Валерий ДАНИЛЕНКО. «ПУШКИНСКИЙ ДОМ» АНДРЕЯ БИТОВА. Постмодернизм или нечто иное?

 

Валерий ДАНИЛЕНКО

«ПУШКИНСКИЙ ДОМ» АНДРЕЯ БИТОВА

Постмодернизм или нечто иное?

 

Я думал: «Жалкий человек,
Чего он хочет!..».
М.Ю.Лермонтов

 

Виктор Ерофеев выразил сомнение в постмодернистском статусе «Пушкинского дома» А.Битова (Скоропанова И.С. Русская постмодернистская литература. Изд. 3-е. – М. Флинта: Наука, 2001. – С.117). С его мнением нельзя не считаться, поскольку он написал роман «Русская красавица» (1982), ставший, так сказать, образцом постмодернистской литературы.

Но И.С. Скоропанова в своём капитальном труде с мнением В.Ерофеева не согласилась. Роман А.Битова «Пушкинский дом» (1978) фигурирует у неё как свидетельство появления в русской литературе первой волны постмодернизма. Рядом с ним оказались «Прогулки с Пушкиным» (1966-1968) Абрама Терца (Андрея Синявского) и, как ни странно, «Москва – Петушки» (1970) Венедикта Ерофеева. Но в «первой волне» у неё почему-то не оказалось Саши Соколова с его «Школой для дураков» (1976). За первой волной постмодернизма последовала вторая и третья (Виктор Ерофеев, Владимир Сорокин, Людмила Петрушевская, Дмитрий Пригов, Тимур Кибиров и др.).

Что касается Венедикта Васильевича Ерофеева (1938-1990), то записывать его в постмодернисты – значит совершать литературоведческое насилие над его искренним и незамысловатым произведением. Сам его автор подчёркивал его весёлость. Он вспоминал: «Читаю и смеюсь, как дитя. Сегодня, пожалуй, так написать не смог бы. Тогда на меня нахлынуло. Я писал эту повесть пять недель…» (http://lib.rus.ec/b/142473). Легко понять многочисленных почитателей несчастного Венички: и алкоголическую «поэму» он написал развесёлую, и её симпатичного автора жалко до слёз. Но эту книжку нельзя расценивать как постмодернистскую по одной простой причине: в ней нет хаоса. А хаос – есть главный конститутивный признак постмодернизма. Есть хаос – есть постмодернизм, нет хаоса – нет постмодернизма.

В книжке В.Ерофеева нет хаоса, стало быть, нет и постмодернизма. Откуда в ней взяться хаосу? В ней всё ясно как божий день: наливай да пей. Вот её начало: «Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись, или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало – и ни разу не видел Кремля. Вот и вчера опять не увидел – а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест, и не так чтоб очень пьян был: я как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, потому что по опыту знаю, что в качестве утреннего декохта люди ничего лучшего ещё не придумали. Так. Стакан зубровки. А потом – на Каляевской – другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой. Один мой знакомый говорил, что кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, расслабляет душу. Со мной, почему-то, случилось наоборот, то есть, душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели, но я согласен, что и это антигуманно. Поэтому там же, на Каляевской, я добавил ещё две кружки жигулевского пива и из горлышка альб-де-дессерт. Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше – что ты пил?» (http://www.moskva-petushki.ru).

Где же тут постмодернистский хаос? Здравомыслящий пьяница – это вам не шизофреник! Здесь всё на месте! Всё – чистая правда! Всё, как у чистокровного алкоголика и должно быть! Одним словом, всё в порядке! А хаос – это беспорядок. Если Веничку и охватывали иногда алкоголические завихрения, то это не значит, что он воссоздавал постмодернистский хаос.

Подлинные постмодернисты хаотизируют картину мира до такой степени, что она становится ирреальной. Правда, они делают это в разной мере: степень ирреальности картины мира у них варьируется от незначительной, лёгкой, до шизофренической. В «поэме» Венедикта Ерофеева мы имеем дело с вполне реалистической картиной мира. Перед нами здесь не что иное, как «реализм действительной жизни» (Ф.М. Достоевский).

Другое дело – «Школа для дураков». Саша Соколов – вот подлинный родоначальник постмодернистской литературы в России. В своём егерском уединении он нашёл самый надёжный путь к постмодернистскому хаосу: он выбрал в качестве повествователя в своей первой повести шизофреника. По пути, им проложенному, пошли его ученики – Виктор Ерофеев, Виктор Пелевин и другие поклонники шизоидного сознания (Даниленко В.П. Два пути к постмодернистскому хаосу. О главных романах В.Пелевина и В.Ерофеева // Литературная учёба, Москва, 2009, №4. – С.12-36).

Андрей Георгиевич Битов (1937-2018) шлифовал свой разум на естественных науках. По стопам своего отца – архитектора – он не пошёл. Он учился в Ленинградском горном институте. Некоторое время, несмотря на свою нелюбовь к технике, он работал буровым мастером в геологических экспедициях. В 1967 г. он окончил Высшие сценарные курсы при Союзе кинематографистов СССР в Москве. События романа «Пушкинский дом», как и следует из его названия, происходят в родном городе автора – Ленинграде. Он писал этот роман восемь лет – с 1964 по 1971. Его первое издание вышло в США в 1978 г. В России он появился в 1989. Я буду его цитировать по следующим выходным данным: М.: Вагриус, 2007. «Пушкинский дом» расценивают как главный труд А.Битова, хотя он – автор множества других книг: «Образ жизни» (1972), «Дни человека» (1976), «Преподаватель симметрии» (1987), «Ожидание обезьян» (1993), «Оглашенные» (1995), «Неизбежность написанного» (1999) и др.

Повествование в «Пушкинском доме» ведётся от лица психически здорового человека, одарённого незаурядным разумом. Вот почему обнаружить в нём постмодернистский хаос нелегко. Но он в нём всё-таки присутствует. Правда, в завуалированной, неявной, скрытой форме. Назовём эту форму постмодернизма лёгким постмодернизмом. Он заявляет о себе в лёгкой хаотизации мира – природы, психики и культуры (науки, искусства, нравственности, политики, языка).

 

Природа

Пролог анализируемого романа напечатан на четырёх страницах. Три из них посвящены красочному описанию ветра. По своей мощи этот ветер почти такой же, как у А.С.Пушкина:

Ветер, ветер! Ты могуч,

Ты гоняешь стаи туч,

Ты волнуешь сине море,

Всюду веешь на просторе.

Не боишься никого,

Кроме бога одного.

А.Битов – дитя ХХ века. Он уподобляет ветер самолёту, то взмывающему ввысь, то падающему вниз. Этот ветер-самолёт – символ разрушения. У него и имя есть – Гастелло: «… на город упал ветер… Он упал, как тот самый самолёт, налетавшись… Словно самолёт тот разросся, разбух, вчера летая, пожрал всех птиц, впитал в себя все прочие эскадрильи и, ожирев металлом и цветом неба, рухнул на землю, ещё пытаясь спланировать и сесть, рухнув в касание. На город спланировал плоский ветер, цвета самолёта. Детское слово «Гастелло» – имя ветра» (с.8-9).

Между прочим, пролог «Пушкинского дома» называется «Что делать?». Читатель вправе спросить с его автора, как с Н.Г. Чернышевского: «Что же нам делать?». Нет ответа. Можно лишь предположить: искать ветра в поле, желательно – всесокрушающего. В 90-е годы нам привелось дождаться такого ветра. Он разнёс советскую цивилизацию в пух и прах. Всесокрушающим ветром пугал честной народ Саша Соколов в «Школе для дураков» устами своего любимого героя – географа Павла Норвегова. Его звали ещё и так: Насылающий Ветер. А.Битов ушёл дальше: он сам его наслал.

Что же оставляет после себя всесокрушающий ветер? Хаос, разрушение и пустоту. Ради чего? Нет ответа. На последней странице пролога идея разрушения и пустоты приобретает новый образ – образ исчезающей материи. Этот образ навеян физикой элементарных частиц: «…когда материя, дробясь, членясь и сводясь ко всё более элементарным частицам, вдруг и вовсе перестаёт существовать от попытки разделить её дальше: частица, волна, квант…» (с.12). А что дальше? За ними? Вселенская пустота. Бедный читатель чувствует, как материальная почва уходит из-под его ног. Он еле-еле сдерживает себя, чтобы не провалиться в эту вселенскую бездну. Вот, оказывается, каким может быть ответ на вопрос «Что делать?». Не провалиться сквозь землю в зияющую пустоту. Это обнадёживает. Но на той же странице А.Битов всё-таки спроваживает во вселенскую пустоту не кого-нибудь, а своего главного героя, объявив его несуществование. «Итак, – резюмирует автор, – мы воссоздаём современное несуществование героя» (там же).

 

Психика

«Несуществующий» герой – Лёва Одоевцев – психически здоровый человек. Конечно, у него имеются свои психические особенности. Вот такие, например: «Так всё детство, часто и понемногу видя отца, не знал Лёва даже, какое у того лицо: умное ли, доброе, красивое ли… Увидел он его впервые – однажды и вдруг» (с.22), когда отец вернулся домой после трёх месяцев с юга, где он читал лекции в подшефном институте. Каким он его, загорелого и уверенного, увидел в этот раз, таким он в его памяти и застрял лет на десять.

Но в студенческие годы в голове Лёвы окончательно застрял другой – жалкий – образ отца. Он предстал Лёве в образе одуванчика: «Отец заслонял своей головой настольную лампу, свет бил ему в затылок, его лёгкие волосы светились и будто шевелились от невидимого сквозняка, и Лёва, рассматривая этот мученический ореол, вдруг сравнил отца с одуванчиком и потому ещё, что ему передалось дрожание отцовского рукопожатия, подумал, что одуванчик разлетится, если дунуть на него» (с.49).

Образ отца-одуванчика возник у Лёвы после его попытки выяснить, как случилось, что его отец предал деда. Когда тот был в тюрьме, отец отрёкся от него, критиковал его школу, а через двадцать лет занял его место – стал заведующим кафедрой, которую возглавлял его отец – Модест Платонович Одоевцев.

В описании сцены, связанной с попыткой Лёвы объясниться с отцом по поводу его предательства, мы обнаруживаем у А.Битова подлинное мастерство художника-психолога: «Сильное и жаркое рукопожатие отца вдруг показалось ему слабым и холодным и распалось от этого. Чувство щемящей жалости, зародившись, так и не проявилось в Лёве, а гораздо сильнее почувствовал он в этот момент некое неясное торжество над отцом… Повернувшись резко, он перешагнул порог; отец как-то неловко покачнулся и забежал вперёд как бы для того, чтобы затворить за Лёвой дверь, тень отца метнулась Лёве под ноги, и Лёве показалось, что он перешагнул отца» (там же).

У этой сцены есть ещё и лёгкий постмодернистский оттенок. Он заключается в отображении незавершённости, противоречивости, смешанности чувств, испытываемых Лёвой по отношении к отцу. С одной стороны, «щемящая жалость», а с другой, «неясное торжество». Незавершённость, противоречивость, смешанность, неупорядоченность чувств – проявление хаоса, имеющегося в психике главного героя «Пушкинского дома». Но подобный хаос характерен не для одного Лёвы. Он характерен и для его отца, и для его деда, разрываемого противоречием между отеческим чувством к сыну и презрением к нему из-за его предательства.

В изображении психической сумятицы А.Битов достиг подлинного мастерства. Достаточно вспомнить в связи с этим, например, как по-бунински тонко он передал переливы чувств у своего главного героя в его хаотических отношениях с женщинами во второй части романа – Фаиной (в особенности!), Альбиной и Любашей. И.А.Бунин был бы доволен. Только одно бы его, очевидно, озадачило: зачем одно и то же время описывать в двух частях романа – первой и второй?

Психический хаос характерен для членов семьи Одоевцевых, но отсюда не следует, что он был поголовным. Так, дядя Диккенс нашёл достаточно надёжный способ упорядочить свои представления о мире – с помощью словечка, начинающегося со звука «г». Это словечко у него всё расставляет на свои места. Создаётся впечатление, что в его представлении о мире не осталось ничего, к чему бы оно не подходило. «Г…» – вот каким был его заключительный вердикт всему этому миру. Смятенному, сомневающемуся, хаотическому сознанию Лёвы этот вердикт был как бальзам на душу: «”Г…”, – вот был итог, но чуть ли не светлело от этих дяди-Митиных итогов, потому что сомнений каждый раз не возникало: он был точен и прав» (с.35). Не знаю, как обстоит дело с мировоззренческой правотой дяди Диккенса в этом отчаянном итоге, но в его успокаивающем, умиротворяющем психическом эффекте сомневаться не приходится. Недаром этого матерщинника и алкоголика любили в интеллигентной семье Лёвы: он нёс в неё временное умиротворение.

 

Культура

В главе «Отец отца» мы находим набросок культурной эволюции, сделанный подвыпившим Модестом Платоновичем. Первобытное человечество выглядит в этом наброске в гармонии с природой. Но эта гармония всё больше и больше стала уничтожаться «прогрессом». Под прогрессом в культуре старший Одоевцев понимает «потребительское, а не созидательное отношение к духовным понятиям и ценностям» (с.78).

Монолог деда сумбурен. В нём можно найти много противоречий. Так, он начинается с апологии социального неравенства, которое позволило низам «возвести храмы и дворцы» для аристократов, а затем он поёт дифирамбы семнадцатому году, который, как известно, взял курс на социальное равенство. Он, в частности, говорит: «Вот вы считаете, что семнадцатый год разрушил, разорил прежнюю культуру, а он как раз не разрушил, а законсервировал её и сохранил…» (с.77).

С одной стороны, дед горестно сетует на двадцать семь лет, которые был вынужден провести в тюрьме, а с другой стороны, оскорблён реабилитацией, поскольку считает, что он «заслуженно пострадал» (с.84). С аристократической гордостью он заявляет: «Я не принадлежу к этим ничтожным, без гордости людям, которых сначала незаслуженно посадили, а теперь заслуженно выпустили… Власть есть власть. Будь я на её месте – я бы себя посадил. Единственно, чего я не заслужил, так это вот этого оскорбления реабилитацией» (с.84-85).

С одной стороны, он делает оптимистический прогноз о сохранении культуры, о возвращении былой гармонии с природой, когда разум и прогресс «придут к финишу вместе, грудь в грудь» (с.76), а с другой стороны, он предсказывает скорый конец света. Он связал этот конец со свободой, позволяющей читать Д.Джойса: «Вы будете читать «Улисса» в 1980 году, и спорить, и думать, что вы отвоевали это право… Тут-то конец света и поспеет» (с.83).

Требовать от несчастного старика непротиворечивости, отсутствия хаоса в его культурологических размышлениях – значит желать невозможного. Дело тут вовсе не в том, что он произносил свою речь подшофе, а в том, что трудно свести концы с концами человеку с искорёженной судьбой. Тут не до культурологических дискуссий. Сердце надрывается, когда читаешь такие строчки в романе: «Его остановили – он обмяк. Старый и жалкий, отменивший к себе жалость и ещё раз запретивший её вот сейчас. К нему нельзя было притронуться, никак, не было такого движения, не осталось, каким бы можно было это сделать, не было и кому…» (с.86).

 

Наука

О научном поприще Лёва Одоевцев мечтал с детства. В этом нет ничего удивительного: и дед его, и отец были учёными-филологами. Он рос в академической среде. Но сначала он хотел стать не филологом, а биологом. В этом тоже нет ничего удивительного: он жил в доме, населённом многочисленной профессурой, «прямо напротив знаменитого ботанического сада и института» (с.21). Но после школы он всё-таки оказался на филфаке Ленинградского университета, поближе к отцу.

Чего же ждал от науки маленький Лёва? Почитания и безделья. Его вдохновляли некрологи учёных. Читая их, он «воображал себя не иначе как уже стариком, окружённым многочисленными учениками, членом многочисленных учёных обществ, а собственную жизнь каким-то непрерывным чествованием… Но главным в этих мечтах оставался всё-таки крепкий чай, камиловка и всё то многообразное безделье, которое причиталось заслуженным людям» (с.20).

Что изменилось у Лёвы в его отношении к науке после поступления в университет? Благоговение перед нею осталось, но лень оказалась сильнее: «Так что, хотя, поступив в университет, Лёва вроде бы и приблизился к своей детской мечте о науке, – но тут же ему стало не до этого. Не то чтобы он объявил благоговение ложным или наивным (Лёва ещё не был критичен), – просто стало лень» (с.30).

Я спрашиваю: может ли в ленивой голове сложиться упорядоченная научная картина мира? Нет, не может. Она сплошь и рядом не складывается даже и в трудолюбивой голове. Вместо упорядоченной научной картины мира мы обнаруживаем в голове нашей интеллигенции сплошь и рядом, как говорил Г.Гегель, разорванное сознание. Разорванное – значит фрагментарное, бессвязное, бессистемное, – одним словом, хаотическое. Но требовать от нашей интеллигенции системной научной картины мира – значит впадать в явный утопизм. Таков уровень современного образования, далёкого от энциклопедизма и эволюционизма. Этот уровень позволяет сплошь и рядом в одной голове «гармонично» ужиться, например, науке и религии.

Увы, науку и религию «гармонично» сочетает и автор «Пушкинского дома». В его книгу «Неизбежность написанного» (М., 1999), выдержанную в целом в атеистическом духе, без которого немыслима подлинная наука, неожиданно врывается, например, такой теологический призыв: «Вера – единственная истина и редчайший дар… Свобода выбора, дарованная нам в отличие от остального живого, есть задача, а не возможность. Без Творца тут не обойтись…» (с.386-387). Слава богу, что автор этих слов не присоединился к писателям, требующим введения богословия в школу. Между тем богословие – часть религии, а не науки. В науке мы имеем дело не с богословием (теологией), а с религиоведением.

 Как и большая часть интеллигенции (в том числе и научной), Лёва Одоевцев не переживал по поводу отсутствия в его голове целостной научной картины мира. Этот вопрос для него вообще не стоял. Он удовольствовался историей литературы. Он пытался отгородиться ею от внешнего мира. После аспирантуры он оказался на работе в престижном Институте русской литературы (Пушкинском доме). Да вот беда: научно-исследовательская работа оказалась для него тягостной. Ради куска хлеба надо было защитить диссертацию, но как же она ему обрыдла! Он чувствовал к ней главным образом одно чувство – брезгливости. Он взял её с собой на дежурство в институт, надеясь над ней поработать, и что же? «Он отворил свою диссертацию («Некоторые вопросы…»), брезгливо полистал стоя… Полистал, скривился: набежал полный рот слюны – приступ тошноты. Сглотнул – и захлопнул театрально. Оглянулся – но никто не мог его видеть» (с.288). Трудно, очень трудно было Лёве Одоевцеву осуществить свои детские мечты – добраться до академических почестей!

 

Искусство

У А.Битова мы обнаруживаем истоки той формы постмодернизма, которая расцвела пышным цветом у Саши Соколова в «Палисандрии», у Виктора Пелевина в «Чапаеве и Пустоте» и у др. Эта форма не выдерживает никакой критики. Она отвратительна своим паразитизмом. Берутся лишь некоторые, незначительные внешние признаки знаменитого человека – его имя (В.Пелевин в одном из своих романов умудрился сократить имя Л.Н. Толстого до «t»), определённые обстоятельства жизни и т.п. Но на этом сходство с реальным «прототипом» и заканчивается. А затем под именем знаменитого человека изображается кто угодно, но только не Л.П. Берия, не В.И. Чапаев, не Л.Н. Толстой, не Ф.М. Достоевский и т.д. Перед читателем разыгрывается комедия, где выступают якобы знаменитые люди, но в самых неожиданных ролях. В.И. Чапаев, например, может оказаться восточным эзотериком, а Л.Н. Толстой – террористом. С лёгкостью необыкновенной Я.М. Свердлов становится канатоходцем, Н.С. Хрущёв – графологом, А.И. Микоян – организатором спиритических сеансов и т.д. Находятся и восторженные почитатели такой, с позволения сказать, беллетристики. И они радёшеньки, и автор не бедствует, паразитируя на славе знаменитых людей.

А.Битов лишь приоткрыл дверцу для описанной формы постмодернизма. К тому же он замаскировал её авторством своего главного героя, который написал, по выражению А.Битова, историческую новеллу «Три пророка», а сам Лёва назвал её статьёй. Только А.С. Пушкин здесь более или менее похож на себя. Зато М.Ю. Лермонтов и Ф.И. Тютчев – постмодернистская дурь автора. Не буду вдаваться в детали, а приведу здесь только две цитаты:

1. «Чем и велик Пушкин, что он… выше и занятей, чтобы обижаться на боль (мозоль) собственного тщеславия… Лермонтов за всё ждёт признания и благодарности, конфетки, поглаживания, обиженный мальчик» (с.262).

2. «Пушкин – аристократичней… Тютчев – уже разночинней, он хотел, чтобы у него было, но у него не было… Достался же гений – мелкому человеку!» (с.268-269).

От своего имени А.Битов подытоживает: «Пушкина он (Лёва. – В.Д.) обожествлял, в Лермонтове прозревал свой собственный инфантилизм и относился снисходительно, в Тютчеве кого-то (не знаем кого) открыто ненавидел» (с.276). Вот и мы не знаем, кого его герой изображал под именами М.Ю. Лермонтова и Ф.И. Тютчева. Но факт остаётся фактом: подмена сделана! Лиха беда – начало. Со временем и предприимчивые продолжатели найдутся.

 

Нравственность

Мог ли автор «Пушкинского дома» привнести в сознание его главного героя упорядоченное представление о нравственных ценностях? Он не мог бы это сделать даже и в том случае, если бы писал его не в 1964-1971 годах, а в конце 90-ых. В своей мемуарной книге «Неизбежность написанного» А.Битов объявляет вопрос о смысле человеческой жизни непознаваемым. Более того, он выступает здесь в качестве певца агностицизма вообще. «Непознаваемость, – читаем мы на 386 стр., – и есть в каком-то смысле (в каком? – В.Д.) самый общий закон жизни… Проблема смысла жизни и порождена преувеличением наших умственных возможностей». Хорошенькое завещаньице потомкам, составленное писателем на восьмом десятке жизни!

Между тем в другом месте его сумбурных мемуаров мы читаем: «Когда я писал как бы о себе, я никогда не был собой, я всегда был тем «я», которое мне было нужно для цели…» (с.234). Вот это уже ближе к «проблеме смысла жизни». Выжить любой ценой – вот тебе и весь смысл жизни. Тут нет никакого агностицизма! Тут есть не что иное, как прагматизм: есть цель – есть и «я», подходящее для осуществления этой цели на практике. Стало быть, «я» может быть разным. Оно, в частности, может быть, нравственным и безнравственным – неважно, всё дело лишь в том, чтобы оно было подходящим для достижения поставленной цели. Таков и его Лева Одоевцев. В одной ситуации для достижения цели требуется, например, честность, а в другой – её противоположность. Годятся обе. Цель – превыше разницы между честностью и бесчестностью.

Прагматическую мораль Лёва освоил ещё в студенческие годы. Она позволила ему, например, отбросить нравственные нюансы, когда возник вопрос о тайном использовании в его курсовой работе «гипотезы деда». Он решил извлечь пользу из семейной драмы ничтоже сумняшеся, без малейших намёков на нравственное осмысление создавшейся ситуации. Главное – цель. Для достижения цели все средства хороши. Цель оправдывает средства. Эта мораль позволяла ему, как сформулировал А.Битов устами Митишатьва, «из-под всего выкручиваться» (с.334).

Отсюда вовсе не следует, что Лёва – безнравственный тип. Внешне он вполне порядочен. Он позволяет себе только тайную безнравственность. Этим объясняется его радость, связанная с возвращением дешёвого кольца своей возлюбленной Фаине, которое он своровал, предполагая, что оно дорогое.

Одно ясно: устойчивой нравственной картины мира в голове у Лёвы не было. Его нравственная картина мира есть хаос, где добродетели уживаются с пороками. Она приноравливалась к той или иной целевой ситуации, а стало быть, была изменчивой. Его умный дед сразу раскусил его сбивчивую, лицемерную мораль. Сначала он наставлял ласково: «…совершенно искренне никогда не бываешь самим собой…» (с.89). Но когда дело дошло до наговора Лёвы на своего отца, дед рассвирепел и выдворил его из дома. «В семени уже предательство! В семени! – орал, сидя на стуле, дед, не то стонал. – Бескорыстно уже, абстрактно…» (с.96).

Насчёт бескорыстности я здесь сомневаюсь: корысть у Лёвы была как по отношению к деду, так и по отношению к отцу. Он умудрялся извлекать пользу даже из семейной драмы. Вот он и крутился, как вошь на гребешке. У А.Битова здесь употреблено другое слово: извиваться. Вот его контекст: «И, подцепив из воздуха чёрное и фрачное, как муха, слово «отец», он быстровато заговорил о нём, извиваясь по мере этой быстроватости, и всё сильнее чувствуя это своё извивание…» (с.94-95).

«Извивался» повзрослевший Лёва и в ситуации со своим самым близким другом. Требовалось участие Лёвы в разбирательстве, которое нависло над ним, но Лёва не появился на этом разбирательстве. Благо, что и обстоятельства поспособствовали. В результате его друг вылетел из института, зато репутация наследника М.П. Одоевцева со временем выровнялась.

«Извиваться» приходилось частенько. Вот перед нами новая сцена его «извивания»: телефонный разговор с Исайей Борисовичем Бланком. Всё дело в том, что разговаривать с ним Лёве пришлось в присутствии Митишатьева, но «одного Лёву знал Митишатьев, другого – Бланк» (с.299). Видно, разрыв между двумя ликами Лёвы – для Митишатьева и для Бланка – был слишком велик, коль скоро он был для него так мучителен: «И пока на том конце рассыпался в любезностях старый Бланк, – Лёва на этом конце тоже в ответ рассыпался, но рассыпался буквально, зримо для Митишатьева. Он был уже готов нахамить Бланку в угоду Митишатьеву, но что-то не пускало: кровь не давала… А Лёва, устав от этой двойственности, столь постыдно – надо же так получиться! – обнажившейся, уже не слышал, что говорил Бланк…» (с.300).

Дело в конечном счёте дошло у Лёвы до тотального страха – страха перед всем миром. Немаловажное место в этом страхе занимал «страх своего», т.е. страх быть собой. «Чего я боюсь? – спрашивает себя Лёва и отвечает: Да всего я боюсь!.. Выбор между унижениями, страх унижения большего… Страх во всём, страх всего, страх своего…» (с.330-331). Жалкий человек!

Только один раз в романе из Лёвы как будто вырывается наружу его собственное «я» – в схватке с Митишатьевым. Но быстро выясняется, что это его «я» было «я» психопата и ревнивца. На месте его мировоззренческого «я» мы находим хаос, в центре которого пышным цветом расцвёл пучок страхов. А где страх, там и ненависть. В сцене дуэли с Митишатьевым эта ненависть выплеснулась наружу сполна: Лёва готов был убить своего друга/врага не в шутку, а всерьёз.

 

Политика

Кусок хлеба – вот наш главный властелин. Нет такого сосуда, который вместил бы всю ложь, всё лицемерие, всю лесть, – одним словом, всю гадость, на которую идёт человек ради куска хлеба, ради насыщения своей бездонной утробы. Добрая половина лжи, лицемерия, лести достаётся от жалкого человеческого существа главному источнику его страха – работодателю. Во все времена – при социализме и капитализме, при тоталитаризме и демократии – он лгал, лицемерил, льстил, расточал благодарность своему благодетелю. Отплёвывается в душе, а всё-таки лжёт. Ненавидит в душе, а всё-таки лицемерит. Презирает себя в душе за раболепие, а всё-таки льстит. Даже иногда и без острой необходимости! На всякий случай! Жалкий человек!

Исключение из правил составляют молчальники и бунтари. Участь первых предрешена: до конца своих дней они обречены быть в немилости у начальства. Что же касается других, то о них мы узнаём главным образом из печатных источников. Я, например, за всю свою жизнь ни одного живого бунтаря в глаза не видел. Бунтуем мы по преимуществу в своём богатом воображении. Инстинкт самосохранения, спасибо, милует. Он милует сейчас 99% нашего населения. Что ему делать? Терпеть и искать ветра в поле.

Многотерпение русского народа – притча во языцех. Но и ему есть предел. Вот такой, например: «…в другой раз подумаешь: а что смерть? Наживёшься до изнеможения среди этих остолопов, нахлебаешься горя на ровном месте и придёшь к заключению: да это освобождение, а не смерть» (Пьецух В. Сравнительные комментарии к пословицам русского народа // Октябрь, 2002, №8: http://magazines.russ.ru/october/2002/8/pec.html).

Общественный строй, вне сомнения, накладывает отпечаток на формы человеческой несвободы от ненасытных потребностей его представителей, но суть этой несвободы во все времена была одной и той же. От этой сути несвободны даже йоги. Да, есть бесстрашные люди. И при царе Горохе они жили, и при Сталине, и сейчас они есть.

Гвозди бы делать из этих людей!

Не было б в мире крепче гвоздей!

                                              (Н.Тихонов).

Но как же таких людей мало!

Вы полагаете, что Модест Платонович Одоевцев не лгал, не лицемерил и не льстил? Согласен: этот гордый человек делал это намного меньше, чем его сын. В разные времена они формировались. Но Лёве-то можно было бы уж поменьше трястись за свою драгоценную шкуру! Во взрослую жизнь он вступил в 60-е, хрущёвско-брежневские, годы. Но, с одной стороны, наследственная инерция, а с другой, универсальная, общечеловеческая зависимость от инстинкта самосохранения. Кто от неё свободен? Мертвец.

Спору нет: каждый человек индивидуален. Но как же мы любим – особенно по молодости – кичиться своей неповторимостью! А посмотришь вокруг и видишь, что общечеловеческое в нас явно преобладает над индивидуальным: и голова у всех одна, и жестикулируем мы одинаково, и инстинкт самосохранения объединяет олигарха с бомжом. Да и аппетит у каждого здорового человека, как правило, неплохой. Не говорю о чревоугодии, трусости, жадности, несдержанности, страхе перед завтрашним днём, пережёвывании обид и т.п. качествах, которыми наградила эволюция весь род человеческий.

Почитаешь И.С. Скоропанову и видишь, что не природа-мать нас сделала похожими, а советский тоталитаризм. Он у неё – золотой ключик, которым она открывает любой ларец. Вот что, например, она пишет об отце Лёвы, а заодно и обо всей советской интеллигенции: «Второй из Одоевцевых – Отец – и воплощает тип интеллигента тоталитарной эпохи, парализованного страхом террора, внутренне раздавленного, сдавшегося на милость победителя. Ценой мимикрии и конформизма он сохраняет жизнь и благополучие, живёт во лжи. Расплата за отступничество и соглашательство – духовное самоубийство: стирание индивидуальности, научное бесплодие, безнравственность. И хотя совершившееся перерождение маскируется традиционными атрибутами академической благопристойности, перед нами уже не интеллигент в исконном значении этого слова, а советский интеллигент. Советский – значит несвободный, не имеющий возможности безбоязненно мыслить, быть нравственным, загнанный в рамки жёстких идеологических требований, привыкший к тому, что его дух находится в смирительной рубахе. Процесс исчезновения интеллигенции – самого высокоразвитого, самого культурного, самого творческого социального слоя – рассматривается Битовым как проявление общей тенденции к омассовлению советского общества. Отсутствие права на свободную мысль, на выявление своего "я", принудительное единомыслие, тоталитаризация сознания, даёт понять писатель, ведут к нивелировке человеческих душ, обезличиванию людей, появлению охлоса-коллектива, враждебного ко всему, на чём лежит печать личностно-индивидуального» (указ. соч. И.С. Скоропановой. – С.136).

Даже жуть берёт! А вы-то вместе с А.Битовым, я извиняюсь, откуда произошли? Не из советской ли интеллигенции? Нет? А не благодаря ли советской интеллигенции мы ещё и до сих пор кое-что имеем из того, чего не успела добить постсоветская интеллигенция? А читают ли её дети, например, «Пушкинский дом» Андрея Битова? Увы! Так что Ваши усилия узаконить постмодернизм как полноценное направление в русской литературе адресованы скорее той самой советской интеллигенции, которая ещё не разучилась отличать чёрное от белого. Что касается современной молодёжи, то ни Андрея Синявского (Абрама Терца), ни Саши Соколова, ни Андрея Битова и иже с ними она, за редчайшим исключением, не читает. Вот ведь как «благотворно» сказалось на постсоветском поколении освобождение от страшного советского тоталитаризма, безжалостно обезличивающего всех направо и налево! Ваша интерпретация постмодернистской литературы, как показала постсоветская история России (про Вашу родную Белоруссию молчу), нуждается в явной переинтерпретации.

Инстинкт самосохранения подсказал родителям Лёвы не говорить о политике. В таком тонком деле, как политика, лучше перестраховаться, чем переступить дозволенную черту. Но не говорить о политике – не значит быть от неё свободным. Разве можно, например, забыть о репрессивной эпопее деда? Отсюда не следует, что от политики абсолютно никуда не спрятаться, не скрыться. На некоторое расстояние от неё можно отодвинуться, например, с помощью филологической науки. Лучше всего удариться в старину. Так Лёва и поступил. Это помогло ему перейти по отношению к современности на тайное полудиссидентское положение, в каком пребывал в «тоталитарные» времена и его создатель. Полудиссидентво же, как теперь стало ясно,  – лёгкая форма политического хаоса в головах его носителей.

 

Язык

«Пушкинский дом» написан мастером, прекрасно владеющим русским языком. Его автора невозможно заподозрить в языковых трюкачествах, которые так характерны для модернистов и постмодернистов в литературе (Даниленко В.П. Модернизм в русской поэзии: теория и практика футуризма // Литературная учёба, Москва, 2009, №6. – С.28-52; Два пути к постмодернистскому хаосу. О главных романах В.Пелевина и В.Ерофеева // Литературная учёба, Москва, 2009, №4. – С.12-36).

Но лёгкий постмодернизм мы можем обнаружить у А.Битова и в области языковой формы. Выделим здесь наиболее яркую примету постмодернистской литературы, как она представлена у А.Битова, – гиперинтертекстуальность. Она представлена у него двумя основными формами – гиперцитацией и многоликостью автора.

 

Гиперцитация

Задумка у А.Битова здесь была, очевидно, такая: чем больше цитат будет введено в роман, тем в большей мере он будет претендовать на приобщение к русской классической литературе. Вот почему на цитаты он не скупился. Прежде всего он их использовал в оглавлении: пролог – «Что делать?», первый раздел – «Отцы и дети», второй раздел – «Герой нашего времени» и т.д. Но неизмеримо больше он прибегал к цитации при отборе эпиграфов. У него их в романе несметное количество. Возьмём, например, фрагмент «Дуэль». Мы обнаруживаем перед ним целых семь эпиграфов, которые имеют весьма отдалённое отношение к той музейной дуэли, которая произошла на ржавых пистолетах в Пушкинском доме между Лёвой и Митишатьевым.

Особого внимания заслуживают начальные эпиграфы к роману. Их уместность вызывает сомнение. В самом деле, непонятно: почему в качестве первого эпиграфа к роману А.Битов взял слова А.С. Пушкина «А вот то будет, что и нас не будет»? Разве главная идея романа состоит в том, чтобы напомнить нам о нашей неизбежной смерти? Да и второй эпиграф, взятый из шутливого стихотворения А.А. Блока о Пушкинском доме, дошедшего до нас благодаря К.И. Чуковскому, хоть в нём и идёт речь о Пушкинском доме, вовсе не передаёт главной идеи романа.

Мне кажется, что эпиграф, который вынесен в начало настоящей статьи, в большей мере может претендовать на выражение главной идеи «Пушкинского дома». На это положение, очевидно, могли бы претендовать и такие слова Блеза Паскаля: «Человек сознаёт своё жалкое состояние. Он жалок потому, что таков и есть на самом деле». По существу все главные герои «Пушкинского дома» «сознают своё жалкое состояние».

Я понимаю, почему у слова «жалеть» возникла негативная оценочная коннотация: тот, кого жалеют, не хочет признавать себя несчастным и ничтожным. Между тем жалок по большому счёту любой человек. Степень разная, но суть одна. Жалок всякий человек уже потому, что в жизни он неизбежно страдает, а впереди у него неизбежная смерть. Одно утешение: после тебя будут жить люди, очень на тебя похожие.

Жалких – жалеют. Отсюда следует, что ко всем членам семьи Одоевцевых в особенности нужно относиться так, как А.М. Горький относился в одно время чуть ли не ко всем людям: он их жалел. Этот период в жизни А.М. Горького К.И. Чуковский описал так: «Прежде Горький был писатель безжалостный. Но перед революцией он стал проповедовать жалость… Горькому так дороги эти слова: жалко всех, что он не во всякие уста их влагает, а только в избранные, в самые лучшие, в уста своих любимых героев… Горький в своей повести «В людях» приписывает и себе такие же внезапные вдохновения жалости ко всему человечеству» (Чуковский К.И. Две души М.Горького: http://gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/about/chukovskij-dve-dushi.htm).

 

Многоликость автора

Не менее характерна для автора «Пушкинского дома» и его склонность к многоликости. Он выступает здесь не только в качестве автора основного текста, но и как автор многочисленных вставок в этот текст – как художественных (как рассказы дяди Диккенса), так нехудожественных. Так, в первой части романа мы неожиданно обнаруживаем литературоведческую вставку автора о разных формах авторства в художественном произведении. А.Битов выделяет перволичную и третьеличную формы авторского присутствия/отсутствия в тексте, опустив второличную. Первая из них характерна для романов Ф.М. Достоевского, в которых незаметный автор является участником описываемых им событий. А.Битов называет перволичную форму повествования самой безупречной, поскольку «у нас нет сомнений в том, что «я» мог видеть то, что описывает» (с.68).

Очень остроумно А.Битов расценивает третьеличную форму повествования: он уподобляет автора художественного произведения, написанного в данной форме, не кому-нибудь, а Богу, который видит сверху всё, что происходит внизу. «Но писать с точки зрения Бога позволял себе лишь Лев Толстой» (с.69). Сам А.Битов, между тем, как и Лев Толстой в большинстве своих художественных произведений, избрал для своего романа третьеличную форму повествования («как бы без автора»). Правда, она у него сближена с перволичной, поскольку события романа пропускаются по преимуществу через восприятие его главного героя – Лёвы Одоевцева.

В своей способности являться в разных ликах А.Битов – настоящий виртуоз. Особенно ярко его многоликость представлена в постфинальной части романа. Этот роман по существу заканчивается после первого эпилога. Но автор не решился поставить здесь заслуженную точку. В издании романа, который сейчас передо мною (2007 г.), за фактическим концом романа следует ещё более 150 страниц, где терпеливый читатель обнаруживает целую череду интертекстов: два черновых эпилога, приложение «Ахилл и черепаха» (где автор встречается и беседует с живым Львом Одоевцевым), «Комментарии» и др.

Особенно много места занимают «Комментарии» (с.407-487). Для теоретиков постмодернизма – это настоящий праздник. Тут есть и размывание границ между разными сферами культуры (в особенности – между искусством и наукой, а также между наукой и пародией на неё), и игра со временем, и стирание границ между реальным миром и ирреальным. В самом деле, эти «Комментарии», оказывается, написаны в 1999 г. вовсе не А.Битовым, а его героем – Львом Николаевичем Одоевцевым, который из несуществующего в современности превращается в существующего в ней. К тому же написаны они к роману А.Битова «Пушкинский дом» в связи с его переизданием приблизительно через тридцать лет после его написания. Какая прелесть! Правда, от этой прелести голова может пойти кругом.

«Комментарии» в романе А.Битова – лишь иллюзия настоящих научных комментариев к художественным произведениям. Эта иллюзия нередко перерастает в пародию на подлинные комментарии. Так, по поводу названия ветра в прологе мы находим у Л.Н. Одоевцева комментарий, содержащий сведения о лётчике Н.Ф. Гастелло (1908-1941), который на пятый день войны пошёл на таран с немецким истребителем. Но зачем его героическим именем надо было называть битовский ветер в прологе? Думай и гадай, а комментарий о Н.Ф. Гастелло ещё больше запудривает читательские мозги.

Не могу не удержаться, чтобы не привести пример с ещё одним комментарием Одоевцева-Битова: «СТР.19. …не читал… никаких ни Павок, ни Павликов… Морозов Павлик (1918-1932) – пионер-герой, по-своему отомстивший Тарасу Бульбе, которого проходили в классе: донёс властям на собственного отца. За это был убит кулаками. Шекспир здесь заключается в том, что кулаками его убил родной дед (отец отца), не дав посрамить Тараса… Тема обретает развитие и в наше время:

На стене висит топор

И простынка розовая…

Мы с папашею играли

В Павлика Морозова.

Павка… То, что у нас всегда чрезвычайно ценились герои, преодолевающие свои увечья: писатели без глаз или рук, лётчики без ног… – особая тема» (с.413). Комментарии к такому «комментарию» излишни. Одно скажу: не смешно.

Итак, «Пушкинский дом» А.Битова находится на периферии того магистрального пути, по которому шёл русский постмодернизм. В романе А.Битова мы имеем дело лишь с лёгким постмодернизмом. Его особенность – лишь незначительная (лёгкая) хаотизация представлений о мире. Лёгкая хаотизация не совсем сбивает с толку, она лишь дезориентирует. Вот почему автор «Пушкинского дома» писал: «И если нас вот сейчас спросить, о чём же весь этот роман, то мы бы сейчас не растерялись и уверенно ответили бы: о дезориентации» (с.107).