду нищете с её сухощавым старушечьим кукишем: Липрандин больше не верил в дело своей жизни.

«А что, – всё чаще задумывался Лёша, – если «главное» на самом деле было никаким? Если я много лет бежал за болотными огнями, за ложными маяками фантомов, поломав жизнь себе, ей (вспоминал Кристину), поломав даже банальную и пошлую возможность вносить вовремя квартплату за унаследованную от родителей квартиру? А может быть, следовало раньше понять, что Нергал – божок зла и преисподней, и он обязательно обманет всякого, кто с ним связался?».

«И что теперь мне делать? – спрашивал себя доцент уже не существующей кафедры Липрандин, пакуя чемодан. – Наниматься грузчиком, курьером по разносу пиццы, продавцом в овощную палатку?!

Допустим, – он затягивался сигаретой до рези в свинцом отяжелевших лёгких, – я чисто технически ещё могу выжить на низшем уровне. Протянуть, так сказать, обмен веществ в овоще… А зачем? Ну буду я, как миллионы соотечественников, выживать, выживать, выживать – и надеяться, что придёт другая жизнь? А сколько десятков лет мои соотечественники на это надеются? Когда надежда перестаёт быть надеждой и становится глупостью?».

Коты, если чувствуют, что умирают – уходят подальше от дома. Липрандин, собрав последние деньги, скопленные за несколько лет, поступил точно так же, чтобы не шокировать всех, кто его с детства знал, а может быть – даже и симпатизировал ему. Уехал к чёрту на кулички, в гостевой домик этой «ж… мира», и по совместительству – края непуганого экотуризма, Дакии, ещё надеясь на чудо…

Чуда не случилось. Кристина сказала то, что давно уже висело в воздухе несказанным, но ощутимым: она уходит. И, как капитан уходит последним с тонущего корабля, так и Рещенкова уходила последней из всего, что держало Лёшу Липрандина в земной жизни…

Перед самым концом Липрандин давился местным вином. Вино было плохим. Не дешёвым, но плохим – теперь и в дорогие бутылки наливают плохие вина. Липрандин, прощаясь с жизнью, чавкающе хлебал это пойло, но не пьянел. Никогда ещё не был он таким трезвым – как после бутылки этого вина обратного действия. Алексей распрощался с жизнью, в которую его Кристине некуда было вернуться, даже если бы она вдруг и захотела.

Распрощался основательно и твёрдо, ни о чём в этой жизни больше не жалея и не ожидая. Дело было не в деньгах – хотя хроническое безденежье отравляло Лёше жизнь много лет, – а в том, что нет самой дороги, по которой можно было бы ехать – даже имея транспортное средство.

Влад Цепеш, сам того не зная, попал на человека, которого ничто в земной жизни уже не могло напугать или смутить, на человека, который не то, что одной ногой стоял в могиле, а обеими туда уже спрыгнул!

Менее всего Дракула думал, что окажется дарителем смысла жизни для висельника, уже закрепившего петлю на потолке в дурацком гостевом домике эконом-класса: но именно в такой роли Влад и выступил. Мысль бывшего доцента бывшей кафедры бывшего университета резко метнулась. Она метнулась стремительно и воспалённо, от паскудной жалкости удавки, накинутой на самого себя, – в сторону героической смерти в бою с серьёзным противником. Если решил умереть – то умереть ведь тоже можно по-разному!

Прыгнуть на хозяина Шикилева, в прошлом города Шика и Льва, потерявшего свой шик и умертвившего в себе львиное, схватить гада за горло… И давить – отомстив напоследок за всё! И кто знает, а вдруг успеет придушить эту мразь?!

Оказывается, здесь, в степи транссарабской, воспетой Горьким и Вертинским, уже не нужно самому пачкаться, накидывая себе верёвку на шею, заранее прикидывая, как мерзко вывалится синий язык покойника, как нелепо будешь в последний миг сучить ножками и обосрёшься по традиции всех висельников…

Нет, в граде Шика и Льва ребята Влада Дракулы всё сделают за тебя! Лёша был образованнее Кости Бра, и хорошо знал – кто такой Дракула и кто такой Цепеш, и как (в общих чертах) приватизация в Дакийской ССР сделала Влада единственным собственником, окружённым могилками соперников. Ребята Дракулы уйти не дадут, можешь быть уверен! Если ничего кроме смерти не остаётся, то нужно хотя бы смерть сделать красивой…

Обретший внезапный смысл жизни, или, по крайней мере, её остатка, Алексей Петрович Липрандин, древневист и сын ныне покойного директора рыбхоза, грубил Цепешу с запасом, сразу на несколько смертных приговоров, и по телефону, и лично намереваясь подтвердить все свои ругательства…

 

***

Яна Ишимцева, наверное, через день-два забыла бы напрочь придорожное кафе «Gok-Oguz», в котором они с подружкой провели полчаса за самым прозаическим занятием: заскочили подкрепиться. Запамятовала бы это название и ту невзрачную фаст-порцию, которую ей подали, и рекламные уловки, вполне естественные для затрапезной, захудалой забегаловки в нищем, вымирающем крае, где каждый клиент – на вес золота.

Именно в рамках по-деревенски наивной рекламы в сети придорожных кафе «Gok-Oguz» каждому встречному-поперечному рассказывали водительские байки о выползающих по ночам на транзитное шоссе мотелях-призраках, природа которых неведома, но встреча – смертоносна. Уставший, засыпающий в сумерках водитель-дальнобойщик или туристы вдруг видят посреди располосованной асфальтом пустоты бесконечной дороги манящие рекламные огни, увешанные лампочками вывески: «кафе», «душевые», «туалеты», «гостевые номера», «еда на вынос», «бар»…

Всё это высокохудожественно, с цыганскими интонациями, рассказывал Яне и Кристине, которые, как и положено «турью в отрыве», развесили уши, повар-трансильванец. Он был смугл, седоус, в колпаке и белом фирменном фартуке. Его репутацию, кроме этой нелепой лжи, запятнали вдоль по фартуку, разводы из соусов.

– Говорят, – обещал повар клиенткам знатную страшилку, вращая желтоватыми белками глаз, – это замаскировавшиеся корабли инопланетян, хищники сверху… Они проникают прямо вам в голову и считывают то, чего вы больше всего хотите… А потом вы вдруг видите в луче ваших фар вывеску… Дальнобойщик или турист останавливается отлить в туалете или попробовать национальные блюда… Или душ принять, чтобы спина не чесалась в дороге… Один рассказывал мне, что увидел вывеску «Лавка букинистов». Он из «бывших», прежде чем таксовать сел, в нашем университете доцентствовал… Пока у нас образование не отменили… И вот, думал за рулём про старые книги – и пожалуйста: «Лавка букинистов»!

– А как же он спасся? – лениво поинтересовалась Яна, закуривая тонкую ментоловую сигаретку от услужливо, даже холуйски протянутой поваром зажигалки.

– Он, стало быть, по согласию с клиентом, припарковал своё «такси», вышел на обочину… Клиент говорит: «я в гриль, жареного хочется», и пошёл, значит, в гриль-бар, скрылся, то есть, за дверью… А таксист почти уже открыл дверь букинистической лавки, но прочитал: «работаем круглосуточно».

– Странно! – пожала плечами Кристинка. – Они же не «Скорая помощь»!

– Вот и мой знакомый șofer так подумал! – возликовал толстяк, видимо, рассчитавший это сомнение слушательниц заранее. – Как это лавка для букинистов может работать круглосуточно? У нас уж и книгами-то лет пятнадцать почти перестали торговать, все книжные под рюмочные переделали, а тут – «круглосуточно»?! «Букинисты»?!

– Погодите-ка! – устала слушать это разводилово циничная Яна. – А как же его пассажир?! Он же, говорите, пошёл полакомиться «курочкой гриля»…

– Пойти-то он пошёл… Да только не вернулся. Мой знакомый șofer вернулся в машину, старенький у него «жигулёнок», красный… У нас в старину, знаете, когда богато жили, все красные машины любили, как дураки… Потом поумнели, любить стали разные, да не стало никаких… Ну, дело не в этом, он там сидит, ждёт… Два часа просидел, а клиент не вернулся. Словно не в дверь шагнул, а в чью-то пасть! Стало уже светать – и весь придорожный комплекс стал растворяться, как растворимый кофе в чашке… Знаете, как с кофе: вроде вот были гранулы, а осталась одна жижа…

– И в итоге?! – поторопила интересовавшаяся местным фольклором всех стран своей турпоездки Кристинка Рещенкова.

– Кафе придорожного нет. Туалетов, душевых – нет. Мотеля с номерами – нет. И круглосуточно работающей книжной лавки – тоже, разумеется, нет. Степь да бурьян дальше гравийной обочины, пустая трасса… И кроме furtună никакой фортуны!

– А клиент?

– Клиент пропал. Но не весь. Чемодан клиента в багажнике остался. Несессер клиента на переднем сидении остался. Пальто, которое клиент на плечики повесил, и на скобу над задней дверцей – хоть одевай да носи, даже не мятое! Всё это в наличии, а клиента нет, как будто и не бывало… Zero adus!

– Что, простите?! – увлечённо переспросила Кристинка, а Яна глянула на неё укоризненно, поиздевалась в стиле старого кино:

 – Будьте добры, п-помедленнее! Я з-записываю...

Но повар-болтун, явно не страдающий обилием клиентов, обижаться не стал, напротив, угодливо разъяснил.

–  Zero adus – это такая трансильванская присказка, я даже не знаю, как перевести… Хотя раньше я историю КПСС преподавал, и русским хорошо владею…

– Заметно! – скептично смерила его взглядом Ишимцева.

– Ну, это подкинуть ноль, в смысле, подвези, подбросить… Думал, что везёшь пассажира или груз – а потом оказалось, что ехал один или порожняком… Ну, обычно так в иносказательном смысле говорят, когда дельце не выгорело, расчёт не оправдался, прибыли нет! Zero adus! А тут в прямом смысле получилось: подвозил никого и никуда… И тогда мой знакомый…

– Sofer?

– Именно șofer… смекнул, что дело нечисто, и поддав газу, выжал из спидометра планку!

– В полицию поехал? – прищурилась Яна, внутренне явно потешаясь над рекламными уловками сети закусочных кафе «Gok-Oguz».

– В полицию нельзя! Как ему в полицию, с чем?! Скажут, сам убил, вещи украл, пассажира где-то закопал… Им бы только дело закрыть, а тут сам «дьябло» им в руки раскрытый разбой подсовывает!

– Ну и куда он тогда поехал?! – хихикнула Яна. – Не иначе, как к тебе, bucătar, а? Перекусить и с тобой поделиться – какие у тебя конкуренты на трассе завелись… Но скажу тебе по секрету, в той, призрачной-то, закусочной, у инопланетян, тоже рассказывают такие истории! Только про сеть ваших закусочных «Gok-Oguz»!

– Может быть, может быть! – рассмеялся болтливый bucătar, но потом собрался с силами и сделал серьёзное лицо: – Но я не вру! Если вам дорога жизнь – не заезжайте в незнакомые кафетерии, особенно на пустынных отрезках трассы…

«Заехали» туристки Яна и Кристина в итоге гораздо хуже: прямо в бампер Владу Дракуле! Где и пригодилась поварская страшилка…

 

***

Пропавшие для всего мира в никуда, Яна и Кристина в пересыльном борделе работорговческого синдиката, принадлежавшего, как и всё в этом междуречье, Владу Цепешу, единственному приватизатору всей Дакии, от Чёрного моря до трансильванских мрачных утёсов, мучительно искали выход из мышеловки.

– Он убьёт Лёшеньку… – рыдала Рещенкова, за эти сутки очень многое пересмотревшая в жизни.

– Не вой, дура! – утешала бывалая Ишимцева, со школьных времён всегда в их дружбе выступавшая заводилой и провокаторшей. – Может быть, и не убьёт… План у меня есть…

К Цепешу она тоже попала первым блюдом. Дракула старел, и двух женщин за ночь уже не тянул, как врал про раньше, когда гурий его ублажало иной раз якобы и четверо. Переодетая обслугой, как проститутка, Яна лелеяла в голове планы мести Константину Бра, подонку и отморозку, делая вид, что раньше не замечала его качеств. И почти поверив уже сама – что ошибалась в сожителе из былой, отсюда казавшейся необыкновенно далёкой и неправдоподобной жизни…

Теперь Яна считала себя свободной, а пресыщенность Дракулы женскими ласками восприняла как вызов своему искусству. Разбитую не по её вине фару – она отработала на целую партию таких осветительных приборов…

– Ты хороша! – вынужден был признать Влад, запыхавшийся, как после пробежки. – Но особенно задержаться у меня не рассчитывай, у меня и не такие бывали… Фару отбатрачила, не спорю, и даже на ремонт своей колымаги заработала! Можешь подождать подружку, ещё сутки погостить, а если торопишься – спускайся в гараж, тебе мои băieți передок подрихтовали, пока я твой передок рихтовал! Не задерживаю!

Целая буря эмоций пронеслась в душонке Яны после такой ледяной отповеди. Тут была и жалость к подруге, куда менее бойкой по мужской части, и обида на Влада, что не оценил её фирменные позы, и надежда всё же зацепиться при коронованной особе, и может быть, зацепившись, – добиться, чтобы из её бывшего Бра выкрутили лампочку как следует… После всего пережитого просто сесть в машину и уехать из Дакии – казалось чем-то слишком прозаичным и даже оскорбительным.

И тогда Яна Ишимцева пошла на последнее средство, как утопающий хватается за соломинку. Она стала пересказывать легенду из придорожного кафе о сервисах-призраках на трассе. Пересказывала – и внимательно смотрела на бугристое лицо волка-любовника, как воспримет, верит ли сам в такие байки.

Яна готова была поставить 99 к 1, что не верит. И много бы проиграла, потому что один шанс из ста сработал. И не просто сработал – с невероятной силой воплотился.

Благодушный Влад рассвирепел. Его перекосило. Он рычал, как пёс перед дракой. Дракула верил в сервисы-призраки, в туман-людоед, и его как Дракулу смертельно оскорбляло, что на его земле водится без согласования с ним какая-то другая нечисть. Так лев, учуяв мускус другого льва, бросает все дела, любую, самую вкусную добычу – и торопится расправиться с конкурентом!

– Муж Кристины Рещенковой, которого твои люди пырнут заточкой в аэропорту Шикилева, – как раз специалист по таким делам! – сказала Яна как бы невзначай.

– Что?!

– Что слышал. – Ишимцева поняла: она в первый раз переиграла своего насильника. – Именно Алексей и занимается такими паранормальными вещами. Он единственный в СНГ специалист по «зеркалу Нергала» и угловому письму «банановых языков»…

– Да?! – взломал брови наивным домиком Дракула.

– Да.

Яна не слишком понимала, какое отношение зеркало Нергала и тем более угловое письмо-орнамент на осколках керамики дошумерских племён Месопотамии может иметь к призрачной завесе инопланетных кораблей-людоедов. Но, как баба ушлая, хитрая, пройдошистая, хахалю своему Косте Бра под стать, – надеялась, что и Дракула этого тоже не понимает.

 Зеркало Нергала, угловое банановое письмо, призраки придорожных кафе – в сочетании это была магическая формула, воскрешавшая уже почти мёртвого Лёшу Липрандина в Шикилеве.

Если Дракула верит в мотели-призраки, то поверит и в нергаловы зерцала, и в алфавит углов, за предположения о котором Лёшу Липрандина объявили фриком и нерукопожатым в среде дипломированных «античников».

– Ты говоришь, что он специалист по плотоядным галлюцинациям? – напряжённо поинтересовался Влад.

– Да, да, – обрадовалась подсказке Яна. – По плотоядным галлюцинациям!

– А если это действительно инопланетяне? Ну, типа облачных рыбаков, отплыли поглубже ко дну атмосферы, и охотятся на рыбок?

– Маловероятно! – возразила Яна уверенным тоном, хотя что, собственно маловероятно?! Бабьим чутьём она догадывалась, что Цепешу не хочется верить в инопланетян. Он, привыкший считать себя абсолютной властью, – перед гостями из космоса выглядел бы жалким дикарём, вожаком первобытных туземцев. И потому – не уму, а сердцу Влада, теперь уже можно говорить, особенно в последние месяца три, – Влада-наркомана, желалось мистики, а не астрофизики. Пусть это будет грёбаное зеркало грёбаного Нергала какого-то, а не гости из глубин галактики! Пусть это будут заклинания на угловых письменах гипотетических «банановых» народов – а не Хищники с охотничьим визитом в медвежий угол Солнечной Системы…

– Так ты говоришь, он специалист?

– Единственный в России!

– Он ловчий плотоядных туманов?

– Ну, если он свободно читает «банановое» письмо и клинопись, если он разбирается с зеркалами Нергала – то сам-то как думаешь, Владик?!

Такая вот чисто женская ловушка. Не навязывать – а дать принять решение и увериться, будто своим умом дошёл!

И Влад Дракула – которого никто и никогда не мог обмануть – тут вдруг, волей Нергала, попался как ребёнок, в аккуратно расставленные хитрой девкой-рабыней силки…

 

***

Дракула, он же Цепеш, он же Граф, уроженец Трансильвании, успевший уже стать прототипом для нескольких книг и фильмов жанра «ужасы», в позднем СССР возглавлял республиканское предприятие по распространению вин и ликёров, главной продукции прекрасного и процветающего, как эдемский сад, народного хозяйства советской Дакии.

Потом пришла американская оккупационная власть – и стала искать самых конченых и отвязных отморозков, садистов и выродков рода человеческого, не со зла, а просто в силу поставленной задачи: раз и навсегда оторвать Транссарабию от Москвы.

А это всё равно, что оторвать палец от тела. Тело без пальца, может быть, ещё и выживет, калекой, но разумно ли верить, будто палец без тела сам по себе составит полноценный организм? Американцы заранее знали, что предстоит многократное падение уровня жизни, нищета и торговля органами – и только самый бешеный пёс сумел бы крутым и беспощадным террором справиться с задачей удержания Дакии отдельным государством…

Влад Дракула справился с задачей Смотрящего. Он так всех напугал, что миллионы предпочли умереть – но не бунтовать. Он сделал себя для дакийцев страшнее голодной смерти и замерзания в неотапливаемых квартирах… О жестокости Дракулы слагали легенды, писали романы и снимали кино. Его имя стало нарицательным во всём мире. Фантазия художников переносила Влада Георгиевича в Средние века, превращала в «господаря валашского», воевавшего в этих сюжетах уже не с Россией, а с турками. Цепешу приписывали способность превращаться в гигантскую летучую мышь – таким образом, видимо, сублимируя чудовищный вид и ночной полёт постсоветской приватизации…

Американцы его любили за «беспроблемность» – ведь не было такого масштаба террора, с которым бы по их поручению не справился Влад Дракула. Американцы дали ему своё гражданство, они позволили ему прибрать к рукам всю собственность небольшой ССР, от нефтепроводов и банков до гостиниц и газет.

Дракула стал не только единственным собственником, но и единственным преступником в Транссарабии. Там не осталось не только независимых от него банд, но даже и независимых карманников или форточников!

Всё шло через руки лидера Демократической партии: и торговля людьми, и сутенерство, и все заказные убийства, и любые хищения из финансово-банковской системы, среди которых были многомиллиардные, долларовые, и бандитизм всех видов, и энергетический шантаж. Не то что газеты – одинокие блогеры не смели слова написать в Дакии без цензуры Влада Дракулы.

Любящие американцы под него создали смешанную финансовую группу Demon, через которую до 2001 года Дракула мог моментально получить любую сумму долларов от тех, кто их печатает.

А после 2001 года – спросите вы? Начались перебои. Сперва небольшие, и вроде как технические, но год от года – всё более тревожные. Американцы любят «своих»; но не любят сильных.

 Американцы часто свергают тех, кого сами же и посадили на троны, – с одной лишь целью, чтобы вассалы не засиживались, не обрастали собственными связями, собственным, уже автономным от печатников доллара, влиянием…

«Господарь Валашский» же, по мнению тех, у кого когда-то проходил кастинг на роль конченого отморозка, – обнаглел и зарвался. Стал вдруг чувствовать себя самодостаточной величиной. Тут-то ему и начали припоминать смерть и бегство половины населения его страны, стали снимать в Голливуде киноленты, переносившие его в Средневековье, стали закрывать въезд и перерезать финансовые пуповины.

– Начинал с виноградников – кончишь навозом! – пообещал Дракуле американский куратор в немалых чинах своей разведслужбы.

– А если я Кремлю свои услуги предложу?! – зарычал нетопырь валашской ночи. – Не думали? А вас всех, господа херовы, в двадцать четыре часа с моей земли?!

– Ну, попробуй… – сухо попрощался куратор.

И доложил, что нетопырям-кровососам в бывшей Дакийской ССР нужен свежий вожак. Этот, старый, хорош был, да сломался, несите нового.

Что касается Цепеша, то он совсем озверел, перестал считаться с любыми условностями, и последний состав парламента просто написал от руки на тетрадном линованном листочке, составив из своих подельников… В высоком замке Влада творились чёрные мессы, оргии и беспросветное пьянство в кокаиновой пыли. Влад любого, кто попадал к нему в мохнатые лапы, мог посадить на кол, сжечь на костре, или сожрать за столом вместо поросёнка на золотом блюде…

Плохо начиналась перестройка в СССР, но куда как хуже кончилась!

 

3.

Лёшу Липрандина очень вежливо и почтительно, под руки, проводили в лимузин S 600 Guard, настолько бронированный, что выдерживает даже взрыв гранаты, не то что автоматные очереди!

– Куда мы едем? – поинтересовался героический смертник Липрандин.

– К Хозяину. Лично примет. Другие месяцами ждут, а тебя вот велено сразу же доставить…

– Думаете, сможете своего Хозяина от меня защитить?! – упоённо блефовал Лёша.

– Ну… Надеемся… Он у нас парень не из робких…

– Вы же не знаете моих возможностей!

– Только в общих чертах. Зеркало Нергала, угловая «банановая» письменность дошумерского времени…

– Ну, допустим… А противоядие-то у вас какое?

– Не знаем. Шеф сказал – сразу к нему, значит, к нему. Ему виднее.

Лёшу Липрандина не только не убили сходу – на что этот самоубийца рассчитывал. Его приняли в большой готической зале старинного замка, где пылал огромный, утончённой резьбы по камню камин и ожидал роскошный длинный стол, уставленный яствами.

– Ты Дракула? – как можно грубее поинтересовался самоубийца у мрачной фигуры, гревшей вечно зябнущие руки садиста возле витиеватого каминного козырька.

– Я Дракула – покладисто согласилась фигура. И даже улыбнулась, обнажив клыки вампира.

– Я тебя убью.

– Прямо с порога? И не спросишь, как там твоя женщина? Без меня тебе её долго по покоям искать, обителей тут много…

– Хорошо. Как там моя женщина и где она?

– Кристина Рещенкова?

– Кристина.

– А почему у неё фамилия другая?

– Она так захотела. Не твой вопрос. Отвечай на мой.

– Давай сбавим обороты, пацан, и начнём вот с чего. Женщину твою я пальцем не тронул. Я просил тебя уступить её мне, ты не согласился, я такое уважаю. Она у меня живёт как гостья, никакого зла ей не причинялось…

– Правда? – дрогнул лицом и голосом Липрандин, и вдруг жалким обликом своим стал похож на Шурика-очкарика из кинофильма «Кавказская пленница»…

– Истинная правда. Тот, другой, уступил. Я вначале, как положено у мужчин, заплатил ему, а только потом полакомился. Не скрою, вкусная попалась… Думаю, твоя вкуснее…

– Убью!

– Экий ты горячий, витязь! – засмеялся Влад. – Не кипятись, ты не продал – я не пробую… Женщину свою получишь целой, довольной и невредимой, в платье французской королевы и драгоценностях от лучших ювелиров Европы… Мстить мне – тебе не за что. За другую мстить собрался? Так это не твоё, а её мужика дело…

Липрандин старался казаться сильным и таинственным. Говорил – словно не жалкий висельник, а не меньше, чем посол Москвы.

– Российская Федерация не останется в стороне от похищения двух гражданок России! – казённо, сам себе не веря, словно бумажку зачитывая, стращал Дракулу Лёша. – Я обращусь в консульство и в наш МИД, я обращусь в…

– Обращаются только оборотни! – перебил его хозяин транссарабского междуречья. – У тебя другая профессия, вот по ней ты мне и нужен!

– Вы думаете, можно просто так похищать граждан России? – и Дракула удовлетворённо подметил, что гость перешёл на вежливое «вы». – Думаете, страна забудет своих?..

– Российская Федерация забыла за границей 20 миллионов своих соотечественников! – крикнул Цепеш свирепо, так, что и неодушевлённое в замковой зале притихло и безглазое прижмурилось. – И после этого ты хочешь сказать, что Российская Федерация не забудет двух каких-то мочалок?! Я сам наполовину русский, я потому и Владислав, а не Йонел или Драгош… И я прекрасно помню, как Россия сбрасывала вас миллионами, прямо с борта, в акульи пасти…

– Послушайте, что вам от меня нужно?!

– Бро, у меня молодых девок, прямо вот сейчас, здесь, в пересыльном борделе… триста задниц, и все спортивного сложения! Завтра этих увезут, новых наберут… Мне твоя Кристина, и твоя Яна – обе, как рисовое зёрнышко, что есть, что нет… Заберёшь их обеих, в починенной их машине, долларами багажник набью в дорогу… И до границы с эскортом прокачу!

– С чего вдруг такая милость, Влад Георгиевич?

– Нужен ты мне. По твоей основной специальности нужен. Сделаешь дело – озолочу…

И Влад, пригласив гостя за стол, лично налил ему вина, подложил кусочек бифштекса с кровью, заискивающе обхаживая, рассказал подробно о плотоядных миражах на дакийских трассах.

– Ты меня пойми, Алексей Петрович, как мужчина мужчину! На моей земле убивать могу только я! А вот эта стопка донесений на моём рабочем столе – про брошенные большегрузы, семейные трейлеры туристов… Не нравится она мне… Знаешь, что бывает, если ко льву на территорию зайдёт другой лев?

– Знаю. Останется один из двух.

– Я уж и так и эдак эти фантомы мотелей ловил! Лучших людей посылал – хрен тебе! Всё равно, что ветер в степи ловить, или море высечь… Сделай дело, бро, награжу по-царски! А не сделаешь – не обессудь: обеих твоих подружек в грузовой контейнер – и в Австралию, в грязный бордель для шахтёров… Тебе голову отрежу, а дружка твоего, Костю…

– Он мне не друг!

– Так вот, специально, чтобы тебе насолить – пальцем не трону! Чтобы ты гнил в могиле и знал: Костя Бра по кафешантанам гуляет… Специально ему дам золотую карточку гостя, везде бесплатно наливать будут, так тебе больнее лежать станет…

– Судя по вашим описаниям, Влад Георгиевич, – увлёкся интересом к своим исследованиям Липрандин, пропуская угрозы мимо ушей, – речь идёт о Змее-Дороге, хорошо известной шумерам и вавилонянам…

– Что за хрень?! – поднял бровь Влад.

– Гигантский ленточный паразит, как предполагают исследователи Древнего мира – подарочек от панспермии…

– Чего?! Какой спермии?

– Живой, низший, неразумный инопланетный организм, который иногда к нам заносят астероиды…

– Откуда?

– Были бы они разумными пришельцами – я бы у них спросил, Влад Георгиевич… Но они же не пришельцы! Они же не сами пришли – где-то что-то взорвалось, и к нам миллионы лет летело… Они-то, ленточные черви, поди и не догадываются, что на другой планете… Клинописные источники о них пишут, что они – хищники, нападают на всё живое, выпуская перед собой очень сильный гипнотический импульс… Это у них такое приспособление для охоты – выставлять газообразное зеркало, отражающее мысли жертвы.

– То есть олень увидит вкусную траву…

– А тот, кто хочет пописать – вывеску «туалет эм-же». Некоторые организмы на Земле тоже обладают подобными способностями. Когда кролик заворожён удавом, он ведь явно не удава перед собой видит…

– Иначе бы убежал!

– Несомненно… Поскольку это ленточные черви, то уже в Шумере они приспособились присасываться к дороге с твёрдым полотном, маскируясь под дорогу. И их называли «Змеями-Дорогами»… Ляжет такая тварь на дорожном полотне, а может и под ним, до конца не знаю, – и её не отличить от самой трассы!

– Вот оно значит, как… А у меня в Дакии они откуда взялись?!

– Последние пять тысяч лет о них ничего не было слышно, и они считались истреблёнными в древние эпохи. Но если принять версию панспермии, то они могут залететь в любой момент, в буквальном смысле слова, с неба упасть… Мало ли мелких астероидов сгорает в атмосфере Земли – уж и учёта не ведут! Икринка залетела, попала в воду – и пожалуйста, после инкубационного периода Змея-Дорога в натуральную величину…

– Раз ты так хорошо всё это знаешь – то ты мне её к земле и пригвоздишь! Гарпуном, мля! Найди мне тварь – ничего для тебя не пожалею, не будь я Влад Дракула!

– Вообще-то это не совсем мой профиль, Влад Георгиевич…

– Ну чего ты цену-то набиваешь?! Какой не твой? Всё вон разложил, в теории подкован…

– Ну, и теория-то спорная, а на практике таких тварей никто уже тысячелетиями не ловил! Не совсем это мой вопрос!

– Ты специалист по зеркалам Нергала?

– Да, но…

– Ты читаешь с листа угловое письмо «банановых» народов?

– Ну да…

– Тогда прекрати валять дурака, и займись делом! Получишь свою «наконечницу» и хорошее бабло, только поймай мне тварь, которая поганит асфальт в моей республике!

 

***

Марионеточный «премьер» Мирон Лафитник с утра до обеда вёл переговоры с американским послом – будет ли Америка поддерживать Дракулу, если он решительно и бескомпромиссно выступит против России. Американский посол был рассеян, невежлив, постоянно переспрашивал детали, и ничего в итоге не обещал. Очень зловеще ничего не обещал: у Лафитника создалось впечатление, что это обещание обратного…

После плотного обеда, хорошо поддавший «от нервов» Лафитник беседовал с послом России, перевернув вопрос. Будет ли Москва поддерживать Дракулу, если он решительно и бескомпромиссно выступит против Америки? В сумерках опускавшегося вечера возникло ощущение кальки, ксерокопии, потому что русский посол вёл себя очень похоже на американского.

– Россию все всегда обманывают! – сказал русский посол. – Мы устали от предательства… Можете вы написать официальное письмо, в котором всё это изложите в письменном виде?

– Я не уполномочен решать такие вопросы, – попытался уклониться Лафитник.

– Но вы же глава государства!

– У нас есть президент.

– Президент подпишет такое письмо с гарантиями Москве?

– Нет.

– Тогда кто?

Лафитник промолчал. Предполагалось, висело в воздухе: это может подписать только один человек, единственный в республике приватизатор, Влад Цепеш-Дракула. Человек, у которого нет никакой официальной должности, потому что любая должность для единственного собственника всех активов – была бы унизительна. Он не глава государства – потому что он и есть само государство. Он единственный работодатель, единственный наниматель, единственный налогоплательщик – притом, что и налоги он платит сам себе когда и сколько захочет. И все вопросы он только сам с собой согласовывает. Иные люди в Транссарабии, два миллиона человек, оставшихся от четырёх миллионов советского населения, – гастарбайтеры, нанимающиеся на предприятия Влада Цепеша.

Включая и президента, которого пьяный Влад у себя на вилле однажды для смеха заставил кушать из собачьей миски, и премьера, которому Цепеш прилепил на лоб ярлычок от марокканских апельсинов. Наказав за дешёвые, по мнению Дракулы, фрукты на званом приёме, организованном для Хозяина.

– Уточните у самого, – вкрадчиво попросил русский посол, хитрая бестия, старая лиса, успевшая за жизнь несколько раз поменять флаги. – Мне нужно такое письмо, чтобы говорить на эти темы в Кремле…

– Если письмо будет… – взмолился Лафитник. – Гарантируете ли вы…

– Я – как и вы, – перебил посол. – Я могу только озвучить. Показать. Может быть, моё мнение спросят. А может, и нет. Я имею полномочия поставить вопрос, но я не имею полномочий решать вопросы…

– Ходят упорные слухи… – раскрыл карты Лафитник, – Что Кремль и Белый Дом объединяются против режима Цепеша.

– Теперь он уже «режим»? И даже не ваш, domnule Лафитник? К тому же Кремль и Белый дом – оба в Москве.

– Не придирайтесь к словам! Вы же поняли, что я имел в виду!

– Я старый человек, Мирон Петшавич, я номенклатурой ЦК КПСС ещё успел побыть, и много кем потом… Мне трудно себе представить, чтобы в наши дни Вашингтон и Москва действовали в Шикилеве заодно. Они везде порознь, почему же для вас должны делать исключение?!

– И всё-таки это не ответ…

– А я ответа дать не могу. Предполагаю, что такого быть не может. Но… Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…

И Мирон Лафитник, лоб которого ещё горел от импортной наклейки, почувствовал в словах русской лисы несвойственную посольскому корпусу развязность, фамильярность, насмешку.

Дракула – очень большой человек; проблема в том, что у него очень маленькое государство. В котором, к тому же, половина населения уже разбежалась и вымерла, сделав вторую половину менее пугливой: ощущение себя смертниками делает людей отважнее.

Даже самые близкие соратники Дракулы, начинавшие с ним в банде, разъезжавшей на «Жигулях» посреди «перестройки», начинали уже паковать чемоданы и смотреть в сторону экваториальных, а главное – далёких отсюда островов-курортов…

 

***

А у бесноватого кокаиниста в его логове, готическом замке посреди букового парка, была теперь новая игрушка: специалист по «банановым» языкам.

Лёша Липрандин вместо своей петли попал в замковые покои, витиеватые и замысловатые, с нетопырьими ушами заострённых форм резьбы и доминирующей вертикальности рыцарской мебели, всегда тёмной и массивной. Повсюду безмолвно спорили мрамор, камень и дерево отделки. Липрандина окружили пурпур, трупный фиолет, кровавые рубины, завораживающие цвета охры, и все оттенки синего, зелёного, иссиня-черного, гвоздично-розового, пронизанные серебряными и золотыми нитями гобеленов.

– Как ты считаешь, Алексей Петрович, – задумчиво поинтересовался Дракула у «специалиста», – если я убью тварь – это поднимет мою популярность у населения?

Они – очень чинно и феодально – обедали, причём вдвоём, хотя приборов стояло больше. Кошмарным сном гляделся огромный продолговатый, с закруглёнными углами стол, обставленный венскими стульями, с зеркальной до неправдоподобных бликов полировкой цвета сырого мяса. Зыбкими призраками в иллюзорной глубине своего глянца он отражал стоявшие на нём остророгие серебряные подсвечники. Под каждым на крючке – похожие на колокольца серебряные колпаки для тушения свечей…

– Скажут, – мечтал упырь, за спиной которого высокие острые углы венского стула маячили, как крылья летучей мыши, – наш Дракула – защитник…

– Неужели вы думаете, Влад Георгиевич, – ухмыльнулся Липрандин, отпивая из длинного узкого бокала божественной выдержки буджакское вино, – что какой-то ленточный червь, пусть даже и космический, – может быть для ваших соплеменников страшнее вас? И вообще, откуда вы, комсомольские выползни, взяли, будто можно в этом мире сделать что-то страшнее, чем вы сделали?!

– Думаешь, ничего нельзя?

– Нечисть отдыхает… – утешил Липрандин

Дракула неожиданно взялся философствовать:

– Жизнь в XXI веке оставила нам только один выбор, и никаких других альтернатив: или стать чудовищем, как я, или безработным самоубийцей, которого, как блохи падаль, оставляют друзья и женщины… Ты знаешь третий вариант? Назови, если знаешь! Чудовище, которого все боятся, или бомж, которого все чураются…

– Я хочу, Влад, чтобы ты отпустил девушек… – свёл диктатора с небес на землю Липрандин. А внутренне – поразился дьявольской проницательности этого беса…

– А то что?! – оскалился вурдалак. – Убьёшь меня… опять?!

– Зачем они тебе? Я здесь, и что обещал – сделаю…

– Так и они пока здесь… Сделаешь, что обещал, – отдам. Да и почему ты решил, что им в гостях у Цепеша цепи? А может, они ещё и не захотят уезжать?!

И с умилительным хлебосольством пододвинул по гладкой до предельно мягкого скольжения полировке гостю tokány: нежнейшее рагу из свинины, говядины, птицы, крольчатины, томлёное в собственном соку с помидорами, луком и перцем.

– Это особый рецепт, Лёша, мой рецепт, тает во рту – обязательно попробуй! – советовал Цепеш. – Потом запей купажным красным вином, и докуси брынзой… И тебе тоже, как и твоим девочкам, – он издевательски, клоунски сюсюкал, – не захочется покидать старого доброго Влада Дракулу…

 

***

Чудовище, отражавшееся в зеркальной полировке цвета сырого мяса, при свечах, – не лгало, по крайней мере, по поводу одной из девушек. Трудно сказать, что именно, ещё труднее – как и почему – но с бедовой и отвязной Яной Ишимцевой у них что-то вышло, причём обоюдоостро.

Вначале Янка думала только об одном: сбежать любой ценой, по возможности спасая школьную подругу, с её милости вляпавшуюся в такой кошмар. Отдавалась тому, кто её пленил – изощрённо, но вынужденно, и потому всё равно холодно. Как и бесчисленные проститутки его постоянно обновляемого гарема…

Но так уж совпало, что у Влада была назначена королевская дикая охота, и он – по непонятной прихоти – взял Яну с собой, выделив ей горячего жеребца из своих конюшен. Мол, пусть дурочка покатается с высшим обществом, чтобы было потом чего вспомнить на помойке её серой унылой жизни обычного человека…

Руководил охотой один из подручных Влада – полугрузин-полутатарин с крымскими корнями, Шалва Шахмад. Как в лучших фильмах, кавалькада аристократии углубилась по специальной просеке в личный заповедник Дракулы, недалеко от его замка, в ароматную, на холодке чуть курящую дыханием прель и прелесть вековых буковых рощ.

Здесь росли буки-великаны из трансильванских сказок, которые, прежде чем попасть в загребущие лапы Влада Цепеша, – сумели затаиться от топоров в первозданном виде, благодаря многочисленным крутым скалистым склонам особого распадка местности. Среди них попадались и стволы, которым выпало жить больше 500 лет, помнившие ещё османские нашествия…

Старые первобытные девственные леса жили и умирали своей судьбой, чураясь всего суетно-человеческого, обрастая в положенный срок самыми разными и живописными грибами и мхами на поваленных колодах. Кое-где по коре мелькала редкостная, почти уже вымершая на планете, огненная саламандра, будто сполох холодного пламени.

Над головой всадников колыхались высокоствольные своды, здесь для Дракулы разводили оленей и косуль, а сами по себе завелись зайцы, кабаны, ежи, сурки, лесные коты, немыслимое количество птиц. Буковые ряды разреживали ещё более благородные и старые кошенильные, каменные и обычные дубы. Но и сами буки гляделись шикарно: собрание растительных патриархов, нетронутых человеческой рукой – они были раскидисты и тенисты, сплетались в своды классической европейской сказки…

– И это всё твоё? – невольно вырвалось у невольной гостьи Дракулы.

– На тысячи вёрст во все стороны – один хозяин… – хвастливо подтвердил приватизатор Дакии.

Это само по себе пугало – а то, что случилось в старательно оформленной декораторами «чащобе» букового парка, напугало Яну ещё сильнее.

Со смехом и трансильванскими прибаутками челядь Дракулы выследила в подлеске кроликом затаившегося там и пытавшегося слиться с местностью чужака.

Вытолкали они перед Дракулой крестьянского напуганного старика, словно бы подбадривая друг друга однотипными гортанными выкриками:

– Браконьер!

– Хозяин, браконьера поймали!

– Вот он, браконьерская față…

– Față по нашему – «рожа», – галантно, привстав в стременах, объяснил Яне Ишимцевой Дракула. – Фата невесты означает «невестину морду»…

Старый воришка хозяйских благородных лесов не впервые попадался в силки егерям Влада.

– О! Да это же полоумный Мирче Деалиде! – улыбнулся Шалва Шахмад. – Он тронутый, domnule! У него сын хотел продать почку, чтобы выручить немного денег, как все эти деревенские сâmpia… Попал к немецким трансплантологам, а они ребята хозяйственные… Раз уж потратились на наркоз при операции – заодно вместе с почкой и всё остальное из дурня выпотрошили…

Шалва Шахмад хохотал так, будто рассказал смешной анекдот. Отхохотавшись, закончил сухо:

– С тех пор старый Мирче совсем стал nebun, и постоянно пролезает в ваш заповедник, domnule, потому что все тропинки тут знает лучше чем свои пять пальцев. Он браконьерит, но мы его раньше отпускали, Влад Георгиевич, потому что он nebun…

– Думаешь, чокнутые полезнее, чем здоровые?! – зло оскалился Дракула. – К чему чокнутым такие привилегии, а, Шалва?!

Страшный татаро-грузин не нашёлся, что ответить господину.

– Я думаю, что безумие – не повод продлять жизнь! – изрёк Влад с таким видом, будто порождает афоризм под запись биографам. – А совсем наоборот…

И привычным жестом щёлкнул карабином привязей, спуская альпийских волков, служивших ему вместо охотничьих собак.

Яна смотрела на всю эту сцену, больше напоминавшую театральную постановку в дурдоме, нежели жизнь. И не верила своим глазам. Что вообще происходит? О чём они говорят? Ведь альпийские волки сейчас растерзают затрапезного жалкого старика-браконьера…

– Ждите меня здесь! – приказал Цепеш своим прихлебателям. – Я сам загоню эту свинью!

И все охотники засмеялись. И только Яна, не распространяя приказ на себя, поскакала вослед волчьей своре и Дракуле, надеясь как-то, сама не зная как, предотвратить безобразную и омерзительную расправу…

Как ни странно, Влад одобрил её, видя рядом и сбоку на взмыленном жеребце. Старик Мирче убегал от волков, и в итоге забрался на невысокую, но почти отвесную скалу посреди лесной опушки. Там тявкающие гончими пастями четырёхногие преследователи не могли его достать, и толклись внизу, надеясь, что он, быть может, сам к ним свалится…

Влад и сам скалился волчьим ощером, даром, что двуногий. Спешиваясь, легко, даже как будто помолодев, спрыгивая с седла – упивался ситуацией.

Яна – тоже слезая со своего коня – одновременно думала, как это всё ужасно, и как это невозможно, немыслимо, и, конечно же, это сон, просто кошмарный сон… Ибо такого не может быть – но вот оно, есть. А его не может… А оно… Вот…

Влад, посверкивая наркотическим отливом в сумасшедше-бликующих глазах с расширенными зрачками садиста, снял с плеча своё охотничье ружьё и, делая вид, что шутит, – прицелился в старика, нелепо и неустойчиво балансировавшего на скальном карнизе.

– Влад, умоляю… – шептала, думая, что кричит, Яна Ишимцева, удерживая под узду нетвёрдо танцующего, длинноногого скакуна. – Не надо… Он же старик… Он – живой человек… Не надо… Опусти стволы…

Но эти бабьи причеты только сильнее возбуждали выродка.

– Вот так! – хохотал он восторженно и пьяно. – А ты думала приватизация – это о чём?! О кирпичах? О заборах? Это о мясе, о человечине! Это когда идёшь жаловаться в полицию – а начальник полиции назначен теми, на кого жалуешься! Идёшь в прокуратуру – а прокурор назначен теми, на кого жалуешься! Идёшь в суд, а судья назначен тем, на кого жалуешься! И куда бы ты, мясо, ни пришло – они везде хозяева! Неужели, говорят, ты, ушлёпок, думал, что можно забрать в собственность все гайки, все болты – и не забрать себе в руку жизни человеческие?!

– Влад, я прошу тебя… Отпусти его… Я всё сделаю для тебя, только отпусти, – бормотала Яна, и выражение её глаз было такое, что она тоже казалась «тронутой», вполне гармонируя с этой компанией из психбольницы.

Но Цепеш уже не смотрел на наложницу. Крупно и жадно забирая воздух чувственно и приторно раздувавшимися ноздрями, он готовился пополнить свой список душегубства ещё одним трупом, бессмысленным и случайным, «шуточным».

– Моё ружьё! – кричал старику на утёсе Влад задорно, как будто перекликался с соседом по дачному участку. – Beretta SPORT, стоит пятьдесят тысяч долларов!

Он потрясал, ковбойским жестом из вестернов, этим легендарным ружьём миллионеров из холоднокатаной стали, у которого пистолетный приклад и затылок обработаны из лучшей древесины грецкого ореха. И «щёки» двустволки сверкали на холодном солнце серебром и изящными охотничьими миниатюрами ручной гравировки.

– Во сколько это ружьё дороже твоей никчёмной жизни, Мирче-vecinul, а? В десять раз? Или во все сто? Зачем ты залез в мой заповедник, старый козёл? Умрёшь в шутку, за дежябэ…

– Ты плохой! – кричал с утёса слабоумный старик в отороченной овчиной гуцульской безрукавке. – Стрелок, ты плохой человек!

– Я стрелок плохой?! – по-своему услышал диктатор-наркоман. Это обвинение показалось ему забавным, и он хохотал, повторяя между выстрелами: – Да! Я плохой стрелок! Видишь, промазал, Мирче!

Грохнул выстрел со второго ствола, Влад сделал клоунское выражение лица, и посетовал шутовским тоном:

 – Видишь, опять промазал!

Старик на скале при каждом выстреле насмешника сжимался, прикрывал уши иссохшими ладонями, как будто больше всего боялся звука, а не пуль.

– Прекрати! – визжала Яна, обезумев от невероятной очевидности этой инфернальной игры, этого растянутого в скоморошество убийства деревенского дурака. – Влад, я умоляю тебя, прекрати! Прекрати, я не могу больше…

Дракула-Цепеш был не из тех, кто реагирует на бабьи взвизги. Он деловито перезарядил свою «Беретту-спорт», и взялся за старую игру.

– Так, говоришь, я плохой стрелок?! – И вновь выстрел разорвал туман букового леса. – И ведь прав ты, vecinul, я опять промазал…

На этом месте что-то сломалось и взорвалось внутри Ишимцевой, и она – сама от себя такого не ожидая, с диким кошачьим воплем ненависти вдруг прыгнула на изверга, ногтями расцарапывая ему лицо:

– Гад! Гад! Дьявол! Выродок!

Цепеш умелым жестом скрутил её руки, повалил на землю, подмял по себя, и вдруг, на самом пике отчаяния её беспомощности, – стал целовать в губы жадными болезненными укусами. Приговаривая:

– А вот такой ты мне нравишься! Завела, кошка дикая! Давно так никакую не хотел…

И Яна – сама ничего в себе не понимая, миг назад готовая растерзать это исчадие ада – вдруг ответила ему неистовыми, разгорячёнными поцелуями. Так был спасён полоумный браконьер Мирче, к которому Дракула, с его мгновенно менявшимся настроением параноика, охладел, забыв о его существовании. И так была «объезжена кобылка» – Яна вдруг из пленницы-рабыни превратилась в жаждущую господина, готовую всё отдать за близость к нему, ревнующую распалённую самку…

– Ты знаешь… – сознался ей Цепеш немного погодя тоном, не скрывающим недоумении, – а я давно уже ни с кем так себя не чувствовал… Скольких баб перебрал – а такого удовольствия давно не помню…

 

4.

Когда Евгена Дрозова спрашивали о его профессии – он отвечал, обычно скромно потупив младенчески-лучистый взор: «Я решаю проблемы». Уже достаточно пожилой, с седоватыми висками, но ещё физически крепкий, Дрозов носил в кармане курносый револьвер с обмотанной «на счастье» изолентой рукоятью, небольшой «браунинг» в кобуре под штаниной, чуть повыше носка. Носил с собой кастет и электрошокер, а в багажнике своего чёрного внедорожника возил монтировку и бейсбольную биту.

Весь этот арсенал Евген считал любительским и сувенирным, потому что главным образом его работа заключалась в опросах и аналитике нестандартной, как правило, проблемы клиента.

Официанта из закусочной, накаченного парня в фирменном фартуке поверх белой рубашки, зашедшего ему за спину, Евген саданул в очень чувствительную точку под ребро. И как раз в тот момент, когда официант занёс над его затылком бутылку дивина. Ни мигом ранее, но и не позже.

– Раньше это было бы хулиганством, а потом – просто поздно… – объяснил, не оглядываясь на скрючившегося и посеревшего лицом злоумышленника, Дрозов.

– У тебя, видать, глаза на затылке, bătrâne… – осклабилась бандитская рожа Шалвы Шахмада, ответственного за встречу «особого гостя». И лёгким наклоном головы велел лже-официанту убраться корчить гримасы боли уже в подсобке.

– Глаз на затылке у меня нет… – развёл руками «решала». – Но мускульную динамику передвижений читать наперёд умею…

– Значит, плох у меня помощник?

– Он не плох. Просто я хорош. Проверить решил, dragă?

– Ты уж не обессудь… – извинился Шалва. – Раньше я с тобой не встречался.

– Твоё счастье… Люди обслуживают людей. Люди убивают людей. Если задуматься, и то и другое они делают ради денег. Иногда денег удобнее добиться услужливостью, а иногда проще убить… Можно сказать, я работник сферы услуг.

– Так ты, стало быть, тот самый Евген, который решает проблемы?

– У каждого – свои недостатки… – скромно потупился Дрозов.

– Охотиться на крупного зверя приходилось?

– Ты, dragă, поди, имеешь в виду мелких зверей, вроде львов и носорогов? Самый крупный зверь – человек… А я охотился и на крупных, и на мелких…

Шахмад деловито, «каждое слово по существу», обрисовал всё, что сам недавно узнал про Змею-Дорогу, ленточного червя-хищника с гипнотическими способностями. Про возможное космическое происхождение личинок хищной дороги умолчал, потому что до конца это неизвестно, да и неважно.

– Возьмёшься, bătrâne?

– Берутся за один конец при онанизме! – осёк Дрозов. – А эту тварь убить нужно, так ведь?

– Убьёшь?

– Тут, dragă, одно из двух: или я его, или он меня. Давай досье, посмотрю, как оно ползает…

– В смысле?

– Ну, я же сказал, что умею считывать мускульную динамику! Посмотрю географию его нападений, и вычислю, где он в следующий раз нападёт, ведь мозгов у него, как я понял, немного… Значит, его траектория предсказуема…

– Работал раньше с ленточными червями?

– Не довелось, но их повадки знаю…

– Откуда?

– На такой случай у меня есть «голова в кармане». Волшебник по имени «Интернет»…

 

***

– Я охотника пригласил! – откровенничал Влад Дракула, непостижимым образом вдруг сдружившийся с Липрандиным. – Убить эту гадину… Спец, опытный охотник, Дрозов, может, слыхал?! В 90-е он гремел…

– Опыт тут ни к чему, – откровенностью за откровенность отплатил Алексей. – По этой части полезен разве что опыт космонавтов, или шумера, скончавшегося пять тысяч лет назад…

– Ну, знаешь… Общая подготовка тоже многое значит…

– Мне пофиг! – нагрубил Липрандин. – Если охотник справится – ты меня и девушек отпустишь?

Дракула удивился, вздёрнул брови и развёл руками в жесте изумления:

– Если охотник справится, то вы-то тут при чём?!

– Ну, волноваться не буду, – снова, уже привычно блефовал Лёша, – Потому что шансов у охотника справиться, без специальной подготовки, очень мало… Я о другом волнуюсь, Влад… Если не охотник, а я после него – лично, вот этими руками, ликвидирую тварь – ты ведь нас всё равно не отпустишь…

– Откуда ты знаешь?! – клоунничал упырь, делая вид, что его тайну полишинеля раскрыли «ой как нежданно» для него.

Липрандин прогуливался с правителем Дакии по бордовому резиновому терренкуру, отлитому из пружинистой резиновой крошки посреди замкового парка. Парк этот, закрытый и тщательно охраняемый, тем не менее славился своими прудами, утопающими в зелени деревьев, украшен был арочными мостиками и голосист роскошными лебедями.

 Лебедям стригли крылья, а некоторым не стригли. Эти были обречённые – когда они взлетали, Дракула на них тренировался в охотничьей меткости. Кое-где, пазухами, удивительный парк скрывал тенистые гроты, увитые плющом и хмелем…

У многих «людей Дракулы» тоже в этом году стали отрастать крылышки, как у жертвенных лебедей, с той только оговоркой, что лебеди красивые, а эти – как с плаката про вред пьянства сошли! Такие крылышки росли, что вспорхнули бы и улетели подальше, на Мальдивы, на Ривьеру, – если бы не боялись хозяйского выстрела в гузку…

Семеня виноватыми шажками по терренкуру тенистого парка, к Владу и Липрандину спешили марионеточный премьер Лафитник и такого же качества, пустой внутри, президент-бабочка, с фамилией Шемахаон.

– Мы подготовили, Влад Георгиевич… – протянули они бювар с бумагами внутри, опасаясь смотреть хозяину прямо в глаза. Бормотали, глотая окончания, сваливая один на другого:

– Тут…

– Вот…

– Мы на бланке, как положено… Корректора читали, визировали…

– Чего тут у вас? – нахмурился Дракула.

– Ваше письмо в Москву...

– Мне отойти? – тактично полупоклонился Лёша Липрандин.

– Да ладно, – махнул Влад рукой с выражением «гори оно всё синим пламенем». – Чего уж теперь, какие секреты… То, что американцы меня кидают, ты и так в курсе… Придумали мы вот в Москву написать, мол, возьми, царь Всея, под высокую руку, останешься довольным, la naiba!

– Не пойдут они на это, Влад! – скептически сощурился Липрандин. – Ты им тридцать лет гадил, а теперь ты токсичный актив… И республика твоя – кладбище, скажи спасибо американским советникам…

– Много ты понимаешь в политике! – сердито рявкнул Дракула, за десятилетия вытравивший из подданных всякий дух возражения. – Refugiat…

– А они ещё возьмут и твоё письмо опубликуют! – подлил Липрандин масла в огонь хозяйского гнева. – Чтобы свои не в меру чисты рученьки показать…

– Ну, мне-то что! – с эпилептоидными гримасами вдруг стал паясничать Дракула, в таком состоянии больше напоминавший Пеннивайза или Джокера. – Ты ж меня убить обещался, мне уж, ваше превосходительство, чего терять-то?! Чего издаля смерти ждать, когда она рядышком ходит, парастасу мати…

Зло вырвал бювар из рук приспешников, в этой ситуации с их пригнутостью казавшихся особенно жалкими и ничтожными, откинул тяжёлую кожаную крышку, бегло прочитал бумагу в зажиме. Бормотал, читая отдельными, вырванными из контекста фразами, и всхрапывая, как конь:

– Да, да… Пойдём на федерализацию… Передадим вам главную реку с берегами… Разгоню американское посольство… Полностью переориентирую республику на Москву… Паршиво, да, frați de arme, не так ли?! Но ведь вкусно! Что скажешь, Лёша, ты один тут честный человек, вкусно это для Москвы?!

– Вкусно было, пока не скушано и через задний проход не вышло… – зубоскалил наглец-Липрандин. И то: ему, самоубийце, стесняться? Одна дорога: с этим миром уже распрощался, и даже расплевался.

– Дурак ты! – покачал головой Дракула, глядя на Лёшу даже с некоторой жалостью. – Вообще не думаешь, с кем разговариваешь…

Пока подписывал письмо и «равноценные копии» текста – балагурил:

– Мирон, ты расскажи ему, что я сделал с этой стервой, Аурикой…

– Надо ли?! – почтительно усомнился Лафитник. – Ведь то под горячую руку, в сердцах…

– Сказал, значит, надо! Лёша свой парень, он поймёт! – и с мальчишеским озорством чудовище подмигнуло Липрандину.

– Значит… это… так… – мялся, будто помочиться приспичило, премьер. – Была это служанка у Влада Георгиевича… Привлекательная такая, у Влада Георгиевича тонкий вкус на женщин…

– Я её иногда трахал! – огрубил эвфемизмы Лафитника нездорово выглядевший тиран-клоун.

– Она неделю назад подавала на завтрак скроб…

– Это у нас омлет так называют… – снова хвастливо влез Цепеш.

– И в омлете, – покорно согласился Мирон Петшавич, – обнаружился её волос… Ну, Влад Георгиевич, оскорблённый таким к себе отношением…

– Да ладно, не заливай! – хихикнул Дракула с явным акцентом дурдома. – Я просто прикалывался!

– …Достал зажигалку «зиппо» и поджёг ей волосы… И запретил гасить…

– Этим вы хотели меня удивить, demn Лафитник?! – осклабился Липрандин, принимая вызов. Как и положено лингвисту, играл словами: «demn», по-румынски – «достойный, уважаемый», но звучит почти как «demon», что в румынском и в русском языке означает одно и то же: бес, чёрт, нечистая сила…

– Если бы ваш Влад Георгиевич решил бы за завтраком теорему Ферма, я бы удивился… А тут – особенного-то на грош! Тридцать лет у власти, а ничему, кроме гнусных пакостей, не научился…

Лафитник и Шемахаон думали, что Дракула не сходя с места зарежет или подожжёт Алексея, как обычно. Но гнев Влада обрушился на них самих:

– Вон пошли! Не ваших ушей дело! Доставьте в Москву, лично Лавру, слышали?! Лично в руки Лавру, и объясните, что письмо сверхсекретное!

А когда пособники ушлёпали, шмыгая носами со страху, – гораздо доброжелательнее заговорил с русским гостем:

– Я по таким, как ты, Алексей Петрович, скучаю… Своими же руками всех таких, как ты перевёл… А теперь вот скучно без них… Вроде и богатый у меня опыт, а одно скажу: американцам не служи, сколько бы ни посулили… Они как дьявол – всегда обманут того, кто им душу продаёт… Точно тебе говорю, Влада Цепеша слово – они дьяволы!

– Сам ты дьявол! – огрызнулся Липрандин. – Может, их и нет, никаких американцев…

– Ну как это?! – Влад выглядел опешившим.

– А вот так… Может, это такая психическая болезнь, ты, может, сам с собой разговариваешь, за себя и за них реплики подаёшь, и думаешь, что это американцы тебе сказали… Вот ты в Дакии сколько убил?

– Много, Лёша, много…

– А разорил, по миру пустил?

– Того больше.

– А они?

– Тут?

– Нет, блин, на Занзибаре!

– Тут они никого… Тут я всё делал, моими руками, câini, действовали… Они говорят – я делаю…

– А может, эти американцы – голоса у тебя в голове?!

Совсем огорошенный таким поворотом темы, Дракула сел на скамеечку со львами и трансильванскими копейщиками, очень реалистично отражёнными в чугунном литье станин.

– А может, и правда, голоса в моей голове?! Бесы, а?

Липрандин присел рядом, слушая насмешливо, но немного и сочувственно.

– Ты знаешь, кем была моя мама? – вдруг хныкнул Влад, как бывает у психов, моментально переключаясь на что-то совсем иное.

– Сказал бы, кем, раз такого сукина сына родила, но я её не знал, зачем зря оскорблять незнакомку…

– Мама моя работала в советском НИИ, они там клепали ЭВМ, думали создать искусственный разум… А она больная была, с детства больная, у неё вялотекущая шизофрения, но когда она поступала в НИИ, такого диагноза ещё не было… Он потом, при Брежневе, появился… У мамы приступы были, очень острой депрессии… Мама моя верующей была, знаешь, упёртой такой, истовой верующей – я за неё Бога и проклял… Она всю жизнь боялась, что искусственный интеллект, думающую машину создадут! Потому и изучала, лучшим специалистом в электронике была, чтобы доказать, что искусственный разум в принципе невозможен… Понимаешь?

– Не очень. Но если шизофрения, то…

– Не балагурь! – почти ласково попросил Дракула. – Она всю жизнь положила на то, чтобы доказать, что машина думать не может… Если машина будет думать, то значит, и мы машины, и Бога нет… И души у человека нет, одни слизистые транзисторы… И она так страстно это доказывала, что над ней шутили коллеги. Однажды очень жестоко подшутили. Один гад сочинил стихотворение, и вывел его через рулон в распечатку, как будто это компьютер стихи сочинил! А у мамы как раз был приступ депрессии, и тут вдруг – компьютер стал думать, стихи сочиняет, совсем, как люди… И моя мама повесилась…

– Из-за стихов машины?! – выпучил глаза Липрандин. Многого он ожидал от этой ненормальной семейки Цепешей, но такого…

– Я сам её из петли вынимал… – рычал Дракула. – И тогда же проклял я её православного Бога, решил ему мстить всю жизнь… А потом, когда узнал, что это шутка была, – дьявола тоже проклял! Дьявол – шутейка, юморист, лукавый, ты знал?! Шутник этот, поэт от дьявола, долго от меня скрывался… Лучше бы ему было покончить с собой, пока время имел…

Влад сложил руки в замóк, и приложил этот замóк к переносице. Перед его глазами снова маячило предсмертное подробное письмо матери, путанное, как бывает у самоубийц, но, по иронии судьбы – довольно поэтичное. «Мыслящая машина – это приговор человеческой личности. Если всё, что есть в нас, – только химия, тогда мысли нет, и нас нет, и наше самосознание не больше, чем самообман»…

– А твой отец? – из вежливости сменил тему Липрандин.

– Как у Бетховена…

– Что?

– Был запойным алкоголиком. Заведовал сбытом на кабельном заводе, чертов кобель, выкатывал «налево» катушки с медной проволокой, которые в два раза выше его роста… Сел на пятерик, и там подох…

– Прости, Влад Георгиевич, не хотел ворошить…

– Да ладно, отца я почти не помню. Я от него унаследовал только ненависть. И от матери тоже. И то, что нет ни Бога, ни дьявола, и неважно, что ты вообще делаешь в жизни. Правда, мегаубийцам люди ставят большие бронзовые памятники, что, вроде как, свидетельствует в пользу дьявола… Но это всё чушь. Потому что и это, как и всё остальное, – сгниёт в могиле, и быльём порастёт…

Оба помолчали.

Прямо перед ними, казалось, не плавали, а на полозьях скользили по стеклу тяжёлой холодной курящейся воды церемонно раскланивавшиеся друг перед другом лебеди Дракулы. Было что-то призрачное в том, как они проявлялись, сотканные сначала разорванным контуром, а потом всё более и более материализуясь, из тонкой дымки над живой мембраной водяного зеркала. Вскормленные на зерносмесях, на овсе с горохом, царственные и голосистые лебеди-кликуны не знали страха и, казалось, самим видом своим отрицали смерть. И считали Владовых профессиональных бердвочеров скорее своими рабами, чем опасностью…

Иногда то одна, то другая царственная птица изящно касалась клювом воды, прихватывала капельку, а потом вытягивала голову клювом вверх, горлышко полоскала. И плескала крыльями по воде…

Липрандину пауза показалась затянувшейся. Ложно-драматичной.

– Мы оба с тобой уходящие натуры, – примирительно посетовал Алексей Петрович. – И каждый виноват по-своему… Ты, Влад, харизматичный бандит, время которых безнадёжно ушло… Может быть, ты последний в своём роде… А я гнилой интеллигент, в котором нет живой жизни, который давно нырнул в мир мёртвых черепков и мёртвых языков – и потому даже не заметил, проживая в выдуманных широтах, что реальность захватили твои наниматели… Которые тебя прикончат, даже не сомневайся, ты им больше не нужен!

– Думаешь?!

– Понимаешь, устроено это так. Вначале американцы делали биозавров, вроде тебя. Брали какого-то уголовника со дна и накачивали его долларами, как груди голливудских красоток силиконом… Раздували его кредитами до огромного пузыря, способного закрывать собой солнце. Получался биомонстр со сверхвозможностями. Но внутри – всё равно сидел живой и хитрый ýрка, который держал фигу в кармане… И в итоге всё время пытался их кинуть, играл за себя. И тогда они отказались от первых моделей биозавров, и стали делать роботов-клерков. Это и проще, и дешевле, и надёжнее. Робот говорит заученные фразы, делает только то, что прикажут, но главное: робот лишён собственной личности. У него нет даже инстинкта самосохранения. Когда ему введут команду разобрать себя на органы – он равнодушно выполнит приказ. Ему, машине, безразлично, быть или не быть.

– Слушай, а ведь ты прав! – присвистнул Дракула понимающе. – Я ведь часто в последние годы встречаю таких гарвардских цыпочек… Глаза стеклянные, речь механическая, и даже семьи нет… Зачем роботу семья, правда? Легко переходит из состояния неподвижности в состояние убийцы или самоубийцы…

– Тут, Влад, какой-то особой тайны-то нет, всем всё видно, и давно уже… И биозавры приватизации, и роботы-клерки им на смену… Если и есть какая-то тайна, то только в одном: зачем «главнюки» всё это делают?!

– Власть над миром? – предположил Цепеш.

– А для чего? Они же ничего не созидают, не создают – только всё ломают, портят, и зачем-то захватывают – чтобы потом свалить в кучу, как на помойке… Власть нужна тому, у кого есть проект, своё видение будущего – а у них только один проект: «сдохни ты сегодня, а я завтра». Иногда у меня ощущение, что всех этих биороботов, первого и второго поколения, создаёт тоже робот. Робот-ронин, потерявший хозяина… У него бесконечно действует последняя из загруженных программ: захват, захват, захват… Машина, которая делает гайки, – не обязана понимать, зачем она делает гайки. Пока её не выключат, она будет делать гайки…

 

***

Отказ Дрозова пообщаться с «теоретиком» Лёшей Липрандиным Шалва Шахмад истолковал, как гордыню «специалиста по решению проблем». Каждый судит по себе – Дрозов вовсе не был гордецом. Просто карты легли так – имеется в виду, топографические, гадательными Евген не маялся, что очень отчётливо вырисовывалось место очередной засады ползучей гадины, Змеи-Дороги. Упустишь момент – и она уйдёт на развилки, и там её ищи-свищи!

Но пока – если поторопиться – ещё был шанс однозначности. Плотоядный плоский червь, похожий на кусок дорожного полотна, полз в определённую сторону и с определёнными интервалами. Карандаш охотника отмечал на схеме шоссе почти идеально-равные отрезки. Немного ума у змейки-то, хмыкнул Евген, одни инстинкты…

– Возьмём вот здесь! – воткнул Дрозов в воображаемую нечисть на карте острый кончик карандаша, как осиновый кол.

– Откуда знаешь?! – удивился Шалва.

– Чуйка подсказывает…

– Ну, смотри… Пока у тебя кредит доверия, но его можно и растратить, Евген!

– Постараюсь оправдать!

– Точно не хочешь у Липрандина поподробнее консультацию получить?

– Некогда, dragă! Если мы прямо сейчас выедем, то после заката наши с червём пути пересекутся… А если нет – то потом лови ветра в поле…

– Я команду дам! – гостеприимно осклабился Шахмад. – Чтобы там, в полевых условиях, всё накрыли – шашлык, коньячок, закуски всякие… За счёт заведения, Евген, мы – республика радушных!

– Своих всех повыгоняли, чужих привечаете? – прищурился Дрозов.

Шахмад смолчал. В этой насмешке было много горькой правды. Босс Шалвы, Дракула, был могучий зверь, но совсем не экономист. По причине попросту отсутствующей экономики – в Дакии остались только старые, малые, калеки, транзитные цыгане в кочевых таборах, огородники на задках, и туристы. Все, кто мог отправиться на заработки, – сдрызнули во все стороны искать счастья на чужбинах…

– Ты думай не о политике, – посоветовал Шахмад несколько смущённо, – а об охоте! Помни, что бессмертных не бывает…

– Червю это расскажи!

– А червю ты это сам расскажешь!

И как в воду глядел!

…Было что-то завораживающее и даже прекрасное в этой движущейся дороге, просёлочной пролысине, такой привычной, с детства знакомой, совершенно обычной – если бы не одна её особенность: она двигалась. Ползла.

– Смотри! Смотри! – закричал нервный Шалва, хватая Евгена за руку. – Вот он! Она! Оно!

– Не ори! – посоветовал Дрозов. – Ещё спугнёшь…

Оба они стояли на чуть срезанной маковке «королевского холма», избранного, как наблюдательный центр, открывающий, словно на ладони, всю лесостепную округу, примыкавшую к пустынному в этом месте, одинокому и прямому шоссе. Шалва Шахмад тискал в руке армейский бинокль, про который Евген сразу сказал с презрением к дилетанту:

– Не понадобится!

Змея-Дорога не букашка, её прекрасно видно и невооружённым взглядом. Ползёт плоская длинная тварь из неведомых миров – заметно колыхаясь, и кажется, что это утоптанная земля, в то же время ставшая водой: и плотная, и волны по ней идут…

Местность для Змеи-Дороги вдоль её маршрута становилась чем дальше – тем менее удобной. Сама того не зная, она, повинуясь инстинктам, вползла в «Долину ста холмов», остаточных меловых рифов древнего моря, схлынувшего отсюда на юг много миллионов лет назад. Рифы, эта причудливая донная рябь, или подводный свей, – с тех пор весьма обветшали. Они крошились из-за оползней и обвалов, источенные эрозией сильных степных ветров, кое-где ломались шоколадной плиткой, и складывались в террасы.

В глубокие места натекала уже пресная вода, смачивая древнему морю пересохшее горло, монетками поблескивали небольшие озерца. Вокруг их живительного жерла расползалась, поедая степь, древесная жизнь, раскидисто взрываясь ивняком, дубами, тополями, грабами, ясенями. Здесь гнездилось много цапель, и порой они проносились над головами охотников своим кривым, неуклюжим, неправдоподобным полётом…

– А ещё говорят, что коровы не летают! – попытался пошутить Шалва Шахмад.

– Эти птички нам помогут! – не поддержал игривого настроя Дрозов.

– Как?

– А вот смотри…

Шалва поднёс к глазам, уткнув под кустистые яфетические брови, ненужную оптику. Благодаря этому увидел охоту «Друморты» (так на местном наречии он нарек Змею-Дорогу») на птиц в пять раз ближе, чем более осторожный Дрозов.

«Друморта», остановившись – может быть, от усталости, а может, и проголодавшись, – всякий раз выпускала радужные облачка то ли газов, то ли ферментов, призванных зеркалить воображение жертвы. Цапли в стране ста холмов искали озёра – и потому видели вместо Дороги озерцо, кишевшее рыбой или земноводными. Птица пикировала к плотоядной полосе – а та внезапно сворачивалась ковром или рулоном, захватывая и растирая в себе добычу своей шершавой, как наждак, очень похожей на асфальт телесной челюстью…

Другие цапли в ужасе, теряя пух и перо, разлетались по сторонам чудовищной пасти-рулона, но, поскольку существа они довольно глупые, то быстро забывали об угрозе, и при следующем пролёте – снова видели манящую озёрную гладь…

– Ce scârbos, вах! – сплюнул Шалва, и его чуть не стошнило следом за плевком.

– Так вот значит ты какая, встреча гостей из космоса! – ухмыльнулся Дрозов, ностальгически припоминая пионерское детство и бравурные книжки о контакте с инопланетянами. – Не так, совсем не так мы тебя представляли!

Шахмад сыпал трансильванскими ругательствами, забавно, словно в детском стишке, рифмовавшимися:

– Noroi, gunoi, puroi… Убей эту тварь, Евген, убей, не тяни!

– Всему своё время, dragă, – утешил Дрозов, чуть сузив проницательные холодные глаза убийцы. – Пусть сперва наестся… Любой организм, когда обожрётся, всегда неповоротлив…

С Дрозовым «на дело» приехали два его помощника, Лефишев и Залаев. Оба крепкие сибиряки, опытные таёжные охотники, рослые, плечистые и бородатые, в штормовках напоминавшие геологов со старого плаката. Сам Евген был, как и положено начальству, куда более импозантен: переоделся в специальный охотничий костюм-комбинезон «Шаман Кондор» болотного цвета, с брезентовым верхом. Голову прикрыл клювастой продолговатой, маскировочных оттенков, кепи утиного стрелка.

Шалва Шахмад позаботился, чтобы специалистам на «королевский холм» кроме мангала и ящика с дивином доставили запрошенные ими портативные огнемёты XM42. И теперь Дрозов, Залаев и Лефишев, ритуально замахнув по рюмашке «за удачу», – надевали на себя широкие ремни сбруи, закреплённые на объёмных заплечных баках.

– Имейте в виду! – предупредил охотников Шахмад. – ХМ42 только для ближнего боя, оптимальный выстрел – 8 метров!

– А нам больше и не нужно! – весело отозвался Лефишев. – Если издалека бомбить – только спугнём зверюгу!

Опускались сумерки – и вместе с ними купол испарений от плоского тела Друморты начинал светиться, слишком уж явно и отчётливо напоминая неоновые вывески ночных заведений.

– Видимо, неспроста эти оттенки-искорки на всех планетах… – начал было Залаев, но оборвал себя на полуслове.

Темнота, упав густо, как это бывает во внезапных сумерках-судорогах юга, включила, или оплодотворила видение. Газовая прозрачная зыбь потеряла и зыбкость и прозрачность. Купол наполнился отражёнными мыслями охотников, приняв – и послав обратно каждому его мечты…

– Ты чего видишь, Антон? – поинтересовался Лефишев у Залаева.

– Баню-сауну… Рекламируют особые каменки и комфортабельные парные…

– А я…

Но никто так и не узнал, что поблазнилось в зеркале воображения Лефишеву. На дороге возникла из-за скрытого одним из рифов поворота цепочка цыган-байкеров. В здешних местах полно таборов, идущих зимовать в Евросоюз или возвращающихся оттуда с поживой, и большинство таборов современные, моторизованные. Герой-молодец из их среды предпочтёт не коня увести, а разблокировать умело-хитрую блокировку от угона на дорогущем «Харлее» в Вене или Дрездене…

Цыгане-байкеры увидели то, что казалось Залаеву банным комплексом, и с рокотом, слышным даже досюда, стали лихо, с галькой из-под покрышек, с подвывертом парковать стальных лошадок.

– Я так понимаю, это приехало основное блюдо, после птичьих закусок… – задумчиво предположил Дрозов, утирая пот под длинным козырьком своей лесной каскетки.

– Мы успеем их спасти?! – спросил Шахмад.

– Думаю, сейчас это уже невозможно… – рассчитал дистанцию главный охотник на Друморту.

– Да в общем-то, не очень и нужно… – смирился покладистый Шалва.

Евген видел в неоновых многокрасочных отливах магазинчик для рукастых мастеровых «Буратино». Точно такой же магазинчик сидел в его памяти детства, очень глубоко, как одно из немногих светлых воспоминаний – как они ходили туда с отцом, выбирали там какие-то рейки, брусья, прочий скарб для самоделок…

Таких магазинов, типа «Буратино», Дрозов не видел уже много лет, они исчезли вместе с товарными дефицитами, давно и прочно. Вплоть до сегодняшней ночи, в которой – словно на сцене театра абсурда – моторизованные цыгане в кожаных клёпаных куртках и костисто-черепастых банданах заходили в магазин ремесленных заготовок «Буратино», выпрыгнувшего из глубинной памяти старины Евгена…

Наверное, цыгане-байкеры видели что-то своё. Не лавку обрезных досок и гвоздей. Наверное, они видели что-то очень каждому из них приятное, и это хорошо: как исполнение последнего желания перед казнью. Ведь что бы там ни узрели табориты – это стало последним увиденным ими в жизни…

Полоса-челюсть свернулась с невообразимой, немыслимой силой, сжала, спрессовала, расплющила тела несчастных гостей магазинчика «Буратино», и обратно не выплюнула даже костей. У гигантской Друморты ничего в хозяйстве не пропадало, всё впитывалось в виде пюре через микроскопические ячейки… И потом переваривалось в её собственные ткани…

– Ну, братия! – сказал Евген, когда оборвались на полузвуке истошные вопли смятых в мягкую массу, в кровавое пюре, байкеров. – Помолясь, пошли! Она теперь должна быть, по всем законам физиологии, б…, сонная!

– Fie ca puterea să fie cu voi, – напутствовал ловцов космической скверны благоразумно остающийся на вершине холма Шалва Шахмад. И явил осторожность опытного бандита, додумав: «вам за это платят, справитесь и без меня».

Отошёл к раскладному столику, зажевал чуть уже подостывший шашлык из молодой баранины, и не сдержался, «от нервов», – залпом влил в себя целый стакан коньяка. А потом чувственно занюхал золотистым, пригоревшим на шампуре луковым колечком, сладким, как райские яблочки…

 

***

«Интересно, почему же я всё же так и не стала Липрандиной?» – думала Кристина Рещенкова, и хотя заточение её было недолгим – мысли получались долгими, тягучими. Она «получила повышение», из помещений пересыльного борделя была переведена «наверх», стала узницей башни. Ирреальность этого умножала время в самом себе, делала часы – днями. Как это в наше время, в XXI веке – можно быть узницей башни?

А вот так: когда конвоиры дышат в спину, и своим дыханием подталкивают тебя по кованой винтовой лестнице, выше и выше по прямой кишке, сложенной из угловатого дикого камня, шероховатого на ощупь и седого от древности на вид. И в итоге тебя запирают в комнате – откуда немыслимо сбежать, хотя в ней витражное панорамное застекление вдоль всей стены. Но если из любого узкого стрельчатого окна-арки смотреть вниз, то закружится голова от высоты и отвесности сбегающей туда стены…

В этом заточении, словно настоящая принцесса, или наоборот, ненастоящая, из сказки, – Кристинка оказалась среди унылой охры темного дерева, между красно-малиновыми гобеленами и темно-зеленые оттенками текстиля мебельных подушек.

Высокий и невыносимо-тяжёлый на взгляд шкаф с распашными дверками пахнул можжевеловым деревом и немного орехом. Неподъёмные стулья, копировавшие очертания готических соборов своими высокими затейливо-резными спинками, казалось, сторожат каждый твой шаг, как злые псы.

Огромная кровать для «гостьи»-невольницы оказалась с балдахином, прошитым золотой нитью и набивным рисунком, мелким золотистым орнаментом – месяц, трилистник, звезды...

В распоряжении Рещенковой оказалась антикварная ширма и две витых этажерки, обтянутые тонко выделанной кожей кофры на чугунных клепках, огромные книжные полки с резьбой ручной работы, которые повторяли мотивы окон помещения в виде аркад.

На небольшом прикроватном столике Кристина застала разную посуду из темного стекла, с длинными горлышками и тонкими изящными ручками. И спросила у винного декантера, судя по виду, куда старше её самой:

– Как же так получилось, что я не стала Липрандиной?

Когда жизнь висит на тонкой ниточке, когда в любой момент могут без паспорта, имени и смены белья засунуть в контейнер и отправить в бордель Новой Зеландии, – самое время оглянуться назад, на прожитое. И переосмыслить путь, приведший в эту башню, словно какую-то грёбаную Рапунцель, превратив в карикатуру долбанных принцесс из старомодных рыцарских романов…

«А Липрандин, оказывается, рыцарь! – грустно усмехалась Кристинка. – Кто бы мог подумать, что этот сутулый очкарик… Нет, Костя Бра меня не удивил, торшер – он и есть торшер, а вот этот… Удивил, нечего сказать! Жаль, если такая приятная неожиданность окажется последним, что я испытаю в жизни…».

«Но почему же ты не стала Липрандиной?» – снова спрашивала она себя в третьем лице, как бы отстранившись, как бы у замысловатого зеркала, в котором на серебряной амальгаме – сама на себя не похожа…

 

5.

Метрах в десяти от заветной двери любимого магазинчика своей юности, перед зыбкой поверхностью зеркала собственных фантазий, Евген Дрозов хлопнул по горизонтали весёлым праздничным салютом. Таков был замысел: хлопушка, вылетев из ракетницы, прободала упруго, ввинчиваясь зыбкой воронкой, воздушный экран иллюзии, осветила реальность придорожного хищника, а заодно, для верности, осыпала его сверкающими блёстками конфетти.

Друморта уже поднялась на дыбы, как древняя огромная многоножка, возвышаясь метра на три вопросительным знаком за фасадом несуществующих сервисов. Она, плоская и чёрная, шершавая, мерзко-слизистая, казалась парусом, неизвестно чем прикреплённым к сумеречным небесам…

Ракета, разбрызгивавшая во все стороны карнавальную фольговую стружку, воткнулась в Друморту, как в вязкую смолянистую стену. Дрозов знал, что ракеты хватит ненадолго, и что лучше всего спалить тварь именно сейчас, когда её вопросительная сутулость так хорошо проступает через дымку миражных видений.

Но, зная это – вдруг понял и другое. Понял, как трудно сжечь Змею-Дорогу в восьми метрах от Змеи-Дороги. Это не с королевского холма за ней наблюдать! Друморта подменяла сознание: в голове стало мутно и путано, план действий словно бы засыпали сверху ведром пёстрого мусора… Дрозову, ни к селу ни к городу, вдруг болезненно и слащаво стали грезиться детство, покойные отец и мать, разные случаи возле магазина «Буратино», давно забытые, а теперь вдруг вынырнувшие из памяти…

– Прекрати! – потребовал от себя опытный «решала», ощущая руки тряпичными, а ноги – ватными. – Соберись, Евген, и жми на газовку! Иначе эта сволочь тебя доест…

Но пальцы не слушались. Периферийным зрением Дрозов увидел, как выдвинулся из-за его левого плеча помощник Лефишев. Беспомощно и наивно, доверчиво шагал навстречу смерти, совсем опустив ствол огнемёта… А из-за правого плеча выходил Залаев… Совершенно разоружившийся перед мечтой, мечте навстречу, с глазами завороженного дебила…

– Лемминги проклятые! – зарычал Дрозов, самый сильный духом из охотников этой ночи. – Слабаки! Сопротивляйтесь ей! Это всё она, парни! Всё она!

Ему казалось, что он кричит, но спутники не понимали его, потому что он еле слышно лепетал, почти не размыкая губ.

– Надо её сжечь… – говорил себе Дрозов в полубреду. – Но… Но… Почему у меня рука не поднимается её сжечь?!

Ему казалось, что всё его тело увязло в клеевой массе, в каком-то густом и вязком крахмале, и не то, что руку поднять, пальцем-то шевельнуть, и то почти непосильно.

– Соберись! Ты сможешь! Ты сильный! – уговаривал себя Евген.

И он смог. Один из трёх, далеко не самых трусливых, и далеко не самых беспомощных охотников, – он выдавил из своего огнемёта слепящую, как вольтова дуга, струю пламени, прямо в этот гигантский плотоядный рулон космического рубероида!

Обожжённая Друморта затряслась, невыносимо, неземным звуком заверещала от боли, от ожога. Зашаталась, стала сворачиваться берестой в камине…

– Мы сделали это, парни! – прошептал совсем обессиленный внутренней борьбой Дрозов сателлитам. – Мы смогли! Жгите её, ребята, добивайте, огонь, огонь, огонь!

 

***

В парке буковом, парке грабовом, полузакрытом витиеватой тенью замка, грозившего кастетом готического гребенчатого профиля со скалы, утренняя прохлада отзывалась парным дыханием. Яна Ишимцева, чтобы поддерживать себя в форме, вышла на утреннюю пробежку в обтягивающих лосинах и розовой курточке, стянув волосы в пучок «конского хвоста».

Алексей Липрандин в этом же парке не бегал – думал. Тихонько подозвал к себе на лавочку Яну, надеясь, что торчавшие повсюду охранники не услышат их разговора.

– Яна, ты знаешь, где он держит Кристинку?

– В башне! – Ишимцева небрежно указала на самую высокую точку местности. – Думаешь выкрасть и бежать? Под покровом ночи, как в приключенческих романах?

– Думаю, что и тебе бы надо о том же думать! – сердито срезал Липрандин.

– Охотника боишься? – насмешливо ухмылялась Яна.

– У охотника шансов мало, да и не в нём дело. Цепешу нельзя доверять.

– Лёш, – она посмотрела в упор со всей сжигающей бабьей наивностью, – а кому можно?

– Я попробую вывести Кристинку! – гнул своё Липрандин. – Но мне нужно знать, где нам с тобой потом встретиться! И какой условный знак подать, чтобы ты присоединилась к нам… И перед этим была полностью готова…

– Бегите вдвоём! – милостиво разрешила Яна. – Вам так легче, а я останусь…

– Я не могу тебя с Цепешем оставлять! Тем более он, скорее всего, рассвирепеет, когда…

– Лёша, я не знаю, как у вас с Кристи, слышала, что не всё гладко, но даже если полная пастораль – я-то тут причём?! Лёша, это ваши с Кристиной дела, куда и когда вам бежать…

– А ты что?!

– А я, как героиня, буду прикрывать отход! До последнего патрона!

– Яна, оттого, что он разрешил тебе разминки в своём парке, ты уже решила, что ты его гостья?!

И дальше Липрандин заговорил, всё больше и больше удивляя её знанием жизни, которого никак уж не ожидала она от «гнилого» интеллигента:

– Я не могу тебя с ним оставить, даже если ты хочешь остаться… Цепеш – больной ублюдок. И, помимо всего прочего, скорее всего, импотент, по крайней мере, у него точно проблемы по этой части…

– Вся Европа думает иначе! – кокетливо постреливала Яна глазками. – Его даже хотели включить в книгу рекордов Гиннеса по количеству партнёрш…

– А зачем ему эти конвейеры-гаремы, догадываешься? – психологизировал Лёша. – Чтобы каждой новой врать, будто пресытился и устал с предыдущей… И сваливать собственное бессилие на женскую неумелость…

– Ну, я-то его с колечка завела! – похвасталась Ишимцева, возрастая в собственных глазах.

– Как это?! – удивился Липрандин.

– Ну, Лёшенька… – она смотрела и говорила с томной поволокой. – Есть такой бабий фокус… А вообще ты прав, откуда только на такие вещи проницательность берёшь! У Цепеша с этим делом плохо, я и вправду сперва купилась на его «пресыщенность»… После твоих слов думаю – всё проще! То-то он ко мне прилип, как будто Костя после отсидки! По его липи никак не скажешь, что у парня богатый выбор вариантов!

– Вот-вот! Я же говорю! – приосанился Алексей Петрович. – Так что уедем отсюда втроём, Янка!

– Некуда мне ехать, Лёш! – созналась, как карты раскрыла, Ишимцева. – Мне куда, обратно к Торшеру, который меня продал, как тёлку на базаре? Что меня там ждёт, куда ты меня собрался увозить? Вы с Кристинкой, понятно, парочка, желаю счастья в личной жизни… Вы и валите вдвоём…

– Цепеш с тобой поиграет, наиграется, а потом убьёт, – мрачно «ванговал» Лёша.

– Н-да?! – Яна смотрела насмешливо и сморщила носик, как делают капризные девочки. – И способ, например?

– Ну, например, когда ты ему надоешь – ему моча в голову ударит, и он тебя прямо в постели задушит…

– Лёш, ну вот это сколько? – с непонятным оптимизмом хихикнула Ишимцева. – Минуту? Две?

– Удушение? Может до трёх минут доходить…

– И то, поди, в особых, исключительных случаях! – прищурилась Яна.

– Да.

– Лёша, там, куда ты меня зовёшь уехать, моя агония может продолжаться лет пять или десять… Я сейчас на пике физической формы, Лёш, и я ещё пока могу подцепить нечто вроде Торшера… Встав раком на безрыбье! Потом что?! Думаешь, Торшер мне будет «пензию» платить?

– Слушай, я всё понимаю, Янка, меня, можно сказать, этот Дракула тоже из петли вытащил… Но оставаться с ним – не вариант, пойми!

– Ещё раз тебе говорю, Алексей Петрович, – вытаскивай отсюда Кристинку и собственную задницу… Я вам в дороге только обузой буду, а тут, оставаясь на виду, может быть, ещё и бдительность погони усыплю…

 

***

Плотоядная Змея-Дорога, которую Шалва Шахмад окрестил «Друмортой» – зеркало. Прежде всего – зеркало. В первую очередь – зеркало. Ранее всех своих возможностей и сил – зеркало. Она многое умеет, например, сжать и растереть в пюре любую плоть с давлением во много тысяч атмосфер, но самое ценное её оружие – способность зеркалить…

Напуганная ракетой, обожжённая струёй из ручного огнемёта XM42, Друморта защищалась отражением.

Огнемётная струя развернулась и всем своим байконурским ракетным соплом ударила в упор по Евгену Дрозову. Липкое и въедливое пламя охватило его сразу со всех сторон, погрузив в адскую, невыносимую боль. От этой боли человек уже не может думать. Не может задать себе вопрос – очень полезный в положении Дрозова: почему, если ты весь в огне, не взорвались баки с горючим твоего огнемёта?

Дрозов умер очень страшно, распадаясь в тысячеградусном пламени, но быстро. Долго мучиться в таком, испепеляющем всё живое, расщепляющем тело на атомы и пепел, факеле не получилось бы даже у самого мужественного и стойкого «решалы»…

Евген, умирая, так и не узнал – что совсем не пылал. Ни один язычок огня его не лизнул. Он просто упал и скорчился в мучительной агонии, что и наблюдал «куратор» с безопасного расстояния, на королевском холме. И – через пару мгновений отошёл вовсе. «Склеил ласты» и «отбросил копыта».

Раненая Друморта отнюдь не мыслящее существо, а всего лишь напуганный и опалённый простейший организм, со свистом, визгом и неземными ухающими воплями, от которых за километр пробирало ознобом до костей, – бросилась в бегство.

От спешки и паники Друморты она плохо маскировалась на местности, и Шалва Шахмад видел совершенно отчётливо, как извивается поползнем эта жуткая полоса асфальта, торопливая в своём бегстве до мускульных спазмов своего омерзительного естества…

А на обочине трассы остались три трупа – убеждённые перед гибелью, что их заживо сожгли. Три трупа с огнемётами, ничуть не пострадавшими в бою, который шёл только в мыслях, и нигде более… Три «жмура» в скорченном трупоположении, ещё минуту назад полные сил, энергии, самоуверенности и наглости бывалых охотников…

Шалва Шахмад, подручный сáмого страшного из приватизаторов, самогó Дракулы – никогда не отличался сентиментальностью и не умел никого жалеть. Да и невозможно было бы обладать такими качествами – если ты правая рука Влада Цепеша, ночного трансильванского ужаса…

И потому последующий поступок Шалвы нельзя объяснить сочувствием к погибшему Дрозову, Лефишеву, Залаеву или ещё кому-нибудь, вроде осиротевших членов их семей. Шалва и не думал мстить за этих плохо знакомых и заграничных гастролёров, как не думал он мстить за гибель цыганских рокеров, чьи ворованные в Евросоюзе байки до сих пор стояли на гравийной обочине шоссе, будто надеялись в машинной наивности своей дождаться возврата своих всадников из чрева Друморты…

Но у Шалвы Шахмада было иное свойство, звериное, хищное – не пасовать перед явленной ему силой, а наоборот, берсерком бросаться на неё, рвать и метать, зубами и когтями, не давая уйти никому, кто посмеет перечить или мешать Шалве Шахмаду!

– По джипам! – скомандовал обслуге Шалва.

– Босс, может, не нужно… – робко поинтересовался молодой прихлебатель банды, по кличке Цитрус. – Мы же не в курсе всех её возможностей, и…

– По машинам! – саблезубым тигром заревел Шахмад. И в тот миг, перекошенный, чёрный от гнева, был страшнее любой Друморты, сколько бы раз та ни была космической…

Змея-Дорога знает и боль, и страх. Шалва не был зоологом, но чтобы это понять из увиденного – и не нужно быть зоологом. Змея-Дорога убегала, и замешкайся банда хотя бы на пару минут – она скроется из виду, и потом неизвестно где её искать…

Надо брать её сейчас, пока она не успела зализать свою рану, прожжённую в плоскости её странного тела язву, пока она несётся вдоль трассы, обезумевшая и забывшая мимикрировать под рельеф местности…

Шикарные «джипы» банды Шахмада, металлически взвизгнув сцеплением, рванули с места в карьер, и понеслись, преследуя чудо-юдо таинственного иномирья.

– Босс, что вы собираетесь делать?! – поинтересовался Цитрус за рулём.

Вместо ответа Шахмад отцепил с пояса гранату и показал Цитрусу с характерным оскалом наставника в заплечных дел мастерстве.

– Босс, а если она…

– Мы её разорвём пополам нахрен! – рычал Шахмад, впадая в неистовый азарт погони и битвы. – И она истечёт…

Чем истечёт Друморта – Шалва не уточнил. Он и сам не знал.

Зато теперь он опытным путём познал, что напуганный огнём ксеноморф движется со скоростью гоночного автомобиля! Головной «джип» кавалькады едва-едва, на пределе своих ездовых возможностей, всё же поравнялся с плоскозмеем, и пошёл вровень с ним, как кони-фавориты на ипподроме.

Шалва хотел действовать наверняка. Он открыл боковое окно на полную широту и высунулся над дверцей всем корпусом. Вырвал у гранаты чеку и метнул её в извивающийся чёрный краповый шёлк лоснящегося от неких неведомых Земле видов жира червяка…

И не ошибся! Граната взорвалась, как положено, и действительно разорвала широкий, но тонкий лист тела Друморты пополам. Гадина заверещала на таких децибелах, что оглушила всех в преследующем её автомобиле до обморока. У побелевшего до трупной бледности Цитруса из ушей пошла кровь, он неловко вывернул руль, налетел на бетонную вешку, и угловато, косо перевернулся, загрохотав крышей по гравию…

Большой шматок, на ощупь казавшийся сырым асфальтом, шмякнул Шалву по щеке и виску, растекаясь по лицу, накалённо приклеиваясь к коже…

– Я убил тварь! – подумал Шахмад перед тем, как потерять сознание.

Кусок инопланетной плоти, которым брызнуло в Шалву, тысячами костяных коготков или вакуумных присосок сдирал с него кожу, жрал лицо.

Вся погоня растерянно, со скрежетом тормозов и следами жжёной резины по асфальту, остановилась вокруг головного «джипа», вращавшего колёсами в небо…

А сбоку от недоумённого трансильванского гомона, от сбившихся в смятённую кучку подельников Шалвы, – корчилась рваная в клочья и лоскуты Друморта.

Нет, Шахмад переоценил свой бросок, тварь не погибла. Она теперь срасталась на глазах, быстрыми швами штопая разрывы в своём полотне. Люди банды Шалвы могли бы стать для неё лёгкой добычей, но, совсем очумев от боли, Друморта вовсе не думала теперь охотиться. Она присвистом астматика, перемежавшимся странными стонами, звала к себе свои обрубки, и они маленькими змейками сползались в материнское тело.

Отлепился и тот кусок, который жрал лицо Шахмаду. Левая часть лица, от виска до подбородка, сочилась кровью, но и сквозь вишнёвые подтёки было видно, что оно обглодано до кости…

Друморта, в отличие от Шалвы Шахмада, – не обладала доблестью викингов, и отнюдь не свирепела от боли. Как и все простейшие, боли она просто боялась, и теперь у Друморты была одна цель: как можно скорее убежать от места побоища, и как можно дальше.

Шахмад был в невменяемом состоянии, а остальным, у которых кишка пожиже, и в голову не пришло преследовать гигантского ленточного червя.

Так и закончилась эта стычка – одинаково неприятная и для людей, и для ксеноморфа: множеством трупов и увечий с обеих сторон.

 

***

Кристина Рещенкова, девушка, которая не стала Липрандиной, и теперь одновременно удивлялась – почему, и в то же время прекрасно знала – почему, но признаваться себе не хотела, – закрыла глаза в своей круглой «темнице-светлице».

И сразу же перед взором памяти, иногда предательски-смутном, а иногда столь же предательски ясном и подробном, детальном предстало перед ней: во глубине огромного, широко раскрытого и шероховатого на ощупь печного зева пышут накалённым подмигивающим жаром угли рассыпчатых с прогара берёзовых дров. Иногда из этого пепельно-алого, пульсирующего тела древесного огня рыжими вихрами-протуберанцами весело выныривают сполохи языков пламени.

Одним боком к обжигающей кучке углей стоят чугунок и сковорода. В чугунке мелкими пузырьками подкипает куриный суп с яичным порошком, с веснушками жировых крапинок, светло-жёлтый и игривый. В сковороде – томится жареная картошка.

Сковорода непростая: миллионы её родных сестёр рождаются круглыми дурами, а эта – с «клювиком», чтобы потом удобнее сливать было жир да масло… Серый печной пепел кое-где запятнал бока чугунка и сковородки, но не запятнал их репутации самых вкусных и желанных после трудов и сурового холода «сосудов радости простой»…

Чтобы грустить по этому интерьеру – нужно сначала озябнуть до истерического льда у роскошно-мраморного камина Дракулы. И никак не раньше. Мысль о том, что вот это шершавое дыхание печки-мазанки на даче у глухого, трухлявого, с покраснело-слезящимися, как бы «отвёрнутыми» веками «векового деда» Лёши Липрандина станет её судьбой, – и побудила в своё время Кристинку оставить Алексея, броситься на поиски иной доли.

Чтобы не застрять до старости в этом маленьком, под острой крышей дачном домике, выстроенном по советским нормам Захаром Мокеевичем Заваровым, унаследовав убогую дачку в Богом забытом захолустье Лёшей по материнской линии, а Кристинке – стало быть, по «свекровской».

Захару Мокеевичу Заварову, ласково именуемому «дедуля», было под девяносто, и он, как и весь его зимой промерзающий до инея по углам дачный домик, – пах старостью, чем-то затхлым и отжившим свой век. Захар Мокеевич доживал всеми забытый, «славился» шаркающей походкой и шамкающей речью. А в оные лета преподавал научный коммунизм на соответствующей кафедре местного непрестижного университетика, учреждённого советской властью в сводчатом, крепостного вида здании бывшей семинарии…

Рещенкова даже точно помнила момент, в который в ней созрело решение порвать с Лёшей Липрандиным. Это случилось именно на даче Захара Заварова кристально-солнечным бело-зимним днём, и она, Кристинка, стояла на кривом крылечке, обнимая лыжи, а её Лёшка упоённо, с румяной розовощёкостью и диким в понимании девушки восторгом чистил снег на участке огромной, сколоченной из почтовой фанеры, лопатой…

По тому, что он это делает, наслаждаясь ролью дворника, по тому, как он это делает – улыбаясь и распевая дурацкие песенки, – Рещенкова всей своей пробуждающейся бабьей сущностью поняла, что он дурак. Как говорится, «дурак, и уши холодные».

Понятно, что Захар Мокеевич не жилец на белом свете, несмотря на всё его пугающее жизнелюбие и непонятный в 90 лет оптимизм, и что?! Лёша Липрандин, сын дочери Захара Заварова, вступит в наследство этой «фазендой». Станет обладателем этого убогого мирка, сотканного из деревенских припасов муки, дешёвого чая в прессованных плитках, хозяйственного мыла с застиранным запахом… И черного бородинского хлеба, шероховатого маленькими зернистыми тминными зёрнышками по пригоревшей корочке, вокруг ломтей которого на пошарпанном столе – нитки, спички и прочий немудрёный скарб…

Здесь чокнутый «отставной козы профессор» Заваров десятилетиями весело разговаривал с печным отоплением, подкармливая пламя то берёзовыми, звонкими, как балалайка, то ольховыми кривоватыми поленьями. Захар Мокеевич со слабоумным восторгом бытия усаживался в большое, разлапистое, дранное с боков не одним поколением семейных кошонок, кресло перед зевом печи. Иной раз одобрял:

– Сегодня у тебя хорош аппетит! Понравились берёзовые чурочки-то, а? – и подмигивал очагу.

А в другой раз сетовал, качал морщинистой, как сушёный финик головой, осуждал:

– Совсем ты закис, выше голову! Где твои сполохи? Не люблю, когда огонь не улыбается! Давай, соберись, ольха тоже вкусная…

С замиранием сердца слушая эту воркотню, Кристина очень ясно представляла себе на месте дедушки внука. Вот точно так же, перед этой же одутловатой печкой, будет сидеть Лёша Липрандин, и придётся от него выслушивать весь этот бред…

– Смерть моя тактично толчётся за дверью, переминается… – улыбался беззубый профессор Заваров. – И неудобно перед гостьей, пора бы уж впустить погреться, чужого века не заедать… А всё же очень хочется, дочка, ещё пожить, ох, как хочется! Казалось бы, Кристиночка, ну сколько уж можно мне землю коптить? А, с другой стороны, каждый день просыпаешься, такая благодать, так хочется ещё денёк подышать, у огня посидеть, книжку почитать…

Читал он обычно Пришвина, Паустовского, всю ту старорежимную утончённую фантасмагорию мельчайших оттенков чувственности и ощущений, этих скрадистых смысловых шорохов, которые поколение Кристины, огрубев от грохота новой эпохи, уже не способно воспринимать.

И Рещенкова поняла, что вот эта жизнь у деревенского очага, с пожелтевшим Паустовским в руке, колченогая, отброшенная на обочину, радующаяся самой себе, потому что больше в ней нечему радоваться, – угрожает втянуть её в себя навсегда.

Сколько же они с Лёшкой знакомы? Да, с седьмого класса средней школы, которую Кристина называла, смеясь, «очень средненькой». Липрандин, эта прямоугольная личность метрической системы, металлически-холодная личность-линейка, однажды узрел, как семиклассница, забирая ладонью ото лба пышные вьющиеся золотые локоны, потом откидывает их назад. Коротенький, бездумный (на самом деле – немножко отработанный перед зеркалом) жест хрупкой блондинки решил всё на многие годы вперёд…

Семикласснице, девочке-припевочке, воображалке, глупенькой малолетке – льстило, что у неё есть свой парень. Но постепенно стало напрягать, что он всё время есть… И слишком уж свой…

А сделать уже мало что можно было, потому что два семиклассника некогда срослись – а теперь не разольёшь водой! Лёша очень нравился родителям Кристины, потому что вёл себя, скорее, как отец, чем как друг. Он постоянно и мелочно опекал свою куколку, заставлял одеваться потеплее, если на улице мороз, и встречал с занятий бальными танцами – если темнело. Он всё время поучал – казался себе взрослее и умнее своей девочки, и сильнее всего её бесил жест поправления очков на переносице во время очередного урока «ради её блага»…

Кристина думала, что такой навязчивый и скучный в своей тупоугольной правильности человек, как Лёша Липрандин, – неестественный, неправдоподобный и плоский.

Он даже и с дедушкой умудрялся ссориться, и если бы не покладистый нрав старика – они «разосрались» бы однажды навеки. Дед, как ни крути, неистребимо и неистово любил пожить, посмаковать сладкое, повеселиться спиртным, побаловаться забавным, подзависнуть над зрелищами бегущей воды, стрекочущего костра, летних облаков – к которым закидывал голову из старомодного гамака, уснащённого сибаритскими подушками…

Лёша Липрандин жить не умел – и потому, наверное, не любил. Просто в седьмом, восьмом, девятом классах она, только-только отработавшая соблазнительный жест забирания в тонкую руку и царственного откидывания кудряшек, – этого не понимала, не видела, дурочкой была. А к выпускному все уже были в курсе, что она – «Липрандина», и с ней никто даже не танцевал на выпускном балу, кроме этого «вечного», прилипшего, как банный лист, Лёши…

Волосы её по-прежнему были прекрасны, но под пышной сногсшибательной причёской наполнялись содержанием мозги девочки, становившейся девушкой, и в чём-то уже женщиной. И эти мозги однажды, ненавязчиво так, на уроке истории, на первом курсе студенческой веселухи, шепнули ей:

– А ведь у протопопа Аввакума тоже была жена… И он её таскал за собой по всем ссылкам…

Ходульный образ Липрандина грозил развернуться в своей неестественности и самодисциплине – во что-то старообрядческое. И это пугало.

«Надо бежать… – шептало начало Евы в Рещенковой. – Надо бежать, пока ты не приклеилась насовсем к этой русской печи на тесной даче, к этим чугункам и сковородкам «с клювиком», ко всем юродивым «лайфхакам» Захара Заварова, угрожающего со своей печенежской, запечёно-морщинистой улыбкой стать предком твоих детей…».

Но кроме женской смекалки, в Кристине жила и женская слабость. Первую встречу с Лёшей на школьном дворе, огороженном штакетником, она хорошо помнила, и год, и месяц, и даже полуденное время… Но у их расставания не было внятного ориентира. Они, взрослея, незаметно отдалялись друг от друга, встречались всё реже и реже… Потом, словно бы спохватившись, латали дыры в своих отношениях, сходились, сближались, жили вместе, порознь, в разные дни, планировали поход в ЗАГС и венчание в церкви, и даже говорили друг с другом об этом…

Но сближение напрягало пружину разницы темпераментов, характеров, жизненных ориентиров. И сжавшись, эта пружина выстреливала ссорами, угрозами «нам надо пожить раздельно», воплощавшимися в жизнь…

За многие годы возни с этим человеком-готовальней Кристина поняла, что он замешан на рациональной науке, и говорить с ним иначе, чем языком теорем, невозможно. Она научилась, пусть и шепеляво, говорить на этом языке:

– Понимаешь, Лёша, ты во всём винишь меня… Но женщина от природы так устроена, что она не может любить неудачника! Это инстинкт женского начала, это выше неё… Ты же не думаешь, что я могу стать штангистом, и «дёрнуть штангу» в двести килограммов на спартакиаде… Потому что это вне моей природы, как и возможность любить лузера! Ты растратил свою молодость на изучение мёртвых языков, про которые даже твои коллеги не все верят, что они вообще были! А в свободное время ты работаешь дворником у дедушки на даче… Я хочу тебя любить, Лёша, но объясни мне по-научному, как я могу это делать, если ты так себя ведёшь?

– Как?!

– Как человек, который даже не пытается жить по-настоящему!

 

***

Много лет всё шло к тому, чтобы холодно с ним попрощаться, когда в один, далеко не прекрасный день школьная подружка Яна Ишимцева пригласила в автомобильное турне по Европе…

– Ты вернёшься? – спросил Лёша, внутренне понимая, что их отношения мертвы, и давно.

– Вернусь… – она снова не нашла в себе сил порвать с ним окончательно.

Конечно, она вернётся! Все туристы возвращаются домой, к себе в город, но это не значит, что, вернувшись к себе в город, она вернётся к Лёше Липрандину. Она была сыта по горло «банановыми языками» и печными радостями семейки Липрандиных-Заваровых! Она накурилась этого табака до тошноты – и в то же время она боялась себе сознаться, что дошла до «линии отрыва».

Как ни крути, но Лёша был в её жизни всегда – и она не умела себе представить жизни без него. Хотела – а не получалось. Всякий раз, воображая себе «красивую жизнь» в лучших традициях гламурных хроник, она краешком глаза замечала, что Липрандин где-то рядом, и стоит случиться какой-нибудь неприятности – как она бездумно, на уровне инстинкта, позовёт на помощь:

– Лёша!

И он, как чёртик из табакерки, непременно выскочит – потому что мстительно ждал, когда она без него не справится с трудностями!

Собственно, всё так и случилось – ОПЯТЬ! Из-за этой дуры, аферистки, беспочвенной оптимистки, всегда – сколько её Рещенкова помнила – жившей на грани фола, и всегда «динамившей» всех окружающих, Янки, Кристина попала в беду.

И он, Липрандин, опять вынырнул из-под руки – сто раз прощались, а расстаться, видно, не судьба…

 

6.

Жизнь Алексея Петровича Липрандина, как и жизнь всего его поколения, – стала тупиком, изогнутым в крюк вопросительного знака. Оглядываясь вокруг, на свистопляску перемен, он год за годом недоумённо спрашивал: «зачем всё это нужно?». И отсюда загибался обратный, острый и зазубренный вопрос – «если всё это действительно необходимо человеку, то зачем тогда нужен человек? И что тогда человеческого в человеке?!».

Истоки фамилии Липрандиных, фамилии отчётливо-французского происхождения, далеко не сразу приросшей русским окончанием, уходили в «Бархатную книгу» дворянского сословия и терялись (а где-то и сознательно, с опаской были потеряны) во глубине веков. Пращур, артиллерийский полковник, жеманный и салонный, по семейному преданию фрондировал и бравировал «бытовым либерализмом», эполет не снимая, подчёркивал, что «не гвардеец», служит при арсенале по технической части, и «белы рученьки ружейной смазкой пахнут». Специально он их, что ли, макал в эту смазку, при его-то чине и инспекторской должности?!

Русская революция расколола Липрандиных, некогда бежавших в Петербург от французской революции. Одни ушли, другие остались. Те, кто ушёл, – потом замарались в грязи окончательного и кровавого эмигрантского предательства. Зато те, кто остались, – сделали свой выбор вполне сознательно.

– Батрак идёт за большевиками, потому что ему это выгодно. А я иду за ними – потому что для меня это дело принципа! – говаривал прадедушка.

Тот самый, которого дважды пытались посадить «за происхождение»: в тридцатых годах и сразу после войны. Оба раза вступилась, и очень решительно, «местная партийная организация».

– Если Липрандин враг, то значит, и я враг! – с рабочей прямотой рубанул секретарь райкома, явившись в НКВД ручаться головой. – Его не отпустите – берите и меня…

Обалдевший следователь, шалый с власти над жизнями людей, буквально через год сам будет расстрелян за перегибы. Но тогда он ещё этого не знал, и смотрел на райкомовца долго, внимательно, взвешивая: то ли этого добрать, то ли того оправдать. И милостиво, под настроение, выбрал второе, хотя вполне мог и наоборот…

После войны привлекали посерьёзнее, за дела родственничков, белоэмигрантов, «поураганивших» на Смоленщине в составе гитлеровских орд. Очень порочащее вышло родство – но родная партия Липрандина на лесоповал не отпустила: мол, тут нужен, и точка!

Дед Алёши возглавлял ветеринарную службу области, а отец – советский трест по выращиванию речной и озёрной рыбы. Оба они остались в памяти Алексея горящими, воспалёнными, измятыми под чугунной ношей служебного долга, изжёванными Госпланом. Область-то была не обласкана, как Прибалтика: глубинная, русская, изнуряемый поборами донор: лучшее на вывоз! А что касается работы и ответственности – то вот как раз их, в отличие от всяческих благ, поделить было не с кем. Дед посреди бешеного века буквально на своём хребте тащил здоровье коров да лошадей, обеспечивал исправность гужевого транспорта, и умер, не дожив до пенсии, надорвавшись в своей, с виду тихой, «ветслужбе».

А отец гнал на «даёшь!» «большого карпа», «знатную щуку» – давал и давал, по возрастающей год от года, получая переходные знамёна, грамоты и ведомственные медали, прославившись на весь Союз, и объяснял сыну:

– Есть в мире те, кто греются, и те, кто греют…

И тоже рано ушёл, потрёпанный буднями плановых авралов, а главное – не выдержав разорения 90-х. Он был специалист хороший, однако узкий. Он придумал, и даже запатентовал особый метод «каскада садков», при котором крупные щуки не пожирают щучий молодняк. Тем повысил в несколько раз производительность щучьих прудов, о чём восторженно щебетал на разных отраслевых конференциях даже и в 90-е, когда его уже выжили и выдавили с хозяйства, которому он отдал жизнь, и всё там похерили. Кроме, конечно, теорий рыбного дела, на которых рейдеры-приватизаторы отнюдь не покушались!

Теории интенсивного рыбоводства, уже никому не нужные, Пётр Липрандин развивал до «крайнего» дня, до последнего своего вздоха…

Выращивать рыбу он умел, а торговать и прогибаться под конъюнктуру – нет. В итоге так ничего и не сохранил из своего образцово-показательного прудового хозяйства, к концу 90-х всё оказалось растащенным, затянутым тиной, ряской и заболочено-брошенным… А как там было хорошо, в лучшие-то годы, в озёрной дымчатой свежести на лодочке скользить, веслом поскрипывая! Или гонять на «велике» по береговой тропинке между могучими осокорями! И что?!

Неумолимо, по итогам бурной жертвенной деятельности – вставал всё тот же вопрос-тупик, тупик-вопрос. Зачем всё было? Кто вспомнит о чудесах ветеринарии от Липрандина сейчас, когда забыт уже и сам гужевой транспорт, с надрывом, на рывок тянувший эти чудеса? А те, кто десятилетиями ели заливную рыбу от другого Липрандина – разве наели с её «богатства фосфором» хоть немного света или ума? Или чуточку совести, или гран добронравия? Куда ушли люди, не всегда даже ночевавшие в семье, почти незнакомые своим сыновьям, и куда ушёл их самоотверженный труд, длиной в целую жизнь?

 

***

Перед тем, как наложить марлево-пластырную пухлую нашлёпку на оголённую и теперь безглазую часть черепа Шалвы Шахмада, врачи повозились до собственного изнеможения и почти полной атараксии пациента. Нечто неведомое попросту слизнуло у человека часть его лица, и никто из представителей земной медицины до конца не знал, что с этим делать…

Первым делом этот «боец с раной», как обозвал его рассерженный босс, был обколот антибиотиками. Заодно кольнули на профилактику столбняка и бешенства, вкатили лошадиную дозу противостолбнячного антитоксина. Когда Шалва был уже в невменяемом состоянии от медикаментозной седации, его рану, на которую и смотреть-то было больно, не то, что на себе носить, механически почистили. Сняли ланцетами битумные с виду загрязнения. Подрезали зачернелые и зачерствелые спёкшиеся края. Добавили уколы местной анестезии, и средства снижения кровоточивости.

Долбили наверняка, полной ампулой бупивакаина, который раз в десять мощнее обычных обезболивающих… Наложили швы, как могли, используя лучший шовный материал, викрил, и заранее понимая, что толку особого не будет – при таком размере «выдранного клока» с физиономии.

Теперь Шалва на больничной койке, одноглазый, как адмирал Нельсон, с затуманенными мозгами, напоминал «призрака оперы», потому что повязочная маска скрыла пол-лица.

– Доктор, следы останутся? – непривычно для себя скромно поинтересовался Шахмад.

– Вопрос не в этом, – покачал головой «лепила». – Вопрос, останетесь ли вы… А насчёт следов – дело неизбежное…

– …Ты почему его сразу на охоту вывез?! – ярился легко взбежавший по лестнице, постукивая коваными каблуками крокодиловых узконосых туфель, босс Влад Цепеш. – Какого дьявола? Почему не привёз его сюда, со специалистом пообщаться?!

– Я предлагал… – блеял Шахмад. – Я говорил… Но он торопился… Говорит, время упустим, зверь уйдёт…

– И что?! – вызверился Цепеш. – Не упустили время, да? Не ушёл от вас зверь, да? Vultur de stepă! Soim defect! (Cтепной орёл! Коршун недоделанный!) Чё добился-то? Мечта окулиста, пробник Кутузова! Охотника угробил, сам без глаза… Торопились они! Если ты советское время, Шалва, помнишь…

– Ну, как не помнить, Влад Георгиевич…

– Тогда помнишь, что ответственный за приём гостя республики отвечает за всё, что с гостем случилось! Угробил гостя Дакии!

– Да я же…

– Чего ты же?! Не обдери тебя Плоскозмей, я бы сам тебе глаз вырвал, на память… Второго решалу я тебе из-за границы выписывать не буду, да и времени нет! Эта тварь нам всю республику дожрёт, всех, кого мы сами не сожрали ещё! Больничных тебе не будет: сам лови, раз профессионала угробил на трассе! Но я тебе очень советую, Шалва, поговори ты с Липрандиным, изучи теорию, прежде чем снова соваться! Он эксперт по угловому «банановому» письму и зеркалам Нергала…

– А что это такое?

– Я и сам толком не вкурил, – сознался Дракула. – Но, говорят, очень помогает в ловле плоскозмеев… В древности, до шумеров, их, говорят, умели ловить, а потом разучились…

Прикрыл глаза и сглотнул сладкий спазм в горле. Сразу предстала перед ним народная умелица Яна Ишимцева, по сравнению с которой все его предыдущие тёлки – брёвна. Напуганные брёвна! Говорите, так не бывает?! А плотоядные дороги бывают?! Вот где дороги, как змеи, там же и брёвна пугливые!

Дракула не хотел, да и просто стыдился признаться самому себе, существу очень больному и внутренне крайне проблемному, что, возникнув глупо и из ниоткуда, Яна уже изменила его жизнь. Но его к ней тянуло. И пока он себя утешал – что это его собственный каприз, его воля, а не какое-то чувство, берущее власть над его существом.

А раз так, то туманные намёки Яны про связь Плоскозмея с угловыми письменами и нергаловыми зеркалами в голове у психопата, где всё уже много лет воспалено и гнойно, превращались, словно по волшебству, в «символ безусловной веры»…

Узнай об этом Лёша Липрандин – то позавидовал бы крепости убеждений Дракулы на сей счёт. Сам-то он отнюдь не так убеждённо связывал клинопись доисторической керамики с возможностью одолеть Друморту! Липрандин был храбр и энергичен вовсе не сам по себе – как обманчиво предстало перед Владом. И храбрым, и деятельным его сделала Смерть, прикоснувшись к плечу костлявой рукой неизбежности и обдав своим тлетворным дыханием. Это не сам Лёша дерзил главному приватизатору Дакии и герою легенд о жестоком трансильванском князе – это оставшаяся далеко в глубине России Лёшина петля на «люстрационном» крюке говорила взамен застенчивого, всегда запинавшегося «ботана»…

«А ведь нам всем некуда отсюда ехать! – подумал Лёша, когда за ужином в замке, обогретом гигантским камином, чей колпак из дикого камня уходил в необозримую, витую колоннами высь готической залы, собралась странная компания. – Яна говорила, чтобы мы с Кристинкой бежали вдвоём, ей, мол, некуда, а нам что, есть куда?!».

Стол обсели Дракула, его подручный, наскоро залатанный и неестественно-бледный от кровопотери Шахмад, Яна, Кристина и Лёша Липрандин: новая семья давно уже сошедшего с ума, а теперь вот и методично сживаемого со свету деловитыми американцами биозавра…

Лёша Липрандин не был рыцарем. Он был только тем, кем был, и ничуть не больше…

 

***

У Петра Липрандина родилось два сына – Алексей и Михаил, и дочка Леночка. Пока Пётр Липрандин поражал умы и взоры партийного начальства фаршированными и глянцевитыми «царскими щуками» размером с бревно, на блюдах во весь стол, дети были в основном на дедушке с бабушкой с материнской стороны: Захаре и Зинаиде Заваровых.

Оба из преподавательской среды. Зинаида Владимировна, до замужества носившая фамилию Подробная, и в самом деле была занудно-подробной смолоду, и преподавала на историко-филологическом «участке» всякую ненавистную студентам и неудобоваримую, бесполезную дрянь вроде спецкурса «количественные методы в истории». В молодости красивая, в бабках она была невыносимо скучна и ложно-назидательна, и даже кулинарный рецепт пересказывала по телефону подруге с пафосными интонациями библейской притчи.

Потом, не успел Лёша Липрандин толком подрасти, она умерла, и внуки остались один на один с «дежурным дедом», всегда радушно-открытым для их «подкидывания на руки».

Захар Мокеевич был человеком со стороны, для ритма Липрандиных совсем непривычным. И напрочь лишённым их фамильной патологической трудоголии. Человек незлой и неплохой, он обладал какой-то невинной и врождённой, не до конца им самим осмысленной способностью обходить преграды, стачивать углы, находить в жизни лёгкие пути. Хотя он гораздо раньше своего сверстника Аркадия Липрандина вступил в КПСС, но коммунистом был куда меньше, чем фанатичный энтузиаст гужевой тяги, который и сам всю жизнь тянул хомут.

Правильный, обкатанный, как приморский камушек, гладенький, покладистый и податливый, радушный и хлебосольный, Захар Мокеевич взобрался на университетскую кафедру научного коммунизма и со временем стал на ней профессором, полным кавалером всех степеней заслуженности.

Он был удивительным человеком, в том смысле, что с советским строем не водил ни дружбы, ни вражды. Они вообще существовали как-то параллельно, не пересекаясь, – советский строй с его великими стройками, натужной «рыбой для народа» Липрандина и Захар Мокеевич, преисполненный заботами «вписаться» и «оформиться».

Научный коммунизм во всех его ипостасях и ектеньях, со всеми его уставными псалмопениями, литургиями и анафемами Заваров преподавал больше полувека, но умудрился «не проникнуться».

Не об этом ли как-то сказал маленькому Лёше дедушка Аркаша:

– Мы считаем святыней то, что кормим собой, но не может человек считать святыней то, что его кормит…

Это дедушка Липрандина говорил о попах, кропивших ворам их «мерседесы», но слова его Лёша невольно адресовал и по адресу другого дедушки…

– В определённый момент я стал интересоваться марксизмом, – жаловался Алексей Петрович Липрандин, когда его ещё кто-то слушал. – И думал найти в Захаре Мокеиче серьёзного собеседника…

– И что?

– Кратко говоря: не нашёл!

 

***

Теперь, после длительного перерыва, Лёшу Липрандина снова стали слушать, и очень даже внимательно. Человек, сокращённый отовсюду так, что дошёл до «одиночества удавки» в пустой и скучной, казавшейся нежилой, квартире, – оказавшись в чужих краях, стал вдруг востребованным собеседником! И не только у новых знакомых, таких, как Дракула и Шахмад, но – через этих сумасшедших парадоксальным образом Лёша вернулся к уважительному вниманию девчонок, которых помнил ещё из детства, с вымазанными зелёнкой коленками…

Лёша вещал, и вещал он глухо, придушенно – зловещий зал с высокими потолками, овальными сводами, стрельчатыми окнами и, казалось, живыми каменными статуями трансильванских горгулий – словно бы съедали слова Липрандина, покрывая их беззубым бархатным нёбом. Но глухая речь в мёртвой тишине вечерней залы, сколько бы её не глотали гобелены, – достигала всякого чуткого уха…

Зал пугал огромными зеркалами в резных оправах, нетопырьей резьбой по камню, ожоговым рубцом красных оттенков бархатных пологов. Бокалы на высоких хрусталём ажурно-витых ножках, полуполные какой-то кровавой жижей (как после оказалось – томатным соком), – были декорированы хрустальными черепами, подчёркивая: вы ужинаете в гостях у Дракулы. Но при этом черепа были со стразами, подчёркивая, что вы в XXI веке и в гостях у приватизатора, отнюдь не чуждого гламурности…

Гостеприимный упырь сам лично, изображая радушие, передвигал к Лёше по глади темной шелковой скатерти серебряные блюда с конфетами и пирожными, и украдкой, воровато, – делал то же самое для Яны Ишимцевой. Одно дело – привечать иностранного рыцаря, охотника на Плоскозмеев и знатока доисторических табличек. И совсем другое – заискивать перед бабой, изначально и взятой-то в полон только ради отработки разбитой ею фары «мерседеса»…

По сути, за показухой особой симпатии к Липрандину Дракула прятал от прислуги свои, ему самому не понятные, «особые» симпатии к пленнице его беспредела. Раз она с Липрандиным, а он – по легенде, Дракулой же и выдуманной, – уважаемый человек, то…

«Так-то я бы тебе одним жестом шею цыплячью-то свернул бы!» – мысленно хихикал безумный диктатор, посматривая на Лёшу искоса, недобрыми маслинами глаз. В данном случае, не только цвета спелых оливок, но ещё и в том смысле, в каком оружейные патроны зовут «маслинами»…

С Дракулы на его возвышенном троне любой художник захотел бы в тот вечер написать портрет: так потрясали воображение эти крыльями расходившиеся от него, «рисовавшегося» во всех смыслах, драпировки черного, темных оттенков синего, фиолетового и бордового цвета… и в призрачном, дрожащем свете витающих среди клубящейся полумглы светлячков множество густо-венозно-красных свечей, оплывавших над старинными литыми подсвечниками…

В вазах из черепов гости застали пучки больших перьев темного цвета, букеты кроваво-красных бутонов и темных лиственных стрел. Бледные от страха, но через эту свою мертвенную бледность казавшиеся настоящими вампирами, нежитью, кельнеры подавали к позднему столу высшего общества Дакии прославленный трансильванский «гивеч» – густое и горячее томатное рагу, в котором вязко колыхались крупные куски мяса.

– Ну, как тебе? – тихо поинтересовался Влад у сидевшей по левую руку и ниже него Яны, пользуясь тем, что всё внимание приспешников обращено на разглагольствования Липрандина.

– Слишком пресно… – посетовала Ишимцева.

– Это наше национальное блюдо… – по-детски похвастал Влад.

– Я слышала, – коварно улыбнулась его жар-птица, – что в настоящий гивеч трансильванцы всегда добавляют много чеснока…

– Хм! – Дракула понял намёк, и внутренне даже восхитился. Оскалил выпуклые клыки хищника: – То, что ты меня боишься, крошка, правильно… Но только чеснок против меня совсем не средство… Глупый слух, деревенское суеверие…

– …И тогда я понял, – в это же время соловьём разливался Липрандин, приподнятый почтительностью обхождения, – понял обречённость советского строя! Смысл жизни нельзя выразить куцым и узколобым языком производственных планёрок, на которых говорит мой отец, и отец моего отца! А язык дедушки с маминой стороны, язык Захара Заварова – конечно, совсем другой, но тоже непригодный для высказывания смысла жизни! Эта переполненная «марксицизмами» речь – язык мёртвой справедливости, и вся его справедливость не может преодолеть его мертвечины. Это иссохшая в кафедральной кладовке мумия, которая, может быть, была прекрасна, но очень давно, при жизни, пока не ссохлась поколения назад!

Лёша поднял, как рюмку для тоста, серебряную вилку с шипящей от пылкого жара, будто бы шепеляво ему поддакивая, пухлой местной колбаской – мититеей. И размахивал вилкой, как дирижёр…

– Хватит про смысл жизни! – вмешался, наконец, в этот напоминавший поток сознания монолог Хозяин Замка. – Смысл жизни мы и без тебя, Aleks, знаем, декат унан чорэ, май бине ози шойма… Проще говоря, нет никакого смысла в жизни, а в твоей, Aleks, особенно. Все сгниют в ничто, а ты – раньше других…

– Чего же ты хочешь от меня, цыганское отродье?! – осекшись, и помрачнев, и с прежней наглостью смертника, но холодным тоном поинтересовался набычившийся Липрандин.

– Ну те бэга (не суйся)! – резко одёрнул Дракула привставшего было для расправы над иностранным хамлом одноглазого телохранителя Шалву: – Он, видимо, чеснока сегодня много поел…

И захохотал. И смех его был леденящим кровь – потому что был безумным, неестественным, нечеловеческим, напоминающим гавканье и гортанные гулы под сводами психиатрических лечебниц…

– Расскажи, Лёша, зачем звали! – с милостивой улыбкой предложил Хозяин, отсмеявшись ухающим сычом. – Расскажи нам о «банановых» языках, которые ты один читать умеешь, расскажи, что видно тебе в зеркале Нергала!

И уже не смотрел на гостя, переключив внимание на гостью, предлагая Яне Ишимцевой доставленный на десерт в маленьком гробике особый трансильванский пирог «Чёрная бабка», на вкус напоминающий паровой омлет, но только сладкий до приторной сиропно-медовой пропитки, облитый корочкой из топленого шоколада.

– Рассказать тебе о зеркалах Нергала? – Липрандин сменил обиду на увлечённость, зацикливавшую его на любимом предмете даже в самых нелепых или чудовищных обстоятельствах. – Да разве ж это просто вот так расскажешь? Чтобы понятно было… Это ж надо начинать издалека… Все мы, Влад, родом из детства, и…

 

***

Доктор философских наук, профессор Заваров звал внука Олёшей.

Жил он, может быть, и некрасиво, но вкусно. Был он глубинным, деревенским, из удмуртов, «выдвиженцем», попал на исторический факультет, в его годы ещё «историко-литературный», где в итоге, поддакивая из года в год деканату и ректорату, написал свой бессмертный – ибо неодушевлённое не умирает – труд «Балты». Книга эта у большой семьи была в большом же почёте, и в каждой квартире стояла на видном месте, с детства мозоля глаза Олёше своим белым глянцевым твёрдым переплётом, стискивавшем толстое содержание на мелованной финской бумаге, словно бы кичась, что автор сумел «пробить» в обкоме первосортное издание.

Больше Захар Мокеевич ничего в своей долгой жизни не написал, и к теме балтов, подсунутой ему, подхалиму, университетским начальством по неведомым соображениям, – никогда не возвращался. Массивный фолиант, как с годами, разочаровываясь, понял Алексей Липрандин, содержал в себе подробный скучный ученический свод всего, что историки накопали – в прямом и переносном смысле – об исторической общности балтов. Такой труд требовал усердия и педантизма, но не ума и не таланта.

В науке это называют «компиляцией». Многократные попытки прочитать книгу «Балты» Захара Заварова у Олёши закончились неудачей: одолеть скуку сотен страниц «ни о чём» его живой и не в меру впечатлительный, требовательный разум не сумел. Вначале – страницы примерно до сотой – жила надежда, что автор сделает какой-то вывод или интересное умозаключение из нудного перечисления инвентаря, найденного в той или иной могиле примитивной доисторической общности племён. Рано или поздно читатель обречён был осознать, что никакого вывода не будет, кроме сводных таблиц осколков керамики и типологии их орнаментов…

Поскольку Захар Мокеевич преподавал научный коммунизм, и на этой ниве, обласканный руководством, стал доктором наук и профессором (снова и снова пробивая себе дорогу этими «Балтами» – потому что их никто не мог дочитать), – среди перечисления могил и кухонных куч первобытного общества он делал пустенькие, трогательные своим начетничеством заявления «в духе».

Например, о «разложении родовой общины» у несчастных, икающих от его потуг на том свете балтов, и о «становлении классового общества». Всё это сопровождалось «сенсационной» аргументацией – мол, в одном захоронении археологи откопали три бусины, а в другом только две, вот вам и разложение с классовым обществом!

Хотя марксизм давал «выдвиженцу» Захару Заварову хлеб с маслом и икрой, обеспечил элитной квартирой и академической дачей за городом, в очень живописных перелесках за сельцом Простяново, – Захар Мокеевич умудрялся так ничего в нём и не понять. В этом «браке по расчёту» материалистическая диалектика любила своего раскосого избранника из глухой удмуртской деревушки, одаривала от щедрот, а он с ней сожительствовал ради жилплощади.

Всякий разговор с доктором философских наук Заваровым о марксизме непременно сводился к ширине интервалов в машинописном тексте диссертации, количеству знаков в строке, порядку подзаголовков в автореферате, и прочей обрядности академ-шаманизма.

Был Захар Мокеевич темнолик, всегда с природным прищуром, жидкими волосёнками, острыми палеоазиатскими скулами, ямчатым подбородком, и запомнился Олёше хитреньким, шустреньким, сухоньким старичком-бодрячком. Носом был он орёл, формой же головы – круглый, как кочан. Жить он, в отличие от окружавшей его «страждущей интеллигенции», умел и любил, потому что лишнего от жизни не взыскивал.

– У нас нет права на унынье, отчаяние! – учил внука дед, по причине хронической незанятости больше других возившийся с потомками. – У нас нет права и на усталость! Если ты, Олёша, устал – то это не печаль (дед произносил с удмуртским «прононсом» – «пищаль»), а «вазможнось» усладиться отдыхом! Не было бы усталости – не было бы и «наслажденя».

Все праздники и юбилеи, что его, что Ленина, бесчисленные на его лауреатском пути, отмечались со смаком и неукоснительно. Начинались они всегда с пресловутых «Балтов», обессмертивших имя Захара Заварова, продолжались же «очень приличными» банкетами, кичащимися обилием дефицитных деликатесов.

В определённый момент, склонный тогда к юношескому максимализму и однозначности суждений, Алексей Липрандин сделал вывод, что его дед по материнской линии – хитро пристроившийся к веку паразит общества. Ибо зачитывать с фанерной кафедры страницы учебника по истории КПСС может любой, обученный грамоте, человек. А больше дед ничего не делал. Да и это-то делал без особого артистизма, без того шика и лоска, с каким тостовал гостей во внерабочее время.

Но Захар Мокеевич Заваров сложился в ту эпоху, когда даже проходимцы волей-неволей имели и чувство меры, и чувство такта, знали и приличия и ограничения. Как и всякий советский приспособленец, в отличие от своих потомков, он прекрасно понимал, грань, за которой нельзя дальше заедать общество. Такие, как Захар Заваров, не обладали всеядной ненасытностью грядущего века, были милы умеренностью, здравой рациональной самодостаточностью, трогательны своей стяжательской скромностью.

За детские конфликты с любившим элементарные удобства дедом Захаром Олёше после стало стыдно. Дед не был плохим человеком – просто он казался Олёше плохим, поскольку Олёша с пелёнок впитал в себя интеллигентские традиции морального классицизма. Когда человек не живёт, а выделывается и рисуется, не осознавая позы в радетельной показухе. Нелепый и неживой, на радость таких чудовищ, как Влад Дракула…

Потому что всяким упырям очень выгодно спрятать исключительность своих злодейств за неразборчивой предосудительностью бытовых пакостей.

С годами внук менял отношение к деду, глубже понимая жизнь. Захар Мокеевич Заваров – конечно, не титан и не стоик, не пламенный трибун и не выдающийся гений. Но он не монстр – а по нашим временам и это роскошь!

Захар Заваров «страдал», как говорят обличители, а точнее выражаясь – наслаждался тем бесхитростным и безобидным «желанием жить по-человечески», которое исторически оказалось равноудалённым и от блистательной советской мечты и от зловонных рыночного экстаза «приватизации».

Например, его дача в изумрудно-прекрасных заречных просеках Простяново – в наполненные суровым аскетизмом «старые годы» казалась большой и роскошной, но, по сути, была достаточно сдержанной. Одноэтажный домик под остроугольной крышей, никаких особых изысков, поставленный на стандартном, в шесть соток советском садовом участке, где Захар Мокеевич любил повозиться с деревенской основательностью…

«Именно там я и потерял Кристинку…» – боялся себе сознаться, и всё же сознавался Алексей Петрович.

Надо уметь читать голубые глаза и выражение тонких черт лица любимой девушки. Надо уметь то, что ты никогда не умел: видеть, как её передёргивает от этой деревенщины, этой маленькой и захламлённой «жалкой залки», протапливаемой шершавым очагом, лучше и уютнее которого тебе казалось – нет ничего на свете.

И когда ты брал овчинку, подкладывал её понизу двери – чтобы из других, простуженных комнат сюда не било холодом по ногам, – этой овчинкой ты, быть может, отсёк, отделил себя от Рещенковой с её девичьими надеждами и девичьими мечтами, её началом Евы, женской картиной мира и женскими представлениями об уюте, счастье…

Каким же противоположным, по сравнению с тобой, может быть тепло родного очага для того, кто очагу этому чужой, пришлый, словно бы заложником к нему притянутый. Не хотела она на жизнь вперёд, вплоть до долгой леты Захара Мокеевича, греть тут на игривых мерцанием углях суп из яичного порошка в чугунке!

А в итоге вас обоих занесло к Дракуле: и тебя, которому пляски дровяных бликов нравились до сахарных мурашек, и её – у которой они вызывали страх за будущее, отчаяние в неверном выборе!

И – разве только вас двоих? А может быть, многие миллионы прошли вот так до Дракулы и присели у него в гостях на колы – от таких же «противоречий субъективного предпочтения» и «несовместимостей восприятия»?

 

7.

Может быть, географические указатели, поглотившие своим разнотравьем и отвесными летними ливнями, ежевичными тропками и янтарными хвойными борами медовое и смородиновое детство Лёши Липрандина, – и были его первыми «зеркалами Нергала». Сельцо Простяново, постепенно перерождающееся в дачный посёлок в процессе урбанизации страны, – именем своим бесхитростно отражало свою простоту. Там, на отшибе, с трёх сторон окружённая лесом, и стояла дача дедушки Захара.

А деревня Чадово – окружена была щучьими прудами и садковыми бочагами, плыла, как корабль по ветру, надувавшему вдоль изломанной линии берегов парусами бесчисленное множество рыболовных сетей на распорках…

 – Чадово – не Чудово, как нас зовут завистники, – объясняли местные заскорузлые обитатели маленькому Лёше. – Нету у нас отродяся ни чудес, ни чудаков… И не от чадолюбия это, не потому, что в старину детей чадами кликали… Это всего лишь от чада, сиречь – копоти!

– У нас, – подмигивал тот или иной дедок-хитрован, – В Чадово-то, почитай, лет триста коптильни были, а глубже не помню… Малой ишшо был…

«Русский язык изначально язык лесных жителей – не иначе как у леших заимствован в основах, – думал маленький Лёша. – Кружит– кружит, и всё в дебри норовит завести! Чад-чадо-чудо, и понимай-поминай, как знаешь… Если в доме чадно – это детей много? Или надымили? А разве просто у русских со словом «просто»? Если учитель материал мне объяснил «просто» – он молодец. А если его назвать «простаком» – то вроде как дураком обозвал! Вот тебе и дедушкино Простяново с печкой-мазанкой да чугунками чумазыми…».

Там хорошо, конечно, вспоминал свои каникулы Липрандин. Там по берегам ленивой, заплесневевшей плёсами речушки солнце сплетает из множества стебельков собственные, пропитанные мёдом ароматного тепла, пахнущие летом сети, в которые легко попасть, если ляжешь на припёке погреться, и очень трудно их покинуть… Там в изобилии растёт особый шиповник, не багряный, а тёмный до фиолетовых оттенков, его плоды похожи на маленькие свеклы. На твёрдой и гладкой поверхности ими можно писать не хуже, чем мелками или фломастерами…

– Чтобы расчеловечиться, – сказал Липрандин, заворожено и не мигая глядя в лицо одноглазого Шахмада, в его единственное око хищного зверя и похожую на фасеточный глаз насекомого марлевую нашлёпку, – не обязательно стать таким, как ты… Более того скажу, ромы, таких, как вы – на самом деле мало! Куда проще расчеловечиться – увлекшись безобидным, и лично тебе бесконечно интересным делом, без крови и греха… Попросту уступая жизнь другим, обретя себя среди мёртвых черепков или далёких, невооружённым глазом не видимых галактик…

– Ты опять про себя! – уже без ощерной улыбки, сменив оскал на угрожающий, терял терпение Дракула.

– Влад Георгиевич, – развёл руками странный гость-висельник, ощутивший в себе что-то новое, когда его достали из петли, – зеркала Нергала не работают сами по себе, как механическое устройство! Зеркало Нергала – это отражение отражения, возведённое в бесконечную степень. И это очень зависит от того, кто отражается в зеркале Нергала.

– Давай так, amice… – примирительно похлопал увесистой разбойничьей ладонью по плечу Липрандина Шалва Шахмад. – Зайдём с другой стороны… Расскажи, где, когда и как ты впервые познакомился с Друмортой, и что перво-наперво узнал об этой vierme murdar… Сам понимаешь, у меня душа горит поквитаться, и молись, чтобы с ней, а не с тобой…

– Согласен! – поднял руки, будто в плен сдаваясь, Алексей Петрович. – В конце «нулевых», когда контуженный Кремль вышел из комы, и начал путаные, судорожные дёргания, продиктованные инстинктом самосохранения, в правительство России стали возвращаться кое-какие старые хозяйственники, друзья моего покойного отца. Они мечтали возобновить закрытые рыбные питомники, выходили на связь со мной… Правда, по части пресноводных садков толку от меня не было никакого, я никогда не верил в рыбу как в спасение… И не понимал тех, кто шифрует имя христианина изображением рыбки…

– Короче, tocilar, поприжмись… – угрожающе зарычал Шалва, и его острые волчьи уши зашевелились, жутко, нечеловечески подкрадываясь к звукам нужной ему информации.

– Благодаря влиянию друзей моего знаменитого отца я попал туда, куда сам по себе никогда бы не смог попасть! В эламскую экспедицию Российской Академии Наук… Режим аятолл в Иране очень долго не пускал вообще никаких археологов в Элам, потом отношения Кремля и Тегерана малость потеплели…

– Мы в курсе, amice! – кашлянул Дракула. – Мы тоже немножко политики тут…

– Ну вот, и режим аятолл, в порядке исключения, согласился пустить на русские раскопы археологов из России…

– И друзья твоего папочки запихнули тебе в состав делегации?

– Это было не просто, как они это сделали – не спрашивайте, не знаю, но в итоге – да…

– А что это ещё за такие «русские раскопы», amice? – зауглил бровь Шалва Шахмад. – Я чё-то не в курсах…

– Зиккурат Чога-Занбиль в современном Иране откопал, сразу после Второй Мировой войны, археолог и знаменитый парижский масон Роман Михайлович Гиршман… Гражданин Франции, но родом из Харькова, и он собрал вокруг своих ям много русских эмигрантов, и потому местные зовут Чогу – Занбиль «Нfari Rosih» – «русский раскоп».

– Слушай! – почти уже взорвался Дракула. – Тебя попросили помочь с Друмортой, а ты собираешься преподать нам полный курс своей никому не нужной науки мертвецов?!

Но Липрандин жестом и словом успокоил нервы параноика, снова втянул бешеного пса в увлечённое слушание:

– Плоскозмея, или, как вы его называете, Друморту, я впервые повстречал именно рядом с зиккуратом Чога-Занбиль…

 

***

Хотя правительство Ирана, пытаясь в обход обложивших его со всех сторон санкций продать в Россию какие-то свои «Саманды», шло навстречу – местные жители древней земли Элама чужаков не любили. Не очень вежливо желали им худшего – и с Лёшей Липрандиным фокус кишлачного сглаза удался. Лёша в экспедиции заболел – очень тяжело, и малоизвестной русским субтропической болезнью… Сказалась не только «порча» от местных, но и нервный климат внутри экспедиции…

Мало кто знает, но между археологами идёт своя внутренняя война: вечная битва «за слои». Ведь если на очень древнем месте копать вглубь – то есть шанс обнаружить всё более и более древние отложения. Но стремление к нижнему слою – разрушает то, что повыше. Разрушает то, что наросло в седой древности над ещё более седой древностью…

Каждый археолог – фанат своего слоя, и тут – в точности, как у спортивных команд. Чем победоноснее команда, тем больше у неё фанатов, и тем они агрессивнее. И больше у них шансов навалять по мордасам всем несогласным…

Липрандину в этом смысле не повезло, или же это был закономерный итог его ершистого нонконформизма. Липрандин выступал фанатом «банановых слоёв», про которые большинство его коллег убеждены, что их вообще не было – ибо не могло быть никогда.

– История начинается в Шумере! – орал на Липрандина, брызгая слюной и чуть не потеряв вставную челюсть, его рыхлый, сырой телом и лысоватый научный руководитель, профессор Еловик. – И потому искать историю до Шумера – удел тех, кто сочиняет в жанре «фэнтези»!

Приколисты-родители, люди, видимо, отвязные, назвали Еловика Чарлзом, и потому он обречён был подписываться «Ч.Еловик», что вызывало всякие ненужные смешки и хихиканья студенточек, до которых Чарлз Егорович был большой охотник. Анекдоты вроде «Человек должен помогать Ч.Еловику», «Человек Ч.Еловику – друг, товарищ и волк» – самый большой вклад, который профессор Еловик оставил в университетской научной среде…

Образ Еловика преследовал Лёшу Липрандина всю его жизнь. Ему снова и снова разными голосами напоминали общеизвестный факт: «История начинается в Шумере».

Что касается зиккурата, на который посчастливилось попасть «специалисту по банановым языкам» Липрандину, – то это был, можно сказать, довольно молодой зиккурат. Во всяком случае, далеко-далеко не первый! Про него хорошо знали, ибо было чистейшим аккадским языком, клинышками по глине, написано на его кирпичах, что он был построен около 1250 года до нашей эры великим царём Элама Унташ-Напириша «в честь главного бога Иншушинака, защитника правды, и бога неба Хумпана».

С точки зрения Лёши Липрандина, живущего в своих представлениях о времени, – это был малоценный типовой «новодел», вроде панельного дома-«хрущевки». Имя божка Хумпана Лёша воспринимал раздражённо, как рекламу кофейной компании «Кумпан», навязчиво лезшую в глаза на Родине.

Впрочем, не нужно было годами протирать штаны в специальных «читальных залах редких книг», как Липрандин, чтобы увидеть удручающее сходство красноватых и желтоватых кирпичей импортной Чоги с теми, на фоне которых распивают свою радость отечественные алкаши в закутках задних дворов и гаражных кооперативов!

Любой – кто не имеет многолетней подготовки по теме зиккуратов – подумал бы возле этой кладки, что его разыгрывают, и что два шага спустя найдётся нацарапанная на кирпиче надпись: «Здесь трудился прораб Иванов». Стены, которым больше трёх тысяч лет – если смотреть вблизи и в упор, практически не отличаются от тех, из которых сложены колхозные хозяйственные постройки нашего века…

Великая башня, по образцу Вавилонской, задумывалась грандиозной. В её основании экспедиция насчитала 105 метров, высота же была обречена на вечное таинство, ибо строительство так и не было закончено «в своё время». Археологи нашли вокруг объекта множество штабелей с так и не использованными кирпичами, и таблички, которые на эламском и аккадском языках восхваляли царя-строителя и грозили карой всем возможным разрушителям…

Но самое интересное: Чога-Занбиль был подобен айсбергу, его невидимая часть уходила глубоко в пересохшие слои запечёной веками солнечной жаровни эламской пустыни. По замыслу неведомых архитекторов зиккурат втыкался в планету ромбом: одно острие вглубь, другое вверх, а самая широкая часть – у поверхности земли.

Очищаемые от песка, пыли, праха веков и самых разнообразных отбросов, подвалы Чоги вели всё ниже и ниже, сужаясь по мере погружения, от больших камер к малым. Именно тут, по мере спуска, и стало очевидно по вкраплению значительно более древней кладки в фундаменте, что эламиты строили свою башню на основании какого-то гораздо более древнего сооружения. Они как бы уронили невообразимой тяжестью свой ромб на чужой храм неведомого строения неведомых племён, вклинившись в старые подземные этажи острым углом.

Именно в этом месте и начался «конфликт фанатов», каждый из которых отстаивал свой слой. Липрандин требовал разбирать подземные стены камер зиккурата, чтобы открыть остатки его предшественника. Все остальные справедливо возмущались: разбирать такие стены стало бы актом вандализма по отношению к очень редкому памятнику древнейшей культуры Элама.

– А где гарантия, что, повредив подвалы эламитов, мы найдём за ними что-то действительно ценное?! – кричал руководитель экспедиции. – Сломать сломаем, а отыщем парочку костей да обтёсанных камушков!

Получив полнейший «отлуп», Лёша Липрандин пробрался в подвалы тайно, ночью, и в одиночку, при зыбком свете слабенького фонаря, проломил изразцовые стены, славившие царя Унташа-Напиришу, совершив тем самым и научное, и должностное преступление. По всем расчётам за глухим тупиком древних славословий молодой искатель предполагал ещё одну полость-камеру запутанных подземелий. И не ошибся.

Впервые за много тысяч лет человек прошёл в гости к тем, кто со времён древнего Элама был надёжно замурован и запечатан от рода человеческого. Лёша проник под своды, которые с первого же взгляда определил как доэламские. Обстановка оказалась скудной, даже бедной, но глиняные квадраты, облицовывавшие стены, содержали странные рельефы, очень похожие на отпечатки сложнейших технических устройств. Древние люди явно пытались передать вид того, чего и сами не понимали: какие-то шарообразные и дискообразные устройства со множеством проводков и входных «портов», сложной, но симметричной конструкции…

Липрандин обнаружил здесь несколько сосудов с абсолютно не читаемой угловой письменностью народа, само имя которого утрачено во тьме веков, и продолговатые, выпукло-вогнутые серебряные «зеркала Нергала».

Эти находки спасли Лёшу от тюрьмы и дисквалификации за совершённый им акт вандализма по отношению к памятнику древнего Элама, ведь «победителей не судят». Возможно, Липрандин добился бы и много большего, продолжая в том же духе…

Но тот вечер стал последним в его иранских изысканиях. Возможно, некая древняя болезнь, вирус или бактерия, замурованная много тысяч лет назад в загадочной камере, вцепилась в Лёшу и уложила его на больничные циновки с последующей эвакуацией в Россию. Именно этот недуг объясняет и скудость находок «банановой эпохи», и тот ключ, который Липрандин к ним всё же отыскал, пребывая в бреду и невменяемом состоянии много дней подряд.

 

***

Явнее всякой яви стал для Липрандина тяжкий, потный, изнурительный сон, или грёза, или видение, а может – и галлюцинация, порождённая в жару и в бреду, – о человеке молодой Земли по имени Сы, скитавшемся по пустынным саваннам в те испепеляющие дни и страшные ночи, когда египетские пирамиды не существовали даже в планах. А дельту Нила заселяли только змеи и крокодилы…

Почему этого человека звали Сы – Липрандин понятия не имел. Он подумал, что Сы – китайское имя, впрочем, даже самого древнего Китая, Шан, ещё не будет много веков. Потом Лёша вспомнил абсурдный анекдот, что если человека накормить – то он будет сыт только один день, но если назвать человека Сыт – то он всегда будет Сыт…

Этого человека его племя не называло Сытом. И сытым он не был до конца ни разу. Сы и несколько его спутников, три мужчины и две женщины, только-только научившиеся обворачивать тела в грубо обработанные шкуры огромных доисторических сайгаков, – убегали, спасались от преследователей-людоедов…

– Куда ты бежишь? – спросил Липрандин у Сы.

– Я бегу… – ответил тот странному голосу в мыслях. – Что значит «куда»?

В их крошечном языке ещё не было понятий о направлениях. Человек бежал от угрозы – и при этом бежал в никуда.

Много дней племя людоедов преследовало остатки племени Сы, племени-неудачника, почти совсем стёртого с лица молодой Земли. Липрандин знал – неотрывно от смрадной потной вони и прели измученных тел, – что эти четверо мужчин и две их «боевых подруги», не хуже мужчин кидавшие камни и орудовавшие дубинками, – всё, что сохранилось от прежде большого «костра».

Сы погибал. Его и соплеменников брали измором. Хотя изначально Сы бегал быстрее каннибалов, раз от раза его бросок на отрыв становился всё короче и беспомощнее. Людоеды исчезали за каменистой кромкой горизонта предательски-ровного и необозримого калёного плато – но с неизбежностью смерти снова выныривали оттуда… И с каждым промежутком – выныривали всё ближе и ближе…

К тому же племя Сы ссорилось между собой. Измученные беглецы впервые за много дней нашли и убили зверька, чья плоть сулила пищу, а кровь – могла утолить жажду. Но зверёк был земляной крысой, и двое мужчин категорически отказались от трапезы: это нечистая пища, запрещённая духами!

Те, кто разделили между собой мясо и кровь земляной крысы, – ещё могли бежать. Те же, кто блюли волю и табу великих Духов, – вскоре на очередном рывке отстали и… Что с ними стало, Липрандин не увидел, но и не хотел видеть.

Бодрости от нечистого зверя хватило ненадолго. Спутник Сы и две его подруги уже лежали на такыре, шершавые от сухости, раскрывая рты, как рыбы на камнях. Сы ещё сохранял силы сидеть – но не более того. Он остро, мускусно, вонюче понимал (в том числе и в голове Липрандина), что теперь уж точно обречён. Пусть он не упал навзничь – но и сил дальше двигаться у него тоже не осталось…

Людоеды, семенившие гуськом по дну пересохшего потока, были прекрасно видны глазам Сы, но ноги отказывались их «видеть». Есть степень усталости, когда смерть предпочтительнее любого сопротивления…

И вот тут, когда казалось – всё кончено, – случилось непонятное и непостижимое для примитивного Сы, необъяснимое и впервые встреченное им, со всеми его предками, передававшими ему скудный пустынный опыт.

Там, где глаза Сы видели небольшое прозрачное озерцо, манившее изнурённого жаждой человека, преследователи Сы почему-то увидели совсем не воду. Они увидели Сы и его спутника, и спутниц… ближе, чем Сы и его соплеменники залегли!

С радостными гортанными воплями людоеды подняли дубинки и набросились на заветную добычу, так долго их мучавшую быстроногостью, и с того ещё более сладкую… И тогда Сы увидел, что вода в озере вдруг встала на дыбы, вопреки всем законам движения воды голубой шкурой обвила его преследователей и раздавила их, как сам Сы растирал между пальцами корешки травки Сомы…

Много часов после этого бывалый Сы сидел неподвижно, полагая в случившемся подвох, уловку. Охотничий трюк, на которые так богаты каннибалы его времени… Но много часов всё оставалось неизменным: озеро по-прежнему было, а врагов по-прежнему не было.

Сы боялся подходить к озеру, помня, что оно сделало с племенем людоедов. Но неумолимой опытностью охотника первобытных саванн Сы понимал, что – в его нынешнем состоянии – далеко не уйдёт без воды. Других озёр, и даже луж поблизости не было, да под таким палящим солнцем и не могло их быть.

Сы, покачиваясь от изнеможения, встал и сделал шаг к озерцу пересохшего русла. После этого красноречивого жеста разразился долгий и трескучий диалог между Сы и его соплеменниками. Говорили они тоже, по большей части, жестами, разорванные пониманием, что озеро – и необходимо, и опасно.

Озеро съело, растерев в ничто, врагов племени Сы. Ест ли озеро всех – или же оно хочет вступить в союз с племенем Сы? Хочешь не хочешь, а это придётся выяснять.

Соплеменник по имени Ур вложил в руку разведчика Сы ритуальный свисток-дудку, сделанный из бедренной кости поверженного врага. В том мире, где жил Сы, желающие вступить в охотничий загонный союз, приближаясь друг к другу, трубили в эту маленькую дудочку, извлекая из неё зловещие густые и – надо отдать должное – мелодически довольно сложные, витиеватые мелодии.

Сы медленным шагом двинулся к озеру-людоеду. Пройдя пять-десять шагов, он останавливался, и усердно дул в «дудку дружбы». Этим методом первобытный охотник и собиратель смог постичь две простых, но очень важных вещи.

Первое – озеро никакое не озеро. Это чудовище морока, оно напускает на людей морок видений, само же – суть есть длинный шершавый язык, усеянный, утыканный невысокими, но острыми трёхгранными зубами по всему своему протяжению. Язык этот заворачивает в себя любую добычу – а когда разворачивается, то добычи уже нет, она уже всосана и распределена по его внутренностям.

Второе – чудовище морока по какой-то необъяснимой причине весьма неравнодушно к дудке-сопелке из бедренной кости племенного врага Сы. Когда Сы движется в тишине – он видит только манящее озерцо с очень вкусной голубой водой. Но когда Сы принимается выдувать «песню», под влиянием сплетённой в свистке мелодии червь-язык перестаёт напускать мороки, поднимается и раскачивается, погруженный в транс…

«Может быть, так зовут к себе самки чудовища? – гадал охотник первобытной саванны. – Очень может быть, но скорее… Скорее, так поют, призывая мать, её детёныши… Зверь не ест тех, кого породил… Зверь принимает меня за своего детёныша? А может, зверь приручен неведомым хозяином и принимает меня за хозяина?».

Если бы Сы не был таким древним – он, возможно, подумал бы и о факирах, зачаровывающих змей дудочкой. Но в его время до факиров и всей их культуры оставалось идти ещё не одно тысячелетие…

 

***

Первобытный человек был очень терпелив и вынослив. Все, кто не отличались этими качествами, – вымирали «на раз». Несколько дней иссохшие скелеты, как мумии, время которых ещё не пришло, – два мужчины и две женщины вели за собой завороженного плоского червя-гиганта, пока не привели к обрыву битумной ямы. Когда один уставал дудеть – его подменял спутник или подруга. И так много раз…

Упорство охотников было вознаграждено. Эта чаша посреди каменной плоскости образовалась в незапамятные времена, может быть, ещё задолго до появления человека, от удара метеорита или сверхмолнии. Немыслимые температуры раскалили деформированные слои песчаника, превратив его в гладкое стекло.

С веками, не одну тысячу лет, в огромную чашу стекали разные нечистоты и стоки, падали или сбрасывались трупы животных и птиц. Всё это гнило, прело, выпаривалось, пополнялось, смешивалось, и в итоге превратилось в чёрную жижу, око тьмы посреди земной поверхности…

Пока Ур подманивал громадный зубастый язык к краю естественной ловушки – Сы обошёл битумную чашу. И подал манящий сигнал с другой стороны.

Завороженная предками факиров Друморта двинулась на звук, и рухнула в битум, тяжёлый и вязкий, как желе, подломив стеклянные края каменной чаши…

Выбраться из ловушки тварь уже не могла, сколько ни извивалась, сколько ни плескала грязной густой и навязчивой жидкостью по сторонам. Ур поднял большой плоский камень, чтобы добить неведомого им прежде хищника, но хитрый Сы удержал его косматую руку. Он молча попросил подождать.

Он и сам не знал – чего именно ждёт, но терпение его вновь было вознаграждено. Друморта в битумной чаше постепенно успокоилась, освоилась, пришла в себя. И через некоторое время к чёрному глазу посреди каменистой равнины поспешили животные самых разных видов, полетели птицы, пикируя к самой поверхности чёрных жиж…

Маленькое племя, пленив большое чудовище – начало новую жизнь. Теперь им не приходилось бегать по пустыне – пустыня сама прибегала к ним в рот, всё, что в ней было съедобного, устремилось на миражи Зубастого Языка. Сы взял в жёны одну из женщин, Ур – вторую. Они построили, как умели, из камней и сухих палок себе жилища, постепенно обленившись. Устав пить кровь добычи – они стали искать место для колодца, не сразу, но откопали себе «точило», и теперь могли пить чистейшую воду.

Понятие о времени у первобытных людей было очень смутным – и потому Липрандин не мог различить: то ли несколько дней у них прошло возле чёрно-вонючего источника благости, то ли много лет. Подросшие и многочисленные дети Сы и Ура намекали, что утекло в реке времени немало…

Вокруг чёрного озера Липрандин увидел уже что-то вроде примитивного храмового сооружения, обсаженного, как мухами, множеством паломников. Постаревшие Сы и Ур изображали из себя жрецов, дарили всем иллюзии, и слава об их чудесах разлеталась всё дальше и дальше…

Огромное множество приблудных людей из самых разных племён служило теперь Сы и Уру и их «неборожденным» сыновьям. Вокруг храма с чёрным оком под сводами разрастался город, первый из городов истории человеческой… В священный город со всех сторон везли и волочили дары земные…

Судя по всему, Сы, памятью которого Липрандин воспользовался, прожил долгую и счастливую жизнь. Но однажды случилось то, что неизбежно случается среди живых существ…

Пленная Змея-Дорога издохла. Много лет её, привыкшую к битумной ловушке, кормили, бросая ей жертвенных животных и птиц, а иногда и пленников. Но не мясом единым жив хищник! Разжиревшая от постоянно подносимых даров, Друморта тоже старела, старела, и…

Старенький Сы с грустью смотрел, как в «чаше творения» куски мяса и цельные тушки птиц плавают по поверхности невостребованными. Друморта больше не плескалась, не жрала, свиваясь в рулон, и не выпускала никаких иллюзий. Храм волшебства, храм великих видений – умер.

И вот теперь, окончательно убедившись в этом, помудревший Сы, одетый в хламиды жреца, может быть, первого профессионального служителя культа в истории человеческой, напряжённо думал – что делать?

 

8.

Йон Йоргурду, генпрокурор пиратского государства, по кличке Бриан де Буагильбер, прилипшей к нему с тех времён, когда молодёжь, «уходящая натура» его поколения, – ещё читала Вальтера Скотта, с изумлённым ужасом смотрел на породистую, смазливую девку, с которой собирался побаловаться в эту ночь. Зеленоглазая «платиновая» блондинка, стриженная модным «каре», стройная, длинноногая, изящная, большегрудая, в сетчато-кружевном белье, открывавшем, казалось, больше, чем если бы она была совсем голой… Соблазнительно-бесстыдно не скрывая ничего, «девка на ночь» хозяйничала в спальне тайных утех бандитского генпрокурора, шарилась в его бумагах, а бедняга Йоргурду ничего не мог с этим поделать.

Проклятая стерва что-то вколола ему во время «разогревающих ласк», и теперь полностью парализованный Йон лежал, как колода. Правда, говорить – мог...

– Что тебе нужно?! Зачем ты это сделала?! – прошепелявил он плохо слушавшимися, как у дантиста после анестезии, губами.

Девка, чей бюстгальтер выглядел меньше нужного на размер и впивался в её груди, казалось, до боли, при этом, в своей французской игривой ажурной прозрачности ничего не прирывая, девка резко-очерченной, гранёной стройности, склонилась к своей жертве с надменностью, не свойственной путанам:

– Ну, а теперь давай поговорим без глупостей, Йоша…

– Как ты смеешь, căţea?! – пытался ещё командовать, будто у себя в кабинете, Бриан де Буагильбер. – Да ты знаешь, кто я?

– Не знала бы, с тобой бы не возилась… – махнула рукой гостья как-то по бабьи, и сразу стала казаться взрослее, несколько подуставшей от жизни.

– В общем, слушай и запоминай! Я офицер Рени Алигьери, секретарь по культуре посольства США в твоем долбаном бантустане! И я послана к тебе теми, кто имеет власть настоять на своих требованиях! На твой мобильник уже пришло письмо, с которым ты ознакомишься попозже… Когда карачун сойдёт… Краткое содержание: твоя недвижимость в Майями и на испанской Ривьере, номера твоих счетов в швейцарском банке, вся твоя воровская требуха, Йон. Ещё один документ – за подписью русского посла Кима Коварсского, о повышенной опасности в ближайшие дни для российских официальных лиц, рекомендация им собраться в охраняемом здании посольства… Знаешь, что такое письмо означает?!

– Что Россия не собирается вмешиваться… – постепенно въезжал генпрокурор.

– Да. И русская армия, стоящая тут в нескольких километрах, у большой реки, не двинется с места! Мы в контакте с русскими, и русские знают о нашем намерении удалить гнилой клык Дракулы… И не возражают… Вот я и пришла тебя по дружески предупредить, Йоша, чтобы ты понимал расклад, и не вздумал в «час Х» выполнять приказы своего «крёстного отца»… И твоя жизнь, и твоя смерть – обе сейчас в твоих руках… Точнее, будут в твоих руках, как только те начнут шевелиться…

– И вы, янки, думаете, что генпрокурор Дакии уступит вашему шантажу? – старался отступать с достоинством недвижимый, как его недвижимость в Майями, вороватый прокурор.

– А куда ты денешься, Йоша? – проворковала соблазнительная стерва. – Думаешь, для кого-то секрет, из какого теста вы все слеплены? Тебя, Йоша, деньгами ставили, деньгами и снимут!

– Но Цепеш, Цепеш… – хрипел парализованный шалун-прокурор.

– А что Цепеш? Он такой же, как и ты. И по нему принято решение, надоел он там… – Рени показала пальчиком вверх, в лепнину высокого потолка. – Вы что, – она нахмурила тонкие фигурные бровки голливудской актрисы, – действительно тут решили, что сами по себе чего-то значите?! – Рени Алигьери серебристо засмеялась. – Поистине, хуже несменяемой власти может быть только несменяемая власть идиотов!

– Но Цепеш…

– Тебя заклинило, старый дурак? Твой страшный Цепеш – это пачка долларов. И ничего больше. Есть доллары – есть Цепеш. Нет долларов – нет и Цепеша. Ему канал героинового опта из Афганистана перекрыли – и европейские партнёры уже ему выставили неустойку, которая раза в три больше стоимости всей вашей республики, со всеми её ржавыми советскими потрохами! Ты не понял, Йоша? Разъясняю популярно: вы дешёвки. И всегда были дешёвками. Вы – расходный материал. Тюбики с вами покупают – когда нужно сделать ремонт. И вас выбрасывают, сперва отжав досуха, когда ремонт окончен… А если вы пересохли в кладовке, как твой Цепеш, то вас легче заменить новыми, чем возиться-разводить на спирту…

– Что я должен делать? – спросил Йоргурду, устав слушать эти словесные помои, не то, чтобы оскорбительные, а просто мерзкие в своей очевидной правдивости.

– Ничего тебе не нужно делать! – сменила тон офицер Алигьери, охотно переходя с языка негритянского гетто на деловой американский язык. – Когда ты отойдёшь от моего укольчика, то снова сможешь ходить и руками размахивать… Но советую притворяться паралитиком и дальше… В этом случае, когда мы уберём Цепеша, ты тихо выйдешь в отставку и тихо уедешь разводить орхидеи на свою виллу в Майями… И про тебя никто не вспомнит… Сейчас твоя задача, как генерального прокурора, – просто нам не мешать! Ляг в больницу, отключи все телефоны, сделай так, чтобы Цепеш тебя потерял…

– И всё?

– И всё, дурачок. Остальное моя страна берёт на себя. Самое большее, через неделю Цепеша в Дакии не будет. А у тебя только два пути: или получить осиновый кол вместе с Дракулой, или вовремя отпрыгнуть… Ты меня понял?

– Я понял тебя…

– Вот и хорошо. Я ухожу, а ты ещё часок полежишь, потом activitate fizica к тебе вернётся. На какое время – тебе самому решать. Будешь играть за Цепеша – успокоишься навсегда!

Она натянула свои тесные джинсовые шорты, и ушла. А Йон Йоргурду, генеральный прокурор Дакии, в детстве прозванный одноклассниками Брианом де Буагильбером, – получил заветный час отходняка, час вынужденной неподвижности, чтобы впервые в его бурной и бесноватой жизни задуматься…

– Куда же делась жизнь с этой земли? – спрашивал себя старик, не успевший заметить, как постарел, и даже – когда успел вырасти из школьной курточки.

Интересный вопрос! Куда же ушла жизнь с его давно уж преданной и проданной земли, для России – южной, а для Европы – холодной и северной? Той земли, куда из древнего Рима, как на Колыму, ссылали, бывало, опальных поэтов. Поближе к «ледовитой Меотиде», то есть к Азову, для римлян – северному пределу всякой обитаемой земли.

Куда делась эта жизнь, пахнувшая солнечными виноградниками и овечьим сыром, и сырой после июльских ливней овчиной тучных, бесчисленных кротких стад, пахнувшая машинным маслом механических мастерских и автохозяйств, пахнувшая трудом?

Эта жизнь ушла, вместе с половиной населения, а оставшиеся выжившие – жили кто как, неравно, но одинаково вымороченно. Даже зажиточные домохозяйства представали лишь призраками над гробом былого, беспочвенные, безземельные и невещественные, зыбью дыма над угольями погасшего огня.

Даже богатство в этом краю, не говоря уж о нищете, – жило как побирушка, присосавшись к грантам, вымогая себе у иностранцев подачки, напрочь разучившись извлекать жизнь своим трудом из собственной земли. И – как все побирушки на свете – уповая лишь на милостыню Забугорья, на «подвоз» продовольствия и шматья…

В этой жизни больше не было памятного Йону по детству запахов домашнего уюта, устойчивого и обустроенного, самодостаточного, дышавшего сыроватым цементом и свежей стружкой новостроек. В этой жизни всё провоняло кибиткой первобытного кочевника, готового в любой момент сорваться со стойбища и бежать за призраком удачи, куда глаза глядят…

Может быть, та прежняя, работящая, саму себя без подаяний и кладоискательства державшая жизнь – была трудной. Может быть. Но эта, новая, – была попросту страшной. Эта новая жизнь – заставляла всякого человека, богат он или беден, каждый вечер засыпать в страхе, каждую ночь видеть во сне кошмары, и каждое утро просыпаться в холодном поту, тиская под подушкой рукоятку «посредственного» оружия…

Кому по средствам инкрустированная бриллиантами гангстерская «беретта», а кому – лишь грубый хуторской колун, да разве ж в этом дело?

 

***

– Изучи документики на вацапе! – дружески подмигнув, посоветовала офицер Алигьери, когда, быстро одевшись, покинула беспомощного «клиента».

На забронзовевшем в прямом и переносном смысле слова выходе с виллы тайных утех Йона Йоргурду наискосок пристроилась машина частной охранной компании «Paza», о чём свидетельствовала боевая раскраска автомобиля. Теперь к широким и красочным клейким лентам «Paza» добавились маленькие аккуратные дырочки, проделанные бронебойными пулями снайперской винтовки.

Водитель из ЧВК простреленным черепом лежал на руле, и казался усталым таксистом, вздремнувшим на стоянке. Его напарник валялся куда более живописно, пьяно выпав из раскрытой дверцы, ноги в машине, голова уже на асфальте… Был сбит стрелком отдалённой крыши, так сказать, в прыжке, когда, почуяв неладное, попытался выскочить с румынским воронёным «стейером» в руке.

Охранная служба «Paza» принадлежала, как и всё в Дакии, Владу Цепешу. Представляла из себя целую армию, численностью, вооружением и подготовкой едва ли не превосходившую государственную полицию. Тридцать лет подряд громилы из «Paza», подражая тонтон-макутам, в покровах ночи вламывались в любой дом, хватали любого человека – и волокли его в «кооперативные» застенки, как называли в Дакии их пыточный комплекс со времён перестройки. Но теперь – их время вышло, sic transit gloria mundi.

Поодаль от расстреляного автомобиля некогда всемогущей «Paz’ы», почти скрытый багряной пеной рослых трансильванских бересклетов, способных по осени принимать фантастические красновато-пурпурные оттенки, припарковался другой автомобиль. Чёрный, как лаковая калоша, с дипломатическими номерами посольства РФ.

Именно к нему и направилась офицер Алигьери, на ходу доставая из сумочки тонкую ментоловую сигаретку.

– Спелые шаги! – оценил один из русских приближение Алигьери, всем своим видом, кошачьей грацией выдававшей особое, чисто-женское довольство чувственности.

Рени на высоких каблучках-шпильках вольной походкой стриптизёрши, повиливая бёдрами, подошла к коллегам и жестом попросила закурить.

– Наша помощь не требуется, Рени? – осклабился один из «секретарей по культуре» русского посольства, крепкий, накаченный, с армейской выправкой и с каменной крутизны острыми скулами «искусствовед в штатском».

– Ваша помощь в том, что не мешаете… – очаровательно улыбнулась ему «офицер Алигьери». – Всё идёт по плану…

О том «секретари по культуре» и доложили послу РФ Коварсскому.

– Значит, приговорили американцы Цепеша?! – усмехнулся тот, наливая себе в цилиндрический хрусталь купажированный виски.

– Выходит так. Точку ставят. В тираж вышел…

– Загремел под фанфары… А ведь сколько лет держался!

Коварсский тяжело, по-стариковски, уселся в огромное кожаное кресло, ромбически стёганное клёпкой, пил не спеша, наслаждаясь вкусами и ароматами.

– Ну, не нам переживать! Он России 30 лет кровь портил, rahat… И не подумайте, что рахат-лукум… Если его свои же и кончат – нам меньше работы, правда, парни?

– Да уж чего говорить…

Посол ещё немного посмаковал выпивку, к которой с годами всё больше становился привязчив. В кабинете звучал только механический перестук напольных часов…

– Как же так получилось, а? – спросил Коварсский, подняв усталые и мутные глаза пьяницы на вытянувшихся в струнку офицеров. – Берёшь придурка, бездарного, бесхозяйственного, бескультурного, попросту безумного… Сочетаешь его с какими-то бумажечками, даже не бумажечками, а электронными «блипами», обозначающими валютные транши… И получаешь на выходе властителя дум, героя эпохи, главу правящей партии? Сколько лет у него в заложниках были миллионы людей, целая страна?! И что же это такое, волшебство, что ли?

Единственным ответом Коварсскому служило молчание.

– А теперь куклу поставят руководить, биомарионетку, с костным чипом за ухом… Это лучше, как вы считаете?

– Считаем мы, что не по зарплате нам такой вопрос… – смущённо сознался один из спортивных доберманов. – Пересчитаем зарплату, и каждый раз думаем – не нам считать-то…

– Сами вы роботы… – отпускающим и одновременно осуждающим жестом махнул на подчинённых рукой посол Коварсский.

 

***

Примерно сотня рейсовых автобусов, некоторые очень старые, ещё с советским стажем автопробега, приняли на борт толпу крепких, молчаливых бездумных молодых трансильванских парней. Эти парни были потомками шахтёров с давно закрытых шахт. И они всегда, на протяжении всей своей тёмной жизни – искали работу. Любого из них можно было нанять класть плитку в ванной. Или брусчатку на улице любого города мира. С большой охотой любой из них поехал бы уборщиком в парижский общественный туалет – но туда брали очень редко.

А ещё этих жилистых и безмозглых юношей можно было нанять делать революцию. С той же покладистостью и добросовестным пыхтением плиточника каждый из них мог месяцами стоять на площади и орать заученные лозунги, не желая, да по темноте своей, и не умея вникать в их содержание. Революционеры-попугаи перекидывались, куда было нужно глобальному Хозяину, получали сдельную, и, надо отметить, очень скромную почасовую оплату. Вряд ли эти трансильванские ребята видели в революциях что-то большее, чем в таксопарке. Если тебе дали транспорт – води. А если дали транспарант – держи…

 Своей молодёжи в Дакии почти не осталось, но этим засланцам выдали перед поездкой бутафорию: дакийские паспорта. Благо, паспорта Дакии всё равно с 1991 года печатались в США, и клише находилось там, согласно «равноправной» межгосударственной договорённости…

Примерно в 6.00 дежурный шнырь негосударственной тайной полиции «Paza» сообщил своему руководству в центральный офис, в Шикилев, что по совершенно непонятной ему причине погранслужба Дакии пускает сотни автобусов с сомнительными людьми по «зелёному коридору», даже не пытаясь досматривать и как-то уточнять личности, цели приезда…

– Неужели началось?! – смятённо и не по уставу добавил агент в конце сообщения.

Немногочисленная и не очень боеспособная армия Дакии не препятствовала движению колонн «невооружённого мирного протеста». Полиция – сопровождала этот «протест» с мигалками, разгоняя с его пути случайных водителей и другие помехи…

Город «Шика и Льва» готовился принять «майдан», типовую «революцию достоинства» – но на безлюдной трассе среди одичавших, превращающихся обратно в степь полей, некогда, но очень давно, кукурузных, водитель головного автобуса увидел у обочины странное атмосферное явление…

Водитель тоже был гастарбайтером. Ему платили «1,5» с чисто американской буржуазной бережливостью: ставку за участие в митингах протеста, и полставки за то, что баранку крутит. Этот человек родился и вырос в Трансильвании среди мёртвых шахт и остовов заводских корпусов, в маленьком городке, в который даже пластмассовых сувенирных вампирчиков привозили из Китая, не доверяя их делать местным… Жизнь из городка ушла давно и навсегда, превратив его в гробницу, открытую для посещения туристов.

Этот человек ничего в своей жизни не видел, и ничего не понимал. Вся его картина мира, как у обезьянки в туристической зоне Индии, сводилась к подачкам Запада и разным жестам, вымогающим эти подачки.

Запад может дать доллар – и тогда ты покупаешь импортный хлеб, и живёшь день. Запад может не дать доллара – и тогда на следующий день ты умрёшь. И так – изо дня в день…

Хитрый Запад никогда не давал трансильванцу много, чтобы можно было уехать из мёртвой, как чернобыльская, зоны отчуждения. Хитрый Запад всегда выдавал кормов в обрез – чтобы держать трансильванца на коротком поводке.

И вот водитель головного автобуса увидел, что у обочины сверкает в туманной рамке и перламутром переливается… город Париж! Если бы этот человек учился хотя бы в средней школе – он задался бы вопросом: как такое возможно с научной точки зрения. Но этот человек никогда и ничему не учился больше, чем по картинкам. А теперь он видел узнаваемую мечту, Эйфелеву башню в шаговой доступности, и больше ничего не открывалось его мысленному взору.

Плюнув на свою сдельщину, на грошовую почасовую оплату, рассуждая, что полжизни такого шанса не было, и может быть, никогда больше не будет, – трансильванский водитель остановил свой автобус, выпрыгнул из водительской кабины и побежал, мурашками спины ожидая выстрела между лопаток – к мечте своего детства, Эйфелевой башне…

В спину ему неслись не выстрелы. В спину ему гомонили те, кто припустил за ним наперегонки, видя кто статую Свободы на Манхеттене, кто башню Тауэра, а кто римский Колизей…

И только совсем уже вблизи, когда поздно было отскочить, – вместо окна в Париж люди замечали гигантского плоскозмея, вставшего на дыбы на высоту пятиэтажного дома, плотоядную челюсть-ленту, от изобилия пищи извивавшуюся кольцами, петлями, загребавшую тела, словно бульдозерными ковшами…

– Это прекрасно, что у преступного режима так много жертв! – несколько позже орала в мобильник офицер Рени Алигьери. – Но где тела, вашу мать?! Что мы покажем CNN?! Где трупы?!

 

***

– Связь с Шикилевом потеряна! – пугливо сообщил дежурный офицер «Paza» обдолбанному «белячком» шефу, Владу Цепешу.

– Ну, так восстановите! – потребовал Влад, в очередной раз вбирая ноздрёй порошок, похожий на сахарную пудру. – Что, со всеми абонентами?!

– Да…

– Это американцы мутят! – закивал Дракула. – Ну, я им покажу, как с Цепешем в такие игры играть! Русская ударная армия стоит на реке, в нескольких километрах от Шикилева! Думаете, Кремль даст пиндосам вот так запросто меня схарчить?! Плохо вы знаете Кремль, ребята, ха-ха-ха…

Вконец запуганный дежурный с изящно вышитой нарукавной повязкой «Datorie» не рисковал возражать криминальному боссу, лишь молча поднёс ему планшет с сайтом российского информагентства РИА «Новости»…

– Что?! – нахмурился Влад.

Российский министр иностранных дел добавил свой лавровый лист в американское варево. Он демонстрировал щёлкающим камерами журналюгам письмо Дракулы, с обаятельной и в то же время язвительной улыбкой комментируя:

– Этот человек столько лет вёл антироссийскую политику, а теперь предлагает нам дружить в таких вот подхалимских выражениях…

Дракула, поддавшись минутному порыву, разбил планшет об стену.

– Что делать, босс?! – пепельно прошептал дежурный офицер.

– Подготовь мой моторный дельтаплан!

– Как?!

– Как – ты сам знаешь! Подготовь мой дельтаплан, и я покажу моей гостье всю Транссарабию с высоты полёта летучей мыши!

– Влад, ну время ли теперь… – попытался встрять одноглазый Шалва Шахмад.

Цепеш посмотрел на него так, что Шалва в страхе за последнее своё око опустил ополовиненный взгляд.

Влад нюхал свой порошок и, казалось, обдумывал план.

– Сейчас самое время! – бормотал он невменяемо. – Полнолуние! Обожаю ночи в исполнении Луны!

В гнетущей тишине готической залы вещал радиоприёмником только голос жившего в своём, посмертном, потустороннем мире Лёши Липрандина:

– Спор давно уже идёт не между разными типами общества, – растолковывал Лёша тем, кто его уже не слышал. – И давно пустой схоластикой стал разговор о конфликте социализма с капитализмом! Речь идёт о конфликте цивилизации с зоологией. Между стражами наследия и погромщиками «захватного права».

Это началось давно, началось ещё со звериной мрази приватизации. Иду по улице – рассуждает мразь, – и мне нужны деньги! Я не хочу жить бедно – рассуждает мразь, – и потому отбираю пенсию у первой же встреченной мной старушки, отбираю карманные деньги у первого же встреченного мной первоклашки или инвалида…

– Нет, не стройте иллюзий! – просил Лёша уже непонятно у кого. – Общества в историческом смысле в этих каменных джунглях больше нет…

– А ты! – поднял на Лёшу кровавый взгляд Цепеш, и только этим убедил, что не уснул в кресле. – Ты, Липрандин, убьёшь мне тварь! Убьёшь мне плоскозмея, и это поднимет мой авторитет, укрепит мою власть…

– Сам-то хоть веришь в это?! – хмыкнул Лёша презрительно. – Нет уже давно в мире того авторитета, который можно было бы укреплять… Сейчас всё решает – кто больше предложит!

– Не твоё дело! Убей мне тварь, и предоставь её шкуру, и я им всем покажу… Всем… Всем…

 

***

Полковнику Персеепу, командиру едва ли не единственной боеспособной и укомплектованной части в малочисленной и декоративной дакийской армии, сказочно, невероятно повезло. Персееп вначале получил приказ министра обороны – выдвинуться к разъезду Черяны, «разбираться с преступлениями режима демпартии». То есть – с преступлениями некоронованного короля Дакии Дракулы!

Персееп впал в транс и паралич страха, тем более, что в дверном проёме его кабинета замаячил закреплённый за ним офицер тайной полиции «Paza» Йопан Гримзу. Но вместо ареста Гримзу передал приказ от Дракулы: выводить воинскую часть к разъезду Черяны, и всё там отутюжить на предмет «уничтожения угрозы жизни гражданам».

Персеепу сразу стало легко и хорошо: расколовшиеся в его голове ветви власти срослись обратно, он с лёгким сердцем двинулся на крыльях немеряного облегчения к разъезду Черяны. Но ничего там не застал, кроме множества пустых и старых автобусов с трансильванскими номерами…

Гримзу был на постоянной видеосвязи с диктатором, и Персееп тоже иногда попадал в кадр. Чем был очень доволен, потому что выполнял одновременно приказы заговорщиков и официальной власти, причём, в силу устройства дакийской власти, он точно и не сказал бы – кто заговорщики, а кто официальная власть.

Привычка говорила, что власть – это единственный в республике частный собственник Цепеш. Закон – которым тридцать лет никто не заморачивался – гласил, что Цепеш – частное лицо, а полковник дакийской армии должен выполнять приказы своего начальства, и президента Шемахаона…

И какое счастье, что все эти тонкости легитимизма обошли Персеепа стороной, ибо никакого расхождения в приказах он теперь не видел.

Дакийские военные пустили по степи минные тральщики, бороня бросовые земли у обочины трассы, потом выжгли эти земли огнемётами, и для верности расстреляли их из оружия разных калибров. Все их усилия в буквальном смысле слова ушли в почву, в грунт – и никакого результата не дали.

– Друморта давно уже ушла оттуда… – сочувственно покачал головой Липрандин, заглядывая в экран видеокоммуникатора из-за плеча Влада Цепеша. – Она осторожная. Она долго на одном месте не охотится…

– Тогда где она сейчас?! – спросил за оцепеневшего Дракулу Шалва Шахмад, мечтающий отомстить за потерю глаза.

– Чтобы это узнать, мне и нужны зеркала Нергала… – пояснил Лёша.

 

9.

Прогуливаясь среди кущ и статуй классически-английского стриженого парка при посольстве, Ким Коварсский с удовлетворением отмечал про себя, что его нынешний собеседник, посол США, приехал сам. «Разговор произошёл по инициативе американской стороны», – мысленно вписал Коварсский орденоносную фразу в будущий отчёт. Дыхание обоих послов курило дымкой осенней прохлады, столь гармонично сочетавшейся с шотландским пледом, углом закинутым на плечо янки.

Ведь это был не чуждый чудачеству и экзотике старина Билли, Вильям Ровеллер – по определению русского посла, «нечто среднее между «ротвейлером» и «Рокфеллером». Что ж, очень подходящее имя для посла страны с гордым именем на три буквы!

– …Это и есть показатель того, что мы можем действовать сообща! – разглагольствовал Ровеллер. – Выступление вашего министра иностранных дел, разоблачение с русской стороны интриг господина Цепеша… Всё это очень, очень конструктивно, Ким Валерьянович…

– Ваше усердие, Билл, в деле свержения Дракулы… – кашлянув, вкрадчиво, кошачьим приседом начал Коварсский, – заставляет напомнить, что именно вы же в своё время Дракулу и возвели в куб…

– Он не ушёл вовремя, засиделся во власти…

– Оставьте, Билл, эту демагогию для радио «Свобода»! Те, кто правит вашей страной и ставит в ней президентов: Ротшильды, Рокфеллеры и Морганы с Барухами, – у власти двести лет, и передают её по наследству… Может быть, они тоже засиделись?

– Оставьте, Ким Валерьянович, вашу демагогию для газеты «Правда»! – парировал драпированный шотландскими квадратами янки, прикуривая сигару. – Ротшильды – это доллар, а доллар любите и вы, и ваше начальство…

– Один – один, господин посол…

– Я, если настаиваете, раскрою карты: время Дракул прошло. И если дракулы этого не понимают – то тем хуже для них. У нас теперь появились новые, гораздо более совершенные управленческие технологии – безотказные, прозрачные, конструктивные, а главное – безопасные для всех! Это настоящая революция в политтехнологиях, вы и сами будете удивлены, когда увидите, насколько это превосходит всяких дракул с точки зрения административной эффективности…

– Ни коррупции, ни злоупотреблений, ни самодурства… – начал, прищурившись, старый русский лис.

– Совершенно верно! Чёткость, отлаженность, функциональность, для скандалов ни малейшего повода…

– А ещё: не мыслей, не чувств, не самосознания… – вывернул Коварсский наизнанку эту хвастливую апологетику.

– Ну вы же согласились… – немного смутился янки. – Я имею в виду вашу страну, Ким Валерьянович… Что это лучше Дракулы…

– И всё время теперь думаю – не ошиблись ли? – посетовал Коварсский, будто с добрым знакомым наболевшим делился. – Неодушевлённый предмет настолько предсказуем, что ему можно без страха и проблем предоставить любую, даже наивысшую степень свободы… Камню не нужны никакие конвоиры – потому что он никогда и никуда не убежит…

– Что вы имеете в виду?

– Пока просто мысли, неоформленное до конца эссе об опасности свободы живого и полной безопасности свободы мёртвого… Скажите мне, Билл, вы же умный человек… Скажите не для протокола, а просто по-приятельски, частным порядком… Вы сами что-нибудь понимаете?!

– В новых политтехнологиях?

– Да, в общем-то, во всём, и в них, и вокруг них…

– Я не очень улавливаю, чего вы хотите услышать, Ким Валерианович?..

– Ну, понимаете… Я старый человек, мне много лет, и прожил я их далеко не образцово, честно скажу… И вот теперь с высоты своего опыта я пытаюсь вас понять! Вы всё время меняете власть, но при этом не меняете жизни. А в чём тогда смысл?! Это же не игра… Это судьбы миллионов людей, и если уж ими рисковать при смене власти – то нужно что-то очень важное, стоящее держать ориентиром… Вы сейчас посадите вместо Влада куклу, которая на радость дуракам искоренит коррупцию… При том, что капитализм сам по себе и есть коррупция, а то, что вы в нём «коррупцией» называете, – мелкая рыбёшка, которая «не по чину берет»…

И вы смените живого администратора на куклу, чтобы администратор хозяев не обворовывал. И мы знаем, как: просто куклы взяток не берут! За этим положительным свойством робота скрывается очень и очень отрицательное свойство: куклы не думают. Они стоят, где их поставили, и лежат, где их положили. А когда их выбросили на помойку – они тихо ждут мусорщика, чтобы ехать с ним на свалку или мусоросжигательный завод…

– К чему вы это?..

– …И вот теперь вы повсюду рассаживаете кукол с фаршированными чипом мозгами, радуясь, что куклы ничего не делают без кнопки на вашем пульте… Чем это кончится, Билл?! Вашего президента тоже заменят роботом? Вас, Билл, тоже сменят роботом?!

– Технический прогресс не стоит на месте! – пожал плечами американский посол, не слишком проникнувшись пафосом собеседника. – У вас, русских, есть такое популярное стихотворение… Я учил в своё время на факультете славистики в Мичигане…

…Dear, Dear, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

As if doesn't know, что живых коней

Победила стальная конница?

– Это Есенин, Билл! – ностальгически улыбнулся Коварсский. – Наполовину уже переведённый тобой!

– Откровенность за откровенность, Ким! Да, иногда, при виде зомби-вождей для «новых демократий» мне бывает страшно… Но так же было страшно и кучеру, когда он увидел первые автомобили, и пряхе, впервые увидевшей механическую прялку… Может быть, master Коварсский, заменят и меня. А тебя не успеют: ты старый!

 

***

Шикилевская толпа молодых подонков, громившая и разворовывавшая оборудование в подожжённом офисе «Демократической партии», созданной некогда Дракулой как личная гвардия в политике, – разбежалась в панике при виде этого кортежа. Страх за тридцать лет въелся в плоть и кровь, любой дакиец, издалека завидев эти машины – стремился стать незаметным и потеряться в складках местности… Только огонь бесстрашно дразнил чёрные лимузины, высовывая им языки пламени из почерневших ртов-окон…

Но кортеж ни на секунду не задержался возле погрома, ещё раз доказав, что время Дракулы в Дакии кончилось. Лимузины, внедорожники и фургоны сопровождения под вой мигалок проносились мимо, не теряя времени, имея своё, особое задание. Над ними парили и два личных вертолёта Дракулы – VH-3D Sea King и VH-60N Black Hawk.

Внедорожники секретной службы PAZA, улучшенные по сравнению с армейским вариантом «Хаммеры», тяжёлые, бронированные Chevrolet Suburban, сопровождаемые по бокам юркими чёрными BMW 7-Series, большой, некогда американцами дарёный, бронированный автобус X3-45 VIP 3, автомобиль спецсвязи Suburban, выделявшийся антеннами и уродливым «горбом» на крыше... Кортеж перевозил целую армию охранников в деловых костюмах, вооружённых снайперскими винтовками, автоматами, светошумовыми гранатами, армию, которую Цепеш закрепил за Шалвой Шахмадом.

– Помоги Липрандину! – велел Дракула. – Дай ему всё лучшее, что у нас есть! Пусть он убьёт Змею-Дорогу, чем хочет, как хочет… А если не справится, тогда убей его! И себя за компанию… Потому что если не справится он – то, значит, не справился и ты…

После чего Влад Дракула… улетел. Звучит, как бред наркомана, конечно, но именно так и было, тем паче, что речь ведь идёт о всё более и более саморазрушавшемся наркомане. Которого звала своим исполнением в особой ночи Луна…

 Моторный дельтаплан, тенью своих крыл напоминавший нетопыря гигантских размеров, плавно соскользнул с самой высокой башни замка Дракулы. И унёс в ночной полёт стянутых ремнями авиапортупеи Влада и Яну, чувствовавшую себя в когтях у коршуна…

– Бронированный лимузин Цепеша, – просвещал Лёшу Липрандина Шахмад, – сделан по последнему слову… В нём есть даже система очистки воздуха на случай газовой атаки. Там есть запас крови для переливания, группа которой идентична хозяину, устройство дымовой завесы, и приборы инфракрасного видения. Если нужно – то мы сможем оставлять за собой масляные лужи для потенциальных преследователей… Это крепость на колёсах, и там практически все калибры… И все в твоём распоряжении…

– Этого не потребуется! – обаятельно, чуть смущённо, но очень уверенно сказал Липрандин.

И не смог отказать себе в удовольствии просветительства, ведь когда он сделает дело – кто и когда ещё станет его слушать?

– Понимаешь, Шалва… Есть подпорки – и есть, собственно, то, что ими подпирают! Все технические устройства цивилизации – это подпорки, и единственный их смысл, без которого они бесполезны, и даже смертельно вредны, – поддерживать то, ради поддержки чего их изначально выдумывали подвижники и отшельники…

– Прям уж и отшельники? – усомнился одноглазый мститель

– Ну, а кто по-твоему? Выжиги? Ростовщики? Рвачи?!

– Лады, только не разводи демагогию…

– Если ты не знаешь, чего именно призваны подпирать в поведении людей сваи научно-технического изобретательства, то вспомни, что жить среди голых свай ничуть не теплее, чем в голом поле…

– Короче, ботан, я понял, что тебе моя армада лишняя… Чего надо-то, говори!

Торжествующий своей востребованностью после очень долгой и глухой невостребованности Липрандин выложил на багряный бархат стола уродливый свисток и одноразовый шприц.

– Это что?! – недоумевал Шалва.

– Макет древнего «свистка смерти», которые делались из костей. А что касается шприца, то мой – дрянь пластиковая… Если найдёшь мне что-то более солидное, например, металлическое – буду очень благодарен, Шалва! По моим расчётам, мне нужны только эти две вещи…

– Но шприц пуст…

– Естественно, сейчас он пуст! Когда схожу в коридор Нергала – наберу там чем его наполнить…

– И чё? Посвистишь и уколешь?! – нервно хихикнул Шахмад. – Если бы ты, как я, вблизи ЭТО увидел…

– Я видел, Шалва. Чужими глазами из чужого черепа, но столь же отчётливо, как вижу тебя сейчас перед собой…

– Ну ты, блин… силён, бродяга… războinic elegant! Не представляю, что из этого выйдет, но ты… реально посвистишь и уколешь?

– В шприце будет так называемый «пурпурный прах», особая бактерия, которая для Змей-Дорог смертельна. Если одна микроскопическая бактерия «пурпурного праха» попадёт в тело Змеи-Дороги, то через миг их уже там будет несколько миллионов, а дальше… Дальше всё рассыплется в пурпурный прах, кстати говоря, для живых существ земного происхождения совершенно безвредный… Это как ключ к замку: в одну скважину подходит идеально, а в другую даже и не всунешь…

– Типа, в натуре, это естественный враг Друморт там, откуда они прилетели?!

– Может быть. Тут многое покрыто мраком. Я знаю только то, что Змея-Дорога жрёт у нас всё живое, а пурпурный прах жрёт изнутри её саму… В каких они отношениях были вне Земли – я не знаю, а гадать – не дело учёного…

– Слушай, но как ты подойдёшь со своей сраной спринцовкой к людоеду ростом в пятиэтажный дом?!

– Ну, вот для этой цели послужит моя дудка…

– А если не сработает?

– Ну, если не сработает… Значит, не сработает… Мне, Шалва, терять в этой жизни уже нечего… Да и тебе, как я посмотрю, тоже…

 

***

С точки зрения технической, «зеркала Нергала» – всего лишь два любых зеркала, противопоставленные друг другу. Выпукло-вогнутая конструкция, конечно, лучше схватывает, но в принципе сгодится и любое трюмо с боковыми створками на шарнирах…

Когда зеркало стоит против зеркала, то они отражаются друг в друге бесконечное количество раз. Если сунуть между ними голову, то увидишь коридор дурной бесконечности, однообразный и скучный. И ничего больше.

Лёша Липрандин потому так долго и рассказывал о «зеркалах Нергала», что их невозможно понять без всей предыдущей биографии человека, делающей для редких избранников судьбы (или её парий!) возможность увидеть обычно невидимое в «коридоре бесчисленных отражений».

Для посвящённого – безобидное действие превращается в очень опасный эксперимент над самим собой. В трюк на лезвии бритвы, точнее, режущем крае зеркального стекла. Скажем, Шалва Шахмад, заглянув между двух противоположных зеркал, ничего особенного бы не воспринял. Для Лёши совать туда голову было куда опаснее, чем дрессировщику в пасть льва…

В момент погружающего вхождения человек узнаёт то, чего он не знал, но при этом забывает всё, что знал. Он получает чужое знание – и теряет собственное. И никто не знает, сколько секунд нужно побыть в коридоре у Нергала, покровителя загробного города Куты или Кувы, таинственного древнего закутка иномирья, – чтобы потерять свою память насовсем! Вынырнешь вовремя – вернёшься в свое обычное состояние. Не вынырнешь вовремя – тогда… Не у кого спросить, что будет тогда!

Нергал не отвечает тем, кто не умеет спрашивать. Но и тех, кто умеет спрашивать, – ответ Нергала может совсем не обрадовать. Ведь чужое знание, за которым ты пришёл к нему, – ревниво вытесняет тебя из тебя. Мертвецы проникают к тебе в голову, и пытаются завладеть всем твоим телом, подменить тебя на Земле, обрести новую плоть взамен давно истлевшей для своих тонких информационных сущностей-призраков…

 

***

– Это же безумие! – брюзжал, бывало, профессор Ч.Еловик в сторону Лёши Липрандина, коптя всей нудью своего приспособленчества. – Это же безумие, предполагать, что даже не шумеры… Даже не шумеры, а кто-то до шумеров обладал алфавитом! Алфавит – одно из сложнейших изобретений высокоразвитой цивилизации… Но даже если предположить, что носители банановых языков, самоназвания которых мы и то не знаем, обладали алфавитом… Даже в этом случае, молодой человек… В вашей теории у них должен был быть ещё и безупречный геометрический глазомер – как слух Бетховена…

– Бетховен был глухим… – куснул шефа Липрандин.

– Не сразу! – чуть смутился Еловик. – Я имею в виду внутренний музыкальный слух величайшего музыканта – и вот такой внутренний геометрический глазомер вы предполагаете у носителей банановых языков! Это безумие, как ни крути, но это безумие!

– Тогда что, по-вашему, означают эти чёрточки? На керамике!

– Что? Известно что! Орнамент! Причём примитивный орнамент, геометрически неровный, из единственного элемента, косой чёрточки, которая ставится то под одним, то под другим углом к основанию сосуда! Мастер примитивного племени не умел ещё выравнивать геометрические углы, потому и ставил насечки как попало…

– Ну что ж, Чарлз Егорович, орнамент – так орнамент. В конце концов, письменность – это способ через орнамент передать зрителю орнамента то, что думал человек, нарисовавший орнамент!

– Мысль такая же бредовая, как и вся ваша теория!

Никто в здравом уме не станет уверенно утверждать или отрицать, что создатели хассунской и самаррской археологических культур были или не были шумерами. Они могли быть шумерами, а могли и не быть, и науке это навеки неведомо.

Шумеры, разумеется, могли ордой прийти в древнейшую Месопотамию – но могли там и родиться. И как оно было на самом деле – никто уже доказать не сумеет. Шумерские язык и письменность сами по себе древнее любой древности, и относятся к области седых легендарных преданий, существуют как сомнительные робкие слабые блики в полной тьме первых тысячелетий человеческой истории.

 Собственно говоря, история и начинается в Шумере, хотя некоторые оспаривают это в пользу Нила, но если не призовое, то уж второе-то место точно закреплено за шумерами. Это «первые люди» в том смысле, который современность придаёт слову «человек» – отделяя своих обитателей от дикого стада.

Всё, что мы можем разглядеть во тьме веков немыслимо-дальней шумерской истории – если и не совсем мираж, то нечто очень зыбкое, проявленное маленькой свечкой в огромной тёмной зале. А может быть – будем честны сами с собой – и вовсе мираж…

Но ещё хуже положение у тех немногих, кто осмеливается говорить об истории ДО Шумера! Эти люди уже одной темой своей ставят себя в положение «городских сумасшедших». Само предположение о бытовании некогда «банановых языков» – вызывает большие и очень обоснованные сомнения. А тут какой-то выскочка, Алексей Липрандин, пытается даже не услышать людей, живших восемь тысяч лет назад, а ещё и прочитать их!

Много лет высмеянный и оплёванный коллегами, известный только в очень узком кругу, но и там презираемый за «аферизм», Алексей Петрович догадывался об алфавитной системе, вложенной в косые чёрточки на черепках убедийской керамики. Некто, обладавший безупречным геометрическим глазомером, обозначал разные звуки всего лишь разным углом наклона насечки…

Поскольку про те седые глубины можно предполагать что угодно, вплоть до палеоконтактов с инопланетянами, ибо невозможность подтвердить компенсируется невозможностью опровергнуть, – то можно предположить и «алфавит углов» у дошумерских культур.

А толку? Даже если в острых, прямых и тупых углах есть логика знаковой системы – прочитать её никакой возможности не имеется. Десять тысяч лет не существует на Земле носителей «банановых языков» – даже если считать, что они вообще когда-то были. Нет ни переводчиков, ни двуязычных текстов, когда-то помогших Шампольону расшифровать египетские иероглифы…

Насечки! Углы! Тоже мне, картотека!

Ладно, поверим на слово, это буквы! И какая какой звук обозначает? Допустим даже, что каким-то чудом связка со звуками установлена – но ведь всё равно получим только бессмысленное многотональное мычание!

До нас дошло, да и то под вопросом, – всего несколько слов из «банановых языков»: baḫar – «горшечник», tibira – «кузнец», zulum – «финик» и… почти всё! Ну, допустим, после халафских и субарейских раскопок сюда можно, впрочем, без достаточного основания, просто в силу одержимости, отнести несколько имён в шумерских текстах: Забаба, Хувава, Бунене, Инанна. За двойной повтор слогов, «бананову метку»… Некие отголоски этого есть в минойском языке, но беда в том, что сам минойский язык едва ли более известен, чем «банановый»!

Испанский лингвист Хосеба Лакарра весьма сомнительным способом сцедил и отловил ещё несколько слов «банановых племён»: gogor (жесткий), zezen (бык), nanal (можно), deder (прекрасный), lalar (длинные волосы), leler (кровь). И в его сторону плюнули коллеги, только из вежливости не попавши плевком в лицо…

Напоследок энтузиасты нелепой гипотезы, уже явно в исследовательском отчаянии записали в «банановые» имена гиксосов, очевидным образом внесемитские – Бнон, Апопи…

Всё это вздор. Вздор, если выдумка. И вздор, даже если чистой воды правда. Потому что даже, если это правда – что это даёт, к чему выводит? Романтики могут наслаждаться таинством звуков из уст самых дальних предков человечества, если, конечно, таким уместно наслаждаться! И – всё… Дальше тупик, неоспоримый тупик гарантированной и бетонированной непреодолимости неведомого…

 

***

Есть и ещё одно «банановое» слово, с отчётливым повтором слогов: к шумерам оно перешло по наследству, и звучало как «Мамма» или «Мами». Им и сегодня во всех языках мира (даже в китайском!) дети зовут родительницу. Потрясая этим фактом, Липрандин говорил, что всякая письменность в базовых основах своих едина, потому что едино породившее её мышление человека. А значит – любой текст можно перевести!

Чтение – если оно не механическое воспроизведение звуков – всегда попытка понять писавшего, желание войти и вникнуть в его мир, в его мысли. Буквы письменности – не более чем портал, переходник между разумом и… разумом! Дорожные указатели, помогающие духу перейти из одной головы в другую!

Если ты едешь в Москву, то ты ведь едешь не в табличку со словом «Москва», а в город! Без табличек ты туда не доберёшься, но если города нет – нет смысла и в табличках. Письменность – это карта рельефа чужого мозга, чужого мышления. Читатель не узнаёт, а вспоминает рассказанное писателем. И если в его памяти, хотя бы в смутной неопределённости, не прячутся заранее мысли, лишь озвученные для него автором, – то ничем, кроме орнамента, текст для него не станет.

И судьбу храмового города Сы на молодой земле Липрандин не прочитал, а вспомнил, валяясь в бреду малопонятной эламской болезни, корчась в беспамятстве, выкорчевавшем его из пространства и времени, погрузившем в архив вселенской памяти, архив чужих впечатлений, на века и тысячелетия переживших своих носителей.

Так Липрандин не узнал, а припомнил, что в храме мёртвого Плоскозмея, возведённого фанатиками миражей над черным озером «ока Вечности» поселился женственный дух Ки. Чем слово старше, тем оно короче, длинные слова люди стали выдумывать только тогда, когда слова в один слог у них закончились.

Это много позже Ки станут называть Нин-Хур-Саг («владычица священной горы») или Нинсун, случалось, что и Нинмах, Нинту, Аруру, и уважительно, уже как титул – Белет-Или («Госпожа богов»). Но всё это выдумают люди, которые ещё не родились! Пока же она Ки и только Ки, чей главный храм – Э-Кур («Дом горных бездн») в стране мёртвых Эриду. Ки поселилась, витая бесплотно, в храме мёртвого чудовища, и однажды заговорила в его каменном склепе со жрецом Сы.

– Я память мёртвых! – сказала Ки своему избраннику, не знавшему, как жить дальше. – Я весь их опыт, сдавленный в погребальном мраке, и на все твои вопросы у меня уже есть ответы, потому что ничего нового нет под Ан… Ты построил храм, чтобы тебе приносили подаяние, но разве ты обрёл бессмертие, Сы?! Бессмертие ты обретёшь не в дарах рыбы, птицы, коз, а в дарах знания… Знание – великая сила, жрец, и если ты откупоришь этот сосуд – то станешь великим, бессмертным и ты сам, и твой род до семижды семи колен!

– Но как?! – удивился во мраке возле битумного ока ещё бедный на слова Сы.

– Высекай свои слова на камне, и твои слова переживут тебя на бессчётные тьмы лун!

– Разве можно высечь слово в камне?

– Поставь насечку, и заставь всех, кто приходит поклониться Плоскозмею, запомнить, что за слово сокрыто под этой насечкой! Это, Сы, чудо куда большее, чем кружева бессмысленных иллюзий от тропного червя, глупого, как рак или рыба… Поставь на камне насечку, и пусть каждый, кто видит насечку, – повторит твоё слово! И пусть заставят так делать своих детей, а те – детей своих детей… Пусть повторять слово, видя насечку, – станет для них священным долгом, напугай их карами за ослушание, посули им великие блага за верность слову камня! Этим путём ты обретёшь великую мудрость, которая даст тебе власть над всем миром!

Далее Липрандин в беспамятстве и инопамяти, увидел, как Сы сделал первую насечку, вертикальную чёрточку, и, опираясь на весь свой авторитет дарящего миражи мага, заставил всех паломников повторять слово. Некоторые паломники уносили слово, как огонь. Другие же научились высекать его, как огонь, отойдя подальше, нацарапав на камне в пустыне и с детской восторженностью наивных душ наблюдая, что слово звучит, отзывается в них…

Всех, кто не знал связи черт и слов – Сы объявил дикарями и животными, недостойными даже служить знающим, посвящённым. Увлекшись новой игрой, паломники учились сами каменным словам, и учили им своих детей, соревновались – кто запомнит больше черт и резов? Память каменных слов объединяла многих в единство, заражала чувством избранничества, льстила их самолюбию. Они и сами начинали проповедовать, что они – высшие люди, люди неба, люди-боги. И все, кто хотели стать равными богам, – учились у них черточкам, сохраняющим слова…

Необозримо долго скитаясь по дикой Земле, человечество видело доблесть только в силе, в налётах и грабежах, лихости умыкнуть чужой скот или женщину. «Го вижду» – говорили древнейшие индоевропейцы, что дословно означает «Скот (говядину!) вижу». А в слитном звучании – слово означает войну…

Человеческое достоинство измерялось только мерой хищности, потому что хищность дарила всё и сразу, легко и быстро. Только проклятые духами воздушного царства неудачники, слабые или больные, обрекались собственноручно разводить скот или месить грязь гряд. Достойный человек не станет пачкать руки этими грязными делами, он налетит и отберёт готовое! «Го вижду!» – и понеслась…

 

***

Но люди, последовавшие заветам «духини» Ки, – стали иначе смотреть на мир. Они быстро подметили, что самые сильные не всегда умеют запомнить много чёрточек-слов. Наоборот – порой слабые и больные запоминали их лучше других… И вот тогда, впервые в истории, несмотря на свою физическую немощь, они превозносились уважением и окружались почётом.

Единоверцы, сплочённые каменными словами, поняли, что стыдно грабить друг друга. Ведь если убить того, кто помнит тайные знаки слов, то умолкнет глас Вечности! Конечно, это не распространяется на варваров окружающих пустынь, тупых, как животные, этих не грех и ограбить по-старому… Но единоверцев? Нет!

И тогда люди, умножавшиеся вокруг «Дома горных бездн», возведённого при давно уже умершем Сы, – стали придумывать мирные, то есть куда более неудобные, трудоёмкие и долгие способы хозяйствовать, чем разбой и налёт. Могучие воины теперь отбирали не всё, а лишь немного у пастухов и пахарей, но зато – каменной, как буквы, стеной, оберегали их мирный труд…

Под этой защитой вооружённых единоверцев множились богатства первого в мире города, а вместе с богатствами крепла и вера людей в магическую силу каменных знаков.

Вначале Ки была доброй, и дарила людям, чтившим каменные слова, только хорошее. Она подарила им гончарный круг и колесо, научила выплавлять металлы, показала, где искать лучшие семена и как отбирать самых мясистых свиней «на развод». Она научила консервировать продукты, чтобы всегда иметь запас под рукой, научила под покровами богослужений музыке и искусству рисования. Прежде любое знание умирало вместе с человеком, но теперь, единожды найденное решение высекалось чертами, и становилось общим достоянием.

Вокруг письма чертами сплотилась огромная масса верующих фанатиков, и была эта масса очень сильна, как духом, так и количеством своим. Всё дальше и дальше «рабы храма» гнали в пустыни и мёртвые болота дикарей, привыкших резвиться на свободе. И никакое из свободных племён, размерами никогда не превышавшее волчьей стаи, – не могло ничего противопоставить храмовникам, чьи ряды казались лишённому счёта дикарю бесконечными…

Город – пока не имевший имени, потому что он был единственным на Земле, – рос и множился, погружался в почву массивными фундаментами. Запрет на грабёж единоверцев заставлял горожан выдумывать всё новые и новые способы безвредного для соседей обогащения, ранее, во времена первобытной грубости – непонятные, да и просто ненужные. Впервые в истории жизни грубая животная сила, укрощённая культом служения, не ломала слабость, а покровительствовала ей. И слабость под таким покровом – мистически крепла, отдаривалась, вливая в силу новые, неведомые грани могущества.

Люди взывали к Ки, видя ещё доброту и щедрость, люди не просто высекали слова, но и обожествляли всякое высеченное слово, видя в нём проявление бессмертия от Ки. Люди учили и учились, и становились богоравными: их мысли, прежде короткие и смутные, умиравшие даже не с человеком, а гораздо раньше, в пучине забвения, – теперь уже не забывались и могли жить вечно. Люди зачитывали слова, высеченные покойными предками, – и с восторгом обнаруживали, что слова мертвецов звучат, возвращая мёртвых к роли собеседников у племенного костра!

Могущество Ки было явлено в величии храмовой империи, не имевшей ни равных, ни соперников. В отделяемых от человека словах крылась такая сила, что дикари, не ведавшие каменных слов, бежали в ужасе от грамотных: как мышь от коршуна…

Так духесса Ки опутала большой город-государство властью письменного слова, дающего одновременно то, что раньше было несовместимо: и власть, и мир, и силу, и покой, и многолюдье, и изобилие. Ведь прежде человек знал из ежедневного опыта, что сила неотделима от разбоя, а многолюдье – от голода.

Но была в реке поколений этой городской культуры и тёмная тайна со дна священной чаши чёрной вечности, и не сразу эта тайна открылась людям, уже неспособным даже вообразить себя прежними, без защиты и помощи каменных слов…

Ки оказалась опасной шизофреничкой. В светлой своей стороне богиня письма дарила людям всяческие удобства и вкусности, но, оборачиваясь тёмной стороной своего безумия и бесоодержимости, она вдруг требовала крови на алтари, требовала жертв…

И вот что видел Липрандин: чем могущественнее становился культ Ки, чем больше умножалась иерархия её жрецов и служек, тем более чудовищные извращения поселялись в их мыслях и в их письменах. Вначале духесса требовала только крови ящериц и мышей. Потом потребовала ритуального заклания овец и быков, которых сама же и научила разводить. Потом ей стали приносить в жертву пленников, отловленных по краям растущего государства. Потом она уже потребовала жертвенной крови младенцев, детей, и не только от пленных племён периферии, но и от столичных жителей. Чтобы они подтвердили силу своей любви и служения к Ки, их обязали жертвовать самым дорогим…

Упившись кровью, Ки снова становилась доброй, снова дарила всякие материальные блага, снова превращалась в «Мамми». Но пройдут ещё тысячелетия, прежде чем «люди книги» сумеют отделить светлую письменность от чернокнижия, теми же буквами писанного, и потому для древнего сознания неотличимого от светлых слов.

Среди всех чудес, которые светлая сторона Ки подарила людям, было и искусство побеждать Плоскозмеев. Прежде, со своей охотничьей дудкой, человек мог только подойти к Змее-Дороге, но каким оружием он смог бы ей повредить? Палками? Камнями?! Головнёй из костра?!

Ки дала людям знание, высеченное угловой письменностью навсегда, и потому дошедшее даже до Липрандина, последнего читателя этих текстов на дошумерских языках.

– По ту сторону пространства и времени, – сказала Ки жрецам, – вы сможете взять от моей щедрости отражённую охру. Это пурпурный прах, очень похожий на краску, которой вы рисуете охотничьи сценки в своих жилищах! Подойдите к Плоскозмею, рисуйте или пишите на нём священные символы Ки отражённой охрой, и он рассыплется в прах…

За такие уроки Ки требовала от своей паствы человеческих жертв, которые Липрандин не собирался ей, давно забытой и уснувшей в вечной летаргии культового забвения, приносить…

 

10.

Тот, кто умеет смотреть только земными глазами, – в зеркальном лабиринте бесконечных взаимных отражений увидит лишь коридор, уходящий, куда хватает зрения его видеть. Но тренированный духом человек, умеющий смотреть глазами души, видит за бессмысленностью коридора огромное множество как бы дверей, или входов, или проёмов, или порталов по бокам бесконечного коридора.

Если мысль умеет, отделяясь от тела-носителя, идти по коридорам Нергала сама, одна, без плоти-провожатого, то она обретает волю бесчисленных измерений за пределами нашего трёхмерного пространства-гроба.

Именно этим путём – прямо по коридору взаимно отражаемых зеркальных поверхностей, а потом направо, в нужную «дверь», невещественный Алексей Липрандин попал в солнечное, свергающее, грандиозное и давным-давно покинутое великолепие города-храма Ки.

За спиной, указывая путь назад, вековечным шумом океана неслись волнистые вопли, шёпот и панировочные слова, сухарная крошка архаичных звуков неисчислимых жертв забвения. Ад этих невостребованных душ заключался в том, что их опыт, их мысли, их знание жизни – были никому уже не нужны, и пылились в архиве вселенского закона сохранения информации, может быть, уже тысячи лет. Как библиотечная книга, давным-давно не спрашиваемая никем!

Эти голодные, очень слабые, слабее сигаретного дымка, истаявшие и истлевшие за ненадобностью мысли, и их сгустки, бывшие головы, воображавшие себе астральными телами, – пытались схватить гостя, со всех сторон цеплялись за Липрандина, потому что в их мире главной и единственной ценностью являлся его величество Собеседник. И нет счастья, кроме общения. Ведь ничего другого, кроме общения, бесплотным духам не дано, да и общения им тоже не дано – не друг другу же им пересказывать свои плоские и никчёмные «периоды существования»…

Но чем дальше проходил Липрандин в царство Ки, тем дальше, отсечённый порогом, гомонил этот неумолчный гул невостребованных учителей и рассказчиков.

Прошло уже много тысяч лет, как было погребено глиной и щебнем древнейшее царство «богини» Ки. Всё, что видел вокруг себя Лёша, – являло лишь бледную тень воспоминаний полиморфного жгута из воли и судеб, некогда живого и прочного, слагавшего культ Ки.

Он в зловещей тишине и трагической покинутости одиноко шаркал воображаемыми подошвами по тёсанным колоссальным ступеням восходящего в небеса зиккурата, и гигантские истуканы, кумиры с львиными гривами, со змеями в руках, и крылатые быки с кудрями – почётным караулом поражающего воображение размера приветствовали его приход в забытый храм забытой духессы.

– Жертв! Молений! Гимнов! – стенал иссохший, как сброшенная змеиная кожа, голос утратившего плоть храма. – Назови моё имя, путник… Сто тысяч лун никто не звал меня по имени… Сто тысяч лун никто не кормил меня молитвами… Забвение неблагодарных – как это больно…. Как это страшно, путник… Но ты пришёл, ты вдохнёшь слово в погребённый культ, ты воскресишь богиню Ки!

Лёша был груб. Он знал, с кем имеет дело: со страшной маньячкой-шизофреничкой, к тому же теперь и анорексичкой. Отпаивать эту демоницу ушедшего в глубоко в грунты нижних археологических горизонтов города-храма жертвенной кровью Лёша не имел возможности – да и желания.

– Размечталась! – швырнул он гороховую россыпь слов, метнувшихся эхом в пространстве грандиозных каменных истуканов. Каркнул на «банановом» наречии, впервые в жизни разговаривая с той, которая понимала этот язык.

– Назови моё имя! – истерически визжала без голоса, в голове, не в уши, а между ушей Ки, она же Нинхурсаг, она же Нинмах, она же «Мамма» своих давно уж мёртвых детей. – Назови моё имя! Путник, назови моё имя! Почти меня гимном! Почти меня прошением… Я дам тебе всё, что ты ни пожелаешь, – но ороси мои алтари, размозжив на них священным обсидианом хотя бы лягушку, хотя бы мышь!

– Заткнись, безумная! – рявкнул на хозяйку храма-призрака Липрандин, чтобы знала своё нынешнее место. – Ты никому среди людей не нужна!

– Я нужна людям! Я могу всё сделать для людей! Всё, что они пожелают!

– Ты людоед! Ты жрала младенцев собственного народа, того народа, что поклонялся тебе… Ты расчленяла детей и вырывала сердца пленникам! Ты набивала усыпальницы твоих любовников-вельмож культа телами убитых девушек-рабынь…

– Всё это я делала для блага людей! Чтобы проверить их веру, укрепить в них веру, ведь без веры они – ничто…

– Ты сама без веры – ничто. Сто тысяч лун ты охаешь и стонешь призраком-тенью в призраке-храме, сто тысяч лун твой великий город лежит в руинах, погребён толщами эламских глин, сто тысяч лун последний твой кормилец, веровавший в тебя, ушёл в страну теней… И может быть, как угадать, поднялся в свет, к истинному Богу, куда тебе, людоедка, нет и не будет входа…

– Назови моё имя! Пришелец, я так давно ни с кем не говорила, назови моё имя…

– Понимаешь, Ки… – почесал воображаемую переносицу под воображаемыми очками археолог. И почувствовал, как волны оргазма – от одного только шелеста имени – всколыхнули бесплотную и аморфную, разреженную до полной прозрачности жгутовую волю древней хтонической демоницы... – Да, да, Ки, я знаю тебя… Я читал гимны тебе на керамике, и не только шумерские, но и дошумерские, «банановые»… И я могу их даже повторить…

Жаркое, жадное, очень женское, исстрадавшееся вожделение горячим ветром пустыни дохнуло на Липрандина:

– О, повтори, повтори! Я дам тебе всё, только один, самый короткий гимн, только двустишие Энхедуанны в мою честь… О, как эта шлюха слагала строки, божественно, мне казалось, что это она, а не я богиня…

– Нет, Ки, я не буду играть в твои похоти! – покачал головой Липрандин. – Это же сказка о рыбаке и рыбке: вначале ты попросишь двустишие и лягушку на алтарь, потом одаришь каким-нибудь кладом, и потребуешь уже полгода в честь тебя поститься, и заколоть тебе грудничка, желательно на глазах несчастной матери…

– Я ничего не прошу, кроме самой маленькой молитвы в мою честь… – взмолилась запертая в жуткой темнице забвения демоница.

– Дай мне отражённую охру, Ки, чтобы убить Змею-Дорогу, и я провозглашу в твою честь старый «банановый» гимн, который хорошо помню наизусть…

– Бери, бери, что хочешь, незнакомец, бери золото, самоцветы, любое оружие в моих сокровищницах, бери бесценные знания веков в моих записях – но прочти мне славословие, чтобы я вновь ощутила жизнь Духа…

И Липрандин с гнусавыми завываниями начал посреди огромных и трагически-пустых амфитеатров покинутого храмового комплекса:

Ки – нанал бахар, Ки – нанал тибира,

Ки – лелер лулу, мамма иммимира…

Бывали времена, когда эти строки и подобные им звучали тысячи раз в день из тысяч уст гладко выбритых жрецов демонического и чернокнижного культа змеепоклонников. Но с тех пор прошли тысячи лет, старая и оголодавшая демоница и сама уже забыла, как приятна любовь верующего в твой Жгут Воли.

– Бери гогор лелер! – разрешила эта астральная старуха, сидящая у разбитого корыта, древняя помешанная шизофреничка воздушного царства бесов, в добром расположении сорящая мудростью, а впадая в тёмное состояние – брызжущая человеческой жертвенной кровью. – Бери, забирай «гогор лелер», отраженную охру иномирья, сколько тебе нужно, бери, только говори гимнопения, пока берёшь, о большем я уж и не прошу, странник!

У Лёши слезились глаза – хотя никаких глаз у него в этом состоянии, в этом мире не было. Липрандин знал, что это такое: у его зрения нет сейчас слизистой оболочки, как нет в мире вещества и этих ступенчатых необозримых, отделанных глазурными барельефами террас канувшего в Лету храмового комплекса. Окутанный слабыми, но похотливыми астральными руками духессы Ки, Липрандин начинал забывать себя… Чужое знание входило в него, и не то чтобы выталкивало, а скорее выкурило, или разжижающе смешивалось с его собственным…

– Время вышло! – сказал Липрандин сам себе. Он много лет разговаривал сам с собой, никому не интересный в своей прежней жизни.

– А сейчас что? Изменилось что-нибудь?! – с парфюмерной сладостью нашёптывала изголодавшаяся «богиня» из города мертвецов, прóклятая владычица тёмного храма прóклятого царства. – Был ты ничтожеством, которое Влад Цепеш не убил только по случайности, маловероятному стечению обстоятельств, – жадно шарила по незарубцевавшимся ранам его души Нинмах-Нинту-руру, на пике могущества и почитания звавшая себя – Белет-Или («Госпожа богов»).

– А, впрочем, зачем тебе какой-то Влад? Ты бы и без Влада справился, ты уже насучил себе петлю, чтобы сучить в ней ножками безо всякого Дракулы! У нас очень много общего, мальчик с кафедры забвения! Я – мёртвая богиня, а ты – мёртвый человек… Давай вернём жизнь друг другу: ты верни меня в мир людей, а я верну тебя в мир славы и богатства! Дай мне только соскочить с крюка забвения – и ты узришь, как сладко быть верховным жрецом могущественной и предвечной религии…

Ки цеплялась за Липрандина, одновременно и властно и умоляюще. Так старая потаскуха рада любому мужчине, даже самому захудалому. Хотя когда-то на пике свежести в поклонниках слишком разборчиво копалась! Были поклонники-полковники, а нынче рада уж и поклоннику-посконнику…

В брызжущей щедрым субтропическим солнцем обстановке из тончайших трещин тщательно пригнанных каменных плит просачивались в Лёшино одиночество призраки погребённых веков. Отжившие и забытые потомками много веков назад жрецы в хламидах славили Ки, несравненную Нин-Хур-Саг, гремели ритуальные тамбурины, визжали специальные «обезболивающие» флейты, звук которых вводит человека в гипнотический транс и позволяет не чувствовать физической боли.

Тысячегласая паства извергала из глоток густую рвоту славословий демонице, волокла на жерди семерых пленных дикарей, чтобы вырвать им сердца сакральным каменным ножом на верхней площадке зиккурата… И накормить этими ещё дрыгающимися в руках сердцами священных собак-трупожоров, штатных могильщиков города Ки…

Собаки-трупоеды урчали и подвывали на привязи в предвкушении лакомства. Среди них Липрандин заметил и обученных жрать мертвечину большеротых косматых людоедливых свиней…

– Посмотри, от чего ты отказываешься! – умоляюще шипела в несуществующее ухо Лёши обратившаяся в чёрную змею и обвившая его тело Нин-Хур-Саг. А потом прокричала своим мёртвым служителям, раскрывшись, как капюшон кобры, во все багряные небеса: – Вот ваш верховный жрец!

Было что-то от синхронного плавания в том, как ряд за рядом падали перед Липрандиным ниц бесплотные, но зыбкими контурами пытавшиеся изобразить тела фанатичные призраки. Словно бы огромная коса косила их, строй за строем, вплоть до самых дальних шеренг…

– Покорми меня… – хищно канючила Ки, танцуя вокруг археолога завораживающий танец свивающихся и расплетающихся змеиных колец. – Покорми меня, Алекс Липранди, покорми дымом жертвенников и кровью невинных, я так голодна, так голодна… Древние боги жаждут, Алекс Липранди, дай им хотя бы каплю крови из своего мизинца, и они отплатят тебе всем, чего ни пожелаешь… Да, они сейчас слабы, древние боги молодой Земли, но они живут тысячелетиями, и они знают всё, и нет такого на Земле, чего эти тени былых поклонений не знали бы!

– Отстань… – устало попросил залитый нематериальными слезами Липрандин, забывший текст очистительной молитвы, как и многое из своего личного багажа знаний, бодро расхищаемого стервятниками памяти, призраками забытых существ. «Мёртвого имя назвать – всё равно, что вернуть его к жизни» – с мольбой, и не раз писано в гробницах древнего Египта... Имён этих существ никто не называл уже тысячелетиями…

– А что тебя ждёт там, куда ты хочешь вернуться? – искушала Нин-Хур-Саг, когда-то, в лучшие свои годы блиставшая на культовой сцене примадонной «госпожи богов». – Ты был ничтожеством, и ты останешься ничтожеством… Ты не боишься Дракулы только потому, что хочешь принять от его руки смерть… Кто ты теперь, Алекс Липранди?

– Отважный охотник на друморт! – махнул рукой Лёша, чтобы отвязаться.

– А почему ты говоришь о ней во множественном числе?

И в самом деле. Это первая Друморта за много тысячелетий. И, скорее всего, последняя – потому что прилёт безмозглых червей на метеоритах «не терпит суеты», весьма нетороплив по земным часам. Липрандин убьёт Друморту, и снова станет прежним Липрандиным, готовым повеситься, чтобы прекратить пытку жизнью…

Шум прибоя коридорных голосов, наперебой предлагавших свой уценённый веками залежалости жизненный опыт, позволил Липрандину, почти ослепшему от астральной слезоточивости, двигаясь на звук, спотыкаясь, и порой падая, выйти. Выкарабкаться по стремительно возрастающей крутизне бокового штрека, уводившего в «замок спящего чудовища», во владения лишившейся подданных, и даже внуков их внуков, демоницы Ки. Ещё немного – и тропа, по которой Лёша вошёл сюда из зазеркалья, превратилась бы в вертикальный обрыв, и ему, почти ослепшему от дыма призрачных жертвенников, понадобились бы навыки альпиниста. Которых у него и в помине не было… Особенно учитывая то, что у человека, добывшего отражённую охру, вообще мало что оставалось от себя. Про такое состояние и говорят «человек не в себе»…

 

***

Но напротив, в левом боковом проёме нергалова коридора бесконечных зеркал, Липрандина ждал ловушкой совсем другой мирок, подкупающий своей уютной скромностью после маниакальной грандиозности храмовых комплексов Ки.

Лёша, будучи «не в себе», не удержался и шагнул…

Это была тёплая осень на дедушкиной даче в Простяново, мирная и ласковая осень на скрипучей большой дощатой террасе, на которой в детстве Лёша любил играть в палубу парусника. Но только у этого парусника не было парусов, и он никуда не плыл. На террасе стояло плетёное кресло, застеленное пледом в несколько слоёв, а перед ним – чуть возвышался незаносчивый маленький столик. И на столике – бумаги, рукописи, письменные принадлежности, даже небольшая портативная печатная машинка… А ещё – в большой хрустальной вазе роскошная реплика пышной и одуряюще-ароматной сирени!

Это был сызмальства знакомый Лёше Липрандину мирок, подкупавший кроме миролюбия растительного существования ещё и игрушечной возможностью творчества-самообмана.

– Ты же не просто «овощ»! – заклинал, пленяя, концентрированный уют дачного мирка. – Ты же будешь тут искать, сочинять… Вот бумага, вот перо, а хочешь – вот тебе печатная машинка и листы копировальной бумаги для неё, набивай тесты сразу в четырёх копиях!

Не верь клевете фанатиков на сирень, сирень не помешает тебе творить, она не задушит тебя своими терпкими запахами, как они про неё врут! Не верь безумцам вечных исканий – багряные пятна рябины, склоняясь к столбикам веранды, не ввергнут тебя в транс увязания, они лишь помогут выразить мысль красивее, витиеватее! А после работы, удовлетворённо сбив стопочку исписанной бумаги, и хряпнув стопочку другой субстанции, ты на этой самой веранде сядешь пить чай с вареньями, с мёдом в креманке… И не верь фанатикам, что это от слова «крематорий»! Креманка – лишь только просто вазочка с душистым мёдом, и ничего больше… Как хорошо расставить тут, возле перильцев, плетёные кресла для гостей, дедовский самовар, добавляющий из трубы белые космы в лесной туман.

Так прожил жизнь твой дед, Захар Заваров, заварил он жизнь, как чайный пакетик, и был доволен, счастлив по-настоящему, а не тем переменчивым, вечно гаснущим и вводящим в депрессии «счастьем» неугомонных искателей! Конечно, разумеется, естественно, расчленять младенцев на радость демонице-шизофреничке – это не твоё, не твоё, не твоё…

А вот веранда на даче, и её плетёная мебель, и её свежесть молочного утра, и хмель её рубиновых закатов – куда ближе к тебе своей невинностью, безобидностью, безвредностью! Помнишь, когда лето выставляло здесь хрустальные стены своих ливней, бурные потоки пахнущей разнотравьем воды бежали по крыше веранды, завораживая, оцепеняя… А в том месте, где крыша протекала при сильном дожде, дед, ворча, подставлял ведро. И капли, массивные, как ягоды, набухая между потемневших от влаги досок кровли, звонили благовест о дно ведра…

Как славно тут жить, думая, что живёшь, и работать, думая, что работаешь, и отдыхать – считая эту завороженность отдыхом! Когда придут холода, лик веранды посуровеет, она сгонит подобных птахам перелётных гостей дачи, а сам ты переберёшься ближе к живому огню, трескучему и разговорчивому, гуляющему бликами по тёсовым стенам, окутывающему тебя в невидимо-шерстяной шарф дыханием своего древесного тепла…

Лёша почти уже присел в ловушку плетёного кресла, но в последний момент вспомнил, что Кристина в заложниках у бесноватого психа Дракулы. Это воспоминание, не укладывавшееся в дачную пастораль, в бедняцкий дачный рай, – заставило его скомкать и разорвать сразу по несколькими кривым линиям росистые пейзажи птичьего пения, чарующего в общей тишине изумрудного покоя.

– Где Друморта?! – истерически закричал Липрандин, чувствуя, что теряет себя окончательно, что личные воспоминания остались лишь островками, залитыми безмятежным блаженством дедушкиного, заваровского внутреннего мира.

– Где Плоскозмей?! Где Змея-Дорога?!

– Не кричите так, молодой человек! – чопорно поджал губы старушечий мирок вечной дрёмы. – Зачем вам Друморта? Чего вам даст Друморта? Она – лишь петля вашей дороги до петли висельника. И коротенькая петля. Если вам интересны черви, то пойдите накопайте дедушке дождевых червей, вы знаете, где их копать и где стоит ржавая консервная банка, достояние рыбака. Эти червяки лучше космического червя. На них вы поймаете рыбу, может быть, леща, а может быть, даже язя – если повезёт… И независимо от улова вы поймаете на них рыбацкую зорьку на тихом плёсе, шёлковый шелест прохладных вод, обтекающих лодчонку. Вы поймаете восход светила на крючок, и вытянете в положенный час солнце на леске своей удочки из-за свивающихся малахитовыми разводами росистых далей горизонта…

…Когда коварный мир чужих воспоминаний и всего того, что не сбылось, дал Липрандину ответ – Липрандин уже почти забыл своё имя.

Но он помнил, что нужно выходить. В центральный коридор бесчисленных зеркал и призрачных голосов, мечтающих о собеседнике, как жужжащий пчелиный улей о мёде. И оттуда… Самое главное, не ошибиться и не шагнуть в обратную сторону, туда, где коридор уходит в бесконечность…

Самое главное – выйти из зеркального коридора Нергала в собственное тело, которое и близко, и – кажется отсюда – невообразимо далеко…

 

***

Взмыв в дакийские бархатные небеса, Яна Ишимцева поняла, что очень многого в своей жизни ещё не испытала. Никакой, даже самый лёгкий самолёт не даёт того ощущения живого полёта, который дарит раскинувший крылья нетопырьего профиля дельтаплан. Ведь у игрушки Влада корпус как таковой напрочь отсутствовал, его заменяла легчайшая и тончайшая алюминиевая рама.

В тело, приятно возбуждая, как во время японских ритуальных связываний, врезались ремни, и их дополняли объятия рук Дракулы. И это дарило ни с чем несравнимую эйфорию…

Яна была, как положено, экипирована изящной, стёганой, на вид средневековой, телогрейкой и шлемом, и лётными крагами.

– Там, наверху, холодно! – с неожиданной заботой говорил Влад, чьи глаза блуждали под действием тяжёлого наркотика.

Вначале падение с башни казалось отвесным, и у Ишимцевой сердце ушло в пятки, но потом тарахтевший мотороллером движок нетопыря взял своё, и почти невесомая конструкция стала набирать высоту. И Яне захотелось орать от восторга, она и без белого порошка ощущала себя в наркотическом опьянении…

– Наши правила поведения в полёте… – прокричал Влад Яне, соскользнув с башни, – нет никаких правил поведения в полете!

При сгорании топлива в убористом моторчике выделялись какие-то пахучие вещества, и вкуснее их запаха, казалось, нет ничего на свете…

– Так, значит, никаких правил?! – задорно обернулась Ишимцева на Цепеша.

– Никаких!

Яна отцепила с карабина врезавшийся ей в бок штатный огнетушитель, прилагающийся к любому мотодельтаплану на случай пожара в небе, и бомбой выбросила его вниз.

– А если загоримся? – пьяно хохотал Влад.

– Уже загорелись! – в тон ему смеялась Яна.

Человеку с земли, или даже с башни замка, где томилась заложница Кристина Рещенкова, – показалось бы, что дельтаплан поднимается. Но Влад и Яна уже не были «людьми с земли», и им казалось обратное: что они парят на одном месте, а всё, что внизу – падает или уменьшается.

Дакия под ногами стала рельефной картой, макетом. Всё крупное обращалось в малое, и вместе с этим всё важное на Земле – мельчало в Небесах. Верхушки самых рослых деревьев представлялись водорослями, колыхавшимися на каком-то глубоком дне.

Здесь Ишимцева стала понимать, почему высокопоставленным упырям и их страны, и их люди кажутся игрушками – ведь с высоты всё выглядит игрушечным!

Цепеш вёл своего Ночного Нетопыря на высоте примерно 300 метров, и со скоростью 90 километров в час: спидометр у руки водителя не даст соврать! Умудрялся Влад не только рулить, но и вести экскурсию, показывал и рассказывал, над чем летучие крысы (мышами их рука не поднимается назвать) пролетают в данный момент.

Вначале взгляд проволакивал в донной низине курящие туманами поля, леса и реки, можно было разглядывать коробки деревушек, грибные семейки хуторов и придорожных мотелей. Ленты дорог змеились невообразимой узостью, а машины на них стали совсем неразличимы глазу…

Потом показался пышной галактикой света, россыпями огней, спиралями разноцветных излучений Шикилев, существенно отощавший с советских времён, но всё ещё огромный, всё ещё пытавшийся, по заветам Цоя, «стрелять в ночь дробью огней»…

– Столица! – пояснил Цепеш, и Яне до одури захотелось прижаться к нему всем телом, но это было невозможно, потому что они и так были прижаты, стянуты ремнями, ближе некуда. В холоде полёта Ишимцева чувствовала жар и упругость его желания и сама страстно его хотела…

Все чувства рядом с этим отошли на второй план, Яну переполняли восторг и пьяное блаженство легкости и свободы, от ветра в лицо перехватывало дыхание, придавая эротический эффект удушения.

– Вау! – перекрикивала она стрекот движка над опрокинутой чашей света по имени Шикилев. – Лечу! Здорово! Круто!

И всё под ними! И все – лишь букашки в траве! И девятиэтажки – кажутся спичечными коробочками!

Нетопырь попал в стремительный восходящий поток воздуха, словно бы споткнулся в небе на невидимой кочке. Влад привычно наклонил корпус мотодельтаплана, Ишимцевой показалось с непривычки, что чересчур резко…

– Это смерть! – смеялась она пьяно. – Самая сладкая смерть, какая только возможна!

И стала перебирать нелепые мысли – что останутся где-то вдалеке старики-родители, и что она так и не отомстила Косте Бра, но никакой жалости к себе в эти праздные раздумья не примешивалось: упадём, значит, так тому и быть!

Ну, в самом деле: что может человек на этом кружевном, ажурном аппарате против таких сильных, таких неодолимых порывов заоблачной бури?

– Мы ещё поживём, Янка! – шептал в ухо горячими словами Влад, словно бы мысли подруги прочитавший. – Мы ещё полетаем! Как тебе?

– Кул! – хихикает Ишимцева в ситуации, когда по всем канонам здравомыслия ей следовало бы читать молитвы.

Наращивает ли пилот высоту или снижает – в обоих случаях нет на Земле сильнее кайфа, чем это ощущение полета и парения в небе! Да и откуда же ему взяться, на Земле-то, если он и происходит много-много выше Земли?

 

***

Полковник Персееп, служака не слишком умный, не слишком инициативный, и не слишком расторопный, «военная косточка», выслужившийся из младших чинов, но так и оставшийся в душе капралом, – только в последний миг начал что-то понимать…

Почему приданный ему в «особый отдел» офицер тайной полиции «Paza» Йопан Гримзу в армейской форме? Почему у него на груди, прикрывая клапан «милитари»-кармана, евростандартный бейджик «полковник Персееп»?

– Нас теперь двое, господин полковник… – оскалился Гримзу. – А это слишком много…

А потом Персееп заметил молнией мелькнувший в руке особиста румынский автоматический «стейер»… Гром, как всегда, запоздал, и это был гром выстрела…

Незадачливый полковник упал криво, корчась, завалив вослед себе походный столик с картами никого более не интересовавшей местности.

А Йопан Гримзу стал армейским полковником. Теперь зверь-каратель думал только о себе. Вряд ли новый американский режим станет разбираться с преступлениями своего прежнего варианта, но у Гримзу хватало личных кровников, потому что служение Владу Дракуле неизбежно рождает вендетты.

Понимая, что дни Влада сочтены, а приказы из его штаба – один другого безумнее (чего стоит один только приказ бомбить пустое поле!) – Йопан принял собственное решение: исчезнуть. У него был личный план, который он и выполнил вполне успешно: с армейской частью пройти через бунтующие районы, явиться в русское посольство под видом охраны, присланной дакийским правительством.

Посольство и воинская часть будут защищать друг друга. В городе, наполненном зомби, русское посольство сейчас – самое безопасное место, особенно для того, кто имеет много кровников…

Далее Гримзу получит – или, если будет нужно, вышибет из русского посла себе дипломатический паспорт на имя Персеепа, или ещё кого угодно, и растворится в «дальнем зарубежье». А сожжённый труп полковника с несгораемыми знаками «PAZA» и личным жетоном Йопана обрубит след мстителей, в их глазах кровный враг будет мёртвым, преследовать же казарменную крысу Персеепа – некому и незачем…

И русский посол не подвёл!

– Занимайте позиции по периметру и в парке посольства! – распорядился Ким Валерьянович Коварсский, с утра запивающий минералкой таблетки от сердечной аритмии. – Именно вас, полковник, нам и не хватало… В создавшейся ситуации….

Так Гримзу «легализовался» в роли полковника, которому приказали охранять российское посольство от погромщиков.

Каналы связи продолжали работать, но больше никаких приказов Гримзу не получал: ни из замка Дракулы, ни из министерства обороны. В эту ночь, пока Хозяин парил с любовницей под облаками, всякий чин и погон стремился спрятаться, исчезнуть, растворится в недоступности – чтобы переждать и примкнуть к победителям…

 

***

Глядя из окна хорошо охраняемого посольства на пылающий Шикилев, посол РФ Коварсский чувствовал себя Нероном, любующимся пожаром Рима. Как было нечто общее между пытающим Римом и пылающей Троей, так было и много общего у всех американских революций, воспламеняющих вначале нутро дикарей. И только потом «объекты материальной культуры».

Пытаясь это понять, совместить многократно виденное, Коварсский не по годам резво увлёкся жанром студенческого КВН. Хлеб КВНщика, кривляки и полишинеля, – паразитирование на чужом творчестве, переделка чужих песен. Вот и сейчас, вспомнив студенческое шутовство, старик Коварсский экспромтом, на одном дыхании перелицевал советскую детскую песенку.

– Вообразите, что американские кураторы площадного куража бодро напевают:

Рабов прекрасное смущает

О, Рафаэль, о Ренессанс!

Людей искусство развращает…

Исправить это выпал шанс!

Давайте будем

Стирать мышленье людям

Подходит им отлично

Пещерное обличье!

Глупо? Конечно, глупо. Но КВН – это и есть искусство преподнесения глупости как ценности.

Пусть глупо, зато в самое яблочко!

Коварсский отошёл от окна и включил телевизор. На телеэкране SNN упивалось картинками погрома в Шикилёве. Коварсский видел заготовки людей, так и не ставших людьми. Он видел тех, кто так и не стал ни студентами, ни рабочими, видел толпы существ, едва ли способных думать глубже и тоньше своих древнейших предков.

Эти люди громили остатки давно уже мёртвого города Шика и Льва, радостно плясали дикарские пляски вокруг поверженных памятников, разводили костры из сваленных в кучу библиотечных книг, швыряли в пламя картины старинных мастеров…

Потом шедевры из городского музея спишут как уничтоженные революцией, но на самом деле Коварсский знал, они окажутся в тайных коллекциях богатых придурков, именно под прикрытием революционного дыма получающим Рафаэля к себе в спальню…

«Мы разожгли этот огонь, – думал Коварсский. – Мы в нём и сгорим…».

Революция была типовой, такой, какой всегда бывает революция по американским шаблонам. Было что-то банальное, может быть, пресловутая банальность зла, – в том, как растаскивали американские «освободители» сокровища музея древностей в Багдаде, как взрывали выпестованные американцами «борцы с советами» уникальные статуи Будды в Афганистане…

Они везде такие. Они везде мародёрствуют, а следы своего мародёрства прикрывают огнём. И поди потом докажи, что сгорело не пять Рембрандтов, а только три… А два куда-то уплыли, с выгодой для сплавщиков…

И над всем весело, залихватски, звучит КВН-переделка старой песни, про которую Коварсскому казалось, что уж не он, а сам мир её переделал из детской версии во взрослую:

Радейте ноне

Стереть мозги колоний,

Гораздо им приличней

Пещерные обычаи!

Но, если подумать, всё это было предопределено! Давным-давно, когда мы приняли сторону уральского дикаря, умудрившись не разглядеть, что у него рожа опухла и окосела от пьянства, когда мы пошли за безумным и бессовестным проходимцем… И кого нам винить? Только самих себя…

Если ты принял деньги высшим приоритетом, вокруг которого крутится вся твоя жизнь, – что тебе остаётся, когда предложат за деньги разрушить очередной памятник культуры? Только взять деньги…

Вот так их и разрушают – конечно, не за один день, но последовательно и неуклонно, по мере платежеспособного заказа от дьявола…

«А может быть, – думал Коварсский, – и дьявол-то ни при чём, а всё дело в роковой разнице между краткосрочной финансовой выгодой – и долгосрочными, уходящими с прицелом на бесконечность, проектами. Да! К чему тут мистика, когда всё можно рассчитать бухгалтерски?

Выгода личности, вдруг «прозревшей» насчёт своей краткости, конечности, – несовместима с тем громадьём расходов, трат и утомления, служащим не тебе, а каким-то неведомым далёким потомкам…

Но какие потомки у «чайлдфри», скажите?!

Под их могильным камнем заканчивается для них навсегда и без последствий вся их Вселенная, всё мироздание, закрученное их потребительской фантазией, как космическая ось, вокруг их жалкого физического тельца…

И Коварсский, понимая, что на собственный поэтический дар неспособен, всё тем же манером КВНщиков переделывал чужие стихи:

…Из этой бесплатной квартиры

Уехали мы навсегда

За длинным рублём приватира

На рыночный путь в никуда…

 

***

Для Лёши Липрандина, нырнувшего в коридор между зеркал, прошла, казалось, целая жизнь. Дополнительная к его земной жизни, долгая-долгая жизнь в скитаниях среди мертвецов и пустынь, среди эпох и минувших поколений.

Для Шалвы Шахмада это было лишь несколько секунд, после которых его подельник вынырнул взмокший, с расфокусированным взглядом и, казалось, поседевший обильнее прежнего…

– Я знаю, где сейчас лежит в засаде Змея-Дорога! – не вдаваясь в подробности своих зазеркальных скитаний, сказал Липрандин…

– Какая техника нужна? – деловито поинтересовался Шалва.

– У нас в распоряжении два боевых вертолёта! Какой лучше?

– Тебе быстрее или сильнее?

– Быстрее! Мне нужна скоростная летающая табуретка, не более того!

– Тогда хватай, Лёша, Sea King! А «Чёрную Хавку» (Black Hawk) оставь мне…

– Догонять будешь?

– Нет, ты лети себе, а у меня другое дело нарисовалось, ochelari, я в другую сторону…

 

11.

На этой обочине трассы, ведшей к карпатским серпантинам, Алексей Петрович Липрандин боялся вовсе не того, что разросшаяся с девятиэтажку, постоянно прибавлявшая в размерах и толщине Друморта его убьёт. Он боялся прямо противоположного. Боялся малодушно, расщеплённо, неврастенично, как это и бывает с мрачными загнанными суицидальными типами, неспособными пойти до конца ни в смерть, ни в жизнь. Он боялся, что Друморта его не убьёт. Что она послушно, согласно источникам, рассыплется в пурпурный прах, и тогда снова встанет в полный рост вопрос – куда дальше Лёше Липрандину?

Он не считал себя наивным, как в юности, но видимо, ошибался, потому что картинка красивой смерти в последние дни ему застила всё воображение. Теперь же вырисовывалось, что Друморта умрёт, как положено, Дракула сбежит от толпы гаджет-зомби, управляемых приборчиком с собственной ладони, заставляющим их действовать синхронно, как на парадах. И что? А упало, Б пропало, что осталось на трубе? Уж явно не ранее закрытая кафедра с забытой специализацией…

Друморта, встав на дыбы, как ей свойственно, рисовала перед Липрандиным отражённые «слайды земных наслаждений», бездумно и потому точно отражая его представления о счастье, которые, несомненно, выбесили бы его Кристину. Как будто жарким терпким летом дед Захар Мокеевич зовёт его спуститься в «разгребок».

– Как? – удивляется Лёша.

– Ну, если есть погребок, – балагурит старик Заваров, натёрший себе мозоль на языке лекциями по диалектике Гегеля, – то должен быть и разгребок!

Как это убого! Убого и в том смысле, что к Богу близко, и в том отрицательном ругательном смысле, на котором акцентировалась заложница таких садоводческих сцен, Рещенкова…

– Дурак ты, Лёша, прямоугольный дурак, и мечты у тебя дурацкие!

Именно в зеркале Лёшиных вожделений, которые отражала гигантская Друморта, и было особенно ясно видно, что не с тем, совсем не с тем человеком вела переговоры духесса Ки, меча бисер перед свиньями. Сколько в мире рвачей, хапуг, мародёров, сколько в мире маленьких дракулят, для которых предел мечтаний – однажды вырасти во Влада Дракулу! Но демонице достался этот «атипичный пневмоний», пожопивший ей лягушку заколоть…

– Для чего тебе разум, Лёша? – спрашивала воображаемая, упрощённая и потому карикатурная Кристина Рещенкова. – Люди бывают умными, чтобы не быть бедными, а ты, вроде и не дурак, клинопись с кирпича читаешь без словаря… И что?! Что мы имеем в итоге? Верёвочную петлю в самом дешёвом гостевом домике «бюджетного» отпуска? Вот ведь парадокс: даже если дураку природа подарит ум, дураку этот дар не в коня корм. Ты всю жизнь жил по правилам, несчастный ушлёпок, и ни разу не задумался, что жить по правилам – это загнать себя в рабство к тем, кто эти правила выдумывает. Ещё Гельвеций писал про «секту энциклопедистов», отцов европейского просвещения, что она полагала мир владением ловких мошенников…

– Ну, брат! – возмутилась Справедливость в Липрандине. – Это уж точно не Кристинка! Это уж точно твоя отсебятина – Кристинка мотылёк, цветочек лазоревый, и не может она знать Гельвеция, а тем более те гадости, которые он писал!

Отсюда вывод: прожил с женщиной почти всю жизнь, с седьмого класса средненькой школы вместе, а вместо того, чтобы слушать и понимать её – сам говорил и за неё, и за себя! А теперь ничего уж не исправишь, убьёт тебя сейчас Друморта…

– Если ещё убьёт! – мечтательно присвистнул Лёша.

– Ну, а как ты думал? – Справедливость гордилась своей трезвостью. – Ты идёшь на хищника, который, откормился гастарбайтерами… И встав на дыбы, достигает уже роста девятиэтажки, не считая опорного хвоста… Весь он состоит из языка-челюсти, мускулистого полотна, в поперечнике метров шесть, усыпанного острыми как бритва шиповидными зубами! Отсутствие мозгов у этого хищника не снижает, а повышает его аппетит. И ты идёшь на Плоскозмея с дудкой, имитирующей древние охотничьи свистки, пластиковой репликой, и шприцем, в который накачал собственную кровь. Полагая, что после визита в зазеркальный лабиринт у тебя в крови будет отражённая охра. Дружок, так написано в твоих клинописях, а ты уверен, что это не враньё? Или просто метафора, преувеличение?

– Вот сейчас и проверим, – решил Липрандин не гадать.

Он издалека начал дудеть в самый странный музыкальный инструмент на этом свете. И может быть, на том свете тоже. Звук загробной дудки леденил душу и заставлял замирать сердце. Рассказывают, что пронзительный визг этого костяного свистка – последнее, что слышали люди, которых древние приносили в жертву Ки и другим бесам, влезшим в каменную плоть истуканов. Нечто подобное находили и у древнейших индейских цивилизаций доколумбовой Америки…

Долгие годы эти странные дудки хранились в музеях мира под табличкой «вотивные предметы», что смутно приписывало их к неизвестным отправлениям забытого культа. «Чему-то они служили, а чему – не знаем».

Немецкий археолог Арнд Адье Бот однажды догадался в них подуть. Мерзкий звук – Бот сравнил его с «криками тысяч неприкаянных душ, которые спускаются в ад». Неудивительно, что дудки тут же окрестили «свистками смерти».

Роберто Веласкес, разгребавший древнюю скверну в Теночтитлане, ацтекском альтепетле, на котором нарос современный Мехико, говорил об этой музыке так: «До сих пор древние цивилизации были для нас немыми, но эта находка дает этим народам голос. Теперь мы можем немного лучше понять, кем они были, что они чувствовали, как воспринимали мир...».

Ты услышал эти слова, Липрандин?! «Немного» лучше… А ты воспринял прочитанное на каких-то черепках за истину в последней инстанции…

Но, как ни странно, – пока всё шло по инструкции. Услышав особые звуки «факира», Змея-Дорога перестала излучать миражи-отражения, предстала во всём своём безобразии, впала в транс, раскачиваясь в тон мелодии.

Лёша подошёл нарочито-неторопливым шагом к её мясной стене, вблизи из-за пирамидальных клыков казавшейся поверхностью гигантской булавы, и вколол в мягкую ткань челюсти-языка маленький шприц с собственной кровью, и – как предполагалось по древней памятке борьбы с Плоскозмеями – пурпурным прахом в ней.

– Ну что, Лёша? Помогли тебе твои мертвецы-книжники? – поинтересовалась Справедливость голосом Тараса Бульбы.

– А сама посмотри, – оскалился в кураже охоты Липрандин. – Помогли…

Знаете, почему прах назвали «пурпурным»? Да потому что после его введения под серую шершавую кожу языка-челюсти вокруг места укола моментально образуется пурпурное пятно. Оно стремительно разбегается во все стороны, расширяя почти правильную окружность, а посреди него зреет и раскрывается мясистым цветком пурпурная язва…

Это очень похоже на то, как если бы в гигантское сооружение, выстроенное из самых легковоспламеняемых материалов на свете, воткнули бы горящую спичку!

Странно? – Да. Невероятно? – Да. Нелепо и бессмысленно? – Да, как и сама Друморта, столь неуместная на Земле, плотоядная и тупая гостья иномирья…

Усеянный зубами, острыми как бритва, язык и не думал сопротивляться. Не понимая, что с ним происходит, он внутренне разлагался, метр за метром, и вверх и в хвост по нему бежали сполохами метастазы пурпурной плесени, подарка Ки из загробного царства теней…

– О, Боже! – закричал Липрандин, видя, как подломился гигантский мясной ствол значительно выше его головы, и грозит в падении погрести его под собой. Охотничий азарт изгнал все мысли о самоубийстве, ещё недавно точившие Липрандина, словно пурпурный прах в версии для человека. Теперь, победив, и воочию наблюдая свою победу – Липрандин резко расхотел умирать. Он побежал со всех ног – и всё равно чуть не был похоронен рухнувшим плотяным столпом…

Друморта умирала уже лёжа. В судорогах и корчах, рассыпаясь во что-то вроде костровых искр. Отравленная и съеденная микроорганизмами изнутри.

А Лёша Липрандин остался жив – и перестал об этом переживать…

 

***

Шалва Шахмад, окружённый самыми верными головорезами, много лет шедшими за его сомнительной звездой через мутное постсоветское безвременье, взмыл в небо на американском геликоптере Black Hawk. Удовольствие посмотреть, как Липрандин уничтожит обидчицу-друморту, или она уничтожит болтуна Липрандина, – вытеснило у обколотого обезболивающими Шалвы другое, более важное дело.

Шахмад получал информацию по своим каналам. Он знал – что отделение «PAZA» в столице разгромлено, сотрудники «агентства» разбежались и скрываются, армия и полиция примкнули к толпам митингующих гаджет-зомби в их требованиях «свободы без границ»…

Значит, настал час «Х», х…й час для ближайших соратников теневого диктатора! Нужно, как зверю, попавшему в капкан, отгрызать лапу, и бежать, пока не стало совсем поздно, – туда, где ждёт Шалву заблаговременно приобретённая вилла на лазурном берегу.

И Шалва бы убежал, поверьте, без всяких фокусов, просто, безобидно, по румынскому паспорту на чужое имя (у него таких имелось несколько вариантов). Он бы предоставил давно и очевидно «слетевшего с катушек» Влада Цепеша его судьбе, потому что, как ни странно, обиды на самодура не держал. Много гадостей наделал Влад Шахмаду, но много и подарил «всяческих благ»…

Но – как это часто бывает – страх, въевшийся в кровь и в кости, трусливый тремор заставляли Шалву быть активным. Бежать, говорите? А если биозавр снова выкрутится, как он уже много раз выкручивался из, казалось бы, безнадёжных ситуаций? В 1991 году ещё советского вора Цепеша, «расхитителя социалистической собственности», органы следствия почти уже подвели под расстрельную статью – а тут бац! Независимость Дакии, суверенитет, «сбылась вековая мечта» – и всё такое… Шалва помнил, как моментально Влад из узника превратился в национального героя, «первопроходца рыночных реформ»! И очень незавидна была судьба тех, кто «сдавал» Цепеша, как подельника, выкручиваясь, спасая свою шкуру: их кончили вместе со следователями…

Несомненно, бегство Шахмада Влад расценит как предательство близкого соратника – и, по сути, будет прав. Вы верите, что Влад не знает, где у Шалвы «светлый терем с балконом на море»? Вы думаете, Влад не в курсе, на какие румынские имена выписаны липовые паспорта Шалвы? Полагаете – «PAZA» зря свой хлеб ела? Хорошо бы, если так – но тридцать лет запуганного до смерти и напрямую вымирающего населения говорят об ином!

Если Влад и в этот раз выкрутится – то он найдёт Шахмада, и отомстит, смачно и глубоко, как у Цепеша принято. А если не выкрутится? Тогда Шалва упустит удобный для бегства момент, может застрять – и стать удобной жертвой демагогов нового режима…

Воля ваша, domnilor’ы, но Шахмад не мог исчезнуть во мгле европейской ночи, оставив за спиной живого босса! И это вовсе не кровожадность, не месть – которую Шалва всегда презирал, и в случае с Друмортой презрел ради дела. Это холодный в своей неизбежности расчёт…

Цепеш, конечно, не так прост, как это рисуется обнаглевшим в своём кольце всевластия американцам. Он не только денежный мешок, не только мыльный пузырь, раздутый через трубочку долларовой накачки! Влад Дракула – это жуткая харизма, это непостижимая уму, но вполне ощутимая в комнате с ним подавляющая воля, делающая всякого злоумышленника бессильным кроликом, приблизившимся к удаву.

Проще всего взять Влада в небе! Там он всего лишь летучая мышь. Большая, летучая – но мышь. Как это в сказке, помните: «Во льва умеет превратится всякий дурак… А можете ли вы, почтенный людоед, обернуться мышкой?».

Он – может. И регулярно обращается. Ночные полёты нетопыря над Дакией – его слабость. Как и наркота. Причём дельтаплан появился у него в замке гораздо раньше «штырящих» порошков…

– Да! – сказал Шалва, – Если оприходовать, то только в небе! Спустится на Землю, и опять задавит взглядом…

Эти его расчёты матёрого бывалого душегуба вывели вертолёт Black Hawk вместо прикарпатских серпантинов на прямую огневую линию против парящей в облаках парочки… странно такое говорить, но жизнь полна странностей: парочки влюблённых!

– Досадно! – покачал одноглазой головой Шахмад, расчехляя бортовой пулемёт. – Первый раз за всю жизнь у Влада Георгиевича появилось какое-то человеческое чувство… И, как видите, ненадолго…

– Что?! – не понял пилот геликоптера.

– Ничего…

Трассирующая очередь плюнула салютующей дугой в Дракулу и Яну Ишимцеву, стянутых одним ремнём, в небольшой моторчик их Нетопыря, разорвала почти невесомые перепончатые крылья «летательного самогонного аппарата», в нескольких местах перебила шпангоуты алюминиевой рамы…

– Гудбай, Дракула! – засмеялся Шахмад, окружённый оторопевшими, окаменевшими от ужаса подельниками.

Остатки крылатой пары камнем полетели вниз с гигантской высоты.

– Думал ли ты, выродок, что тебя постигнет судьба Икара? – пофилософствовал трупам вослед Шахмад. А потом, в стрекочущем молчании винтокрылой машины приказал пилоту. – Разворачивай обратно! На стемпинг!

Шалва имел в виду и ещё один плюс для прикрытия своего «растворения в Западе». Потому и сообщил по рации, где, примерно, упало тело диктатора, и где его искать наземным службам.

Он знал, что весть о гибели Цепеша смоет без следа и малейшего намёка весь его кровавый режим. Без хозяина все сразу станут «за демократию». А которые не станут – те испарятся без следа, как Шалва. И никто не станет возвращаться к закрытой, перевёрнутой странице – потому что будут делить должности, собственность, места. И никому в голову не придёт искать кого-то беглого…

 

***

Современная техника творит чудеса! Пока Лёша Липрандин караулил судороги распадавшейся Змеи-Дороги, экипаж доставившего его в эту безлюдную, почти вымершую местность вертолёта по спецсвязи получил сообщение Шалвы.

Сопоставив со всем, что творилось, что виделось и слышалось в последние дни, – участники эскорта бывшего тирана решили не испытывать судьбу. Они посрывали с себя опознавательные нарукавные повязки «PAZA», тут же превратившись в рядовых негодующих беззаконием граждан свободной Дакии. Не то, чтобы они сознательно «кинули» Липрандина, – они, по правде сказать, вообще о нём не думали. Какой там Липрандин, какая Друморта – если такое открылось?!

И те, кто ждали Лёшу «со щитом или на щите» в отдалении, возле Sea King, – разом, не сговариваясь, перестали ждать. Избавившись от порочащих символов (включавших и лужёные эмалированные значки правящей партии) – они просто и трусовато смылись.

Когда усталый победитель Плоскозмея Липрандин пришёл к месту посадки – он обнаружил там гонимые степным ветром повязки и раскиданные «ритуальные принадлежности».

– Спасибо и на этом! – хмыкнул Лёша, задумчиво утирая лоб шёлковой лентой «PAZA», если задуматься – маленькой Друмортой, подружкой подонков и пожирательницей простаков. – А то я бы подумал, что мне всё приснилось…

Положение смертельно усталого Липрандина было незавидным: глухие места, где, кажется, лет пятнадцать уже никто не живёт. И где о былом присутствии людей напоминает только размытая дождями, уже бесформенная насыпь давно разобранной на металлолом советской железной дороги. У Липрандина с собой ничего: ни денег, ни документов, ни транспорта…

– Неужели я так долго вошкался, – гадал Лёша, – что они устали меня ждать? Нет, учитывая, что они тут набросали, случилось катастрофическое… А Кристинка по-прежнему в замке Дракулы, и мне некому предъявить исполнение моей части уговора…

Липрандин, как определяла его во время их ссор Рещенкова, – был по жизни «неглупым дураком». То есть не таким дураком, который ничего не понимает, а таким, который всё понимает – но ничего сделать не может. Как неглупый, Липрандин понимал, что повязками и значками «PAZA» её жрецы-убийцы просто так разбрасываться не станут. Если выкинули – значит, эти предметы токсичны.

Но как дурак Липрандин решил использовать единственное оставленное ему оружие и транспортное средство. Он повязал себе поверх рукава опознавательный «манжет», даже в темноте зловеще светящийся, чтобы издали пугать смердов и холопов. До кучи прикрепил на самом видном месте груди значок-жетон карательной полиции.

«Никто не станет здесь помогать человеку без денег и документов! – рассудил Лёша. – А представителю панически запугивавших народ карателей – может быть, и помогут, побыстрее добраться до замка Дракулы…».

Липрандину было страшнее, чем возле Друморты. Там он чувствовал себя в своей тарелке, в пределах своей компетенции. А теперь – ощущал прямо противоположное: ноги «гнилого интеллигента», очкарика, слабы, время же утекает зловещим песком! Неизвестно, что случится с Кристиной в замке через минуту, и неизвестно, сколько часов, а может, дней – добираться до этого проклятого замка…

Определив по небосклону стороны света, Липрандин быстрым шагом, напоминавшим дурацкую «спортивную ходьбу», поспешил на юг. Прошагал так два часа, незаметно для себя скидывая темп до прогулочного, запыхался, взмок, физически чуть ли не распался от изнеможения. Сердце грозило выпрыгнуть и убежать из груди – как подонки «PAZA» с лужайки вертолётной посадки…

Едкий солёный пот протекал сквозь брови и заливал глаза. На третий час ходьбы через лесостепь по прямой – Лёша понял, что сейчас умрёт. А если умрёт – ничем уже Рещенковой не поможет. А потому, хочешь – не хочешь, но следует сделать привал.

Совмещая приятное с полезным, Лёша отдыхал на коленях, совмещая отдых с молитвой.

– Господи! – шептал он пересохшим ртом звёздным небесам. – Пошли мне хоть какого-нибудь дурака на велосипеде! О мототайке я уж и не прошу, но хотя бы телегу… ослика бы… Верблюда… здесь верблюды не водятся… Ну, кого угодно, лишь бы сесть захребетником…

Учитывая дальнейшие события – трудно определить, Бог или дьявол первым услышал мольбы Липрандина. Но в вымершем краю покосившихся и проржавевших ЛЭП, похожем на зону отчуждения Чернобыля, вдруг показалась в ночи крестьянская двуколка…

Заслышав её перестуки и конный храп, Липрандин вскочил, бросился наперерез странным ночным мужикам, тыкая себя пальцем в фосфорически светящуюся нарукавную повязку карателя:

– Стой! Стой! Именем Цепеша, стой! Ваш транспорт реквизирован! Вы обязаны доставить меня, куда прикажу!

На двуколке сидели два мужика, напоминавшие «упоительные вечера с хрустом французской булки» XIX века. Кое-что ещё было у мужиков нашего времени, с рекламными принтами, а кое-что, как, например, румынские шапки-«стоги», выглядело совсем домотканно…

Если бы эти мужики, живущие с огородов «натуральным хозяйством», успели бы поучиться в советской школе, то они бы задумались: почему, собственно, полицай-каратель обращается к ним на русском языке? Липрандин, например, подумал об этом, припомнил несколько румынских слов, которые знал… прикинул как и с каким акцентом они прозвучат… И понял, что лучше говорить по-русски!

Но мужики «упоительных вечеров» в стиле крепостного права в школе не учились, русский знали, потому что мотались в Россию на заработки, а о языковой проблеме карательной полиции Дракулы совсем не задумывались: нечем было думать.

– Ce s-a întâmplat? – хрипло, пропито спросил старший из фермеров. – Unde te duci, ofițer? Suntem localnici, nu am făcut nimic din toate astea...

Липрандин ничего не понял из этой тарабарщины, явно не литературной, хотя и литературный румынский ему ничего бы не сказал.

– Говорите по-русски! – строго прикрикнул на мужиков Лёша, шагнув «ва-банк» в нелепости языкового вопроса.

Почему трансильванские мужланы должны говорить с трансильванским карателем по-русски – Лёша не сумел бы объяснить, даже если бы его повели расстреливать.  

К счастью, от рождения кормившихся с земли и не по годам состарившихся мужиков это не волновало. Когда их повозка, деревянная, но на резиновом ходу, въехала в чёрный перелесок – стало ясно, что волновало их совсем другое…

 

***

Территория российского посольства в эти тревожные дни превратилась в настоящую крепость: на пункте американского посла теперь встречал не только дежурный полицейский возле пульта камер видеонаблюдения, но и армейские, под командой какого-то полковника Персеепа.

– Был один неприятный случай, – доложил этот полковник в ответ на немой вопрос. – Из толпы манифестантов бросили на территорию посольства бутылку с зажигательной смесью…

– Пострадавшие?

– Нет, пострадавших нет, но загорелся один автомобиль…

– Тогда, для этих дней анархии – ничего особенного!

Посол благополучно миновал пост охраны, который военные завалили мешками с песком, и оказался в хорошо ему знакомом зале для торжественных приемов.

По прямому назначению зал использовался всего несколько раз в год, и как правило, всегда с участием американского посла. Он с ближайшими сотрудниками гостил тут и столовался по случаю Дня России, Дня дипломата, Дня независимости Дакии. В Дни России тут под вечер собиралось больше 700 халявщиков – и то было просторно. Праздник русские частично переносили на свежий воздух: с выходом на просторную террасу.

Посол привычно прошёл на второй этаж и оказался в малой, камерной «переговорной зале». Отсюда можно любоваться щедрым южным дакийским небом: крыша переговорной была выполнена в виде стеклянного купола. Из окон открывался вид на отличную детскую площадку для отпрысков сотрудников посольства, скучно ограниченную черными входами в подземный гараж и автомойку.

Русские послы быстро освоили барский стиль: тут были собственные теннисный корт, спортивный и тренажерный залы, баня, массажный кабинет, бильярдная, прачечная, бар, компьютерный класс, библиотека и игровая комната. Даже в посольстве США – и то скромнее! – ревниво подумал визитёр…

– Чем обязан визиту в такой поздний час? – поинтересовался, дымя сигарой, Ким Валерьянович Коварсский, принимавший во фланелевой рубашке и спортивных штанах с лампасами.

– Скорее уж, в ранний… – поправил его янки. – Имею важное сообщение!

– Слушаю вас! – официально кивнул этот барин, словно бы сошедший со страниц дворянской литературы, и для убедительности пыхнул сигарой.

– По нашим данным, Дракула погиб, – отчитался американский посол Коварсскому. – Вопрос исчерпан.

Молчание. Стук напольных часов. Сизые клубы ко всему равнодушного табачного дыма.

– А почему, собственно, вопрос исчерпан? – обдумав весть, недоумевал Ким Валерьянович. – Оттого, что Дракула погиб?! Неужели геополитическая проблема может заключаться в одном человеке?

– Для нас – может, – поджал губы американский посол, не желая вдаваться в пространные, и тем более теоретические рассуждения.

В сущности, это же не смена режима. Это просто фирма выгнала клерка, который перестал её удовлетворять. Клерка средней руки, и вся операция заключалась бы в сдаче ключей от кабинета и сборе личных вещей, если бы клерк был не таким «экзотом», как Влад Цепеш…

Конец «Демократической партии» в кавычках вовсе не означал конец демократической партии без кавычек. Дакия как была демократической республикой, так ею и осталась. Со всеми вытекающими стоками, включая и подводную часть айсберга.

Ну, будет другая партия! И назовут её, допустим, по аналогии с США, «республиканская». Или «народная», или «европейский выбор»: дерьма-то на половину ложки!

Если бы клерк не забаррикадировался в офисе фирмы и не пытался отстреливаться – «регулярная смена власти» прошла бы вообще без крови, шума и пыли. Доверили сотруднику отдельный кабинет – а он там устроил свинарник, и к тому же ещё хозяев фирмы отказался туда пускать!

Нет, упившиеся кровью подданных биозавры на долларовом подсосе – и вправду, очень устаревшая и затратная, опасная модель! Роботы-клерки мало того, что исполнительнее, так ведь ещё и дешевле! Если у них в симуляторе головы окислится схема – они не бунтовать будут, как биозавр, просто сядут в уголочке и тихо отключатся. Снабжены предохранителями, понимать надо!

Но американский посол на утреннем приёме догадывался, что имеет в виду русский коллега.

Никакая тирания не исчерпывается одиночеством тирана. У всякой тирании миллионы голов. Всякая тирания – это иерархический заговор, умеющий убедительно объяснить каждому участнику – чего он даёт, и от чего защищает. Всякий винтик в машине тирании – боится чего-то лично потерять, и в то же время – боится лично столкнуться лицом к лицу с тем, от чего тирания его отделяет. Тиран никогда не удержится сам по себе: ему нужны миллионы людей, одновременно заинтересованных его дарами и напуганных возможностью его ухода.

Объясни, чего ты даёшь людям, и почему они не смогут этого взять без тебя. Объясни им, от чего ты их защищаешь – и почему у них не получится без тебя от этого защищаться. Тогда удержишься. А иначе – никак. Если им выгоден и не страшен мир без тебя – они найдут способ обойтись без тебя!

Если тебя боится меньшинство – это нормально. Но если тех, кто боится тебя больше, чем тех, кто боится остаться без тебя, – твои дни, считай, сочтены.

Но пусть об этом болит голова у политологов: а посол США – должность практическая, тут работать нужно с леммингами туземства, а не лекции читать!

Конечно, если ставить проблему тирании как таковой, то в ней что жизнь тирана, что его смерть – ничего не решают. Ведь миллионы тех, которые держали на себе тирана ради собственной выгоды, – никуда не денутся, если он «коньки отбросил». Но, к счастью для американских послов, никто не ставит перед ними проблему тирании как таковую. Вопрос вовсе не в том, кто сукин сын, а в том – кого считать «нашим сукиным сыном». А кого нет.

На Дракулу тридцать лет закрывали глаза – пока он не выдурился и не разонравился. Ну и что? Дело житейское! Посадят нового сукиного сына, или, как теперь модно, сукину дочь.

И снова будет это «оно» с важным видом подсчитывать голоса на выборах, раскидывать проценты по партиям, своими руками формируя «парламентскую оппозицию». Будет «приходить рабочих», обступаясь вокруг себя массовкой в касках, будет, как молодой Дракула, «идти навстречу» комбайнёрам…

Дракула в старину с важным видом даже «присутствовал писателей» и «заседал учёных» – пока таковые ещё были. Потом не стало – некого стало «присутствовать», барски одаривая тупыми спонсорскими шуточками…

Всё это будет; не будет только одного: ничего нового в этом.

Порою надежда – пыточный инструмент помощнее отчаяния. Ведь в глухоте и полноте безнадёжности человек порой обретает обезболивающее средство: «раз всё, так всё». И тут вдруг: бежит, падает, пыхтит, ломится, пробегает большой круг, и прибегает в прежнюю темницу. Это больнее, чем просто там сидеть.

 

***

Сонная, поднятая по тревоге, и несколько дней уже толком не спавшая обслуга посольства накрыла для двух послов лёгкий завтрак, прямо на журнальном столике переговорной залы, чтобы не отвлекать от беседы.

К ароматному чаю подали яйцо пашот со шпинатом, блинную станцию с икрой и семгой, манную кашку с солнышком таявшего вологодского масла посреди тарелки, ассорти из экзотических фруктов и свежих оранжерейных ягод. На чеканном серебряном блюде – хрустящая ароматная выпечка…

В принципе, «хлеб насущный» прибыл вовремя: главное послы друг другу уже сказали, и теперь у них оставалась только светская беседа, а её лучше вести за чаем…

– С какой целью вы хотите захватить территорию? – искренне и совсем не служебно спросил Коварсский. – С целью ввести там какие-то универсальные ценности, которым сами служите? Или вы пришли с простой понятной зоологической целью всех убить и всё отнять?! Первое – сложно…

Американский посол не преминул поиронизировать над противным слащавым вечным русским пафосом:

– И внутренне противоречиво: «поработить, чтобы освободить», есть в этом какая-то натяжка…

– Да если задуматься – то зачем? – бормотал Ким Валерьянович, словно бы сам для себя что-то выясняя. – Сделать вчерашних врагов получателями своих зарплат, своих пенсий, своих льгот и возможностей – не означает ли это обделить себя?

– Ну, с арифметикой не поспоришь! – волчье осклабился Билли Ровеллер.

– А как далеко простирается общность в мире частной собственности? – спросил Коварсский, потягивая душистый имбирный чай.

– Не дальше отдельно взятого частного собственника, – поделился Билли «лайфхаком» по-братски. – Забор – а за забором уже враги.

– Зато с грабежом всё понятно, никаких противоречий. Правда, это не путь, а тупик. Если у грабителя и его жертвы нет никакого общего дела – то болтать можно что угодно, но любые слова бессмысленны, потому что суть – бессловесна.

Американский посол пожал мосластыми плечами квакера:

– Большие рыбы пожирают малых…

– И это всё, что вы можете сказать? Всё, что вы несёте человечеству?

– Но, Ким Валерьянович, ведь на этом построена вся природа…

– Если бы природа строилась только на этом – то последняя, самая большая, рыба умерла бы от одиночества… Нет, природа, какой бы жестокой она ни была, не строится на одном только взаимном пожирании! Это только вы её такой видите, это не её характеризует, а вас!

 

***

– Mori, câine! – крикнул фермер, занося вилы, и эти латинские корни «умри, собака!» – Липрандин понял без переводчика.

Да и чего там понимать – если всё дублируется «сурдопереводом» однозначных действий? Лёша получил вилы в бок, и ему пояснили по-русски, с некоторым даже селянским добродушным участием:

– Кончился твой Дракула-то! Мы тут телевизер тож смотрим…

Умиравшего карателя «PAZA», не задумываясь о его языке, и вообще ни о чём не задумываясь, крестьяне выбросили с двуколки в бочажный овражек, в черноту ночного южного ароматного и щедрого леса…

– Прощай, Кристина… – сипел, выпуская пробитым лёгким воздух, истекающий кровью Липрандин. – Видишь, как вышло-то? Дракула напоследок «мой» оказался… Я их не виню, они натерпелись… Тебя только жаль… А мне уж, видно, одна дорога, в петлю, как ни петляй…

Закрыл глаза, хоть так и так ночная чернота, хоть веки срежь, – и стал успокаивающе представлять себе всю историю человечества, насколько её знал…

Что-то неумолимо и очевидно общее связало крестьянские вороватые сумеречные вилы мщения в XXI веке – и погромы зловещих храмов Ки десять тысяч лет назад! И теперь эта «историческая общность» казалась умиравшему Лёше самым главным из всего, что пережито, найдено или потеряно.

Как часто в истории Земли, и не только молодой Земли, но и, казалось бы, Земли, уже искушённой всякой всячиной, варвары громили культуру каменных букв и исполинских образов – видя в них, и справедливо видя, деяния извергов, мучителей, каннибалов, утончённых словоблудием, и потому ещё более страшных садистов.

Поднимаясь против письменности и памятника, против большого Жгута коллективного знания – варвар видел в нём лишь апофеоз убитых под малопонятный лепет жрецов, и замученных на рабских каторгах. Только гору черепов, выстроенную во славу безумного демона, прячущегося в низвергаемом, каменно-невозмутимом идоле-храмовнике.

В безмерно-далёкие годы Ки, населённые неведомыми «банановыми» народами исторического времени, люди впервые разглядели «потерянную свободу» во всём доисторическом и шкурном.

Громя города и храмы, втаптывая в грязь библиотеки. Да, они видели в пожарах варварского нашествия свободу и здравомыслие первородного естества! Того, извращённо-изувеченного, искалеченного хитрыми книжниками естества, которое протестует против безумств и мракобесия сгустившегося, сконцентрированного в фанатизме культа, противопоставляет «здравый смысл» обывательской узколобости ритуалистики, смысл которой и сами жрецы зачастую уже забыли.

Но много ли тут изменилось и в наши дни? Где книги, там и чернокнижие, тёмная тень развитого, и потому особо уязвимого для всякого извращения Разума! Как часто демон протягивает неразборчивому искателю силу своего знания, дарующего продуктовое изобилие, могучие машины, колоссальные энергетические установки – в обмен на грязные шабаши и бесовские «радения»!

Секта – не ложь. Всё было бы очень просто, если бы секта была лишь ложью. Но секта – это верное в своей основе, однако же недостаточное знание. Запутывающее людей в неразделимой, кажется, взаимосвязи товарного изобилия и пожирания ближних, высоких урожаев загадочной кукурузы – и ритуального расчленения младенцев…

И главная трагедия человеческой истории – в том, что слишком часто люди, ненавидящие детоубийства, начинают вместе с тем ненавидеть и кукурузу… И наоборот: любовь к кукурузе, или к электричеству, или к автомобилям – вырожденчески выворачивается в страсть к детоубийствам и людоедству.

Письменное слово – великая сила, но, как и всякое великое оружие, в руках искушённого им злодея оно превращается в великое зло. Да, да, если не услышали в первый раз – секта – не ложь, а кусочек правды. И именно потому, что она сделана из правды, – она обладает страшной пробивной силой, пронзает и доспехи могучего Ахилла, и кевларовые бронежилеты…

И на этом образе переставший ощущать колкость лесных трав Алексей Петрович Липрандин отключился.

 

***

Погромщики, движимые язвами гаджетов, сидевшими на правой ладони у каждого, взломали двери в «светлицу-темницу», отведённую на макушке донжона Кристине Рещенковой, и попали в богатый дамский будуар, где… никого не нашли.

В общем-то, и не искали. Распихивали всё, что можно унести по карманам, по мешкам, и думали, что ворвались в ещё одно пустое помещение брошенного бежавшей прислугой дворца.

– У дракуловых шлюх, поди, и ночные горшки из золота! – закричал один из несостоявшихся студентов, заглянул под большую кровать и увидел там бледное, напуганное лицо Кристинки, умоляюще приложивший пальчик к губам.

Рещенкова пододвинула к погромщику серебряный горшок с ручкой. Тот, мгновение поколебавшись, – проявил человечность и не стал брать греха на душу. Вместо греха взял «ночную вазу», задёрнул покрывало – какое ему дело, что за femeie под кроватью дракулова разврата прячется? Он был благодушен. За день он награбил столько, сколько бы не заработал за целую жизнь. Омрачать этот светлый день душегубством не захотел. И ничего своим подельникам не сказал.

Тем более что они тут же подрались за горшок, переместив всё своё внимание на его серебро, и совершенно не интересуясь золотом волос Кристины Рещенковой…

Когда мародёры после драки приняли решение разрубить горшок на равные доли драгоценного металла, то они покинули башенный будуар. Дверь не только не закрыли, но даже и притворить за собой не посчитали нужным, бросили нараспашку…

Выждав время после гомона в покоях, в щемящей и раскуроченной тишине занимавшегося с разных углов пожаром замка, чихая от первых раструбов едкого дыма антикварных гобеленов – Кристина вылезла из-под кровати, и сбежала по винтовой лестнице, никем не преследуемая, прямо на волю. То есть – в никуда. Так получилось, что разгоравшийся костром замок Дракулы она покинула последней…

 

12.

У бледного, потного, пропахшего дивиновым бренди-перегаром Кости Бра, известного под кличкой Торшер, тряслись его длиннопалые руки тунеядца. Рени Алигьери интервьюировала его в одном из шикилевских кафешантанов, и он напоминал ей всеми жестами, ухватками, вращением белков умоляющих глаз – заискивающего перед любым прохожим бродячего пса.

Несколько лет назад, когда очаровательная и совсем юная Алигьери принимала назначение в Шикилев после разведшколы, на вопрос «чего там делать?» умудрённый жизнью босс ответил так:

– Однозначно – пить вино и есть плацинды! Между делом, кушая трансильванскую плацинду с капустой, будешь вести опросы и инструктажи нужных туземцев, это нетрудно, главное – не обожгись и не дай остыть мититеям и кырнэцеям! Ну, и не требуй слишком многого от их обслуживания, они всё-таки православные…

– А что православные?

– Чем отличаются от нас?

– Ну да!

– Понимаешь, они все, даже таксисты и официанты, – в глубине души считают себя собеседниками Бога! – засмеялся босс. – Это очень созерцательная, зимняя религия, из православных плохие работники, слуги – ещё хуже, из них получаются только хорошие наблюдатели!

Приехав на место службы, офицер Алигьери убедилась, насколько же прав был её начальник! Она оценила медлительность, задумчивость здешних людей, оценила по достоинству и аливанчу, то есть сделанную по старинному трансильванскому рецепту мамалыгу на завтрак, вместо кошмара англоязычного детства, овсянки.

Уже через полгода «дежурства» в укромных кафе, два из которых находились в центре города, а остальные были разбросаны по окраинам, Рени сформировала свой ритм: поздний завтрак, он же ранний обед в «Плачинте», потом кофейный перекус в «Тукано», ужин в одном из национальных ресторанов. Все агентурные дела решались там, и решались неплохо!

С Константином Бра Рени встречалась в «Плачинте», учитывая утреннее время встречи, и её отделяла от нервного русского туриста плачинтовская сковородка мини-голубцов «по-трансильвански» на клетчатой скатерти…

Даже революция не слишком потрясла это кафе: оно хоть и в центре города, но при этом удобно втиснулось в закутке тихого места. За годы службы Рени интерьер немного изменился, поменялись картины, что-то переместилось. Но общая стилистика оставалась прежней, и ей хотелось сказать: так держать! Приятная атмосфера, спокойная релаксирующая музыка и очень вкусный кофе. Кофе по-шикилевски!

Это сонное и вечное спокойствие дисгармонировало с нервозностью Кости Бра.

– Конечно, я узнаю эту девушку! – трясся Торшер, и фотография в его руке тоже тряслась. – Как же мне не узнать?! Это моя невеста, Яна Ишимцева, мы здесь были в романтическом отпуске, перед свадьбой… Он украл её, похитил, и вот… и вот… – Костя попытался изобразить слезливость, но не очень артистично. – И вот… убил! Боже, что он с ней сделал, чтобы так изувечить?!

– Она упала с большой высоты. Как и он сам.

– Он её сбросил с большой высоты? – Бра передёрнул плечами, подражая жестам отвращения и негодования плохих актёров

– Если быть юридически точными… Их сбросило оттуда третье лицо, – очаровательно улыбнулась Рени Алигьери, словно бы намекая, что Яна была не последней девушкой на Земле.

– Это ужасно! – закрывал лицо ладонями Бра. – Ужасно! Такое преступление… Ему не может быть оправданий!

Алигьери осторожно, подбираясь издалека, предложила Косте разоблачить падший режим мёртвого диктатора, выступить в СМИ во весь голос праведного гнева…

– Это так опасно! – сместил акценты туповатый, и потому не на высоте актёрской игры, аферист. – Вы знаете, это так опасно… Как это – просто на весь мир бросить вызов таким чудовищам? А мне и жить-то не на что…

– Ага! – сказала себе офицер Алигьери, и стала осторожно уточнять у Кости Бра расценки на роль обличителя. Была приятно удивлена дешевизной и деловой понятливостью собеседника…

Он даже пытался выглядеть джентльменом, и вызвался сам оплатить счёт, но увидев в нём «22 евро», сорвался, сверкнула в прорехе ветхих манер мелочность «внебрачного сына капитализма»:

– Ну у них и аппетиты!

– Аппетиты у нас… – наслаждалась замешательством недочеловека Рени Алигьери, полагавшая себя из породы сверхлюдей. Вальяжно отпивала лучшее вино из тонкостенного бокала: – Это же мы покушали…

– А ещё говорят, что в Шикилеве бедно живут! – сетовал Торшер, обречённо опустошая свой бумажник. – Бедные-бедные, а в столичном ресторане свободного столика не найдёшь…

– Ну, Константин, вы должны понимать, – разъяснила Рени азы американской политэкономии, – это же как сообщающиеся сосуды! Когда кому-то очень плохо – кому-то очень хорошо…

Не откладывая в долгий ящик, она поспешила к своему нынешнему боссу, тоже любившему кухню православных народов, послу Биллу Ровеллеру.

– Тут нарисовался один русский придурок, предлагает по сходной цене толкнуть светлую память о загубленной Владом Цепешем подруге… И обещает опознать найденный труп…

– Ну, а я здесь причём? Это дело полиции!

– Я вот к чему… «Кровавое чучелко» будем делать?

– Что?!

– Ну, как Шмида, Гонгадзе, Немцова, Куцяка…

– Ах, вы в этом смысле?! Рени, вы с ума сошли, говорить такое прямым текстом!

– Да бросьте! Эта технология стара как мир, её уже все знают!

– Ну, все, да не все! Все бы знали – она бы не работала! А потом, – он заговорил, понизив голос, – для технологии «кровавого чучелка» поздновато, не находишь, Рени? Зачем нам ворошить преступления свергнутого, да к тому же ещё и мёртвого диктатора? Двумя днями ранее имело смысл подогреть трупиком толпу, а сейчас…

– А я думаю, сэр, что в самый раз!

– Объяснитесь, Рени!

– Во-первых, это поможет накинуть лассо на тех, кто работал во власти при Дракуле. А это ведь все! Объяснить живым, что преступления покойного их не касаются, только пока они работают на нас… Потом – это русская тема, сэр, полезная тема! Русские, как минимум, наплевали на судьбу своей гражданки, это урок всем, кто с ними хочет сотрудничать. А как максимум… Можно подать это как сотрудничество преступного режима с преступной Москвой… Тут вкусная тема, сэр, придурок, о котором я говорю, – в России объявлен в федеральный розыск по экономической статье… И не в первый раз. Его можно выставить гонимым за правду предпринимателем, пострадавшим от коррупции российской власти.

– Вы думаете, ему можно доверять?

– Разумеется, нет. Он и родную маму продаст, если предложите больше минимальной зарплаты. Доверять можно только его жадности. Вот она, думаю, не подведёт. В Россию возвращаться он не хочет, его там посадят, подругу его нашли обгоревшей в обнимку с незабвенным Владом, жить ему не на что… Идеальный для наших операций кандидат.

 

***

Люди, проткнувшие вилами бок Алексея Липрандина, вряд ли бы вспомнили бы и алфавит до середины. И, разумеется, никакого понятия не имели о таинственном «пурпурном прахе» погибших империй, о загадочной, иного мира «отражённой охре» в крови этого странника, вырядившегося упырём из дракуловой ЧВК.

Смерть, в другом случае неизбежная, на изменённую природу Алексея Петровича лишь нахлынула волной, как чёрная канцелярская тушь, – и лениво, подержав его в черноте считанные секунды, – шепеляво, как и положено волнам на песке, отбежала назад.

И отрывистые картинки в ослабленном кровопотерей мозгу – были уже далеки от непроглядной сепии небытия. Лёша вынырнул из могильной чернильницы, и стал барахтаться на поверхности этой «непроливайки», отрывисто вспоминая места и вещи, которые и в сильнейшем опьянении сразу же узнал бы…

Волокнистая узловатость дров, неровных четвертинок ствола, кудрявых отходящей берестой.

Ребристые, словно с резьбой, рога сайгака на стене.

Почти невесомый и плавный хлопчатый снегопад за окном, очаг и каминная полочка над ним, окно в белый сугробами и чёрный силуэтами яблонь сад, то самое окно мечты, нарезанное стрельчатой вытянутой рамой на голландские квадраты.

«Чувство локтя», утонувшего в рельефной, крупной, сетчатой текстуре ткани шенилловой диванной подушки.

Кошка, умеющая протягивать зябнувшие задние лапки поближе к огню.

Мерцание опутавших стену электрическими лианами световых гирлянд зимнего праздника.

Шерстяные носки крупной вязки, с наивными узорами.

Снегири и синички в кормушке, подвешенной за корявую ветвь яблони за окном.

Увитые лентами и богатые бусинами хвойные веночки Рождества, раздвижной стол, фарфор и хрусталь на нём, крахмальный хруст пологов скатерти, литые массивные вилки, стулья с высокими округлыми спинками.

Утка в яблоках – под крышкой тяжёлой продолговатой чугунной утятницы.

 

***

Пахло теплом, грело запахом горячей выпечки.

Свет из окон – как крылья золотой стрекозы, как вёсла жёлтого масла у лодочки уюта, плывущей через фоновую белизну и разветвлённую древесную черноту линий долгого-долгого февраля. Самого короткого месяца в году – и самого длинного месяца в жизни…

Как понять этот вечный парадокс человеческой истории, раздирающий рот всякой болтливости? Что нового, необычного или великого в древесном лепете домашнего очага для того, у кого он есть с рождения? И как могут они понять бездну отчаяния и истерии тех, для кого этот «пустячок» недостижим, с кем он оказался смертоносно несовместим?

Едва ли человек будет думать о воздухе в нормальной атмосфере. Едва ли он станет думать о чём-то, кроме воздуха, в безвоздушной среде.

Только мелочный ум ничтожества, жалкого эпигона может зациклиться на примитивной радости растопки собственного камина?

Скучная повторяемость ни разу не достигнутого? Банальность уюта, недостижимого в своей банальности? То, что для одних давно уже «ничто» у ног, – для других «всё» в заоблачной неуловимости?

Нет ничего проще и прозаичнее домашнего очага для тех, у кого он есть. И нет ничего недостижимее, недоступнее этого очага, навязчивый и мучительный образ которого кислотой разъедает мозги, – для тех, у кого его нет.

Внутри твоего дома тепло и уютно; но кто защитит тебя от холодного и неуютного, что идёт снаружи твоего дома?

Воображаемый Захар Мокеевич Заваров, простоватый хитрован, насмешник и балагур, шутки ради разговаривал в гулком полубытии со своим внуком, как он иногда и прежде делал, насмешничая над несмышлёной молодёжью:

– Ну и кто ты людям, Алексей Петрович? Никто! Ты просто капризный и эгоистичный, угловатый и шизанутый ребёнок, так и не сумевший повзрослеть, потому что родился и был избалован в очень обеспеченной семье… Там ты решил, что главная цель человека – познание. За этой целью, разгребающей черепки древнейших клинописей, ты не видел необходимости воровать, отчего и кажешься тем, кто понаивнее, «хорошим человеком». Но ты за той же самой стеной познавательного эгоизма не видел и необходимости сеять хлеб, и печь хлеб, и ковать плуги для хлебного поля…

Ты мечтал заниматься любимым делом, выдумав, что кто-то будет тебя кормить, защищать – а так не бывает, Лёша. Буржуазии ты, конечно, не слуга, на кой дьявол ей твои письмена, но… Трудовому народу ты тоже, в лучшем случае, троюродный кузен!

– И помогло мне моё чистое и отвлечённое познание не больше, чем ляхи сыну Тараса Бульбы… – смиренно сознавался Лёша.

По сути, расставить сноски внизу листка в докомпьютерную эпоху печатных машинок было единственной трудностью в прежней жизни кандидата исторических наук Алексея Петровича Липрандина. Как и большинство высоколобых интеллигентов он заносчиво и невменяемо полагал свою всклокоченную замкнутость за «благородство». А свою пустую вздорность школьника-зубрилы – за «сложный глубокий характер».

Старики советской власти, умирая, а точнее как бы отключаясь один за другим, ещё пытались научить молодых Липрандиных жизни, ещё таскали их за юношеские вихры в колхозы «на картошку», или подбирать какое-то дерьмо лопатой в пору «коммунистических субботников».

Но молодые Липрандины, всё их придурковатое поколение, полагавшее придурь «оригинальностью», – видели в потугах «трудового воспитания» только бессмысленную муку, садистскую выходку со стороны замшелой КПСС.

Они уже не считали «жизнью» грязь, чавкающую с проглотом резиной их сапожищ на осеннем картофельном поле, усеянном взвесью мелкой, но бесконечно «хладокомбинированной» дождевой мороси.

Они с детства не видели «жизни» в дворницкой каптёрке, пропахшей нищетой и сивушными маслами. Для них «жизнь» представлялась не подзаборной алкоголичкой с фингалами, а строгой, но прекрасной дамой в лабораторном белом халате…

– Мы презирали алчных аферистов-торгашей… – сетовал Алексей. – Точнее, думали, что презираем, все такие чистые над грязью… Но представь, деда, каково они-то презирали нас!

– Говори за себя! – посоветовал Захар Мокеевич.

Никакой это был не Захар Заваров. Сроду бы не додумался жизнелюбивый старикашка-«выдвиженец», почётный носитель партийных пайков, противопоставлять познание трудовому народу, и наоборот. Про хлеб этот крестьянский сын знал, вестимо, много, но про эгоизм или кузенов – ничего.

Это Ки была! Нинхурсаг, которая пришла вслед за Дорогой-Змеёй к первому человеку истории, построившему первый храм и первый город на молодой Земле в седой древности. Победитель Дороги-Змеи получал Ки «в нагрузку», как пшено к шампанскому в советском магазине.

– Сдохни, истекай себе кровушкой… – говорила Ки в зазеркальном инопространстве, стирая морщины Захара Мокеевича с лица, принимая облик Кристины Рещенковой, так и не ставшей Липрандиной. – Дело твоё, Алекс Липранди! Не хочешь жить – не живи, ты давно уж за петлёй гоняешься… Но только, подыхая в канаве пробдённой псиной, – помни, что моё предложение не снято! Ты мне кровь, я тебе жизнь!

– Не ври! – разлепил Липрандин спекшиеся в подсохшей крови губы, и новая порция крови стекла на небритый подбородок. – Жизнь даёт Бог, а не ты…

– Ну, Бог-то какую жизнь даёт? – хихикала Ки, отпуская себе золотистые, как солнечные лучики, и такие же легкомысленные, пышные, чуть вьющиеся и без плойки, волосы Рещенковой. – Дышать, глазеть, пыхтеть? Не спорю, Алекс, любимый, это от Него… Да только разве это жизнь? Ты хоть понял, почему она от тебя ушла?

Нинхурсаг выставила локти сердечком, указательными пальцами Кристинки упираясь в её груди.

– Другая бы на моём месте сказала, что я – это она… Но я не буду. Ты умный, – тонко польстила женщина-змея, – ты раскусишь! Я могу стать ей, если ты захочешь. Смотри…

Нинхурсаг собрала волосы у лба – и откинула их назад жестом, отработанным Кристиной Рещенковой в 7-м классе.

– А могу её вернуть в натуральном виде! Хочешь, бери копию, а хочешь – сделаю так, что оригинал к тебе вернётся… Но мне нужна кровь, мальчик мой! Кровь и гимны! Ты ведь знаешь, как сильно и страшно жаждут древние, забытые неблагодарными людишками боги! Посмотри, сколько крови – человеческой, первосортной! – пропадает зря! Посмотри, сколько уже из тебя вытекло, просто в землю, грибы кормить! Вы, русские, на редкость бесхозяйственный народ, вы вечно делаете монеты из дерьма, а золото при этом утопите в выгребной яме!

– Чего ты хочешь, Ки? – простонал Липрандин.

– Давай так! – развеселилась духесса-шизофреничка. – Любовь на одну ночь, без взаимных обязательств… Кровь у тебя всё равно пропадает – прочитай её обряд посвящения мне! Я попью немножко – и спасу тебе жизнь… Ты не думай, я не торгуюсь, я бы и даром тебе жизнь спасла, ты мне нужен… Ты последний, кто мои гимны помнит. Но у меня сил-то никаких, сам же понимаешь, на мой алтарь семь тысяч лет никто даже суслика не возложил! Всё по-честному, Алекс Липранди: ты даришь жизнь мне, а я – тебе!

 

***

Если хочешь посмотреть ад – окажись на рынке без денег. Если хочешь посмотреть чертей, и ощутить, как дружно, умело они заталкивают тебя с головой в адское варево, – окажись без денег среди людей рыночного общества.

Кристина Рещенкова, которая-так-и-не-стала Липрандиной (теперь это казалось ей длинной фамилией в одно слово), роскошная, солнечно-золотистая блондинка, с подчёркнутой от природы грудью, осиной талией и узкими бёдрами мечты, обтянутыми линялыми джинсами в обтяг, – вспомнила афоризмы про «экскурсию в ад», оказавшись на дакийской трассе без денег и документов.

Как в сказке, три раза она останавливала проезжающие машины. Три раза объясняла свою ситуацию, укладывавшуюся в четыре слова: «денег нет, документы отняли». Три раза слышала в ответ предложение «отработать поездку ртом». Три раза задумывалась о своей красоте, но уже без привычной гордости за себя, увидев вдруг в даре природы проклятье. Будь Кристинка безобразной – может быть, ей бы и помогли бесплатно. Люди иной раз думают сторговаться с Богом, бескорыстно помогая убогим. Ну, так ведь убогим! А уж коли что есть – то есть, и не спрячешь, как скромно ни оденься…

Грязное предложение объединяло состоятельных и неимущих. В нём сбылась мечта теоретиков о «бесклассовом обществе». Оно объединяло хищной похотливой ухмылкой лица состоятельного торгаша на сверкающем «БМВ» и чухана-дальнобойщика, склонившегося к красотке на трассе из высокой кабины вонючего грузовика…

А что ещё делать девушке без денег на обочине транзитной трассы? – не могли взять в толк водители.

– Стремительное падение рыночных котировок! – пыталась шутить сама с собой Рещенкова. – Вчера тебя домогался сам Дракула! А уже сегодня пошла по рукам чумазых шоферов, освобождённых от его диктатуры!

Таков закон революции: собственность хозяина получает его вчерашний слуга.

Кристина пошла пешком. Идти по обочине трассы ей мешали пугающий визг тормозов, снова и снова заставлявший втягивать голову в плечи, потому что в этом «бесклассовом обществе – мечте Муссолини» самые разные мужчины останавливались возле неё с одним и тем же вопросом:

– Ого, какая породистая вышла! Сколько?

Рещенкова нашла просёлок, параллельный «бетонке» и шла целый день, усталая, пропылившаяся и голодная. Мимо неё медленно, во всей жути проплывал мёртвый мир исчезнувшей, когда-то довольно развитой цивилизации: то похожий на скелет динозавра остов бывшей птицефабрики… То полуразрушенная труба давно заброшенной котельной… То обглоданная несунами станция-призрак некогда отрезанной, и, как оказалось навсегда, железной дороги…

– Во Владике было своё обаяние! – говорила сама с собой постепенно сходившая с ума Кристина. – Но его хозяйничание явно не пошло на пользу этому краю…

Нужно было придумать план – но у Рещенковой не получалось. Собственно говоря, вариантов было два, и оба «никакие». Первый: каким-то образом добраться до глэмпинга «Постскриптум», где у них с Лёшенькой («жив ли он?!» – запоздало метнулась забота) есть домик, пусть не ахти, но ещё на неделю вперёд оплаченный. Вернуться в этот домик туристов – и что там делать? Наверное, начать оттуда звонить… Куда?!

Там предусмотрено питание, там можно будет выспаться – и тогда уж что-то придумать на свежую голову. Но и на свежую голову придумаешь, скорее всего, только «вариант два»: пробраться в Шикилев, узнать, где посольство России, и потребовать… ну, попросить… вымолить… помочь соотечественнице…

На этом месте сомнительного плана перед Кристинкой вставало воспоминание о Цепеше, его глум о том, что Россия бросила за границей двадцать миллионов своих соплеменников, неужели кто-то думает, что Россия обеспокоится двумя шмарами? «Теперь уже одной», – всхлипнула Рещенкова, скорбя о погибшей подруге.

– Помогать гражданам России в «попадалове» – их долг – бормотала Рещенкова. – Но… У гражданки России должен быть паспорт! А мой паспорт сгорел в замке Дракулы, в «костре свободы»… Я не похожа на гражданку Эр-Эф! Я больше сейчас похожа на русскоязычную без гражданства, которая пытается пробраться из края, которому «полный песец», в края полярного песца. Так?

– Так. Но ведь они, посольские, могут сделать запрос в наш с Лёшенькой (снова всхлип) город! Ведь могут? Могут?!

Теоретически – могут. Если вообще пустят тебя за ограду и станут выслушивать. Вообще весь новый постсоветский мир строит свой образ на предположениях о действиях, от которых, на самом-то деле, очень легко уклониться. Рещенкова вспомнила дурацкую жалобу, которую старики её дома написали на застройщика, выкопавшего яму у самых дверей подъезда, отчего образовалась трещина в стене. Старики понесли свою писульку в прокуратуру, подбадривая себя тем, что писульку должны принять. А её не приняли! Из вежливости могли бы, конечно, сначала взять, а потом порвать. Но заспанная баба, дежурная в синих погонах, решила играть в честность, и сказала ябедникам прямо в лицо:

– Да не возьму я это у вас! Делать нечего, ходите тут, голову нам морочите! Отписывайся потом по вашей бредятине! Не возьму!

– Как же это так? – оторопела престарелая делегация с оскорблённым правосознанием в катарактных глазах.

– А вот так! Не возьму!

– А мы тогда по почте отправим! Заказным! С уведомлением!

– Дело ваше, отправляйте!

Они отправили. Ничего, кроме почтового уведомления о вручении их конверта к ним больше не пришло.

В этом новом обществе – огромное количество гражданских прав лихо компенсировалось необязательностью исполнения. Любое дело тут надо «продавливать». Коли есть кому продавить – то тугой рубильник включения права сработает. А если некому? Если ты одинок и без мохнатых лап?

И вот в этой ситуации что «мохнатого» есть у Кристинки, кроме того места, которое есть у всех женщин? Припрётся девка в посольство, а её не пустят. Просто не пустят – и всё! Скажут: вы к кому? Ах, к послу? А документы покажите! Ах, нет? Откуда же нам тогда знать, что вы – это вы? Республика ваша, не в меру суверенная, наполняет все бордели и стриптиз-клубы мира такими, как ты, девочка! И эти – как мы их называем – «отполированные дырки», привычные к «резинке», – все хотят в Россию! А Россия – не резиновая…

– Тьфу! – сплюнула морок в пыль просёлка Рещенкова. – Что это со мной? Целый роман сочинила.

– Это страх, дочка! – ответил Кристине древний ласковый инстинкт самосохранения. – Страх любит сочинительство, у него для этого – глаза велики…

У Кристины не было не только денег и документов. У неё не было ещё и карты, и компаса. Поскольку девушка пребывала в шоке, она не сразу это поняла. Только когда совсем уж изнемогла в дороге – задумалась над простым вопросом: а где она? Куда вообще идёт? А может быть – в сторону от Шикилева?

Вспомнился анекдот, в котором попутчик спрашивает эстонского возницу:

– До Таллина далеко?

– Н-нет-т, нед-даллекко…

Едут час, два. Попутчик волнуется. Снова спрашивает, далеко ли до Таллина.

– Д-да… Т-тепперь уже даллекко…

Получилось ведь с беглянкой из пылавшего замка в точности, как в этом анекдоте. С чего она решила, топая по этому просёлку мёртвого мира со скелетами сёл и хуторов, что движется в правильном направлении?

Тут, в мире свершившегося как-то плавно и незаметно апокалипсиса – даже и дорожных указателей-то не осталось. Здесь, можно сказать, – все дороги – Змеи, полотно каждой заканчивается челюстями…

Понимая, что одной никак не выпутаться, Кристина стала искать какой-нибудь посёлок, любой и всякий. И вскоре нашла ветхое подобие населённого пункта с невыговариваемым названием. Как ни страшно обращаться в её положении в полицию – другого выхода, видимо, не остаётся, ибо Шикилев с посольством не просто далеко, он ещё и непонятно где!

 

***

Оперативник при посольстве, с характерной фамилией Пескалов, торопился показать, что «нарыл», так сильно, что мялся, будто в туалет не терпится. Он порывисто выставлял перед собой гаджет с программой «язва», но благодушный Ким Валерьянович Коварсский был увлечён иным общением. Ему строила глазки прекрасная представительница из местного персонала, обслуживающего посольство, Ионелла – в чепце, в белом передничке и синей шёлковой униформе.

– Приготовь мне, голубушка, на ланч свекольные блинчики! – ласково, как будто пожилой любовник, попросил посол у буфетчицы.

Пескалов «подозрел»: эту парочку, с виду – дедушку с внучкой, связывает что-то больше, чем «чисто деловые отношения». Ну, на то они и оперативники – чтобы подозревать.

– Не хотите ли пирога с летними ягодами? – улыбчиво предложил ищейке с вытянутым лицом добермана, и такими же мощными скулами-челюстями его босс, Коварсский. – Знаете, моя желейная слабость! Особенно когда не сезон, кажется, будто лето вернулось, очень уютно, когда за окнами такой вот затяжной дождь…

Коварсский указал небрежно куда-то за окно. По стеклу змеились подтёки тоскливой осенней мороси, и всё, что дальше извилисто скользящих капель, казалось нарисованной расплывчатой акварелью.

– Спасибо, не надо! – тявкнул человек-доберман, от нетерпения державший ноги крестиком на своём стуле.

– Иона, тогда подай нам чайный коктейль, для сугреву! – подмигнул жизнелюбивый старик-посол.

– Какой, Ким Валерьянович? – бархатисто проворковала горничная.

– А вот какой у тебя лучше всего получается! Чайный ром! Мне и вон господину Пескалову. Любые дела, Миша, лучше всего решать за коктейлем.

Доберман Пескалов был отнюдь не прочь решать дела за коктейлем. Лишь бы начать их решать.

– Ну, давай сюда твой боевой трофей! – кряхтяще усаживаясь в мягкое и глубокое кресло, предложил посол. – Посмотрим, чему самые в мире богатые рады!

– Смотрите внимательнее, Ким Валерьянович! – попросил оперативник заискивающе. – Лучше один раз увидеть, чем я сто раз расскажу!

На экранчике мобильного телефона программа «Язва» распускалась какими-то замысловатыми, многокрасочными цветками. Она казалась обычной заставкой режим «sleep», просто подвижные обои «рабочего стола» электронного устройства, но было в ней что-то… что-то…

Коварсский с трудом оторвал взгляд от экрана. Он думал, что смотрел только несколько секунд. На самом деле, как показали часы, – больше двух минут.

– Однако! – перевёл дух посол и утёр взмокший лоб пухлой ладошкой.

– Затягивает? – осклабился доберман.

– Не скрою, эффект вовлечения есть! – покивал Коварсский двойным подбородком сибарита. – Но… Не скажу, что роковой! Если подумать, то эффект слабенький. Вполне можно вырваться…

– Ким Валерьянович! – запротестовал оперработник. – Давайте сопоставим вводные. Вы – умный, опытный человек с большой силой воли…

– Спасибо… – по-детски смутился шеф.

– Я не к лести это! – отмахнулся доберман. – Вы очень состоятельный человек, на большой должности, психически уравновешенный. То есть вы обеспеченный, здоровый, сытый и уверенный в завтрашнем дне.

– Ну, где-то около…

– Гаджет «Язва» удержал вас почти две минуты. Со всеми этими вводными. Да, для вас он слабенький, но для вас, понимаете? Если его возьмёт в руки человек слабый, бедный, больной, голодный, растерянный, в состоянии фрустрации личности… Безработный, без определённого рода занятий, напуганный, контуженный неизвестностью… Без образования, без жизненного опыта… Получится прихлоп с совершенно иным количеством атмосфер!

– Да… занятно… – качал головой Коварсский, как китайский болванчик.

Чаровница Ионелла, посверкивая глазами цыганской красотки, игривая улыбкой, внесла два сауэра с чайным ромом на подносе благородной дакийской чеканки. На этой суровой воинственной бронзе хорошо смотрелось блюдечко с розоватой, нежной брынзой…

– А всё же, не желаете ли свекольных блинчиков? – снова расплылся в детском напускном слабоумии хитрый посол.

– Спасибо, не надо! – прорычал доберман, еле сдержавшись от резкого тона.

– Не знаешь, Миша, от чего отказываешься! – соблазнял Коварсский, приобнимая Ионеллу за талию, перехваченную тесёмочками фартука горничной. – Свекольные блинчики – это не блинчики, в которые завернули свёклу, как многие думают! – посол чопорно поджал губы в «испанском стыде» за наивных обывателей. – Свекольные блинчики пекутся из самой свёклы, то есть из свекольной муки, и потому имеют уникальный рубиновый цвет… Правда, Ионка?

Ионелла опереточно-вычурно кивнула.

«И таким вот идиотам доверяют представительствовать от имени тысячелетней империи!» – с досадой подумал Пескалов.

Но Коварсский только притворялся дурачком. Не спорим, умело – однако же иной раз всё же слишком наигранно.

– Что вы о гаджете скажете? – поторопил его человек-доберман.

– Вы об этом меня спрашиваете?! – округлил глаза Ким Валерьянович.

– Ну, а как же иначе? – всплеснул тяжёлыми руками палача Пескалов. – Вы мой начальник, вы принимаете окончательное решение, вы докладываете наверх! Я добыл этот трофей в «революционной толпе», понял, как он работает, но я не знаю, что это по существу. И надеюсь, что у вас больше информации: к чему бы это всё в целом, не технически, а в геополитическом разрезе…

Коварсский пил свой чайный ром, морщась: своей бестактностью Пескалов испортил ему всё удовольствие от волшебного напитка.

Зависло молчание. Оперативник ждал «ЦУ», «ценных указаний», а босс ждал неизвестно чего. Оказалось – пока уйдёт «трансильванка сферы обслуживания».

– Не стоит такие вещи обсуждать при дакийцах! – сказал после долгой паузы посол. – Им нельзя доверять! Переспать можно, а спать нет – во сне можешь выболтать лишнее…

– Согласен! – признал ошибку скуластый зубатый доберман. – Но что же это такое, Ким Валерьянович?!

– А это новая эпоха, Миша… – задумчиво начал Коварсский, пытаясь что-то отыскать в завале бумаг на столе. Все бумаги лежали открыто, то есть были ненужными и малозначащими, вроде многостраничного счёта-отчёта за услуги коммунальной компании по пробиванию засора в канализации посольства. Среди ненужных бумаг находилась книга по ботанике, едва ли значимее слезных писем брошенных тут много лет назад соплеменников посла.

– Это новая эра… Да где же она?

– Эра?!

– Нет, книжка! Это такая эпоха, Миша, когда бунт теряет разумные причины и даже правдоподобные поводы… И осуществляется по сигнал-команде… Гавкнут фасовое слово «коррупция» – лемминг возбудится и пойдёт жечь город… Тявкнут пароль-отбой, и его как парализует… Вот ты, Мишаня, когда слышишь слово «коррупция», о чём думаешь?

– О фактах… – набычился Пескалов, не понимая, к чему шеф клонит.

– Ну… Это как если бы надроченная овчарка, услышав слово «фас!» думала бы о Федеральной Антимонопольной Службе… Которая тоже ФАС, если ты не забыл ещё о нашей бедной Родине… Какие факты, Миша? Ещё, скажи, расследование, материалы дела! Это сигнал-команда, Мишаня, услышал – набросился, азы дрессуры.

– А гаджет тогда зачем?

– А гаджеты передают сигнал-команды… Ну вот, наконец-то!

С очень довольным видом посол продемонстрировал своему секретному подчинённому увесистую, богато иллюстрированную книгу издательства «Просвещение». Называлась книга банально – «Мир удивительных растений» и представлялась в контексте разговора совершенно неуместной. Тем не менее, Коварсский не поленился отыскать заложенную уголком страничку, и прочитал вслух:

– Некоторые растения привлекают насекомых манящими цветами, вкусными запахами, а потом поедают… Вся привлекательность такого растения выстроена из необходимости убивать тех, для кого оно привлекательно…

Далее посол, казавшийся безумцем, постучал по глянцевой и красочной обложке научно-популярной книги. А потом зачитал оттуда, старательно артикулируя, словно школьник у доски:

– «Насекомых привлекает цвет, запах и секреции, похожие на нектар на краю кувшинки. Скользкая поверхность и наркотическое вещество, окаймляющее нектар, способствуют тому, что насекомые падают внутрь, где они погибают и перевариваются протеазой и другими ферментами…»

– Ну, это насекомые… – машинально отодвинулся Пескалов, постепенно, с мурашками и холодком, с «гусиной кожей» догадываясь, о чём плетёт словеса лукавец-карьерист, его босс.

– А вот тебе насчёт людей… – покачал головой Ким Валерьянович, и открыл журнал, который заранее заложил пластиковой закладкой: – «…некоторые электронные и видеоигры могут вызывать приступы или легкие гипнотические состояния у вполне нормальных людей»; «…производителей обязали писать на инструкциях: не играйте подолгу, не сидите ближе, чем в метре от экрана, не включайте, если у вас зачатки эпилепсии. Но они писали это очень мелким шрифтом. Куда меньше, чем страшилки про вред курения на табачных пачках».

– Был такой детский мультфильм, сериал про покемонов… – уже совсем не улыбался, а зловеще щерился Коварсский. – Помнишь, Мишаня? А потом его запретили, потому что огромное множество детей испытывали головные боли, тошноту и эпилептические припадки, миражи расплывавшегося зрения! Поискали, покопались в кадрах – и открыли, что совокупность множества вспышек в определённых комбинациях может создать стробоскопический эффект…

– Какой? – вжался в спинку полукресла оперативник.

– Стробоскоп – прибор, позволяющий быстро воспроизводить повторяющиеся яркие световые импульсы. Впервые стробоскопом назвал свой прибор для демонстрации движущихся рисунков Жозеф Плато в XIX веке...

– С тех пор наука не стояла на месте, так ведь? – саркастически осклабился Пескалов, пытаясь скрыть постыдный внутренний ледок непонятного страха.

– Потом были, – словно лектор, бубнил невыразительно Ким Валерьянович, – странные и страшные группы в соцсетях – доводившие подростков до самоубийства. Тут всё загадка: как такое можно сделать дистанционно? И зачем такое делать – с незнакомым тебе подростком, ничем перед тобой не провинившимся?

– Я вот что думаю, – въехал в тему оперативник. – Те силы, про которые мы говорим, – тестировали возможности системы! Довести человека до самоубийства – гораздо труднее, чем вывести его на улицу митинговать… И тот, кто умеет подростков с неустойчивой психикой совать в петлю, – наверняка уж сумеет выбросить их на баррикады…

– Ну вот, ты хотел моего мнения – вот тебе моё мнение. Понятно теперь, откуда у гаджетов вай-фай растёт? Учёные, Миша, в США – а ты думал, где? В Катманду?! Открыли эти самые учёные, что определенная комбинация видов и мелодий действует оглушающе. Уже опубликован и документ ЦРУ под названием «Оперативный потенциал подсознательного восприятия», он в подробностях описывает методологию для игры с принципами подсознательного восприятия, которая убеждает человека сделать то, что он обычно бы не сделал.

– Как же он опубликован?! Ведь…

– Рассекречен, Мишаня. У них там сроки, довольно строго, документ датирован 2005 годом, с тех пор, как ты понимаешь, они отнюдь не стояли на месте. И там чёрным по белому сказано: компьютеры можно программировать на передачу посланий настолько быстро, что мозг будет воспринимать их не как чужие послания, а как собственные мысли. И если совместить такой незримый кадр со стробоскопической вспышкой, то гипнотический эффект будет ошеломляющим…

– Как у групп в социальных сетях, доводивших школьника прямиком под колёса поезда?

– Ну, видимо, они проверяли таким образом пределы внушаемости лемминга. Меня вот хватило только на две минуты отключки, но, как ты правильно подметил, бездомного, безработного и бестолкового «вштырит» на годы! Так что пей чайный ром, Миша, не манкируй моим гостеприимством, пока ещё это нам доступно!

 

13.

В единственном полицейском участке этого сонного, словно бы вымершего (и наполовину действительно вымершего, а больше разъехавшегося на заработки) когда-то «посёлка», когда-то «городского типа», сидели два дежурных полицая, а на стойке перед ними, отчеркивающей пространство для посетителей, лежала кошка.

Поскольку про деньги в конторе с гордым и незаслуженным именем «муниципалитет» уже и забыли, когда они были, – этот полицейский участок был гордо отремонтирован по проекту «Поддержка реформы правоохранительных органов в Дакии» при финансовом содействии… правительства США. Как хвастался диплом на стене в рамке – «в соответствии с современными стандартами». Ни много ни мало –  «Программа развития ООН» – ближе финансирования местным копам не отыскалось…

Высокое покровительство не особо пошло на пользу полицаям: безликий универсальный «эконом-дизайн», много пустотелого пластика, и непременные «приспособления для людей с ограниченными возможностями»: пандусы, подъёмники… Всё размещено с таким старанием и на такую сумму, что кажется: по мнению ПРООН будущее населяют одни только калеки, инвалиды да паралитики…

Когда Кристина вошла – два полицая и кошка синхронно подняли на неё взгляды. Выглядела девушка, как туристка, выпавшая из авто и изрядно проволоченная по асфальту. Что, в общем-то, соответствовало действительности…

Понимая, что в этом безумии спасёт только здравомыслие и трезвость, подавляя в себе истерические вопли и рыдания силой инстинкта самосохранения, в последние дни изрядно разбуженного событиями, Рещенкова довольно внятно и последовательно, строго по существу, рассказала свою историю. Старалась при этом на полицаев не смотреть, сконцентрировав взгляд на успокоительном уютном котейке…

– И что вы хотите, dulce? – неожиданно услышала Кристина женский, правда грудной и низкий, голос. И только теперь, приглядевшись, не отводя глаз, – заметила, что один из полицаев – на самом деле полицайка. В униформе её не отличишь от мужчин, пока не заговорит, – стрижка как у морпеха, черты лица грубоватые, фигура сильная, широкой кости…

– Отвезите меня в российское посольство! – взмолилась Рещенкова.

– Это далеко, рrietena, и не входит в наши обязанности! Бензин нам кто оплатит, ты?

– У меня денег нет! Я же говорю, ни денег, ни документов не осталось, сгорели…

– Ну и как ты себе это представляешь? – пожала плечами разговорчивая полицайка, пока её напарник равнодушно тыкал что-то пальцем в мобильнике. – Мы тебя везём в Шикилев, к посольству, за чей счёт дорога? За счёт посольства…

Рещенкова молчала. Она понимала, что вряд ли у ворот российского посольства стоит кассир, оплачивающий услуги такси всем соотечественникам.

– Есть вариант, позвони с нашего телефона в посольство! – лениво предложил полицай, оторвавшись от гаджета. – Это межгород, тоже деньги, но уж так и быть: наш девиз служить и защищать!

– Я не знаю телефона посольства…

– Не проблема, сейчас по справочнику «пробьём»…

– Другое дело, – вернулась в разговор полицайка с тифозно-короткой стрижкой, – что ты там им скажешь? Приезжайте за мной через полстраны, я вас тут жду на лавочке?

– Теоретически, они конечно, могут откликнуться, – деловито покивал напарник мускулистой полицайки.

– Но практически… – перехватила она, как по сценарию, – Zero șanse – шансов мало… Лучше подумай, кто бы мог оплатить твою поездку, хотя бы за бензин, мы бы тебя с ветерком прокатили…

– Мы тут всё равно сидим, скучаем, у нас на участке остались только старики да малолетки, весь lumea interlopă на гастролях в дальних краях…

Кристина почувствовала на себе липкие и плотоядные взгляды давно уже обалдевших от пустой и тягучей службы людей, брошенных дежурить на краю земли, в забытой Богом и выходцами из этих мест дыре. Конечно, они слишком дорожат своей службой в полиции, чуть ли не единственная оплачиваемая работа на всю округу, – и потому сами предлагать то, что водители на трассе предлагали, не станут.

Но ждут того же самого – будь проклята эта горячая кровь южан, северянам кажущихся одержимыми в своей озабоченности!

– Помогите мне! – взмолилась Рещенкова, пытаясь улыбаться соблазнительно, что в её состоянии было верхом артистизма. – Пожалуйста! А я отблагодарю… Я для вас всё, что угодно, сделаю…

Полицай и полицайка сразу же стали проявлять к гостье больше интереса. Причём в глазах обритой под солдата полицайки мужского горело едва ли не больше, чем у её коллеги…

– Ну, вот это уже деловой разговор! – кивнула полицайка, оценивающе приглядываясь к Кристинке, липко скользя меркой гробовщика по грудям и талии. – Так, чисто теоретически… Мы могли бы войти в положение… Найти немного бензина, не учтённого в путевых листах, правда, Петру?

– Ну, так-то пара канистр есть… – поджал полицай строгие губы. – Но как-то сомневаюсь я… Это ж до Шикилева ехать, обратно только к полночи вернёмся…

– Я сама отвезу! – улыбнулась Рещенковой бритоголовая полицайка, плотоядно облизав языком губы.

– Я отблагодарю! – пискнула, вся похолодев внутри, Кристина, понимая, что придётся играть роль до конца. Спасительная мысль – «а может, никто не узнает?». Человек на многое готов, если верит, что его не видят со стороны…

– Давай-ка, закуси, а потом в душ! – приятельски посоветовала полицайка, приблизившись почти до соприкосновения. – Будь чистенькой, девочка, волосы не забудь вымыть… А новенькое, переодеться, вместо этой дранины, мы тебе найдём…

 

***

В обезличенных, стандартных для всего мира интерьерах ПРООН душевая комната для полицаев, конечно, имелась. Наряду с зоной отдыха, кухонькой и технологичным митинг-румом, в той комплектации, которую настойчиво разносили по всему миру заказчики ПРООН.

В просторном, сверкающем кафелем помещении вода по акриловому поддону должна была сливаться через специальный трап. В сдавленном, как тисками, соседними техническими помещениями коридорчике, ведшим к круговому расширению душевой, стояло напротив друг друга два умывальника. И над каждым, бесхитростно, просто в рамках стандартной комплектации, – зеркало…

– Вас то мне и надо! – решительно сказала Рещенкова, всё-таки поднабравшаяся кое-чего за годы жизни с Липрандиным.

И встала между зеркалами, настраивая себя на нергалов лабиринт.

– Большинство людей никогда не увидят, глядя на отражение зеркала в зеркале ничего, кроме дурной бесконечности, – вспомнила Кристина малоинтересные ей прежде подробности. – Но есть те, кто подготовлены всей предыдущей биографией… Я, – кричала, как ей казалось, а на самом деле шептала пересохшими губами Кристина, – подготовлена, мать вашу, всей предыдущей биографией! Я с ним с седьмого класса средненькой школы, и я знаю, как в вас заходить! То, что я не делала этого раньше – так я просто не хотела… А теперь хочу! – она капризно топнула ногой. – Раскрывайтесь, стеклянные лепестки розы мира!

И бутон амальгам действительно раскрылся, принял Рещенкову в коридор бесконечностей, разбегавшихся уже не линейно, как для любого, а теперь – во все стороны. «Здесь ты знаешь то, чего не знал там; и не знаешь того, что там знал…». Странное правило, осиным роем жужжащее в голове! Кристина наполнилась малополезными воспоминаниями мертвецов, и при этом почти утратила собственные… Даже как её зовут, если бы спросили – не сразу бы ответила…

Мертвецы были галантны. Мертвецы выстроились в сизый, как сигаретный дым, штрек, приглашая её куда ей нужно и провожая её туда плотным оцеплением из неприкаянных душ.

Так Кристина и оказалась на исполненных солнечным маревом, экваториальным жаром светила, выложенных изразцовой плиткой площадях давно погребённого в земной толще зиккурата Ки.

Забытое место – через тысячелетия полного забвения угрожало стать проходным. Демоница заботливо уложила Алексея Липрандина на каменный саркофаг минувшего, и экономно, бережно, понимая всю ограниченность ресурса, – слизывала длинным раздвоенным змеиным языком посвящённую ей жертвенную кровь…

Чтобы находившемуся в чём-то вроде наркотического опьянения Лёше не пришло в голову брыкаться и было комфортнее кормить собой духессу-шизофреничку, Нинхурсаг приняла облик Рещенковой.

– Отойди от него, тварь! – крикнула настоящая Кристина, и здесь, в мире духов, где не требовалось никаких физических основ для акустики, – её голос звучал полноценно, грозно. Пересохшее, опалённое горло осталось у истоков зеркального коридора…

– Ты поздновато явилась за ним, милочка! – обернувшись, игольчато осклабилась шильцами-зубами плотоядного земноводного Нинхурсаг. – Тебе не нужно, отдай мне… Я буду о нём заботиться, как ты не смогла.

– Пока в нём есть кровь?! – понимающе кивнула Кристина.

– Я научилась за десять тысяч лет заточения быть бережливой, – похвасталась демоница. – Мне его хватит надолго.

– Видишь ли, какое дело, гадина? – почти дружеским тоном сказала Рещенкова, ударив кулачком в ладонь, как делают бойцы перед схваткой. – Его кровь посвящена не тебе, а мне! Его жертва – ради меня, а не ради тебя…

– Да неужели?! – пыталась казаться ироничной, но пошедшая вдруг нервной дрожью, поинтересовалась Ки.

– Точно тебе говорю, жаба из гербария! Посмотри на себя! Посмотри на себя в зеркало, здесь же кругом одни зеркала! И ответь на простой вопрос: для чего тебе прикидываться мной?! А? Зачем тебе копировать моё лицо, фигуру, жесты, голос – если он посвящает свою кровавую дань тебе, а не мне?!

– Изыди, однодневка! – взревела Ки, ломаясь обликом. Её ноги стали змеиными хвостами, из черепа полезли лихо закрученные бараньи рога. Она как бы взорвалась увеличением, моментально раздувшись до размеров многоэтажки.

– Ну, и что ты мне сделаешь? – наглела Рещенкова, пошире, для храбрости, расставив ноги в кроссовках на изразцовой плитке несуществующего храма. – Ты же только голос! Его кровь принесена в жертву мне, а не тебе… Попробуй ударить меня, гадюка, и тебя стошнит кровавой рвотой… Знаешь, как это называется у нас, у людей? «Отторжение тканей»…

Ки попыталась ударить соперницу. Но её, действительно, только вытошнило чем-то вроде густого томатного супа, и по мере рвотных судорог надутый пузырь её величия сдувался, сворачивался и хирел.

Нинхурсаг сменила тактику. Она рассыпалась на множество небольших змей, змеи эти бросились под ноги Кристинке, но лучше бы им было стать крысами. Грызунов Рещенкова боялась, и панически, змей же – не особо. Девушка, явившаяся за своим, раскидывала их в разные стороны пинками. Когда-то эти змеи были очень ядовиты! Но времена их яда давно миновали, вместе с юностью человечества… Эти змеи могли бы снова стать ядовитыми – если бы их долго и упорно отпаивали кровью изуверских жертвенников. Но кто и зачем это будет делать?! Единственная кровь, напитавшая сакральных рептилий змеиного культа, – была ворованной, и теперь та, которой эта кровь посвящалась, – пришла заявить свои права!

– Пойдём, Лёша! – взмолилась Рещенкова, схватив раненого друга за руку, нервно дёргая и тормоша его. – Нам надо бежать, и срочно… Ещё пара минут – и мы уже не вспомним, откуда мы сюда вошли…

Липрандин уселся на саркофаге, как на топчане, трудно приходя в себя, протирая глаза, как после долгого и глубокого сна.

– Бежим, Лёша, бежим… Блин, я уже забыла, в какую сторону… Тут же ложное солнце, по нему ориентироваться нельзя…

– Беги на гул голосов! – посоветовал Липрандин, опытный сталкер этого замирья.

Нинхурсаг не хотела их выпускать. Ровная земля под их воображаемыми ногами стала вдруг подниматься, будто разводной мост, дорога демоницы-змеи превращалась в отвесный обрыв, в пропасть, своей вертикальностью сменяющую тропу…

Последние несколько астральных «метров» Липрандин и его Кристинка карабкались уже по очень крутому склону, на четвереньках, так что камни срывались из-под рук и ног, и гулко катились вниз по осыпи.

Но вот центральный коридор зеркальной бесконечности, и новая загадка для человеческих заблуждений: в какую сторону? Если угадаешь, откуда вошёл, то тебя ждёт лишь несколько шагов, и прежнее физическое тело в трёхмерной реальности. Если не угадаешь – то будешь идти мимо копирующих друг друга зеркал – вечно…

Шансов угадать – 50 на 50. Не то, чтобы мало, но и не сказать, что гарантия!

– Так и знал, что пригодится! – ухмыльнулся Липрандин, разматывая моток ритуального шнура, украденный им в зазеркальном храме Ки. – Крис, милая, идём в разные стороны, тот, кто выйдет на Землю – пусть изо всех сил тянет шнур на себя, вытаскивает другого…

– Хорошо!

В душевую комнату полицейского участка выбраться выдалось Рещенковой. Она изо всех сил, насколько умела, – рванула золотисто-пурпурный шнур на себя, и сперва сердце оборвалось ужасом: шнур шёл легко, как будто бы его никто не держит… Но потом вервие напряглось, и Рещенкова догадалась, что Лёша, подобно альпинисту, восходит по накреняющейся всё более острым углом и скользкой плоскости…

Она тянула, не глядя на кровь, запятнавшую ладони, упираясь в кафельную стену обеими ногами. Тянула, как репку из детской сказки, – и вытянула свою репку в одиночку, без кошки, жучки и мышки…

Было нечто жуткое, инстинктивно замораживающее и завораживающее в том, как выпукло и пузыристо, соткавшись из ничего, вылезает из зеркала человек, валявшийся за много километров отсюда. До своего вылупления из скорлупы зеркальной плоскости Липрандин не знал, можно ли использовать коридор Нергала для перемещения физических тел. Он спорил – пока было с кем спорить… Одни, ныне уже покойные, говорили, что зазеркалье – не больше, чем ловушка духа. И не может вместить в себя ни одной молекулы плоти.

Другие, тоже уже покойные, возражали против деления мира на идеальное и материальное. Они говорили – так же бездоказательно, как и их оппоненты, что материя – всего лишь «сгущёнка идей», тогда как всякая идея – лишь разреженная материя. Вода может быть паром, а может быть и льдом – говорили они. – Если мы примем пар, и охладим, то получим лёд. А если наоборот ледок вскипятим, то получим пар… Мысль и вещество в таких же отношениях!

И теперь Липрандин, вытащенный на верёвке из зазеркальных измерений, личным опытом доказал… А что, собственно, он доказал?!

Есть такой забавный, но хорошо известный в истории науки случай. Однажды (а было это в 1940 году) в аспирантуре Принстона профессор Джон Уилер спросил коллегу Ричарда Фейнмана:

– А знаете, почему у всех электронов одинаковые заряд и масса?

– Почему?

– Потому что это один и тот же электрон…

– Но, профессор…

– Никаких возражений! Вы же не хуже меня знаете, что все электроны идентичны и неразличимы. Если я поменяю два из них местами, вы не сможете этого обнаружить.

Во всей Вселенной есть всего лишь один электрон, находящийся попеременно во всех точках пространства. Один электрон, пронизывающий каждый атом и молекулу, независимо от пространства и времени. Все электроны и позитроны – проявления одного объекта. Почему они нам кажутся невообразимым, неисчислимым множеством, соткавшим всяческое вещество в бесконечном пространстве? А потому что электрон всё время перемещается вперед и назад во времени, находится в бесконечном множестве моментов.

Вот вы смотрите кино на экране – и видите одного актёра. Но сколько кадров запечатлело его движение, жесты, перемещения? Очень много, правда? Но в каждом кадре – тот же самый актёр. Как электрон – одинокий во Вселенной…

Ипостаси пространства таинственны, как ипостаси таинства Троицы. Достаточно поставить спичечный коробок на ребро – и его ширина станет высотой, а высота – шириной. А тогда кто из них высота, кто ширина, а кто длина? Или это произвольное решение того, кто вертит коробок в пальцах?! Но мы же начинали, вроде бы, говорить о пространстве как о вместилище объективной реальности, и к чему пришли? К совершенно субъективному произволу его толкований?!

О пространстве мы знаем ещё меньше, чем о времени – при том, что о времени мы ничего не знаем!

Если мы сложим двухмерную плоскость и перспективу, то получим трёхмерное пространство в восприятии, хотя одновременно с этим видим, что плоскость осталась плоскостью.

Трёхмерное пространство – в данном случае, существует, но в воображении зрителя – как иллюзия. А если оно вообще иллюзия? Сколько измерений на самом деле? И что такое «на самом деле»?

 

***

– Как всё быстро меняется! – совершенно не удивляясь и, видимо, давно разучившись удивляться, сказала полицайка в холле. – Теперь вас двое, и теперь вы звёзды экрана…

– Что?!

Полицайка указала на кубический телевизор, закреплённый под потолком. По долгу службы они с напарником смотрели местные новости, и теперь с экрана вещал Костя Бра, трагически-подвывающим голосом, попеременно выставляя перед собой то фото Яны Ишимцевой, то Кристинки, то Лёши Липрандина…

– Ну теперь, – с некоторым даже облегчением сказала полицайка, – госпожа не-гражданка, ваша личность установлена, вознаграждение за вас гарантировано этим кренделем!

– Деньгами возьмёте? – обрадовалась Рещенкова.

– Деньгами всегда лучше! – пояснил флегматичный полицай. – За деньги femeie всегда найдёшь, а вот с femeie далеко не всегда получишь деньги!

Липрандин посмотрел очень подозрительно и, можно сказать, пронзительно. Кристина благословила румынский язык и незнание некоторыми оного… В подробности предыдущих торгов за жизнь спасённому Лёшеньке вовсе не обязательно углубляться!

«Боже мой! – думал Липрандин, заботливо забранный в бинты, уставший, вымотанный, задремав на заднем сидении полицейской машины, уносившей парочку скитальцев в Шикилев. – Как много открыто, как много подтвердилось и доказано, и… и в сущности, не открыто ничего! Существуют ли, кроме меня, люди, которые способны просто понять, даже не используя, эти новые знания? Боюсь, что уже нет… Последний из могикан закрытой кафедры…».

И дальше сетовал, как привык, сам с собой, потому что кому ещё захочется это слушать: «Свою никчёмную жизнь я прожил среди людей, которых можно со всем основанием назвать полуидиотами! Мысль о существовании в мире чего-то помимо удобства размещения их задницы – возникала у них, как у дикарей на заре времён: редко, смутно, расплывчато и ненадолго… Если вообще возникала…».

 

***

Лёша Липрандин снова почувствовал себя уверенным, ощутил нужность – которую ощущал, бывало, за столом у покойного Дракулы. Он вещал восходящим тоном, видя, что чрезвычайный и полномочный посол Российской Федерации вовсе не думает над ним смеяться, и не вызывает санитаров:

– Не нужно быть знатоком клинописи, чтобы понять: мечты, отражённые в зеркале гипнотизма Друморты, – тупой мираж.

– Как? – пыхнул сигарой Коварсский.

– Как понять, вы спрашиваете?

– Да.

– Они предстают в законченном виде, который всегда аляповатый и лубочный. Настоящее не бывает законченным! Всё законченное – уже прошедшее. Это уже смерть, что разумный человек сразу и считывает в примитивной ложности полноты предложения!

Начинался этот разговор – как ходьба по болоту, зыбкому трясинами.

– Вы мне не поверите… – зарядил было Липрандин в кабинете посла.

– Ну, почему же? – доверительно поднял брови Ким Валерианович жестом дружеского изумления.

– Я убил Плоскозмея. Зверя, само существование которого отрицается современной наукой. И способом, который отрицается современной наукой. Согласитесь, звучит, как речь безумца…

– Не соглашусь. Про Плоскозмея мы тоже агентурные сообщения получали. Конечно, мне не очень ясно, что он такое, но то, что зверюга страшная – даже я, при всём моём невежестве, понял. Наверняка убить такое существо обычным способом, учитывая необычность твари, затруднительно… Мы здесь, в посольстве, знаем о вас немного больше, чем вы думаете, Алексей Петрович!

– Откуда? – пришла пора строить мимику изумления Липрандину.

– Вы не смотрите местное телевидение, не понимаете его языка, впрочем, ваш приятель Константин Бра раздаёт там направо и налево интервью по-русски о печальной судьбе вашей туристической группы… Прямо второй «перевал Дятлова» получается…

– И что он там говорит?

– О том, как ваши жёны попали в заложницы к международному преступнику Цепешу, о том, как вы пытались их спасти, особенно он, Константин Бра… Потому что вы, Алексей Петрович, быстро погибли в сопротивлении коррумпированному режиму…

– Я погиб?!

– Ну, он думает, что да.

– Господи! – охватил ладонями виски Липрандин в заполошном жесте ужаса перед безумием мира. – Кому это нужно?! Кто и зачем будет слушать Костю Бра?! Кому и зачем нужны его интервью, он что, рок-звезда?!

– Почти… – захихикал Коварсский. – Ну, тянуть интригу не буду, это американцы позаботились! Организовали вашему Бра «минуту славы».

– Но для чего?

– Не понимаете? – сочувствовал тупенькому собеседнику хитрый проныра-посол. – Потому что Константин Бра теперь отважный борец с коррупцией! Его трагически погибшая в замке Дракулы супруга Яна Ишимцева…

– Она ему не супруга.

– Н-да! Американцы и сам Бра уверяют, что супруга. Ну да, при их нынешних нравах они и козу женой назовут, недорого возьмут… Удивляйтесь дальше, Алексей Петрович! Яна Ишимцева, оказывается, известный блогер, разоблачавший коррупционные схемы в России.

– Яна – блогер?! – совсем уж «поплыл» Липрандин.

– Да, и её блогу уже шесть лет! Мы прошли по ссылке – там её фотография, её ФИО, и материалы за шесть лет – всякие статейки, демотиваторы, посты-реплики…

– Я ничего не понимаю! – сознался Липрандин.

– А чего тут понимать? – с чувством высокого превосходства поучало кошачье-мягким голосом «его превосходительство». – У них есть болванки-заготовки, как раз на такой случай. Они там репостят годами всякий мусор из сети, а в нужный момент просто вместо «Ивана Иванова» меняют данные пользователя по желанию заказчика! Понимаете схему?

– Не понимаю…

– Экий же вы… несовременный мужчина… Яна Ишимцева погибла, так? Опровергать уже в любом случае нечего, так? Насколько я догадываюсь, погибла она не без сексуального соблазна, будучи девушкой весёлого нрава… Но раз уж так получилось – почему бы не присвоить ей посмертно блог борьбы с коррупцией? Тем более есть хранитель её светлой памяти, Костя Бра, как мне кажется, уже полностью обработанный американцами под ноль и под роль! Это азбука агентурной работы, Алексей Петрович! Один лишаями покроется от сомнительных средств повышения потенции – его объявляют отравленным! Другой обожрётся до отключения печени – и это заявят действием боевого отравляющего вещества… Ну, а третья вот личную жизнь устраивала, как могла, – посмертно вышла в разоблачительницы коррупции на Родине…

– Но зачем, зачем?! Ведь Цепеш мёртв, его режим свергнут, и…

– Запомните на будущее, господин Липрандин, чтобы не задавать впредь глупых вопросов: главный принцип американцев – «шоу маст гоу он». То есть: «шоу должно продолжаться». Если шоу прервать – публика может разойтись… Если не поддерживать накал драматизма – тоже. Цепеш в их цепи – маленькое, проходное звено. Сейчас им нужно припугнуть всех, кто прислуживал Цепешу, – а в Дакии ему прислуживали все, кроме меня… И вас, может быть… И то, вон, вы ему Плоскозмея убили.

– И они искусственно создают жертв Цепеша задним числом?

– Именно так.

– Слушайте, Ким Валерианович, вот уж чего не могу понять… Разве у режима Цепеша мало реальных жертв, чтобы их из пальца высасывать?

– Миллионы жертв! – захохотал Коварсский, раскрывая весь свой нутряной цинизм, который помог ему удержаться в обойме власти посреди кровавого кошмара 90-х. – Как минимум, два миллиона из четырёх, живших в Дакийской ССР… В этой стране, чтобы купить детям молока – продают почки, и ещё выстраиваются в очередь. В этой стране – европейской, подчеркну, стране! Треть населения, зимой, чтобы умыться, поутру растапливает лёд. В этой стране находят могильники, массовые захоронения людей, неугодных Цепешу…

– А тогда зачем выдумывать жертв Цепеша, если…

– Ну, поймите, Алексей Петрович! История жертвы должна быть такой, чтобы её можно было продать сценаристу рекламных роликов. В этом основной стержень «шоу маст гоу он». Если какая-то грязная уборщица, старуха в свои тридцать лет, повесилась, устав оттирать чужие плевки на вокзале, – кому это интересно? Если какой-то заскорузлый, корявый, уже мало похожий на человека штукатур умер от туберкулёза в холодном вагончике на стройке – какая же тут интрига? Если какой-то археолог…

Тут глаза Коварсского сверкнули дьявольской осведомлённостью, некоей потусторонней проницательностью злого сердцеведа:

 – … Потеряв возможность откапывать свои черепки, спился и удавился с тоски – разве можно сделать качественное «мыло» драмы из этого алкаша? Смысл игры в том, что и эта плевковая уборщица, и этот «малярийный» штукатур, и даже этот археолог… должны видеть на экранах всех мониторов не себя, а другую жизнь, с другой, красивой жертвой! Жертва должна быть гламурной, и законы Вселенной, в которой якобы принесена эта якобы жертва, – должны в корне отличаться от реальных условий планеты Земля… Иначе мыши перестанут жрать кактус!

– Что?!

– Анекдот такой, «бородатый», неужели не помните?

– Нет!

– Странно! «Мыши плакали, истекали кровью, но упорно продолжали жрать кактус». Они тут на пути «в Европу» уже ополовинились, но, обратите внимание, – продолжают туда идти. И не они же одни! Дальше на Запад – обезлюдевшая и запаршивевшая Трансильвания, Болгария… Та самая Болгария, в которой овощ, во всём мире именуемый «болгарским перцем», стал импортным! А ещё там Греция, которая разучилась строить корабли… Столица Чехии давно уж славна на весь мир как «город красных фонарей», целые улицы составлены из одних борделей для туристов. И даже памятник проститутке «при исполнении» соорудили… Бронзовый, очень чувственный, – талантливый архитектор ваял, нашему Церетели бы поучится у него!

Коварсский, волнуясь, раскрываясь, как устрица, говорил громче, убеждённее, уже без ёрничества:

– А вы, Алексей Петрович, думали, что я изумлюсь вашему Плоскозмею? Целые государства, целые народы – опутаны жадными плотоядными щупальцами, которые сосут из них кровь… Почти уже доедают, обсосав до костей! И что народы? Убегают? Пытаются оторвать или обрубить присоски спрута?! Ничего подобного – народы улыбаются наркоманской улыбкой, народы скалятся в эйфории, демонстрируют все симптомы наслаждения, и только плотнее жмутся к упырям…

– Почему? – тупо глядя в одну точку, спросил Липрандин.

– Сами-то как думаете? Победитель Змеи-Дороги? Вы считаете, что ваша Змейка была единственной на планете, а это гордыня, Алексей Петрович, страшный грех! Если вы действительно победили Змею-Дорогу, то вы должны понимать, по какому принципу она привлекает мошек и насекомых, что она им впрыскивает в глаза, а потом и в кровь, дабы они наслаждались собственной смертью… Как шоу! Шоу маст гоу он!

 

***

Убеждая не столько Лёшу Липрандина, сколько самого себя, Ким Валерианович Коварсский вспомнил, как давным-давно, под самый занавес советской эпохи, сидел на «vip»-ряду конференц-зала своей «альма-матер», смотрел КВН от подрастающей смены. Студенты в те годы кривлялись бесплатно, творчески и упоённо. Причём все. Одни – потому что шуты от природы, а другие – с болью внутри.

Этим, «другим», тогда казалось, что можно шуткой развеять сгущавшиеся тучи, которые каждый отчётливо видел над головой. И они шутили – как им казалось, смело – над очередной резнёй на окраине, над торжествующим жульём, над процессами распада… Они надеялись, впрочем, смутно, подсознательно – но остро, что высмеянное зло сгинет, покраснев от стыда. Они сочиняли такие сценарии, которые, как им казалось, поднимали их над схваткой, разили порок мечом сатиры, не осознавая ещё, что меч – картонный…

И потому, под подвывающий хохот зала, опьяневшие от вседозволенности, казавшейся им «свободой», выли дурными голосами всякие переделки популярных песен. Например, такую:

«Адидас» – три полоски!

Защити, защити нас от Солнца!

Как гордится тобой пид…с;

Адидас!

Ну, смешно же, да? Неприлично, для людей в одежде «Адидас» оскорбительно, зато какое вольнодумство! Гэгом проехались по низкопоклонству перед Западом, и ощутили себя, клоуны, «бойцами на переднем крае» распадавшейся на глазах страны…

Но, что называется, ткнув пальцем в небо – попали не в бровь, а в глаз. Иначе глупая шутка не застряла бы в голове у Коварсского на столько лет! Кем, в сущности, оказались люди, гордившиеся в 80-е «тремя полосками фирмы Адидас»? Европейские законы об однополых браках не дадут соврать, грустил Коварсский.

Вся история говорит нам, что путь людей к успеху – это труд, знание, планирование. Но в то же время нам говорят, что высшие формы успеха достигнуты на путях ростовщического паразитизма, умственной деградации и хозяйственной анархии!

А может ли такое быть?

Нам говорят: «вот же, есть!».

А как?!

На том давнем КВНе хохмачи вкрадчивым рычанием зловеще спрашивали хохочущую публику:

Невадской пустыни таинственный страж…

А может быть это – лишь только мираж?

А может быть это – усталости бред:

И нет «Адидаса»… Спасения нет…

Если бы не смеялись так заразительно и весело – может быть, задумались бы, что в этой шутке – только доля шутки?

Кто запретит нам говорить об аляповатой и грубой форме, картонном неправдоподобии миража «сбывшейся мечты», что встречает нас на том берегу Атлантического океана? Той картины, которая подозрительно похожа на «окна возможностей», развёрнутые для своих жертв Друмортой, Змеей-Дорогой!

А что, если эта «дорога в рай» именно своим крайним неправдоподобием и алогизмом предупреждает нас, что в конце её – не эдемский сад, а челюсти примитивного – земноводного, как холодная жаба, – зубастого хищника?

 

***

Мрачноватый «сотрудник посольства в штатском» Михаил Пескалов провожал чету Липрандиных до самой стойки регистрации их особых, полученных в посольстве «дипломатических» билетов без указания номера кресла.

– Боятся, как бы мы к американцам не перебежали! – фыркнула на ушко своему парню Кристина, в последние дни существенно «расширенная в понятиях» текущей политики.

– Кабы ни это, – понимающе кивнул Лёша, – эти архаровцы нас бы и на территорию посольства не пропустили. Видишь, и от Кости Торшера польза образовалась…

Регистрировались Липрандин и «всё ещё Рещенкова», как она теперь себя называла, – на «Эйрбас А340». И вместо привычного «хвоста» перед стойками обычной регистрации – прошли в «голову», в незнакомую им прежде зону drop-off.

– Дипломатические билеты? – привычно, и даже скучно спросила красотка за конторкой, чем-то напомнившей Лёше университетские кафедры-трибуны.

– Да! – ответил Пескалов, приобняв «конвоируемых» за плечи обеими и, надо отметить, тяжёлыми руками.

– Вы знаете правило «дипломатических билетов»? – улыбнулась очаровашка-регистраторша.

Липрандин испугался, что Миша-вертухай снова ответит за них, и торопливо вставил в гулкое гранитное пространство своё «нет».

– Первый приоритет – скорость, – объяснила девушка в голубой униформе аэропорта. – Второй приоритет – комфорт. Вам достанется свободное кресло, но где – зависит от комплекта пассажиров…

– Мы вас поняли! – хмурился куда-то торопившийся Пескалов, у которого явно были дела поважнее, чем провожать на Родину парочку туристов-неудачников.

Девушка в голубой пилотке снова улыбнулась безупречной пластиковой улыбкой и сняла трубку служебного телефона, ткнув по внутреннему номеру в четыре кнопки.

– Дипломатические! Чего есть на ближайший? В «бизнесе» есть? Хорошо…

Закончив разговор, регистраторша подняла бездушные глаза робота на Липрандина и Рещенкову:

– Поздравляю, как обычно! «Бизнес-класс» почти пустой, так что можете выбирать: хотите ли место у иллюминатора или у прохода?

– Нам бы вместе… – попросила Кристинка и сделала умоляющие глазки.

– Ноу проблем!

Чета «беженцев», чьи злоключения именно в этот момент расписывал корреспондентке CNN их спутник Костя-Торшер – борец с коррупцией вкладчиков ЖСК, пытавшихся за деньги получить с него квартиры, – успешно зарегистрировалась и получила заветный посадочный талон.

Вскоре они уже зачарованно осматривали интерьеры бизнес-класса, в котором полностью раскладывающиеся кресла-кровати «лесенкой» и у каждой две подушки – основная зафиксирована на подголовнике на липучке, а сбоку – дополнительная для гурманов-засонь.

Иллюминатор «Эйрбаса» при такой конфигурации оказывался сзади, за спиной пассажира. Салон был отделан со вкусом, и в мягких корпоративных зеленых цветах.

Конструктор предполагал, что в этом салоне 18 пассажиров будут обслуживать 5 бортпроводников. Но кресло – ещё не пассажир. В итоге, когда взмыли в небо – обнаружили, что стюардесс больше, чем клиентуры!

Так что чету «беженцев» обслуживали сразу три девушки, чуть ли не перебивая друг друга от сервильного усердия.

– Вот это панель управления вашим креслом… Вот так откидывается столик… А это монитор IFE… Вот к нему пульт управления… Если хотите заказать музыку в полёте, то вот наушники…

Лёша с неприязнью взял в руки наушники, запечатанные бумажкой «стерилизовано», прямо как в туалете гостиницы. Подумал – и отложил обртано.

– Вот меню от шеф-повара, вот винная карта, а вот коктейльная карта… – щебетали стюардессы наперебой, обдавая пассажиров волнами парфюма и услужливости. – Желаете начать с холодных закусок? Рекомендуем попробовать наш фирменный коктейль! Нужны ли снеки, конфеты? Вот так с пульта можно выбрать любое кино в полёте!

«Неужели весь этот ужас кончился?» – подумала Рещенкова, вывернув голову, чтобы посмотреть в иллюминатор на косматые непроглядные облака под ногами пассажиров дневного зауряд-рейса.

Подали обед из четырёх блюд, в нормальной посуде, никакого пластика, и, что удивительно, – открывал список невообразимый в полётах суп!

– Что будете пить? Шампанское, водка, коньяк, виски…

И только после слова «виски», как по волшебству, внутренняя оторопь отпустила Рещенкову. Она сперва заплакала, а потом и в голос зарыдала, роняя слёзы в суп, доступный только пассажирам «бизнес-класса»…

– Господи! – кричала Кристи в истерике. – Почему все делают вид, что ничего не было?! Почему?! Она же умерла! Янку убили, понимаешь?! На самом деле, это не квест, не комната страха в парке развлечений! Это всё на самом деле! Это наша жизнь! Она умерла! Её убили! А мы… А мы суп хлебаем…

Лёша утешал подругу, как умел, стюардессы побежали за успокоительными и антидепрессантами.

– И потом… – приставала Рещенкова к Липрандину. – Ты думаешь, это кончилось? Да? Ты так думаешь?! Ничего не кончилось! Самолёт летит пять часов! Нам с тобой пять часов, выпить виски, закусить манго! Потом самолёт приземлится, и нас отсюда попросят… Наши дип-билеты кончатся, Лёша! А ты думал, куда мы выйдем? Ты думал, что там, внизу? И куда мы вообще с тобой летим?

Что на такое ответишь? Конечно же, Липрандин думал – куда они летят. И, конечно же, не знал – куда. И что их там ждёт внизу, какую хищную форму примет дорога за сенсорными стеклянными дверями аэропорта – не умел предположить.

– Поспи, любимая! – предложил Лёша зарёванной Кристинке. – Наши дип-билеты ещё пока действуют… Поспи, отдохни… А дома мы с тобой что-нибудь придумаем…

Уфа, декабрь 2020 – март 2021г.