Николай КОНОВСКОЙ. ПО ДОРОГЕ В ПОСАД. Рассказы

 

 Николай КОНОВСКОЙ

 ПО ДОРОГЕ В ПОСАД

 Рассказы

 

 ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ АЛЕКСАНДРЫ МИХАЙЛОВНЫ

 

 На Благовещенье девка косу не плетёт,
птица гнёздышко не вьёт.
Русская пословица

 

Александра Михайловна Степанова, давно уже пенсионерка – человек старой закалки, закалки, скорее, русско-советской, но с преобладанием в составе – русской, старинной.

Иначе бы откуда у неё в душе эта печаль, эта тоска-кручина из-за невозможности сегодня, на Благовещение, побывать в храме, находящемся буквально в шаговой доступности?

Силён лукавый, большой мастер под благовидным предлогом отводить человека от святыни. Так вот и сегодня, в праздничный день, словно сговорившись, ей позвонили дочери, изъявляя своё непременное желание вместе со своими детьми посетить дорогую мамочку и бабулю, у которой уже и забыли, когда были в последний раз.

Времени до приезда гостей было в обрез, и Александра Михайловна, тяжело вздохнув и понимая, что идёт на сделку с совестью, прикинула в уме объём предстоящей чистки-уборки: не след хорошей хозяйке принимать гостей в неприбранной квартире.

Правда, от предстоящей уборки – находящаяся где-то на дне сознания – её отвращала одна мысль: мало того, что из-за уборки по дому она не сможет побывать в храме, так ещё её младшая сестра Светлана (по церковному – Фотиния), неосознанно подливая масла в огонь терзавших Александру Михайловну сомнений, спросила, знает ли она, почему у кукушки гнезда нету, на что сама же и ответила: да потому что Господь наказал её за ослушание.

Мало того, что рассказала ей просвещённая и многознающая Фотиния (и где она раскапывает эти истории!), так Александре Михайловне вспомнился едва ли не трагический случай, аккурат год назад случившийся с её родственницей Лионеллой.

Тогда Лионелле тоже на Благовещение вздумалось поменять на окне занавески – будто другого времени для этого не было.

Так вот, Лионелла, человек всегда решительный в достижении своей цели, без чьей-то посторонней помощи, без страховки, поставив на стул табуретку, а на табуретку ещё одну табуретку, кое-как дотянулась до верхних крючков, на которых крепились упомянутые занавески.

И тут Лионелла сделала какое-то нерасчётливое движение, табурет под нею зашатался, и она – эквилибрист, по правде, никакой, – потеряв равновесие, с высоты более чем полутора метров впечатала свой немалый вес в гостеприимный паркет, надраенный ею до блеска.

Хорошо, дочь была дома и быстро приехала, но как результат самовольства – перелом ноги и два месяца в гипсе, а ведь косточки-то уже немолодые.

И ничего тут не поделаешь: если не понимаем по-хорошему, то свыше нас вразумляют по-плохому.

И хотя не случившегося с беззаботной кукушкой и Лионеллой опасалась Александра Михайловна, но всё же в её душе поселилась какая-то непонятная ей тревога.

А тут ещё вдобавок ко всему, не давая хозяйке и шагу ступить, у её ног терлась ещё одна обретающаяся в доме живая душа – старый мудрый кот Гордей, вместе со своей ворчливой хозяйкой проживший здесь жизнь, вместе с нею и состарившийся.

Дети Александры Михайловны давно уже разлетелись по белу свету, осталась только она со своим неразлучным Гордеем, да в сердце её поселилась неизбывная боль по доброму, но непутёвому мужу Василию: Вася, Васятка мой, золотая душа, мог бы ты ещё жить и жить, да сгубила тебя горькая зараза эта проклятущая!

 

Кот Гордей, Вася, – мысленно она продолжала обращаться к ушедшему мужу, – это ведь твой воспитанник и выкормыш; помнишь, как мы с тобой – теперь уже кажется, что жизнь тому назад, – направляясь домой, выходили из лифта, а этот жалкий беззащитный комок, жалобно пищавший в углу, вдруг обрёл удивительную для слабого существа решимость, подпрыгнул, вцепившись когтями в твои брюки и, карабкаясь по одежде, как альпинист по склону горы, достиг твоего лица, всматриваясь просительно в него своими желтоватыми тигровыми глазами.

Пришлось, – а куда нам деваться – взять его.

Ну, и хорош же он стал потом – рыжая грациозная бестия!

Когда Гордей (дали ему такое имя за его гордый и бесхитростный нрав) подрос, то для общего блага ты захотел везти его в ветлечебницу для проведения известной операции, но тут воспротивилась я: тебе бы, Василий, сильно понравилось, если бы тебе собрались сделать то, что ты собираешься сделать с котом?

Смущённый Василий не нашёлся с ответом.

Правда, для умиротворения буйных гормонов Гордею приходилось в зооуголке универмага покупать таблетки, но это уже были мелочи жизни.

Зато на даче Гордей, законный житель первопрестольной, гроза окрестных котов, оттягивался, как говорит сейчас молодёжь, по полной, и вскоре на дачных участках можно было наблюдать множество комичных, цветом в Гордея, котят.

 

Так, мысленно и неспешно переходя из прошлого в настоящее и наоборот, Александра Михайловна включила пылесос, единственную вещь в доме, которой при всей его храбрости ужасно страшился Гордей: при визжащем звуке работающего пылесоса его тут же как будто ветром куда-то сметало…

Затем для хозяйки наступил черёд столовых приборов, ножей, вилок, ложек, фужеров – всего, без чего не обходится ни одно застолье; доставать, протирать, раскладывать их в надлежащем порядке.

Александра Михайловна, не желая подвергать возможной порче подаренный когда-то мужем перстень, отвлекаясь на дновременно зазвонивший телефон, сняла его с руки…  

О перстне следует сказать особо.

Это был настоящий образец ювелирного искусства – перстень с вправленным в него большим изумрудом, кристаллом глубокого зелёного цвета, дивно преломляющим в себе игру солнечных лучей.

Перстень был куплен мужем, когда они ожидали своего первенца, и на вопрос Александры, зачем такие безумные траты, Василий ответил: а ты разве не знаешь, что изумруд является камнем матерей, лучшим, по преданию, оберегом для женщин, отгоняющим все болезни и невзгоды.

Ах, Вася, какой же ты был заботливый и как же я тебя любила!..

Но ничего, не за дальними горами уже наша встреча!..

Продолжая своё рутинное занятие, Александра Михайловна, в прошлом многолетний преподаватель русского языка и литературы, мыслью своею перенеслась в годы давнего своего учительства, в те времена, когда литература облагораживала человека и учила его доброму, служила некой высокой цели, да и какие авторы современные были: Белов, Распутин, Рубцов, Тряпкин!

Ныне же литература духовного смрада и расчеловечения с её потерявшими совесть и чувство слова «певцами»: Быков, Рубина, Яхина, Сорокин, Виктор Ерофеев (бедный бездарный графоман с его потугами на оригинальность!), да и все они – один к одному по глубинной вражде и недовольству Россией.

Был у Александры Михайловны когда-то в классе любимый ученик, строптивый, но и вдумчивый Никон, учащийся, судя по его школьным сочинениям, с большими литературными задатками. Способный ученик впоследствии оправдал её надежды.

Никон окончил школу, затем, дождавшись призывного возраста, не стал «откашивать», как это стало уже модным у молодёжи, а, собрав всё требуемое, прибыл по повестке на призывной пункт.

Служба ему выпала нелёгкая, как говорили, – через день на ремень, через два на кухню, но даже тогда в его голове рождались какие-то поэтические строчки, не до конца выбитые из головы громом не успевающего менять своё покрытие плаца, тяжёлой дисциплинирующей «шагистикой».

После армии у Никона был Литературный институт, первые публикации в столичных изданиях, первые книжки в издательствах, членство в Союзе писателей России.

В это время разгулявшаяся на одной шестой части земли «перестройка» уже сделала своё чёрное дело: казавшаяся несокрушимым монолитом страна развалилась, как карточный домик, бывшие братские республики, обретшие независимость, притихли, словно намереваясь вцепится в глотку друг другу.

Людям стало совсем уже ни до какой литературы, ни до какой публицистики – быть бы живу.

– Что же делать, дорогая Александра Михайловна, – спрашивал свою учительницу зашедший в гости ученик, – когда даже не страна, а обломки былой страны катятся в пропасть, а о востребованности литературы, особенно поэзии, и говорить смешно?

– Вот в таких обстоятельствах и проверяется преданность человека своему делу, – отвечала учительница своему бывшему, ставшему уже седеть ученику; вспомни притчу о рабе, закопавшем свой талант в землю, и что потом с ним сделал возвратившийся хозяин. Если уж дан тебе талант свыше, то надо его совершенствовать, чтобы его свет – а это непременно должен быть свет – падал и на прикасающихся у нему; времена же всякие на Руси бывали и ещё будут. Но это ещё не конец, – ни к кому не обращаясь, задумчиво проговорила Александра Михайловна и замолчала…

 

Так вот, ни шатко ни валко, но работа по превращению квартиры в божеский вид была закончена; последние штрихи, как говорят художники, были нанесены.

И тут Александра Михайловна каким-то острым внутренним чутьём ощутила, что ей не хватает чего-то очень важного, сущностного.

Она хлопнула себя по лбу: ах ты, старая растяпа! – где же мой многолетний «оберег», перстень с волшебным изумрудом, который покойный муж заповедал никогда не снимать с руки?

Кинулась туда, кинулась сюда, заглянула во все углы – может, куда закатился, – пусто везде.

Пересмотрела всё – до последней бумажки – содержимое мусорного ведра – нет там моего перстня. Стала читать «Отче наш» – тот же результат.

Позвонила сестре, многознающей Фотинии, поведала ей свою беду – та посоветовала просить помощи у святого мученика Фёдора Стратилата, которому молятся в подобных случаях: святый Фёдоре Стратилате, помоги найти пропажу»; увидишь, пропажа тут же найдётся.

Стала многогрешная Александра – теперь она себя так стала называть – настойчиво читать молитву Фёдору Стратилату, одновременно продолжая поиски, «но только воз и нынче там», как сказано в известном произведении.

Однако же недаром говорят в народе, что когда Бог даст, то он и через окошко подаст.

Александра Михайловна уже распрощалась с надеждой найти пропажу, как вдруг боковым зрением увидела своего любимца, кота Гордея, увлечённо играющего каким-то блестящим предметом .

Александра Михайловна пригляделась и ахнула: так это же её бесценный перстень, и как же ты и где ты его, проныра рыжая, нашел!

Наверное, сам апостол Пётр, извлекший статир изо рта пойманной им рыбы, был изумлен не больше оторопевшей от нежиданной радости Александры Михайловны…

Да, – позже себе самой признавалась она, – и на старуху бывает проруха, особенно на старуху, поставившую житейское впереди божеского…

Вовремя ли приехали гости, обилен ли был стол, какие за ним произносились речи – да так ли это уж важно для нашего повествования.

Важнее, пожалуй, то, что услышала Александра Михайловна сквозь сытое мурчание разлёгшегося на коленях кота:

– Скажи, мне, хозяйка, когда же мы, наконец-то, на дачу поедем? В печёнках моих уже сидит вот эта – мурр-мурр – твоя Москва…

 

 

ПО ДОРОГЕ В ПОСАД

 

У Бога всего много.
Русская пословица

 

1.Золотая подмосковная осень

Золотая подмосковная осень, благословенные октябрьские денёчки – звонкие, хрустальные, сухие… Дышишь – не надышишься…

Невысокое уже солнце ещё отдаёт своё последнее тепло начинающему зябнуть телу, и в воздухе явственно чувствуется смутное наитие каких-то тревожных перемен; ветер гонит по дороге опадающую листву, и прикосновение воздушного потока бывает иногда подобно прикосновению бритвы – острым и холодным.

А по сторонам трассы, уходящей в невидимые горизонты – справа ли, слева, – застывшее горящее разноцветье: вспыхнули бронзой и золотом подступающие к трассе леса, стоящие ещё пока в желтизне и багрянце; первыми начали терять листву тополя и берёзы, затем на очереди – коричневая листва дубов с опадающими вместе желудями, а уж когда последней облетит рябина, оставив свои яркие красные плоды голодающим зимой птицам, то это значит, что наступило предзимье – ненастное промозглое время коротких дней и холодных, заходящих с севера ветров.

И лишь одни вековые сосны и ели всё так же зелены, высоки и невозмутимы, разве что вздрогнут иногда распластавшимися по небу кронами от налетевшего откуда-то внезапно ветра.

Вспомнилось мне тут по случаю о характере лесов: в берёзовый лес – жениться, в сосновый – веселиться, в еловый – вешаться; а говорят, что народная пословица зря не молвится.

Но нам бездумно-сладко и хорошо, и мы отдаёмся кажущемуся вечным безостановочному движению машины, обозревая открывающиеся дали, скорее, даже не зрением, а душою и чем-то таинственным, глубоко запрятанным в подсознание.

Не об этом ли душевном состоянии – хорошо помню эти строки – сказал один современный поэт:

Днём угасающим летним,

Упоены красотой

Невыразимою, – едем,

Едем и едем с тобой.

Именно так: едем и едем и едем – как же хорошо, покойно и благодатно!

А тут ещё, добавляя туманной сентиментальности, из мобильника Никона, заполняя кабинное пространство грузовика, зазвучал известный романс в исполнении замечательного тенора Александра Подболотова:

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень

Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть,

Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,

Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась.

И слава Богу, что упоминаемый в романсе Загорск давно уже не Загорск, а исторический старинный Сергиев Посад, но слова-то, как говорится, из песни не выкинешь.

К тому же, Сергиев Посад – это наша духовная незыблемая константа, утверждённая в вечности, и тщетны жалкие потуги её ниспровергнуть всяких там дышащих ненавистью, злобствующих бесов и бесенят.

 

2. Никон

Теперь всё же надо сказать о причине и цели нашей поездки и месте, куда мы едем.

Мы – это я, Светлана В., подающая надежды мелкая литературная сошка, хозяйка дачи, куда правит свой путь наша немногочисленная братия: Никон К., поэт и эссеист – его имя слишком известно в узких литературных кругах, чтобы называть его полностью, друг и, мягко говоря, сотрапезник моего мужа, оставшегося дома; и ещё – лет сорока водитель Александр, вахтовым методом зарабатывающий свой хлеб насущный в Москве.

– Лет сорока, – сказала и задумалась…

Сорок, но во всяком случае, нам с Никоном уже, к сожалению, в сыновья годится. Эх, тоже катит необратимо, дребезжит на ухабах телега жизни, но – слава Богу за всё!..

Так что же мы с таким усердием, отринув начавшую овладевать нами лень, везём на дачу?

А везём мы вполне себе новый, двуспальный, с красивой модной обивкой диван, от душевных щедрот своих подаренный родственником.

Мне сначала показалось хлопотно везти диван за город, думалось, перевозка обойдётся дорого, но родственник уговорил – сам заказал машину, помог с водителем погрузить тяжеленное спальное ложе; увидев наши смущённые лица, поспешил успокоить, сказав, что, может, когда приедет за грибами, то с нашего любезного разрешения заночует на этом, ставшем ему уже чужим, диване.

Здесь самое время рассказать о моём спутнике Никоне, без которого я бы ни за что не решилась на поездку.

Сказать по правде, толку от него, переломанного, в погрузке-разгрузке с его больными руками-ногами – никакого, но его мощная, вполне ещё крепкая фигура и тем более, суровый бандитский, как сказал о нём один мой коллега, вид в возможных дорожных непредвиденных обстоятельствах могли оказаться незаменимыми.

Никон, друг и сотрапезник моего мужа, как я уже сказала, тот ещё фрукт.

Так кто же он? – удивитесь, но я скажу, что это настоящий лирический поэт тютчевского философского склада.

Это ему со свойственной прямотой сказал однажды ныне считающийся классиком Юрий Кузнецов: тебе дорогу перебежал Тютчев, на что никогда не робевший перед авторитетами Никон ответил: что ты такое говоришь, Поликарпыч? Тютчев заяц что ли, дорогу мне перебегать? Ну хорошо, пусть даже так, но будь любезен, скажи, кому он ещё из нынешних перебежал дорогу?

Кузнецов задумался и ничего не ответил.

Такой вот он человек, Никон К.: с одной стороны, досконально знающий русскую классическую поэзию, но с другой – не отвращающий свой слух и от солёных анекдотов.

Кстати, думаю, что даже при самом строгом отборе десятка два-три первоклассных стихотворений у него останется.

Редким даже для середины прошлого века именем Никон его, с его же слов, назвали по настоянию бабушки, матери отца, необыкновенно почитавшей угодников радонежских, особенно почему-то преподобного Никона.

Человеку, в венах которого текла вольная донская кровь, любителю нахождения «мрачной бездны на краю», ему, как и многим русским людям, была свойственна душевная и поведенческая двойственность: то со своим другом они так куролесили, что – прости, Господи, употреблю здесь гоголевское частое слово, – всем чертям становилось тошно, то с наступлением Успенского или Великого строгих постов он так постился, что еле ноги таскал.

Не могу сказать, может быть, это была гордыня, оборотная сторона смирения.

«Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», – к Никону эти слова подходили, как к никому другому.

И как тут – по другому мыслителю, в конце жизни принявшему монашеский постриг в Троице-Сергиевой Лавре, противнику «всечеловечества» Достоевского – можно было «подморозить Россию», если каждый второй, если не первый, был в ней Никоном?..

У нашего Никона было такое всегдашнее дорожное обыкновение: пока мы выбирались из московских пробок, он не позволял себе ни капли, сидел тихо, задумчиво и молчаливо; может даже молился про себя.

Но стоило лишь нам вырваться на «оперативный простор», пересекши кольцевую линию, как тут же им из сумки доставался стакан, открывалась бутылка и вдохновенно звучал тост-пожелание: «С Богом! Легкого пути!».

На протяжении всей дороги это действо под скромную конфетку повторялось несколько раз, причём умиротворённый Никон при всём этом не забывал креститься на купола стоящих в отдалении храмов, а их по дороге в Сергиев Посад было множество.

Тут следует сказать, что и в Москве, на улицах, Никон никогда не страдал ложной стыдливостью: остановившись, широко и степенно осенял себя крестным знамением, говоря нам: «Николай Гумилёв и великий Иван Павлов в годину лютых гонений на церковь не стыдились и не боялись исповедовать свою веру, а мы? Нам-то пока бояться нечего».

Так вот, ни быстро, ни медленно, в своё время, – кто за баранкой, кто за рюмкой ядрёной настойки, я – за словесным описанием Никона, мы и доехали до Сергиева Посада, откуда до нашей дачи совсем ничего.

Вдруг Александр притормозил машину: навигатор показывал объезд города. Мы возразили водиле, приводя свои доводы:

– Давай, брат, через центр! И время сэкономишь и бензин, мы покажем дорогу, если навигатор заартачится; и мимо святого места, если не удалось зайти, так хотя бы проедем.

 – Хозяин – ба-а-рин, – шутливо протянул наш водитель, вьезжая в город.

Излишне описывать и без меня тысячекратно описанную святую Лавру, и всё же всякий раз меня приводила в восторг и умиление вознёсшаяся над Посадом монастырская колокольня, слепившая глаза блеском словно плывущего в небе золотого креста.

Колокольня, кстати говоря, была построена будущим святым, епископом Белгородским Иоасафом, в пору постройки – наместником святой Лавры, чем Никон, уроженец Белгородской области, необыкновенно гордился – кто сказал, что изжило себя землячество?..

Жалко, необыкновенно жалко было проезжать мимо Лавры, не зашедши в неё, не написав поминальных записок, не приложившись к мощам угодника Божия Сергия, не поставив у священной раки свечу.

Но машина была арендована на строго определённое время, к тому же в тот же день, разгрузившись, следовало возвращаться в Москву.

 

3. Александр

… И тут Александр, почти не участвовавший в общем разговоре, несколько смущённо глядя на Никона и на его наполовину опустевшую бутылку настойки, неожиданно проговорил:

– Вижу, что вы люди верующие, а иначе для кого и перед кем это обрядовое благочестие; что-то очень важное у меня в душе проснулось навстречу вам, и я хочу поделиться, рассказать два случая из моей жизни, о которых я никому никогда не говорил.

Женился я по любви, и у нас почти сразу родилась дочь.

Жену свою – она тоже из Россоши, это город такой в Воронежской области, если вы когда-нибудь ехали поездом в южном направлении, вы его обязательно проезжали, – я привёл в свой дом, в тесноту, поскольку других вариантов проживания у нас не было.

К несчастью, моя мать невзлюбила Таю.

Пока они целыми днями пропадали на работе, приходили усталые, было не до ругани, и особых проблем не было, а вот когда родился ребёнок… Ну, две хозяйки на кухне – вы всё понимаете. Дело дошло до того, что мы с женой сняли какой-то дешёвый убогий закуток и взяли в банке кредит на строительство квартиры.

Выбрали самую маленькую однушку на окраине, экономили на всём, но тут грянул кризис 2008 года. Взносы же надо было каждый месяц вносить, а зарплату на работе задержали аж за три месяца, и было видно по всему, что выплачивать её не собираются.

В какое-то утро, устав от затянувшейся неопределённости, я вместе с товарищами отправился на приём к руководителю фирмы.

Такие же работяги, как и я, все мы обречённо стояли у проходной с «вертушкой», но угрюмая вышколенная охрана, наверное, из бывших ментов, к начальнику нас не пропускала.

Нот вот и он, спортивный и загорелый, появился ближе к концу дня и, не обращая на нас никакого внимания, спокойно прошёл к себе.

А нас к нему так и не пропустили…

Кто-то вздыхал, кто-то молился, кто-то зло и непечатно ругался, но итог в этот день был для всех один: зарплату нам не отдали.

Мне даже даже билет в автобус не на что было купить, и решил пешком пройти через весь город к маме и попросить у неё хоть немного денег взаймы…

Шёл-шёл, стало смеркаться, и тут на пути сквозь уже сгустившиеся сумерки я увидел церковь.

Моя душа в этот день, а тогда уже вечер, инстинктивно искала какой-то опоры.

Неожиданно вспомнился отец, и я подумал, что дай-ка я его помяну, хоть свечку поставлю, запамятовав о том, что у меня в кармане нету ни копейки.

Вот, думаю, был бы жив отец – он бы обязательно помог, научил бы, что делать, последнее бы отдал… Помню, в далеком уже детстве отец рассказывал мне сон, показавшийся ему странным и страшным; будто бы он идёт берегом реки и вдруг из реки на берег выбрасывается ужасное чудовище и тащит его в реку, а река кишит какими-то омерзительными гадами. Сердце отца было готово разорваться от ужаса, но тут он слышит некий повелительный голос:

– Обязательно выучи девяностый псалом, он тебе будет защитой от всех зол и напастей.

Отец потом с трудом – времена-то какие были, – но нашел у какой-то старушки девяностый псалом, начинающийся словами «Живый в помощи вышнего…», и заповедал и мне выучить наизусть его.

Я мало читал духовной литературы – то работа, то домашние дела, то нехватка времени, то просто обычная лень-матушка, но разбуди меня ночью – и девяностый псалом будет только от зубов моих, как говорится, отскакивать…

Зашёл я в храм, а там уже было пусто и полутемно, все люди разошлись, и только пожилая женщина мыла полы. Она на меня внимательно так посмотрела и с жалостью говорит:

– Завтра, сынок, приходи, поздно уже.

А я, весь униженный и растоптанный, без копейки денег, вдруг такую несвойственную мне решительность проявил, сбивчиво ей так и настойчиво объясняю, что у меня вопрос жизни и смерти, что надо отца помянуть, но денег на свечу даже нету.

– Ну, это ещё не беда, – говорит пожилая женщина, оказавшаяся для меня спасительницей; достаёт из кармана ключ, открывает шкаф, даёт свечу.

– Иди помолись, я полы помою и закрою за тобою дверь; в храме мы одни.

Я подошёл к иконе Николая Угодника, потому что других и не знал.

Хотел помолиться своими словами, но слова застревали в горле, и вдруг слёзы из моих глаз полились ручьём – такого со мной с детства не припомню.

Я вытирал слёзы, а они всё лились и лились.

Тут меня за рукав тронула моя добрая спасительница, заканчивающая наводить порядок в храме после вечерней службы.

– Вижу, что тебе со своими проблемами не справиться. Вон батюшка Пахомий выходит из алтаря, скоро к себе уедет; бросайся к нему в ноги, умоляй тебя выслушать; к нему за советом ба-а-льшие люди приезжают.

Долго меня уговаривать не надо было.

Я, как был в слезах, бросился к удивлённому батюшке в ноги, схватил его за колени и не отпускаю – так утопающий, наверное, за соломинку хватается.

Батюшка выслушал, посоветовал рано утром прийти на службу, исповедаться у него и причаститься; дал мне маленький молитвослов, отметил молитвы, которые надо читать утром и вечером. Потом он сказал, что помощь обязательно придёт и придёт скоро, но только чтобы я дал зарок – себе и ему – побывать в Троице-Сергиевой Лавре, помолиться у святых мощей преподобного Сергия.

Я, как в тумане, молился, мне показалось, всю ночь.

А утром – в храме первым стоял; с батюшкой, стоящим у исповедального аналоя, поздоровался. Батюшка – и откуда он их только знал, – не спрашивая меня, перечислил все мои грехи. Сказал, чтобы я исправлялся, ибо грешник никогда не будет счастлив – ни в этой жизни, ни в той, что всем предстоит после смерти.

Закончив с этим, батюшка так спокойно и неторопливо спрашивает: а где ты работаешь и за сколько месяцев тебе не заплатили? Выслушал всё так же спокойно и велел сегодня же идти требовать деньги. Исповедал батюшка, а у меня снова, только начал говорить, – слёзы из глаз. Но это были уже слёзы радости: мне было на кого опереться и у кого спросить совета.

Не помню дальше, как шёл, с кем говорил, помню только, что пришёл к своей фирме, стал у проходной и как столб два часа стоял, настолько я поверил батюшке.

А дальше было вот что.

Наш спортивный красавец-начальник, выйдя из своего кабинета, быстрым шагом прошёл проходную и, спросив мою фамилию, пригласил пройти за собою. То была, доложу я вам, ещё сцена… Вот я и начальник, которого все боятся, у него в кабинете, и начальник – да может ли такое быть! – молча подходит к сейфу и достаёт требуемую сумму.

– Забирай трудовую книжку, иди в отдел кадров, сошлись на меня. И ищи себе новую работу – на днях мы закрываемся. У тебя права есть? – Он достаёт листок с телефоном. – Звони в транспортное агенство, им нужен водитель на «газель», зарплата нормальная, выплатишь свой кредит; правда, вахтовым методом придётся работать…

Не помню, как вышел, как до дома дошёл.

Жена побежала взносы в банк отдавать ипотечные, а я с ребёнком на улицу вышел погулять.

И такой мне жизнь показалась прекрасной – солнечной, радостной!

Жена потом сказала:

– Саша, да весь день дождь шёл...

Через месяц я уже рассекал по просторам Подмосковья. Но всё никак не получалось у меня в Сергиев Посад выбраться

А тут позвонил начальник и попросил в один подмосковный городок стройматериал завезти – мол, домой утром на попутке тебя подбросят. Я гнал машину со скоростью света. Выполнив задание руководства, поставил машину в гараж в 7 вечера и, не теряя ни минуты времени, бросился на Ярославский вокзал.

 В полупустой электричке в Сергиев Посад я примчал около 9 вечера. Время поджимало очень сильно, а от платформы до преподобного ещё дойти надо было, но мне показали короткую дорогу и в 21-30 я уже стоял у закрытых кованых ворот Лавры.

«Буду на лавочке всю ночь сидеть, – памятуя о слове, данном батюшке, думал я. – Утром к мощам приложусь, благодарственный молебен закажу и бегом на электричку, в Москву – попутка ждать не будет».

Ночевать на лавочке при моей работе и наступивших временах для меня было не внове, а уж ночлег в кабине моего грузовичка был поистине царским.

– Нет ли здесь гостиницы на ночь? – спросил у старичков, видимо, припозднившихся и торопящихся домой.

Они вполне доброжелательно указали на двух мужиков, которые как и я, оказались в чужом городе без ночлега, и теперь спешили по узкому тротуару в сторону платформы. Но мне-то уезжать нельзя было ни в коем случае.

– Вон там, недалеко есть гостиница, – снова рукой указали мне местные жители. – Попросись поселиться, может, и повезёт.

 Маленькая гостиница приветно блестела огнями, но, увы, на входной двери была надпись как будто из прошлых советских лет: МЕСТ НЕТ.

Те двое мужчин, видимо, здесь пробовали попытать счастья, но не повезло. Но я почему-то всё равно позвонил в дверь, которую тут же открыла миловидная приветливая женщина в платочке и пригласила войти.

– Проходите, располагайтесь, – и она протянула мне ключи от номера.

Тут до меня дошло, что я пришёл в очень дорогую, не по моему чину гостиницу, и вряд ли у меня хватит денег расплатиться. Но дежурная, словно угадав мои мысли, снисходительно-добродушно взглянув на меня, пояснила:

– Вам же очень надо к Сергию попасть, а Спаситель что сказал? – она строго-назидательно подняла палец вверх: – Если вы сделали одному из малых сих, то это вы мне сделали…

Утром я в числе первых подошёл к мощам преподобного Сергия…

Рассказ Александра закончился аккурат ко времени нашего въезда в притихшие дачные владения, где мы взяли в помощники (Никон-то не помощь) скучающего на шлагбауме охранника Василия и, торопясь, но благополучно втиснули наше диванное сокровище в коридор дачного домика.

 С началом нового летнего сезона определимся с его местонахождением…

Александр, человек всё-таки деревенский, с любопытством и интересом осматривал мои, начинающие облетать, дачные насаждения.

Его внимание больше всего почему-то привлёк не желающий поддаваться увяданию пышный куст гортензии.

– Могу подарить в качестве бонуса за добросовестную работу, – сказала я, и тут же они с Никоном стали выкапывать, стараясь не повредить корни, упрямо цепляющийся за землю куст, подарок – если не будет дерзостью так сказать – от земли Сергия Радонежского земле Митрофания Воронежского…

Дела наши были сделаны, и мы отправились в обратный путь.

Но на подъезде уже ближе к городу Пушкину случилось событие, чуть не стоившее всем нам жизни: на «встречку» на бешеной скорости, почти уже лоб в лоб, вылетел красный «порш».

Как Александр сумел увернуться от удара, одному Богу ведомо.

Были только слышны быстро и внятно произнесённые им слова: да воскреснет Бог… Слова молитвы, или псалма, заповеданного ему отцом.

Никон был бледен как полотно, а что было со мной – лучше и не вспоминать…

У Ярославского вокзала мы обменялись телефонами, обещали друг с другом созваниваться, но до сих пор этого так почему-то и не случилось.

А мне хотелось бы знать, как дальше сложилась жизнь Александра, прижилась ли на воронежской земле подаренная нами гортензия…