Виктор ФРОЛОВ 
Виктор ФРОЛОВ
ВЕТЕРАН
Рассказы
ВАРФОЛОМЕИЧ
С юных годков пристрастившийся к махорке, Варфоломеич не признавал табачных изделий фабричного производства. В середине пятидесятых у него проездом из Казахстана гостевал неделю земляк. Бывший сельский учитель, с которым они задружились в лагере, позже, в ссылке, приобрётший квалификацию агронома, оставил ему в подарок пакетик мелких, с маковое зёрнышко семян табака с Чиликских плантаций. Объяснил, когда высевать на рассаду, как и где высаживать на гряду.
Привычный к ведению хозяйства, бобыль проявил смекалку и с тех пор, соблюдая полученные от агронома наставления, обеспечивал себя вполне достойным самосадом и даже немного приторговывал им по-соседски. После разгона колхоза эта статья дохода стала совсем не лишней – жил-то Варфоломеич в основном своим наделом да лесным промыслом, в тонкостях которого кумекал, пожалуй, поболе иных именитых.
…Сентябрь, принёсший ночные заморозки и открытие сезона охоты, был на исходе. Сегодняшний поход оказался долгим, но удачным. За широкой лесополосой, что в восьми километрах от деревни, Варфоломеич взял большущего русака, которого его сеттер Харт, постоянный спутник и партнёр на охоте, столкнул в густой траве на пологом склоне овражка. К избе вернулись под вечер усталые, но с зайцем.
Погода стояла ясная, безветренная. Прислонив ружьё к стене, старик устроился на завалинке, лицом к готовившемуся закатиться за перелесок солнцу. Свернув самокрутку, задумался. Пёс улёгся рядом, у ног хозяина и, время от времени поднимая голову, пристально глядел на того влюблёнными глазами.
Из размышлений Варфоломеича вывел гомон приближающихся незнакомых голосов.
До него донеслись обрывки фраз явно вступивших в перепалку молодых людей – мужчины и женщины. Сквозь редкий штакетник забора он разглядел две фигуры, направлявшиеся в его сторону: коротко стриженного, крепкого телосложения мужчину среднего роста в кожаной куртке и миловидную хрупкую женщину в джинсовом платье. Женщина о чём-то просила спутника, едва не плача, но тот решительно, несколько грубовато возражал ей.
«Городские, не наши! Дачники припозднившиеся, должно!» – подумал старик.
Когда чужаки поравнялись с усадьбой Варфоломеича, мужчина грубо схватил спутницу за плечо и с силой дёрнул, повернув её к себе лицом.
– Экий строгий у тебя мужик, красавица, не забалуешь! – обратил внимание на своё присутствие при чужой семейной ссоре старик.
– Не «у меня», не мой это мужик, а так себе! – с горечью в голосе отозвалась женщина.
– Так что ж, выходит, супостат привязался? Может, выручать впору? – Варфоломеич, шутя, потряс берданкой, а верный Харт насторожился.
– Ну-ну, поговори у меня, старый, тебя ещё не хватало, – буркнул незнакомец, оглядев поверх загородки щуплого мужичка с реденькой седой бородкой. – Тоже мне, заступничек сыскался! Да если случись чего, и ружьё твоё, дед, не поможет!
Варфоломеичу жаль было молодку, жуть как захотелось выручить её, сгладить конфликт. Уловив агрессивность настроя чужака, счёл уместным продолжить разговор с ним ровным, слегка заискивающим тоном:
– Так ты, молодой человек, не кипятись! Я – старичок смирный, да и куда мне с тобой, бугаём, тягаться! Ладошкой ты меня, сморчка старого, прихлопнешь, коль до бузы дойдёт. Нешто я и взаправду ружьишком стращать удумал? Будя, отбаловал своё по молодости лет. Так, вроде как палка под руку попалось.
– Дедушка, водички не нальёте, пить очень хочется! – попросила женщина своего негаданного избавителя.
– Отчего не налить? Налью, дочка! Да что вы всё там, за плетнём, обретаетесь? Заходите к нам. Коли не торопитесь, сейчас и чаёк сварганю, – засуетился старик.
Спутник женщины так резко распахнул калитку, что пёс от неожиданности вскочил на лапы и завертелся вокруг хозяина.
– Сидеть, Харт, даун! – одёрнул его Варфоломеич. – Гости у нас, самовар впору ставить.
Продолжая перебраниваться, но уже без прежнего ожесточения, молодые люди уселись на освобождённое хозяином место, а тот, сопровождаемый псом, скрылся в избе.
Спустя четверть часа, когда уже смеркалось, старик и его нечаянные гости уселись за стол чаёвничать. Довольный появлением в доме городских, неизбалованный общением, Варфоломеич на правах хозяина начал беседу традиционным вопросом:
– Издалека ли в нашу глухомань пожаловали, люди добрые?
– Я в райцентре проживаю, – отозвалась женщина, – а Игорь у нас столичный житель. Из Москвы приехал.
– Свататься, небось? Это дело! Столичные-то девки неумехи, не в пример нашим.
– Какая у вас собачка знатная, яркая, колер – точно полировка по красному дереву. Я в краеведческом музее буфет такой видела, – увела от неприятной темы женщина.
– Дорогой пёс, откуда он у тебя? – как бы нехотя включился в разговор её спутник, до того угрюмо сопевший.
– Дорогой, не дорогой – сказать не могу. Друг он мне, деньгами такое не измеришь! А подарил мне его щенком один хороший человек. Профессор. Из ваших, столичный. Господь свёл с ним случайно, в поле. На охоте, стало быть. У сестры он остановился, в соседнем селе, пошёл с ружьецом бродить, да малость заплутал в незнакомой местности. Вот тогда и встретились. Темнело уже, а к моей избе путь короче лежал. Сюда и пришли. Перекусили, посумерничали по-стариковски. На другую осень он опять к сеструхе приезжал, меня проведал, да вот Харта и подарил. Сказал, друг, мол, уступил, что щенков заводит. У этого, вишь, какое дело, брачок выявился: круги типа очков вокруг глаз. На выставки там всякие не годится. А мне – не на показ! Пятый годок вместе живём. Умнее да ласковее существа и не встречал!
Обсудили пса, после чего, как водится, неспешный разговор перешёл на темы деревенского житья-бытья, забот окрестных обитателей. В тепле уютного мирка старого охотника свара между молодыми людьми как-то сама собой угасла. Только женщина нет-нет да окидывала своего приятеля испытующим взглядом, проверяя: унялся ли?
Тот, вальяжно устроившись на стуле, больше молчал, оглядывая непривычную обстановку горницы и всем своим умиротворённым видом показывал, что спешить некуда. Наконец, заговорил уже без прежнего задора, решив удовлетворить любопытство старика:
– Да случайно мы в вашей деревне оказались. Решили подальше от цивилизации погулять. Свернули с шоссе на просёлок, он и привёл сюда. Машину на околице оставили, за разговором не заметили, как всё село прошли.
– Ох и бойкий же разговорчик-то у вас, люди добрые, сложился! – вставил слово старик.
Света не зажигали, и вся сумеречная атмосфера располагала к откровениям.
– Бойкий, это верно замечено, – усмехнулся Игорь. – А вот рассуди-ка, дед, кто из нас прав, я или Машка, – неожиданно повернул он беседу в другое русло. – Я семьсот вёрст без передыху из Москвы машину гнал, спешил к любимой женщине, с которой давно не встречались. Приезжаю, и что же вижу? Холодный приём, в глазах отстранённость. А ведь с юных лет чувства друг к другу питаем, точно знаю! Еле-еле уговорил поехать прогуляться. Предлагаю вместе жить, так говорит, поздно спохватился! Любому ведь известно, «лучше поздно, чем никогда».
– Верно, Игорёк, не безразличен ты мне. Был. С тех самых пор, когда мальчишкой тебя к нам на лето мама твоя, выросшая в нашем городке, привозила. Глаза зажмурю, вижу: как в саду нашем загораем на стареньком одеяле, ты всё за руку меня взять норовишь, а я, радость тая, не противлюсь. Как на реку бежим купаться, да на лодке кататься… – напевный голос Марии наполнился нежной мечтательностью. – Уверена была, встретила близкого человека, всегда теперь рядом будем.
А помнишь, как ты старался понравиться мне? Как-то раз гости у нас собрались. Решили на дальний остров плыть, пикник устроить. Погрузились в две шлюпки. Ты, подросток, – в большой, неповоротливой на вёсла уселся, потому что в ней мы с родителями были. Второй, размером меньше, жених моей старшей сестры управлял, взрослый уже парень. Вроде как соревноваться удумали, кто раньше доплывёт. Ты такое упорство проявил, потом обливался, тужился и всё-таки другую лодку обставил. Устал ужасно, но молодцом держался. А второй гребец после всё жаловался в смущении, будто вёсла негодные попались. Как я в тот день гордилась тобой!
И что же вышло? Не прошёл ты, Игорёк, испытания разлукой. Я – здесь, а ты в своей Москве. Я училась в техникуме, ты в институте. Письма мне писал. Помнишь, в одном даже стишок прислал тобой сочинённый, о том, что никто со мной не сравнится. Потом – как отрезало. Ни слуха, ни духа, ни встреч, ни писем. Узнаю случайно: женился мой суженый! Подцепил в институте кралю, которая, знать, не просто сравнилась со мной, а затмила по всем статьям. Правда, что ли?
– Да не так всё, не так! – смертная тоска прозвучала в голосе Игоря. – Совершенно случайно в компании подвернулась деваха. Выпили, вышли покурить на лестничную площадку. Потянуло друг к другу, понимаете! Поцеловались. Пошёл провожать. Дальше – больше. Да сам, дед, знаешь, как это у молодых случается. Попросту говоря, плоть взыграла. А подруге с холодным разумом только того и надо: после нескольких бурных встреч объявила, что продолжение может быть, если поженимся. Как в горячке метался, повёлся.
Однако, полгода не прошло, как понял: не любовь то была, а страсть. Не от Бога, а наоборот. Быстро схлынула напасть. Тошно стало, ушёл в загул, неделями дома не ночевал. Но и от того успокоения не обрёл. Теперь же, спустя время, осмотрелся, никого кроме Машки и не любил, оказывается. Пусть не сразу, но собрался ведь, приехал к ней! А она…
– Собрался, приехал! А может, кто есть у меня? Что же думаешь, все годы одна жила, милого дружка-изменщика оплакивала, да судьбу свою нескладную?! Где такое видывал?
– Нет у тебя никого, нет, я точно знаю! Откуда уверенность такая, спросишь? Да от сестры твоей. Как-то в отчаянии написал ей письмо. Тебе-то не решился, совестно было! Так, мол, и так, виноват перед Машкой. Знаю, что подлец. Наверное, забыла дружка юности, семья у неё?
Ответ получил немногословный. Да и что с таким аморальным типом обсуждать? Но основное из тех нескольких строк уяснил: одинока ты. Долго не рассуждая, сообщил жене, что расстаёмся, на развод подаю, собрался и к тебе приехал. Знаю, не будет жизни без тебя! Что, прогонишь?
– Гнать я тебя, Игорь, не стану. Но ты только не пиратничай, нахрапом не дави на меня. Не могу просто так вот, с маху решиться. Выслушала я тебя, думаю, поняла. Долго, уж очень долго тебя не было. Свыклась я с мыслью, что навсегда расстались, и чуда не ждала. И вот, на тебе, явился, не запылился! Как ни старайся, в те дни нашей юности не вернуться, другими мы стали. И ты, и я. Надо друг к другу присмотреться, чтобы большой ошибки не совершить. Ты уже один раз очертя голову в омут бросился, и что вышло?
Варфоломеичу, до того не встревавшему в выяснение отношений между молодыми гостями, показалось, что разговор их заходит в тупик. Прокашлявшись, он пришёл им на помощь:
– Вот ты, Игорь, просил меня рассудить, кто из вас прав. А я так вижу, что оба, но по-своему. Не к случайному человеку ты из Москвы своей поспешал, правда твоя. Первые чувства, они навсегда в душе сохраняются. Однако, жизнь – не забава, за всё платить приходится. Вот и сочти как расплату за своё переметничество то, что Мария, тебя увидев, на шею не кинулась. Себя, обиженного, ты понимаешь, а женщине каково? Погоди маленько. Я так сужу, оттает твоя зазноба, примет тебя. Гляди только, впопыхах дров не наломай! Охолонись. Напор свой для других дел прибереги.
Сейчас вон уже, темень на дворе. Коли ехать в город вам нужды нет, ночуйте у меня. Ты, мил человек, отправляйся-ка за автомобилем своим, да к избе его, от греха подальше, и подгони. Места у нас тихие, однако, бережёного Бог бережёт. А мы с Машенькой стелиться будем.
– Спасибо, дед. Наверное, прав ты во всём. С ночлегом обождём немного. Расскажи, давно ты вдовствуешь? Незаметно женской руки в твоём доме.
– Скажу, коли интерес имеется. История моя простая. Годков-то мне немало – протяну зиму, восемьдесят стукнет. Не вдовый я, бессемейный. Так, видать, было на роду написано.
– Достойной пары себе не встретил?
– Эх, Игорёк, в другом дело. Была у меня душа-девица, Валюшей звали. Росла по соседству. Её родня меня с детства женихом прозвала, а мне то в радость было. Верил: отслужу действительную в Красной Армии, поженимся. По новому закону от тридцать шестого года на службу мне выпадало идти в сороковом, как девятнадцать стукнет. Ан, по-другому всё повернулось.
Обитала в нашей деревне семья Ивана Аверина. Мужик то был серьёзный, крутой. В гражданскую, слыхал, партизанил, много душ загубил. Верно, на стороне «красных» заслуги имел, потому как не тронули, когда в колхоз записаться отказался. Так единоличником и жил. Гордился своим хозяйством, на нас, соседей, свысока глядел, голытьбой да лодырями обзывал. А невдомёк дурьей башке было, что пуп свой рвал, жену да дочерей на работе мордовал только для того, чтобы своих родичей в достатке содержать. Колхозники же, пусть и небогато жили, но всю страну большую кормили. Разница!
Был у Ивана единственный сынок, младшенький в семье, Борька, ровесник мой. Бобкой мы его кликали. Тот не в отца задался. Работал на земле из-под палки. А по вечерам наденет, бывало, красную рубаху, да под хмельком по деревне с гармошкой – девок на танцульки собирать. Под конец гулянки ту, что посговорчивее, с собой уводил. Многих змей перепортил, а всё неймётся. Наскучили безотказные. Приглянулась Бобке Валюша моя – проходу не давал. Раз до крови мы с ним за неё схватились, но не унялся тать, ещё пуще распалился. И сделал своё чёрное дело. Подстерёг, когда лебёдушка моя одна на реку пошла бельё стирать, напал и ссильничал.
Не достало терпежа Вале беды той пережить. День проплакала в подол матери, а ночью в бане удавилась. Я в те дни на дальнем току работал, домой вечерами не вертался. А как узнал про горе такое, споро прибёг, зарядил картечью берданку и к Бобке. Ни о чём другом думать не мог, как изувечить гада. Сыскал, с ног сбил навзничь, ну и жахнул заряд ему в мотню.
Знамо дело, судили. Вместо армии в лагерь загремел. А как война с немцем началась, стал на фронт проситься. Знал, что не положено, а руки чесались. И вот осенью сорок второго уважили мою просьбу, отправили в штрафную роту, где солдаты-дезертиры, да сержанты-паникёры позор с себя смывали. Как водится, вскоре ранение получил. В госпитале оклемался, и снова воевать. На этот раз, как искупивший вину, в строевую часть попал. Прошёл с боями до Кёнигсберга, где выбыл из рядов уже совсем, по тяжёлой контузии.
Вернулся в родные места, где с той поры и пребываю. Валюшу свою до сего дня забыть не могу. Никто мне её не заменит. На фронте память о ней меня сколь раз выручала. Да что там память, сама, чуть что, во сне, как живая, являлась: «Я, – говорит, – Сеня, тебя оберегу, закрою от пули вражьей. Вспоминай меня, когда невмоготу станет, я и приду на выручку!». Для меня день Красной Армии вдвойне праздник. А как же – Валюшины именины! С её именем свой век и доживаю…
Вскоре молодёжь затихла, а старик зажёг керосиновый фонарь и, стараясь не шуметь, долго ещё колготился в сенях.
…Наутро по-стариковски рано пробуждавшийся Варфоломеич тихо поднялся с лежанки, чтобы не потревожить сон спящей тут же, в горнице на кровати, Марии. Вышел во двор. Харт, точно на верёвочке, выскользнул за дверь следом. Игорь, остававшийся на ночь в машине, ссутулясь, в задумчивости курил на завалинке.
– Здорово, герой! Что, не спится? – приветствовал его старик.
– Утро доброе, Семён Варфоломеич! Вы правы, совсем не до сна мне сегодня. Спасибо вам за науку. Никогда бы не поверил, расскажи кто, что одна случайная встреча, один ночной разговор так перевернут всё в душе и настроят её на иной лад! Перед Машей ещё повинюсь, докажу ей, в конце концов, что не вертопрах какой. Думаете, поверит, простит?
– А что ж ей остаётся, Игорёк. Погоди малость, сладитесь! Да, когда поедете, не забудьте тушку с собой захватить. Я зайца давеча ободрал, когда вы угомонились. Пусть Мария сготовит, да накормит там тебя обедом по-семейному.
ВЕТЕРАН
Неожиданное появление секретарши директора в разгар рабочего дня у закутка охраны в проходной удивило его. Не по возрасту надменная девица, всем своим видом выражая недовольство обстоятельством, заставившим спуститься с третьего этажа, где располагались кабинеты заводского руководства, проскрипела с раздражением, глядя поверх его головы:
– Срочно поднимись в приёмную! Звонят из Москвы. И кому-то ты там вдруг понадобился?!
Удивлённо подняв бровки домиком, сказала, как выстрелила, отделяя короткие фразы одну от другой неглубокими вздохами, как это делают запыхавшиеся от быстрой ходьбы или без меры раздражённые люди. Всё-таки любопытство взяло верх над снисходительностью по отношению к едва ли не самому малозначимому работнику предприятия. Часто-часто стуча каблучками по керамическим плиткам пола, барышня засеменила следом, стараясь не отстать и не пропустить какого-нибудь важного эпизода неординарного события.
Однако те несколько скупых фраз, которыми моложавый седоволосый сторож отвечал невидимому собеседнику, разочаровали, ничуть не прояснив ситуацию.
– Ну, хорошо, буду, – бесцветным тоном завершил разговор мужчина, выслушав собеседника, и, недоумённо пожав плечами, положил трубку…
На самом же деле, звонок из Москвы глубоко взволновал его. Звонили из легендарной организации, чьё местоположение на улице, названной в честь советской лётчицы, командовавшей в годы войны авиационным полком дальнего действия, было хорошо ему известно.
– Ну, здравствуй! Надеюсь, узнаёшь начальника? – басил в динамике трубки знакомый голос. – Как ты там у себя в Залужске, мхом ещё не покрылся? Хватит дурака валять, дело для тебя есть. Думаю, за новостями следишь, поэтому догадываешься, где именно предстоит поработать. Так что сворачивайся там, не медля, и завтра с утра будь у меня. Всё, до встречи.
Сознавая, что возражения не принимаются, он, тем не менее, отлучился в обеденный перерыв с поста и, найдя укромное местечко за пределами заводской площадки, у чахлого сквера, что перед фасадом административного корпуса, набрал на клавиатуре мобильника знакомый номер:
– Дело в том, Тихон Евстигнеич, что проживаем мы с женой в заводском общежитии, из которого её после моего сегодняшнего увольнения незамедлительно выселят. Оставлять же Антонину на постое в чужом доме мне бы не хотелось. Есть какие-нибудь варианты?
На московском конце провода натужно засопели, потом проворчали что-то в том плане, что некстати заведённые семьи служат лишь обузой специалистам в определённых областях и головной болью для их командиров. Однако после недолгих раздумий дали указание зайти в городскую администрацию, куда немедленно будут переданы соответствующие распоряжения.
* * *
…Заместитель главы города, ведающий, в том числе, и жилищными проблемами, не старый ещё суетливый человек в дорогом костюме, прикрывающий раннюю лысину прядью зачёсанных с затылка волос, небрежно указал ему на стул, предназначенный просителям.
– И что они там, в столице, себе думают? С горем пополам получаем в своё распоряжение не больше десятка новых квартир в год. А очередников знаете сколько? Нет? Вот и хорошо, что не знаете, а то бы рухнули от изумления.
Ладно, тут вот, кстати, освободилась комната за выбытием жильца. Да, умер дедушка. Одинокий был. Но, сразу хочу предупредить, не хоромы, далеко не хоромы! Чтобы без претензий. А впрочем, пожалуйста, жалуйтесь, другого всё равно ничего нет. По-моему, в качестве временного жилья вполне сойдёт…
Выправив необходимые бумаги, что на удивление, заняло не более часа, он отправился в городскую поликлинику, где супруга работала участковым терапевтом. По дороге подбирал слова, как объяснить Антонине необходимость своего внезапного отъезда. Ведь несколько лет тому назад, вернувшись, можно сказать, что из небытия, он зарочно обещал больше не оставлять её, навсегда покончить с той клятой профессией, которая послужила причиной резких перемен во всём устройстве их, казалось бы, налаженной и стабильной жизни.
И опять слова не сдержал! Что поделаешь, когда-то по собственной воле он выбрал одну из тех немногих сфер деятельности, которые отпускают лишь уходящих в вечность. Не туда ли предстоит ему дорога на этот раз, кто знает. Впрочем, острота дурных предчувствий с годами как-то притупляется, уступая место осмотрительности и твёрдому расчёту. От приобретённого опыта, должно быть…
* * *
Неплохо ориентируясь в хитросплетениях улиц и переулков городка, в котором она провела детские годы, Антонина привела мужа, нагруженного двумя большущими сумками, по названному им адресу к двухэтажному бараку довоенной постройки. Наугад вдавила одну из кнопок многочисленных звонков, бессистемно разбросанных по косяку двери квартиры на первом этаже.
На трель из-за приоткрывшегося проёма высунулась старушечья голова, покрытая, несмотря на тёплую июньскую погоду, серым пуховым платком. Не подавая голоса, женщина вопросительно оглядела незнакомцев, не торопясь впустить.
Отыскав взглядом место почище на деревянном полу, он поставил свою ношу и показал старухе полученный в администрации документ:
– Позвольте войти! Покажите комнату, которая свободна, мы ваши новые соседи!
Скользнув недоверчивым взглядом по бумаге, на которой в сумраке вестибюля она вряд ли смогла разглядеть что-либо, кроме жирно выделявшейся синим цветом печати, старуха, тем не менее, попятилась и освободила пришедшим проход внутрь квартиры.
– Вот она комната, первая от входа, – указала она на фанерную дверь с левой стороны коридора. Тут Фаддеич новопреставленный проживал. Теперь вы, стало быть, ему на смену заселитесь...
* * *
Комната оказалась не такой уж и маленькой – четыре на пять шагов, вытянутая в сторону окна с никогда не мытыми стёклами и шелушащейся краской на переплёте. Узкая железная койка, пара разнокалиберных табуретов, да фанерный двустворчатый шкаф составляли убогий интерьер. По обрывкам тряпья и клочкам бумаги на полу можно было безошибочно судить о произведённом кем-то из соседей доскональном обследовании имущества усопшего.
Сдёрнув на пол с постели мятую простыню, обильно расцвеченную ржавыми пятнами, на которую не покусился и самый небрезгливый обитатель квартиры, он выгреб на неё остатки содержимого шкафа, свернул узлом, вынес на помойку. Туда же отправил и тощий матрац с бесформенной от длительного использования подушкой.
Пока муж расправлялся со стариковским наследством, Антонина разжилась у соседки жестяным ведёрком, тряпкой и, подоткнув юбку, привычно принялась за уборку, начав с заваленного окурками подоконника. Он же, распаковав один из принесённых вьюков, сноровисто застелил постель, потом, взгромоздясь на табурет, показавшийся наиболее надёжным, приладил под потолком небольшой абажур.
Часа не прошло, как комната преобразилась и обрела более или менее обжитой вид. На электроплитке, распространяя аппетитный запах, зашкворчала сковорода с покрывавшимися золотистой корочкой ломтиками картофеля.
Потушив свет, муж и жена, прижавшись друг к другу, молча сидели на прогнувшейся под их весом сетке кровати. В такую минуту слова были бы лишними. Они без дежурных фраз знали о чувствах друг друга. Оба сознавали, что ему предстоит через день-другой перенестись за сотни, а то и за тысячи километров от этого городка, бывшего для неё когда-то родным, подзабытого в столичной суете, а теперь, спустя много лет, негаданно-нежданно принявшего их, переживших множество разлук, встреч, обретений и тяжёлых потерь.
Он, примерно представляя, в каких краях надлежит провести неисчислимое заранее количество дней и ночей, внутренне собирался, сосредотачивался, настораживался, как выходящий на охоту зверь. Она, не утирая набежавшие слезинки, с безысходностью принимала близящуюся разлуку с родным человеком. Бог весть, сколь долгий период одиночества без возможности поделиться с ним наболевшим, написать, позвонить предстоял ей. Даже в эти мгновения, готовясь уже в который раз существовать в постоянном тревожном ожидании, укрепляя себя верой в его благополучное возвращение, она не позволяла взять верх искушению и, вцепившись в мужа, завыть по-бабьи: «Не пущу!», но нашла в себе силы улыбаться сквозь слёзы, напутствуя:
– Я знаю, ты справишься. Ты у меня сильный. Не тревожься за меня, любимый, я тоже всё выдержу. Знай, буду ждать тебя, несмотря ни на что!
Прощание не было долгим. Также молча, не отрывая друг от друга глаз, поужинали. Встав из-за стола, он крепко обнял Антонину, перекинул через плечо ремень сложенной загодя дорожной сумки и, решительно затворив за собой дверь, размеренно зашагал к вокзалу, где уже поджидала пассажиров сияющая окнами ночная электричка…
* * *
Сутки спустя, вырвавшись из пригородной толчеи, по вечернему шоссе в сторону Залужска, не признавая правил движения, мчалась автомашина. Он сидел рядом с водителем, молодым разбитным парнем, отлично знающим своё шоферское дело.
– Извини, Павел, что заставил тебя сойти с маршрута. Только невмоготу мне, понимаешь! Никогда ничего подобного не позволял. Работа – она всегда работа. Уходил спокойно. Возвращался в приподнятом настроении. Теперь тревожно как-то на душе. Кураж, что ли, потерял. Скверно это, особенно в нашем деле, сознаю. Но ничего с собой поделать не могу. Свербит в мозгу, что необходимо ещё раз увидеться с супругой перед отъездом, и всё тут!
– Не переживайте, товарищ полковник! Семь вёрст – бешеной собаке не крюк! Приехал-то я за вами, как что предчувствовал, малость загодя установленного времени. Нагоним в пути. На «точке» вовремя будете.
Прекратив разговор, он прислонился лбом к стеклу и зажмурил глаза. В памяти пронеслись едва не ставшие для него роковыми события предыдущей экспедиции. Предательство человека, которого он многие годы полагал своим другом, гибель товарищей, плен, пытки, затем полтора года подневольного унизительного труда на местного князька без возможности передать весточку близким. Потом удавшийся побег, месяц скитаний впроголодь на чужбине и, наконец, возвращение домой.
Радость от встречи с женой омрачилась известием о похищении неизвестными единственного сына-школьника. Вероятно, то была расплата за его, обагрённый вражеской кровью, побег из неволи. «Те» подобного самоуправства не прощают! В милиции, куда они с женой обратились с просьбой помочь в поисках пропавшего ребёнка, не то, что намекнули, а прямо так и заявили: «Думать надо было раньше о безопасности семьи, полковник!».
Как в тумане прошли тяжёлые в их жизни полгода в ежеминутном ожидании известий о судьбе сына. Но их не было. Никто не звонил с требованием выкупа. Тогда он и подал рапорт об оставлении службы. Ни на какие уговоры и посулы начальства не поддался. Сказал – как отрезал.
Жить в доме, где всё напоминало об исчезнувшем мальчике, сделалось невмоготу. Они с супругой решили продать квартиру и уехать из города. Куда, долго размышлять не пришлось, да и не было у них на то настроения. Выбрали Залужск, где у Антонины уже не осталось родни, а, значит, не предстояло отвечать на расспросы, принимать соболезнования и ловить на себе сочувственные взгляды. В тяжёлые дни требовалось побыть наедине с бедой, поддерживая друг друга и полагаясь на народную мудрость, будто время – лучший лекарь.
Проблем с трудоустройством на новом месте не возникло. Антонину, как столичного специалиста, да ещё с кандидатской степенью, с готовностью приняли в городскую поликлинику. Ему же, как бывшему офицеру, предложили одну из руководящих должностей в охране завода – градообразующего предприятия городка. Он, однако, отказался, сославшись на полученные ранения и накопленную за годы службы усталость, и оформился простым контролёром. Так-то оно было и лучше: отстоял смену – и вольный казак на трое суток. Как семейному, ему выделили вполне приличную комнату в заводском общежитии.
И вот теперь по его милости разрушалось их устоявшееся на новом месте бытие. Антонина снова остаётся одна. Надолго ли? Кто знает! Ради нестерпимого желания увидеть, ещё раз обнять жену перед командировкой, он позволил себе такое небывалое ранее самовольство: гнать машину за сто вёрст в противоположном от места назначения направлении. Пусть! Он стиснул зубы и открыл глаза. Смеркалось. По ряду примелькавшихся дорожных отметин определил, что подъезжают к Залужску.
* * *
Павел, заручившись заверением пассажира вернуться спустя пять минут, остановил автомобиль в указанном ему месте, за квартал от нового жилища Антонины. К дому решил пройтись пешком, чтобы не смущать его любознательных обитателей. Приближаясь, задумался: сколько раз и в который звонок позвонить? Жильцов много, у каждого свой сигнал, а тревожить чужих людей вечерней порой не хотелось. Решил, что стукнет в окно, благо – дотянуться не проблема.
Подойдя к бараку, увидел: окно комнаты жены, единственное на первом этаже, ярко освещено. Поднялся на цыпочки, подтянувшись за отлив окна, заглянул внутрь. Увиденное не столько удивило, как озадачило: вокруг откуда-то принесённого овального стола сидела масса неведомого ему народа. Странно, никогда жена не была склонна затевать застолья!
Легонько постучал по стеклу костяшками пальцев. Антонина, сидевшая спиной к окну, обернулась, и, узнав мужа, удивлённо всплеснула руками. В чём была, выбежала к нему во двор.
– Да ты что, в одном платье – вечерок-то прохладный!
– Не страшно, не замёрзну, ты ведь рядом! А я решила, уехал уже!
– Неужто так обрадовалась, что отпраздновать впору? – грустно усмехнулся он.
– Как тебе не стыдно такое обо мне подумать! Пойдём к столу! – потянула Антонина мужа за рукав.
– А к месту ли я буду?
– Ну вот, опять ты за своё! Идём, идём! Это соседи настояли. Говорят, положено с новосельем проставляться, чтобы чего дурного не вышло. Станешь тут суеверной с твоей-то службой! Вот и пришлось сообразить на скорую руку. Хорошо, соседка, Таисия Петровна, помогла. Помнишь, та старушка, что нам дверь отперла давеча?
Это «давеча», вероятно, всплывшее из детской памяти жены, вызвало улыбку: «быстро ассимилировалась на новом месте!». С неохотой вслед за Антониной он вошёл в душную комнату. Потоптался у порога, пока супруга усаживалась на прежнее место. Оглядел присутствующих профессиональным взглядом, точно оценивая: откуда может грозить опасность.
Рядом с женой, по правую руку – старушка, верно, та самая Таисия Петровна, снявшая ради праздничка с головы пуховый платок, в котором встречала их днём на пороге. Слева – патлатый подросток, лет четырнадцати, стоит на коленях на стуле вполоборота к Антонине и не сводит с неё восхищённых глаз. Военный неопределённого возраста в форме. Рядом с ним – женщина с немытыми волосами и унылым лицом, вероятно супруга военного. Три старушки, чем-то похожие одна на другую, наверное, любопытством, с которым беззастенчиво разглядывали вошедшего, жались на скамейке. Мужичок с опухшей физиономией, лиловым носом и небритыми скулами. Глядит исподлобья, но нагло. Кудрявый розовощёкий крепыш с самоуверенным видом первого любовника.
Публика, одним словом, не вызвала симпатии, но отступать было непривычно.
– Здорово бывать честной компании! – процедил он сквозь зубы негромко, но внятно. – Вот, уезжаю я на время, а супругу свою оставляю здесь. Признаюсь, с нелёгким сердцем оставляю. Непривычна она к такому коммунальному житью-бытью. Потому, предупреждаю: обидит кто в моё отсутствие, пускай пеняет на себя. Не пощажу! И казнить стану долго, мучительно.
– А сможешь ли? – задорно выпалил розовощёкий неожиданно звонким мальчишечьим голосом, окинув взглядом сухопарого гостя. – Не сдрейфишь?
– Так его, Петька, по-нашенски срезал, – легонько ткнул того в бок костлявым кулаком уважительно и в поддержку алкаш.
Желваки заходили у вошедшего на скулах. Пристально глянув в глаза крепышу, так же тихо, но более весомо ответил:
– А в этом, мил человек, не сомневайся. Вот ты, конечно, ежели и видел когда, то киношную инсценировку того, как с живого человека кожу снимают, вроде как шкуру с барана. Мне-то взаправду довелось глядеть на такое, что и врагу не пожелаю. А вокруг зрители пялятся – добрая сотня старух, стариков, да детей из аула. Не просто наблюдают, а одобрительными криками раззадоривают палача, в мягких сапогах размеренной кошачьей походкой двигающегося вокруг жертвы с окровавленным ножом в руке...
– А что, смельчаков выручить болезного среди вас, наблюдателей, не нашлось, – прервал кучерявый задиристо.
– То-то и оно, что некому было выручить. Не в фильме дело происходило, не имелось такой возможности.
В глазах у него потемнело от нахлынувших воспоминаний, которые с тех, давно прошедших дней войны, не отпускают, не уходят из ума.
Как лежал он, избитый и спелёнатый по рукам и ногам, привалясь спиной к камню, плача в бессильной злобе и тоске, закрывая глаза, чтобы не видеть, как бандит режет привязанного меж двух деревьев с седыми, точно дорожная пыль, стволами и чахлой, пожухлой от жары листвой, старшину Шелудченко. Почему именно тому выпала страшная участь? Наверное, крепче был сложен, вот и выбрали его, решили покуражиться, свою власть показать, а других устрашить.
Только вышло оно наоборот. Не страх, а ненависть разожгли в его сердце небывалую. Такую, что, кабы освободился, зубами бы грыз всю эту бандитскую свору вместе с отцами их, матерями и детишками лишь за то, что те, пританцовывая и цокая языками, глядели на супостатство и не пресекли его. Не мог он слышать с тех пор гортанной речи, закипала кровь. А когда снились горы, шарил вокруг себя в ночной тьме, искал автомат и с криком просыпался, пугая жену. Эх, как понимал он в такие минуты того танкиста, гвардии полковника[1], которого предала власть суду в угоду трепачам-правозащитникам!
Поняв состояние мужа, поднялась со стула Антонина. Подошла, взяла за руку, усадила на освободившуюся враз скамью. Сама рядом примостилась, склонила голову ему на плечо и гладила по щеке, успокаивая как дитя.
Сообразили тут гости, что лишние они, надо оставить хозяев наедине. Первым поднялся военный, потянул за собой к двери подростка и жёнку, упиравшуюся и с разинутым ртом глядевшую на непонятую ей сцену семейной идиллии:
– Пошли мы, бывайте, хозяева, как говорят, здоровы. Никого мы тут не обижали да и обижать не собираемся!
Следом, шурша длинными юбками, цугом выскользнули за дверь старушки. Сперев под шумок со стола недопитую поллитровку, нетвёрдой походкой удалился пьянчуга. Кучерявый крепыш ссутулился, будто сдувшись, последним скрылся за дверным проёмом.
Но его в эту минуту уже не заботили чужие люди. Рядом находилась та, дороже и ближе которой никого не было у него на свете. Им предстояла разлука. Впереди маячила неизвестность. Дорога, о которой заждавшийся водитель требовательно возвестил клаксоном подъехавшей к дому машины, вела далеко от дома. Оба знали, что обратного пути ему может и не выпасть. Но по русскому обычаю обнялись у порога и, троекратно поцеловавшись, едва слышно пожелали друг другу: «До свидания…».
ГРИША-СКАЗОЧНИК
1.
Как-то исподволь подкралась пора, что ему сделалось тяжеловато переставлять потерявшие былую резвость ноги. Его походка приобрела заметную со стороны неуклюжесть, а подошвы массивных ботинок при каждом шаге шаркали по земле, будто страшась отделиться от опоры. Эти ботинки из толстой свиной кожи и округлыми, бронированными металлом носами Гриша подобрал в одном из окрестных дворов, шибко удивляясь тому, какие замечательные вещи выносят за ненадобностью нынешние городские обитатели. Подумаешь, каблуки стесались на сторону, велика беда!
Бродя по улицам, а это в его последние годы – впрочем, кто знает, когда они наступают, последние-то, – стало основным, после чтения, занятием, Гриша пытливо всматривался в окружающее и размышлял. Прожитую им жизнь он считал в целом интересной и многоцветной, что твоё лоскутное одеяло. Интересна она была, прежде всего, кажущейся нечаянной заданностью многочисленных встреч с неординарными личностями, мимолётно сталкиваться или накоротке общаться с которыми доводилось порой в самых неожиданных местах и при заранее непредсказуемых обстоятельствах. Что же до многообразия, то здесь судьба его также не обделила, попустив изведать за прожитые шесть десятилетий многое, в том числе пресловутые «суму» и тюрьму.
О двух своих «ходках», как принято теперь у «продвинутой» россиянской общественности именовать сроки заключения, Гриша вспоминать не любил. Однако разве убежишь от себя, если на плече, как полинявшее клеймо, синеет сделанная ещё в Икшанской воспитательной колонии наколка, изображающая зажатый в ладони тюльпан, обвитый колючей проволокой, свидетельствующая посвящённым, что носитель сего знака встретил шестнадцатилетие в узилище. Другой же наколотый рисунок – решётка из шести прутьев на предплечье, перечёркнутая по диагонали символизирующей обещание надписью nevermore[2], – появился в более позднее время и на иной географической широте. В исправительно-трудовом учреждении строгого режима, неподалёку от железнодорожной станции Аксу, Гриша ударничал на строительстве секретного химического комбината. Если в отношении лишённого свободы можно употребить понятие «везение», то с работой в казахстанском лагере ему именно подфартило, так как значительное число его собратьев добывали урановую руду на близлежащем разрезе, даже не предполагая отдалённых последствий для собственного здоровья.
Конечно, по своему лагерному статусу Гриша имел основания украсить тело куда как более впечатляюще, но к внешним эффектам не стремился никогда.
Коллизия ожиданий и свершений в судьбе этого человека проявилась столь разительно, что не только близкие, но и просто знакомые их вполне благополучной семьи поверить не могли в реальность произошедшего с ним. Сам же он, по крайней мере внешне, принимал перипетии с философским спокойствием. О том, что же творилось в его душе на самом деле, он не распространялся, с ранних лет приучив себя руководствоваться нехитрым с виду, но трудно реализуемым в юном возрасте принципом: нашёл – молчи, потерял – молчи. Кто-то из имевших на него влияние внушил мальчугану, что таким образом удастся оградить себя от происков как со стороны завистников, так и злопыхателей. И ещё одному жизненному правилу он следовал неукоснительно: если не можешь повлиять на обстоятельства, то прими их стоически. Это обыкновение он вывел сам, анализируя содержание книг известных философов, к чтению которых пристрастился в колонии. Предтечей этого исправительного учреждения являлся приют для беспризорных детей и подростков, основанный ещё в 1903 году. Как ни странно, фонд дореволюционных изданий, хранившихся в её библиотеке с незапамятных времён, не только благополучно пережил пронёсшиеся над Россией грозы и бури, но и по мере возможностей пополнялся. Благодаря тому, в руки Гриши попала книга Клода Адриана Гельвеция «О человеке», изданная в 1938 году и оказавшая на его неокрепший ум неизгладимое впечатление.
Современник и приверженец взглядов Дидро, Вольтера, Гольбаха и Монтескье, Гельвеций раскрыл дотошному подростку свои догадки о факторах, влияющих на формирование человеческой личности. Подобно мудрому Локку, французский материалист не признавал нативный характер идей, наделяя всех без исключения представителей рода человеческого потенциально правильным одинаковым умом. По его размышлению выходило, что природных различий между нормальными людьми нет, и, следовательно, человек формируется исключительно под влиянием среды и воспитания, а по своей сути является продуктом всех общественных условий. Среди последних ключевые места занимают образ власти, формирующий «характер и дух народа», а также воспитание, которое «всемогуще».
Примеряя на себя выводы философского учения, Гриша убеждался в его верности. Ну, скажите на милость, с какой такой радости он, первый ученик класса, появившийся на свет в приличной семье московских интеллигентов, незваным попёрся в тот день, манкируя учебным процессом, вслед за толпой недоумков на пригородное поле «сражаться» с подобной же ватагой недорослей из близлежащего села.
«Значит, – делал вывод Гриша, основываясь на учении своего кумира, – сила воздействия на меня со стороны школьной среды в какие-то моменты превалировала над установками, получаемыми в семье».
Так вышло, что камень, брошенный с их стороны, угодил в лицо одному из противостоящих, отчего парнишка ослеп на один глаз. Виновного искали недолго. Кто-то из одноклассников, вдруг «вспомнив», указал на него. Другие участники события как-то быстро согласились возложить ответственность за проступок на третируемого коллективом отличника, вопреки очевидному: все же прекрасно знали, что кинутый им на уроках физкультуры неловко, по-девчоночьи, из-за головы, мячик так ни разу и не долетел до цели. Куда ему было состязаться в азарте, меткости и силе броска, например, с сыном завуча Пашкой. Кстати сказать, тот внезапно прихворнул после памятной битвы на поле и на время исчез из поля зрения одноклассников.
Одним словом, в свои четырнадцать лет получил Гриша максимально возможный по сто девятой статье уголовного кодекса срок – три года пребывания в колонии для малолетних правонарушителей за «умышленное менее тяжкое телесное повреждение», причинённое кем-то другим.
Вдруг, будто споткнувшись о случившуюся с сыном беду, тяжело занедужил Гришин отец, Яков Самуилович. Хирург, все военные годы спасавший раненых бойцов в полевом лазарете, вынужден был по болезни освободить должность главного врача подмосковного госпиталя и перейти на приём штатских пациентов в районной поликлинике. Его супруга Нина Ивановна также не смогла оставаться на прежней работе преподавателя словесности. Ей стало неуютно под докучливыми взглядами коллег, в которых мнилось осуждение: «какой же ты педагог, если и своего-то отпрыска должным образом воспитать не сумела!». Подруга посодействовала устроиться корректором в газету, и Нина Ивановна на время уходила от сжигающей её сердце боли, с головой погружаясь в чужие тексты, выискивая огрехи.
Родители, сначала отец, потом мама, давно ушли из жизни, но Гриша, сам достигнув солидного возраста, временами ощущал тепло их прикосновений, в ночной тиши слышал родные голоса. Оставшись один, он, осторожничая, не стремился сблизиться с кем бы то ни было, как ему казалось, на горьком опыте познав до мелочей человеческую натуру в обстоятельствах, где она предстаёт во всей циничной откровенности.
Лишь только одно живое существо вошло в его жизнь, но случилось это не так давно, каких-нибудь полгода тому назад. Сказать точнее Гриша бы не сумел, так как строгого счёта времени он не вёл, календаря не держал, полагаясь на народную мудрость: день и ночь – сутки прочь. Нет, как и у всякого, имелись памятные для него даты, которые он по-своему чтил, но то было скорее отступлением от приписываемого счастливым особам свойства не наблюдать часов.
Беспородный пёс-приблуда стал верным его спутником и компаньоном с того самого момента, как с опаской поджав хвост приблизился, влекомый голодом, к человеку, что-то искавшему в мусорном баке на задворках многоэтажки. Гришу сразил исполненный мольбы и мудрости незамутнённый взгляд больших карих глаз. Отвлёкшись от перетряхивания чужих отбросов, он как-то непроизвольно, удивляясь самому себе, окликнул пса:
– Ну, что, Гельвеций, пойдём мыться, а уж потом перекусим, чем Бог послал!
Пёс доверчиво прильнул к ноге незнакомца и всю дорогу до дома стремился держаться к ней как можно ближе. Так и брели они не спеша по многолюдной улице, игнорируя брезгливо сторонящихся прохожих, пара никому кроме друг друга не интересных живых существ.
Чтобы не раздражать соседей по коммуналке, Гриша искупал Гельвеция, который тут же, удобства ради, получил короткое домашнее прозвище Геля, в жестяном тазу у себя в комнате. Скормил ему отложенную себе на вечер сосиску. Потом, порывшись в тюке тряпья, что насобирал на всякий случай за время прогулок, вынул годный по размеру, слегка траченый молью шерстяной платок, постелил его возле кушетки, на которой отдыхал сам, и объяснил псу:
– Здесь теперь твоё постоянное место проживания. Владей, дружище, и будь счастлив!
Геля, вильнув хвостом, важничая, прошествовал к подстилке и улёгся на ней в позе каменного льва, гордо держа голову поднятой. Часто дыша, он не сводил с обретённого хозяина влюблённых глаз, а вывалившийся влажный язык придавал морде радостно-умилённое выражение.
Гриша же, лёжа на кушетке с зажмуренными глазами, всё говорил и не мог сдержать поток слов, обращённых к новому приятелю. Да и ему самому, разлепив уста после стольких лет добровольного затворничества, в радость было слышать собственный голос. Изливая псу наболевшее за прожитую жизнь, он осознавал, как тяжко было ему, грамотному, начитанному и склонному к сочинительству человеку переносить схиму вынужденного молчания. А ведь именно дар повествователя помог не только пережить годы неволи, но и достичь определённого авторитета в криминальном сообществе, прилепившем ему уважительное прозвище Гриша-сказочник.
– Знаешь, Геля, в чём состояла главная моя неудача? Нет, тюрьма – это так, проходящее. Жить и там можно. Я ведь с малых лет мечтал о воинской службе. Некоторые из моих соучеников как чумы боялись отправиться на действительную, а я хотел. Но не судьба! А виной тому травма бедра, которую получил в пионерском лагере. Видишь ли, в футбол захотелось хилому поиграть! Взялся меня потренировать лучший футболист нашей «Звёздочки» Сёма Гарбер. Да так «припечатал» мячом к штанге, что какая-то косточка в неокрепшем скелете не выдержала. Зажило, извини, как на собаке, но с тех пор на правую ногу слегка прихрамываю. «Белый билет» получил, уже вернувшись после «малолетки»[3]. Переживал сильно. Батя, он в этих вещах профессионально разбирался, объяснил: дефект не исправить, и об армии речи быть не может.
Однако жить как-то надо! С помощью матушки устроился подсобным рабочим в типографию «Красный пролетарий». А куда податься – после колонии не разгуляешься. Но учиться желание было. Сдав экстерном за седьмой и восьмой классы, поступил в библиотечный техникум, что рядом с метро «Щёлковская». Кстати, давненько в тех краях не бывал. Надо бы хоть со стороны на то пятиэтажное здание взглянуть как-нибудь!
В срок получил диплом, а вместе с ним новую работу в библиотечном коллекторе. Не ахти что, но опять же рядом с книгами. Это для меня всегда важно было. Читал запоем, да и сам, грешен, пописывал. Закорешился с экспедитором Вовкой, ровесником своим, что книги по библиотекам развозил. Даром что тот женатиком был, по пиву вместе шастали. Казалось, жизнь налаживается. Но снова судьба приготовила для меня ловушку, можно даже сказать, медвежий капкан. И случилось это за год до московской олимпиады.
Представь себе, Геля: утро субботы, вторая половина мая, обещающее жаркий денёк солнышко на безоблачном небе, запах зацветающей во дворе сирени из распахнутого окна…
Пёс слушал, навострив уши, время от времени подёргивал головой, будто согласно поддакивал рассказчику, а тот мысленно вернулся в прошлое. Заново проделал, болтая с Вовкой так, о пустяках, путь от станции метро «ВДНХ» к Главному входу тогда ещё Всесоюзной выставки и дальше к популярному пивному бару на её территории. Именно там, взяв бутерброды и по полудюжине кружек пенного на брата, продолжая беседовать, они расположились за столиком, не обращая внимания на окружающих. Как-то незаметно в их диалог вклинился чужой голос: молодой, нагловатый, с хрипотцой. После третьей кружки незнакомец неприметной внешности, именем которого им не пришло в голову озаботиться, уже лидировал в разговоре. К концу же возлияний он сделался совсем свойским, отчего счёл уместным позвать совершить совместный марш-бросок через кущи Ботанического сада.
Не почуяв в предложении какой-либо каверзы, тем более что погода соответствовала прогулке по тенистым аллеям, Гриша с Вовкой беспечно поддержали начинание нечаянного товарища.
Тот же со знанием дела отыскал лаз в заборе на смежную с ВДНХ территорию и уверенно повёл хорошо, судя по всему, знакомым ему маршрутом. Позже Гриша корил себя за неблагоразумие: как мог он, обогащённый лагерным опытом, не придать значения быстрому, цепкому, оценивающему взгляду, которым их новый знакомец, петляя по дорожкам, не прерывая отвлекающего внимание трёпа, окидывал встречных и отдыхавших на скамьях. Из песни слов не выкинешь – что было, то было! И вот в малолюдном уголке сада их спутник с радостным возгласом подсел к листавшему журнал на скамейке молодому человеку, приобнял того за плечи и, улыбаясь, взялся в полголоса что-то тому втолковывать, время от времени многозначительно кивая на пришедших с ним.
Гриша с Вовкой равнодушно покуривали в сторонке и даже отвернулись, чтобы не мешать свиданию, как они решили, добрых приятелей. Вскоре третий, ободряюще махнув на прощанье рукой пареньку на скамейке, вернулся к ним. С излишней фамильярностью он подхватил попутчиков под руки и в более резвом, чем прежде, темпе увлёк в сторону густых еловых зарослей. Через какое-то время, глянув на часы, он спохватился, что опаздывает по неотложным делам, наскоро простился и исчез за поворотом дорожки.
Проплутав около часа, приятели набрели на посадки роз, ещё не благоухающих, но уже выпустивших зелёные побеги с молодыми красно-коричневыми листочками. По гранитным ступеням розария спустились к водоёму и вскоре оказались у главного входа. Там их остановил наряд милиции и сопроводил в ближайшее отделение.
На следующий день Гришу перевезли в следственный изолятор номер три, что на Силикатном проезде.
Тот парень со скамейки, у которого, как оказалось, закопёрщик их случайной прогулки в Ботаническом саду отобрал часы и кошелёк, был так ошарашен происшедшим, что толком не смог описать милиционерам никого из злоумышленников. Он уверенно утверждал лишь одно: главарь троицы, подошедшей к нему, на которого указывал грабитель, хромал на правую ногу.
Сознавая, что он, ранее привлекавшийся к уголовной ответственности, оправдаться в такой ситуации вряд ли сумеет, Гриша решил молчать: будь, что будет! Его приятель Вовка, воспитывающий малолетнего сына, прежде не судимый и заручившийся блестящей характеристикой с места работы, ни за что ни про что получил полтора года условно. Ему же по статье 145 за грабёж, совершённый по предварительному сговору группой лиц, судья определил наказание в виде лишения свободы сроком на шесть лет, которые он отбыл, что говорится, от звонка до звонка.
В казахстанском лагере запутанная дорога его жизни свела Гришу со старым друганом по Икшанской колонии. Тот, выйдя на волю из «малолетки», даже не пытался приобщиться к праведной жизни, кочуя в дальнейшем по тюрьмам и лагерям. Находясь в большом почёте среди осуждённых, да и в глазах персонала, авторитетный товарищ взял над Гришей опеку, ввёл его в привилегированный круг и выхлопотал хлебное место учётчика. Впрочем, Гриша и сам знал, как набить себе цену: у лагерного начальства вошло в моду заочно учиться в педагогическом институте. А там, как известно, положено выполнять письменные задания по русскому языку и литературе, что представляло для офицеров объективные трудности. Гриша же за определённые поблажки принял эту обузу на себя. Одни начальники, завершив образование, уходили на повышение, их место занимали другие, традиционно становившиеся студентами. Так и жили…
2.
В один из погожих дней Гельвеций был крайне удивлён необычным поведением хозяина. Тот раньше времени накормил его и вывел во двор, явно куда-то собираясь после прогулки. Пройдясь поблизости от дома, вместо того чтобы отправиться на дальнюю прогулку, они вернулись в подъезд и поднялись к себе на третий этаж.
В комнате Гриша отправил всем своим видом демонстрирующего разочарование пса на место и виноватым тоном оправдался:
– Извини, брат. Тут такое дело. Сегодня, понимаешь, тридцать лет как бати моего не стало. В этот день всегда хожу на их с матушкой могилу. А тебя взять с собой никак нельзя, хотя, признаюсь, сильно привык к нашим совместным, так сказать, променадам. Так что жди и будь паинькой.
Заперев за собой дверь, мужчина ушёл. Гельвеций, не столько успокоенный его словами, как встревоженный непривычными нотками, прозвучавшими в голосе, улёгся на подстилку и зарылся носом в передние лапы. Предчувствуя что-то недоброе, он во сне нет-нет да тихо поскуливал и вздрагивал всем своим щуплым тельцем.
Гриша вернулся, когда уже начинало смеркаться. Заслышав его шаги, Гельвеций вскочил на лапы и волчком закрутился перед дверью. Ожидая поощрения за хорошее поведение, он от нетерпения покусывал собственный хвост. Но странности этого дня продолжались. Хозяин не заговорил с ним, не погладил, а молча пристегнул к ошейнику поводок и повёл на улицу. Что-то случилось с его походкой: она и раньше-то была не слишком устойчивой, а нынче Грише пришлось опираться на поручни в подъезде, чтобы держаться на ногах. На крыльце он отпустил пса побегать самостоятельно, чего не позволял до того никогда, а сам тяжело опустился на верхнюю ступеньку и низко склонил голову. Сделав пару кругов по двору, пометив владения, Гельвеций вернулся к хозяину и уселся рядом, уткнувшись носом ему в колени. Гриша мотнул головой, будто отгоняя наваждение. Опираясь на руки, он с мукой поднялся и, также молча, вернул пса домой.
В комнате, забыв снять поводок, мужчина, не раздеваясь, рухнул на свою лежанку и застонал. Пёс метнулся к нему, лизнул лицо, но тут же, взвизгнув, отпрянул. От хозяина исходил крайне неприятный, прежде незнакомый запах. Своим собачьим чутьём он соединил воедино этот противный дух и чуднóе поведение любимого человека. Ему сделалось страшно. Он не стал ложиться на положенное место, а забился под стол и всю ночь наблюдал из этого убежища, как мается на постели хозяин.
А Гриша в забытьи то громко всхрапывал, то в голос стонал, то начинал поносить кого-то бранными словами, пытаясь вскочить.
Очнулся ото сна он позже обычного, весь разбитый и с головной болью. Поднялся, неверными шагами приблизился к буфету и достал початую бутылку. Вернувшись на топчан, вытянул зубами пробку.
Гельвеций насторожился и бочком подошёл к хозяину. Уловив тот самый мерзкий запах из бутылки, которую, готовясь сделать глоток, мужчина уже подносил ко рту, пёс ощетинился и зарычал, оскалив зубы. Потом уселся рядом, задрав морду, упёрся взглядом в Гришино лицо и с ожесточением залаял, чего никогда не осмеливался делать в квартире раньше. Мужчина с удивлением взглянул на него, но поняв побудительную причину, рассмеялся.
– Всё, Геля, успокойся. Поругал меня, и хватит. Не стану. Прав ты, это морок. Если хочешь, удобная лазейка для слабого человека, чтобы убежать от самого себя. Часто – на время, а случается, что и навсегда. Давай-ка, я лучше водицы выпью. Где-то читал, что пьяницы обманываются, принимая естественную жажду на следующее после крепкой выпивки утро за желание опохмелиться подобным. Два-три стакана воды абсолютно от этого позыва избавляют. Проверим, так ли это, ладно?
Ну да, принял я вчера на кладбище лишнего. Не сдержался, хотя, сам видишь, обычно этого избегаю. Но день-то был особенный. Говорил тебе, круглая дата как отца не стало. И виной тому я, укоротивший его жизнь. Сам-то тогда далеко был и, знаешь, ведь, не по своей воле. Можно, конечно, на обстоятельства пресловутые всё валить. Однако неумно это. Всякие обстоятельства – следствие наших собственных необдуманных деяний или попросту шалопайства.
Хочешь, расскажу, как я в этой каморке очутился? Тоже, брат, «обстоятельства». И сложились они после того, как я из Казахстана вернулся. Матушка уже не работала, на пенсию жила. Трудно мне тогда пришлось – кто ж с такой статьёй на работу возьмёт! А милиция требует: устраивайся! Служил у нас в то время участковым один хороший человек, в возрасте уже, но всё ещё капитан. Отчего-то расположил он меня к себе, вот и рассказал ему всё без утайки. И про первый несправедливо данный срок, и про неправедный второй. Поверил он мне. По его совету сочинил я послание в прокуратуру района. Промурыжили там и дали отписку пустую. Тогда выше написал. И, представь, сработало. Конечно, в шалостях детских лет никто разбираться не стал. А вот с ограблением в Ботаническом саду всё разъяснилось. Оказывается, того гопника вскоре взяли на сбыте краденого. Но с нашим делом связи не заметили. А после моих писаний вся схема у них сложилась из фрагментов, точно картинка из детских кубиков. Говоря короче, судимость с меня сняли.
Я на радостях сам не свой ходил. Святая наивность: поверил во всеобщую справедливость. Устроился в одно из издательств. Даже жениться надумал. Поселился у своей зазнобы, забыв на время и маму, и родной дом. А мама, оказывается, болела серьёзно. Замечал я после освобождения за ней отдельные странности, такие как забывчивость, некоторая спутанность мышления. Но списывал это на возраст. Недуг тем временем, пока я собой занят был, прогрессировал.
Тут иные времена наступили, новая власть пришла взамен рабоче-крестьянской.
Глядя на соседей, оформили мы, как советовали, квартиру родительскую в собственность напополам: мне и маме. Какие-то документы с печатями получили, да и думать о них забыли. А вскоре мама умерла.
Тем временем издательство, где работал, как-то в момент захирело, а вскоре и вовсе испустило дух. С невестой у нас тоже не сложилось. Вернулся я домой безработным, гол как сокол. И вот однажды приходят ко мне неведомые до того люди. Вежливо так раскладывают на столе справки разные и объясняют, что другая половина квартиры, оказывается, уже не моя. Мама подарила свою долю сынку доктора, в благодарность за хорошее лечение и доброе к ней отношение. Всё, мол, оформлено правильно, нотариусом скреплено, так что рыпаться бесполезно.
– Что же вы, люди добрые, таились до сей поры, раньше-то не объявились? – спрашиваю.
А мне с ухмылочкой лицемерно отвечают: «Нужды, дескать, не было».
Понял я, что темнят, вражья сила. Выжидали, пока мамы не станет. Как теперь докажешь, что не в себе она была, бумаги их подлые подписывая. А уж доктор для отпрыска своего старался, в медицинской карте всё грамотно, как ему нужно было, отражал, комар носа не подточит. Дееспособность пациента на тот момент сомнений не вызывает.
Перепродал новый владелец свою часть квартиры пришлым людям. И такую они мне жизнь устроили, хоть из дома беги. Потом предложили мою долю им уступить. А мне уже всё равно было, лишь бы отделаться от них поскорее. Вырученных денег только на эти хоромы и хватило. И то радость: могли бы просто извести, такие тогда времена и нравы царили.
Ладно, заболтались мы с тобой, пёс. Гляди-ка, после воды и впрямь полегчало. Пора прогуляться…
3.
Невелико удовольствие от похода по городским лабиринтам в знойный день. Жаром пышут каменные громады домов, асфальтовые тротуары теряют твёрдость и проминаются, как резиновые. Воздух же в отсутствие ветерка насыщается выбросами отработанных газов множества снующих по улицам автомобилей. Куда как лучше с пользой для здоровья совершить моцион, углубившись в заросли неподалёку раскинувшегося лесопарка. Подобная вылазка может оказаться и весьма выгодной в экономическом плане для рачительного человека. Для того, кто не брезгует выкатывать из-под кустов употребимой и для этих целей лыжной палкой порожние жестяные банки из-под пива или другого, не менее обожаемого молодым поколением напитка.
Увлечённая «тихой охотой» парочка, Гриша с Гельвецием, выбрались на просеку, покрытую утрамбованной гранитной крошкой, которая привела их к поляне. В центре лужайки диссонансом естественному природному великолепию громоздился коробообразный чёрный автомобиль с затемнёнными окнами. Вокруг него прогуливался лысоватый господин в линялой футболке, спортивных штанах и кроссовках без шнуровки. На витом кожаном поводке он с трудом сдерживал мраморного окраса поджарую, свирепого вида собаку, тужащуюся сорваться с привязи.
Высмотрев Гришу с компаньоном, господин подошёл к курившему в сторонке крепкому коротко стриженому парню и что-то приказал ему, кивком головы указав нужное направление. Тот сплюнул, вмял подошвой ботинка сигарету в землю и вразвалочку направился в их сторону. Приблизившись, распорядился, процедив сквозь зубы не терпящим возражения тоном:
– Слышь, синюшный, выйди-ка на лужок, да отпусти своего кабысдоха побегать. Нам бойца притравить надо! Радуйся, получишь на пиво и представление задаром посмотришь.
Гриша читал, что владельцы бойцовых собак, случается, подстерегают на пустырях дворняг или убежавших от хозяев животных. Напускают на них своих монстров, готовя, таким образом, их для боёв или так просто, потехи ради развлекаются, наблюдая муки терзаемых беззащитных существ. Но такой открытой бесцеремонности даже он никак не ожидал. Рассмотрев на неприкрытом майкой плече наглеца татуированное изображения рыцаря, что на тюремном языке означает склонность к жестокости и убийствам, откровенно не вязавшееся с его обретённой в фитнес-клубах декоративной мускулистостью, Гриша не удержался от едкой реплики:
– Наколка-то, любезный, не по масти тебе будет. Гляди, загремишь со своими гонором и манерами на нары, там перед людьми ответ за неё держать придётся. А к нам не цепляйся! Лучше сам на карачки встань, потявкай, а хозяин на тебя свою жучку напустит.
– Не хочешь по-доброму, гнус, – лицо парня от неожиданного афронта побагровело, – оба дичью станете.
Он отступил на пару шагов и сделал рукой приглашающий жест, что должно было означать разрешение хозяину питбуля начинать притравку.
Вообще-то Гриша собак не боялся. В лагерном бытие они присутствовали как привычный непременный атрибут. Первоначальный страх перед ними постепенно сглаживался и перерождался в сочувственное безразличие. Впрочем, так же с годами менялось и отношение к многоликому персоналу колонии, порой беспричинно злобному, ожесточённому, но по-своему несчастному и бесправному в исполнении своих малопочётных в народе функций.
Грише неоднократно довелось наблюдать, как инструктор-кинолог жёстко гасил резким и коротким пинком носка сапога в живот несвоевременную агрессию по отношению к себе молодых овчарок, только приступавших к несению охранных обязанностей.
Заслонив Гельвеция, он отбросил в траву котомку с трофеями, выставил перед собой палку и, напружинившись, отвёл назад правую ногу, приготовленную для удара.
Злобная псина, метнувшись к нему с разинутой пастью и налитыми кровью глазами, подпрыгнула в намерении вцепиться в горло, но получив точный и мощный удар железным носком ботинка в подбрюшье, с хрипом отлетела в кусты и завозилась там, жалобно поскуливая.
– Сёма, что ты застыл как изваяние, – завопил хозяин собаки, размахивая руками, но не отдаляясь от автомобиля. – Делай же, наконец, что-нибудь. Посмотри, как там Спарта, этот гад, наверное, покалечил мою девочку, дай же ему в морду!
Парень заметался, не соображая, как сразу исполнить оба распоряжения хозяина. Рванулся было к Грише. Тот, равнодушно ожидая нападения, набычился, прижав к груди подбородок, и исподлобья следил за приближающимся противником, изготовившись бить первым. Чтобы удар вышел сильнее, как учили в лагере, крепко собрал правый кулак, не сгибая указательного пальца, а прижав его прямым к основанию большого.
Враг оказался неготовым к столкновению, на полпути обмяк, обречённо махнул рукой и затрусил к кустам, где всё ещё подвывала от боли посрамлённая бойцовая собака.
Видя, что поле боя осталось за ними, Гриша поднял свою сумку и громко скомандовал:
– Геля, домой! Хватит нам на сегодня прогулки.
Несуетливо повернувшись спиной к поляне, он зашаркал в сторону выхода из лесопарка. Гельвеций покорно семенил рядом.
«Жалко ту собачку, – подумал Гриша. – В плохие руки попала, испортят мерзавцы. Ведь лишь из-за тупого чванства этих полудурков, которым и на воле-то не место, ей в этот раз досталось. И что с людьми деньги делают?!».
[1] Полковник Юрий Буданов был осуждённ к лишению свободы сроком на 10 лет.
[2] Никогда больше
[3] Колония для несовершеннолетних